Устало повернувшись в кресле, я потерла глаза. Еле заметное мерцание экрана компьютера мучило мое зрение уже больше трех часов. Надоело. Бросить все и умчаться далеко-далеко. Желательно туда, где тепло и вкусно кормят. За окном уныло стучал дождик. Падали желтые листочки берез. В очередной раз природа оплакивала своих русских деток, погибших в новой по стилю, но все той же по содержанию войне. Можно было думать о случившемся, оплакивать мало знакомых людей, но лучшем вариантом было подзаработать денег и сбежать туда, где не стреляют. Пока беда еще не коснулась меня.
В соседней комнате под заслушанную кассету Цоя дремал мой любимый. Небрежно скинутая военная форма накрыла почти весь пол. Это ж надо еще уметь так разбрасывать вещи. Каждый день я дрожащими руками наливала ему чай и делала бутерброд. Страх - самая большая человеческая глупость. А потом я отправлялась в госпиталь, вынимать шурупы из гражданских и пули из подавляющего числа остальных. Больше всего на свете я боялась встретить там его. Чужому человеку легко крикнуть: "Терпи! Немаленький!", а вот родному, любимому....
Предположить такое даже неделю назад не мог никто. Почувствовать должен был каждый. Даже для провидицы с такими скромными способностями, как у меня, это было очевидно. Наверное, время сказать "стоп" и изменить стиль моего сбивчивого рассказа. Все должно идти по-порядку:
Гром ударил еще два года назад. Зеркало было ровным, а лицо подрастающего поколения было кривым. Случилось так, что в первом рецидиве болезни по имени война, оказался один из моих лучших друзей. Глупые ребята решили показать свою силу. Знали бы они, что через какой-нибудь год-два чесать кулаки о лица кавказских народов станет вполне законным, может и подождали бы чуток. Но тогда показать свое превосходство, отомстить за брата, который пропал где-то в Чечне, было даже немодно, а очень модно. Четырнадцатилетние "бойцы" лезли на рожон. Сначала на нож налетел известный всему району задира Лешка. Стычки стали превращаться в маленькие бои. В ход шли ножи, бутылки, цепи, а армейские пряжки стали совсем традиционным оружием - теперь было за кого мстить. Я летала за группой этих сумасшедших: мазала полученные ими ссадины йодом, иногда констатировала переломы носа, рук, а иногда попросту вызывала скорую помощь.
Однажды в подъезде, за бутылкой пива, я пробовала намекнуть им, что продолжать в том же духе, не слишком хорошо. Тогда Серега, один из моих лучших друзей, спрыгнул с подоконника, подошел, глянул своими голубыми глазами, как обжег:
-- НЕхорошо говоришь? А тебе нравиться, что они хватают тебя за руки, когда ты идешь одна по рынку? Тебе нравится, когда рано утром ты просыпаешься оттого, что они орут на своем языке? Тебе этот язык не режет уши? Они у нас в гостях, но хорошим манерам не обучены. Кто же их кроме нас научит?
-- Но они же тоже люди!
Подъезд вздрогнул и замолчал. Спор видимо был вполне традиционным, но не моя последняя фраза. Два десятка злых мальчишечьих глаз мысленно расстреливали меня за эти слова. У них была абсолютно своя идеология, которую изрек кто-то из старших, может даже и Серега. Мне здесь бороться было не за что, да и не с кем, кроме Сереги. Я надела шарф и ушла.
Серега тоже налетел на нож, нож закона. Получил три года строгого режима. А что с ним сейчас, можно только гадать. Может он в самой горячей точке нашей Родины, продолжает бороться за свою идею, теперь уже на законных основаниях, по новым военным правилам. А может и нет давно нашего Сереги.
Иногда жалею, что дело не обошлось кучкой не слишком умных пацанов. Болезнь продолжала прогрессировать. Прежде всего, старуха-война укутала в свои черные одежды Московский регион.
Я шла по улице. Весьма привычно под ногами хлюпал мокрый снег. Сценарий подонков был написан тысячу лет назад: большое помещение - много заложников - очень много взрывчатки. Приплыть по снежным лужам к месту событий обязывало не только любопытство, но и работа. На шумную статью в популярной газете я, конечно, не рассчитывала, но увидеть все своими глазками, вдохнуть раскаленного нервного воздуха хотелось и для очерка в окружных СМИ. Прислонившись к мокрой стене дома напротив, я любовалась, как коллеги-телевизионщики носятся с камерами, устраивают абсолютно бездарные stand up-ы и умудряются влезть в чужое горе на столько, что получают по лицу.
Рядом отношения с рацией выяснял молоденький офицер. Удивительно было видеть здесь этого парня. Друг детства, сосед из первого подъезда, Антон. Тот, кто в отличие от всех дворовых мальчишек никогда не говорил, что не пойдет служить в нашу армию. Когда играли в войнушку, Антон всегда был главным тактиком. Я разбивала коленки, уклоняясь от мнимых пуль, а он, прикладывая к ним подорожник, говорил: "Ничего! Терпи! На войне и не такое бывает!" Вот, дослужился таки -- младший лейтенант Сова. Он меня тоже узнал, не удивился - все всегда знали, что журналисткой мне быть. Улыбнулся, потащил к своим. Я подумала, что могу получить хорошие деньги за репортаж из стана наших спец. служб. Вот повезет, если мы вместе с Антоном за такие дела по шапке не получим от старшего состава команды.
В задымленной от сигаретного дыма комнате было шесть здоровых, заметно замерзших, мужиков. Все они изрядно напряглись от моего присутствия. И даже увещевания Антона о том, что я самая лучшая медсестра в мире, не спасли меня от пары слов матом и указания на дверь.
- Ну, извини, не получилось. Если хочешь, найди меня, когда все решится, пообщаемся. У меня есть, что рассказать, если только ты мою фамилию называть не будешь.
- Хорошо. Я на другое и не надеялась. Пресса - здесь самые лишние люди. Увидимся.
Я увидела его. Штурм был ночью. Погибло чуть больше половины заложников. Уже давно традиционным стало стрелять безоружным убегающим в спину. В толпе журналистов, меня разыскал его майор. Может принял меня за его девушку. Антон подхватил на руки какую-то двенадцатилетнюю девчушку, заслонил ее собой от автоматной очереди. Шальной выстрел.... От полученных ранений скончался на месте. Подарить подвиг Антона средствам массовой информации я не смогла.
Мне хотелось плакать. Шептать, говорить, кричать о том, что что-то случилось, что-то уже давно перевернулось в нашей стране, больше не было сил. После смерти Антона в моей душе погас тот важный огонек, который заставлял любить свою профессию.
Я ехала в метро. В сотый раз последние события черным облаком пролетали в голове. И вдруг поезд остановился. Он стоял минуту, две, три. Вагон загалдел -- пассажиры что-то возбужденно начали обсуждать. И тут мне стало страшно. От предположений о причине этой вынужденной остановки пронизывало холодом. Что там на станции? "Граждане-пассажиры, сохраняйте спокойствие???" Что-то случилось.
На грани паники я повернулась лицом к двери с привычной надписью "Не прислоняться!". Через мгновение мое отражение вздрогнуло и, покачиваясь, поплыло, иногда растворяясь в редких отблесках электрического света. Слеза беспомощности застряла в ресницах. Никто и нигде не может меня защитить: ни дома, ни на работе, ни в пути от одной точки до другой.
-- Что же делать? -- ныла я, утыкаясь в сильное, любимое плечо.
-- Жить.... И ничего-ничего не бояться. Это не просто.
Я сначала не поверила. А потом мне действительно стало проще. Если ты не хочешь видеть горе -- не смотри на него. Это тоже часть болезни, часть войны, которая вот-вот должна была разразиться в моей стране. Слушать сводки новостей и не ужасаться. Не подавать нищим, раздавать подзатыльники беспризорникам -- люди в городе быстро этому научились. Злющие после работы они толкались в метро. Злющие на отдыхе, они стремились побыстрее урвать свое -- упаси Бог, оказаться на их пути. Я изо всех сил хотела стать такой же ледяной. Не выходило: мне было жаль бабушек с тяжелыми сумками, бездомных собак, подбитого мальчишками голубя. Потом я поняла, что у меня так не получится. Жить стало значительно легче. Больше не было страшно за себя. Оставалось только чувство сострадания к больному обществу, моему обществу. Таким образом к началу войны я оказалась медсестрой в госпитале. Здесь оказалось все для моего идеального существования.
Укутавшись в шаль, купленную когда-то давно на Кавказе, я задремала. А проснулась от звона бьющегося стекла. Второй раз за две недели я осталась без окон. Первый раз самолет с пассажирами разбился в трехстах метрах от дома. Выражаться надо точнее: самолет взорвали, и я осталась без стекл. А теперь, я еще раз присмотрелась, не было дома напротив. Только огромный клуб пыли и дыма. Любимый с шумом влетел в комнату.
- Чего расселась? Вставай-вставай. Шок ты себе сможешь позволить только, когда все закончится. А сейчас ты нужна своим соседям. И мне тоже.
Уже пролетая по лестнице, я вспомнила, как когда-то, в этом же подъезде впервые увидела еще не остывший труп. Невольная, наглая, нервная улыбка скользнула по лицу. Какая же это ерунда, по сравнению с тем, что мне предстоит увидеть через считанные минуты.
Новая война, охватившая мою страну, называется терроризм. В ней нет правил, нет закономерностей. Никто не знает, с какой стороны будет нанесен следующий удар, и где тут линия фронта. Даже предугадать это сверхсложно. И самое страшное, что в этой войне нет будущего ни у кого. Можно позволить себе жить лишь сегодняшним днем. А ведь без будущего нет надежды.