Неожиданно напавшая боль скрутила Анатолия за городом. Вдали от телефонов и проезжих дорог. Боль коварно подбиралась несколько месяцев. Последний приступ случился в начале лета и заставил не на шутку испугаться. Анатолий пошёл по врачам. Не любил он их, не доверял и побаивался. Самое невинное посещение поликлиники для целей профосмотра наводило тоску и навевало навязчивые мысли о тяжёлых продолжительных болезнях и неминуемой смерти. Специфические запахи, циничные до грубости тётки в белых халатах и бесконечные очереди по большей части из ветхих старух, очень живо, тем не менее, обсуждающих истинные и мнимые собственные заболевания и способы их холить и лелеять. И среди серо-жёлтых казематных стен на фоне выцветших плакатов, рекламирующих мучительную смерть от СПИДа и холеры, одинокие вкрапления таких же, как Анатолий несчастных с выражением лица - "и зачем я сюда притащился?" Хотелось как можно быстрее покинуть это земное чистилище и холить свою болячку дома подальше от больницы.
Наверное, поэтому, когда ударил первый приступ, Анатолий решил, что погорячился, явившись в поликлинику, и постарался напустить на себя вполне здоровый вид. Это была ошибка. Его поняли прямолинейно - раз клиент вяло, без огня во взоре жалуется на собственное драгоценное здоровье, не орёт, что он при смерти, не грозит написать куда следует, то он обычный симулянт, не заслуженно претендующий на больничный лист. Его, правда, для вида осмотрели, взяли кровь на анализ и уверили, что Анатолий здоров, как буйвол, добавив, что на нём надо пахать. Пахать Анатолий вовсе не собирался, а поликлинику с облегчением покинул, решив, что возникшую проблему его организм сам решит.
Так все вернулись к своим привычным для всех делам - врачи к умирающим десятилетиями старушкам, а Анатолий на очередную смену. Это был его бизнес, который приносил реальные деньги и который Анатолий, будучи в здравом уме, ни на один день не собирался бросать. Строго говоря, бизнес принадлежал не только ему, трудилась целая команда. Большинство ребят были простыми наёмными работниками, которые от звонка до звонка отсиживали суточные смены, возили сырьё, решали другие вопросы. Анатолий с Евгением стояли особняком. В смену они выходили, как всё, но кроме того они это производство и создавали.
Создавали под крышей кооператива пошивавшего женские купальники. На купальники Анатолию с Евгением было начхать, как и на прочие разговоры. Главное, что удалось, наконец, реализовать собственную давнюю мечту и создать, пусть и небольшую, но реально действующую установку непрерывного цикла. Установка теперь выдавала ежесуточно около тонны кормовой добавки для крупного рогатого скота.
Местные колхозники поначалу с опаской подошли к новшеству, но быстро раскусили свою выгоду и разбирали продукт на корню. Ещё бы, жирность молока вырастала на треть, удои на двадцать процентов. Это была уже не маленькая копейка для хозяйств, а настоящий прорыв. Анатолий со товарищи подумывали о расширении бизнеса. А тут болезнь.
Перед тем, как сложиться в приступе немыслимой боли пополам, Анатолий безмятежно дежурил среди своими руками созданной аппаратуры, каждый раз с гордостью созерцая то процесс дробного долива компонентов, то экстренное доведение рН среды с помощью всё той же автоматики. На самом видном месте на подаче щёлочи стоял мембранный насос, весь из прозрачного стойкого пластика, опутанный прозрачными трубками. При работе насоса трубки содрогались, жидкости переливались, шипела пневматика. Насос прозвали "Сердцем Бонивура". На заезжих колхозников это "сердце" производило действие наподобие столбняка. Да и вообще вся установка, живущая своей автономной жизнью без видимого участия человека, мигая светодиодами, свистя сбрасываемым паром, вызывала суеверный трепет и не только у заскорузлой деревенщины.
Появлялась на установке и отечественная профессура, глядела, цокала языком, задавала умные вопросы, обещала содействие в верхах. Создатели установки хотели и могли идти дальше, но тут нужна была поддержка сверху.
Пока что производство располагалось в заброшенном помещении Богом забытой воинской части. Рядом с ними, через стену дослуживали трое солдатиков, попутно выращивая два десятка овец на прокорм генералов. Кругом лес, дорога - просёлок пять километров до ближайшего населённого пункта. Через этот населённый пункт изредка ходил автобус до ближайшей железнодорожной станции, дальше электричка, и Анатолий почти дома.
Так он и пополз сейчас короткими перебежками, не дождавшись сменщика. Обливаясь от боли холодным потом, постанывая сквозь стиснутые зубы, Анатолий стремился попасть домой, полагая, что там стены помогут.
В электричке вроде слегка отпустило. Анатолий уже начал сожалеть, что так скоропостижно бросил пост. Однако открыв дверь в квартиру, где располагались родные стены, он получил такой кинжальные удар в живот, что в глазах потемнело. Сомнения враз развеялись - это что-то серьёзное. Ещё полчаса ушло на звонки ребятам и в "скорую помощь". И если ребята всё восприняли адекватно, и кто-то тут же ринулся подменить Анатолия на смене, то "скорую" пришлось долго убеждать, что до вечера Анатолий не дотянет.
Через час прибыла "скорая". Для начала Анатолия обругали, что он "лось здоровенный" своими выдумками людей от важных дел отвлекает. Потом поглядели внимательнее и поставили предварительный диагноз - "подозрение на острый аппендицит", и свезли в ближайшую больницу.
Больничная медицина была крайне занята и так же не рвалась сходу лечить Анатолия. В нос шибануло смесью больничных "ароматов" - формалина, карболки, каких-то лекарств и неизлечимого нездоровья. Анатолия долго гоняли по загруженным кабинетам, пока какой-то весёлый интерн не завёл его в туалет за не имением другого свободного для осмотра помещения и там, через дырку в заду углядел у Анатолия гнойный перитонит.
-- Да вы, батенька сейчас помереть можете, - шутка молодого врача очень "укрепила" Анатолия.
Видимо есть разница для врачей, где с меньшими для них проблемами может помереть пациент - до операционного стола, после, или же прямо на нём. Анатолию все эти тонкости врачебной этики были не знакомы. Он только понял, что спасения своего организма от неминучей погибели сделал всё от него зависящее - убедил и доставил вовремя в нужное место своё тело, а дальнейшее от него теперь не зависело. С благодарностью принял он укол предварительного наркоза, и тут же отключился, когда ему надели маску и пустили веселящий газ. Ему было почти хорошо.
2.
Сильно болело правое крыло. Наверное, всё-таки перелом. Ещё бы, черенком от швабры со всего маху. Если бы этот убийственный черенок не зацепился за сетку, был бы ещё один труп. Тушка бездыханная. Перья тоже смягчили скользящий удар. Поэтому жив. Зловредная баба хотела ещё раз ударить, да я вовремя нырнул в щель за сетку.
А вот троим не повезло. Забила проклятая старуха. Как их звали-то? Одного точно Виталием. Других не помню, после удара вообще всё из головы повылетало, как зерно из драного мешка. Не удивительно, головка-то махонькая, мозгов треть чайной ложки в лучшем случае. Хорошо хоть себя помню, как зовут. АНАТОЛИЙ.
Теперь этому Анатолию хорошо бы спрятаться, смешаться с себе подобными. Это вполне реально, поскольку нас тут за сеткой почти двадцать тысяч. Надо только делать вид, что здоров и весел, и ничего не болит, бодро перебегать от кормушки к кормушке и держать гоголем гребешок. Стоит только замешкаться и обозначиться больным, злобная птичница тут же вычислит и произведёт отбраковку. А это означает досрочный забой. На мясо.
Смешался. Теперь отдышаться и оглядеться. Нормально. М-да, хорошие были ребята - участники побега, смелые, решительные, где таких ещё найдёшь. И план побега был хорош, трое суток разрабатывали. И чего этой бдительной птичнице приспичило внеплановый обход делать. Выслуживается перед начальством, не иначе. Теперь надо ждать, когда заживёт крыло, а это не один день пройдёт. Их, дней этих, итак осталось не много. По моим подсчётам контрольное взвешивание через три дня, а ещё через четыре - плановый забой. Тогда всё, мы, все двадцать тысяч станем настоящими бройлерами, охлаждёнными, потрошёными или разделанными на отдельные органы.
Надо начинать всё сначала. А сначала - это значит искать среди моря петушков "наших". Не все откликаются. Зовёшь по-всякому, изгаляешься, отбиваешь уставшим клювом по полу "SOS" азбукой Морзе, а на тебя, собравшись в кружок, тупые куриные морды таращатся, думают, я им червяка деликатесного предлагаю. Потом обижаются, что я их обманул, червя не дал, расходятся недовольные. И так двадцать тысяч в сетке. Попробуй, найди тут "своего", может у них у всех мозги давно курячьими инстинктами забиты.
Я отбежал к стене, рядом с поилкой и, делая вид, что промачиваю горло, осторожно наблюдал за этой "стахановкой" со шваброй. Тётка, ругаясь, на чём свет стоит, заделывала дыру в ржавой сетке. Старательно заделывала. На совесть закрутила, да ещё и бочку какую-то с внешней стороны придвинула. Не пробьёшься. Такой проход потеряли.
Думай, думай цыплёнок, пока ты ещё живой бройлер. Ищи выход. Надеяться на то, что Евросоюз с какого-нибудь бодуна объявит санкции за истязание куриного племени и нас отпустят на свободу, не приходится. Должен быть выход, кроме дороги на прилавок и дальше на сковородку.
Ага, пересменка, значит уже восемь часов. Сейчас включат транспортёры, начнётся раздача свежего корма. Глаза б мои не видели этой гадости. Знали бы птичницы, а заодно и все остальные, кто к птицеводству причастен, как болит от комбикорма желудок. Хотя, это может быть только у таких, как я, неприятности с едой. Или, ещё вернее, мой, так и непонятно как удалённый аппендикс шалит. Остальные вроде ходят гоголями и всем довольны.
Загудели моторы, побежала лента, из бункеров посыпался корм. Инстинкт кормления потащил нас к кормушкам. Ничего не поделаешь, и меня тоже. Надо блюсти правила, нельзя быть в белом стаде чёрным петухом, мгновенно отбракуют по нестандартному поведению. И тогда дорога одна - в забой.
У автоматических кормушек толчея, давка. Сегодня почему-то дают голландский комбикорм. Это не к добру. Я подглядел пустые мешки с чужеземной маркировкой в дальнем конце птичника. У этих голландцев корма вполне приличные, вкусные и вес хорошо набирается. Значит точно скоро забой, дело к тому идёт. А птичник поголовно радуется хорошей кормёжке, вот она куриная глупость. Даже не догадываются, что их через неделю ждёт.
Чтобы набраться сил, поклевать приличных гранул пришлось потолкаться. Среди наших задиристых петушков это не просто. Я, правда, отработал манёвр, дающий возможность быстро оказаться у кормушки. Надо хорошенько разбежаться и, имитируя полёт орла при старте с земли, пробежаться по спинам и головам, толпящихся у кормушки бройлеров. А дальше всё зависит от скорости поклёва. Попадаются очень талантливые экземпляры, и я из их числа.
Рискнём. Разбег, прыжок - хрен там, подбитое крыло не тянет. Заваливаюсь на правый бок, перекатываюсь через голову. Кто-то из собратьев норовит клюнуть в глаз, попадает в бороду. Сильно попадает, брызжет кровь. Но боли нет, по крайней мере, там. Сильно болит правое крыло, видать не удачно задел при падении. Валяюсь среди голландских гранул - всё-таки долетел - по мне топчутся недовольные голодные бройлеры, горланят. Я успеваю склевать десяток зёрен, как сильные руки выхватывают меня из кормящейся толпы и уносят вверх.
Что за диво! Верчу головой, разбрызгивая кровь - меня держит не птичница, их я наперечёт в лицо знаю. Последнее, что успеваю разглядеть - вокруг меня чрезвычайно заинтересованные, отнюдь не куриные лица, все в белых халатах и в белых же шапочках, и почти все при очках. Ботаники. Или, что совсем плохо, контрольная комиссия. Сделают контрольное взвешивание раньше срока и - в забой. Ух, от одного этого слова в дрожь бросает. Если так - можно прощаться с жизнью.
Мир померк. Мне на голову надели чёрный непроницаемый мешок. Скорее всего, от шока, как нормальная птица, я потерял сознание.
3.
Таких матёрых извращенцев мне ещё не приходилось встречать. Экраны мониторов располагались прямо передо мной. На всех присутствовал я, просвеченный СВЧ, УВЧ, рентгеном и хрен знает, чем ещё. Хорошо виднелись все мои жалкие мягкие внутренности, слабые тонкие косточки, отдельно - перьевой покров. На самом крайнем - я в обычном свете просто распятый на стенде. Так умело распяли, что даже не шевельнуться. Можно только жалобно моргать. Пробовал подать голос - кукарекнуть о помощи - так мальчонка в прожжённом кислотами и щелочами халате сунул мне в клюв резиновую пробку. Садист.
Одна польза от тотального просвечивания - удалось разглядеть, что контуженое крыло цело, в костях трещин нет, только гематома набрякла вокруг сустава. Заботливые тут ребята, кровь с бороды аккуратно ваткой удалили, а крылья так вывернули, что хоть плачь. И ноги тоже не пощадили.
Вот так и вишу на ремнях. На мне прицеплено тридцать два датчика. Не поленился, пересчитал - а чем ещё заниматься распятому бройлеру? Тридцать два - столько и на человека не ставят, а уж мелкую птичку, вроде меня совсем запутали. Очень серьёзные ребята тут трудятся, только чистые вивисекторы. Вон, на соседнем стенде от предыдущего объекта только обгорелые пух и перья остались, да ошмётки какие-то. На том стенде разрядник высоковольтный установлен, к нему провода в мой окорок толщиной подведены. Мне не разглядеть, может и надо мной платиновые электроды висят, ждут, когда требуемый заряд накопится.
Уж теперь и не знаю, что лучше - в забойный цех на птицефабрике было угодить, или тут в живодёрской лаборатории под молнией в сто тысяч вольт скончаться. Кто лучше в качестве палача - настырная птичница с черенком от швабры или этот малахольный и ко всему равнодушный пацан за пультом? Ответ где-то там.
Нет, пацан в халате тоже нервничает, зелёная кривая на здоровенном осциллографе какая-то у него не такая получается. Оп, что-то на экране моргнуло, и кривая совсем испортилась. Вон как мальчонка засуетился, ручки туда-сюда крутит, тумблерами щёлкает. Испортить что ли ему весь эксперимент, умереть тут на стенде.
Нет, хрен тебе злобная, негуманная наука. Жив буду - не подохну! А пока мы ещё поборемся.
Ага, лаборанточка из соседнего отдела прискакала. Щебечет что-то про конец рабочего дня. Тараторит, намекает, что сидящий за столом мальчонка её что-то такое обещал. Я, распятый, уже и не помню, как это называется, а лаборанточка помнит и мальчонку зовёт, почти за руку тянет. Тот нехотя соглашается и отключает свою бесчеловечную, если так можно применить это к несчастному бройлеру, машинерию. Бурчит что-то, небрежно халат сбрасывает.
Всё это чудесно, передышка хоть на одну ночь. Только это же не всё. Эй, братва влюблённая, а я как же, так и буду распятым до утра висеть? Нет, не забыла. Лаборанточка, добрая душа, ко мне метнулась. Ремешки-застёжки отщёлкивает, меня по гребешку гладит, что-то приговаривает ласковое. Без сил валюсь в её добрые руки.
Дай Бог тебе счастья, милая девушка. Это она меня в клетку кладет, и воды чистой в плошку наливает. Сыпани уж по доброте душевной комбикорма, он тут у вас весьма приличный, хоть перед гибелью неминучей вволю достойного поем.
Всё, ушли, свет погасили, только осциллограф остаточными зарядами мерцает, зелёными, как свежая трава. Попил, поклевал, теперь глаза сами закрываются. Впереди, по крайней мере, одна ночь покоя.
4.
Ёлки-палки, и кто так горло дерёт спозаранку? Свет же ещё не включили. Святые Угодники, неужели я опять в "родном" птичнике? Вскакиваю, как ошпаренный, и натыкаюсь на тесную клетку. Куда уж тут до птичника, я всё ещё в этом научном концлагере, где пытают невинную птицу. А орёт-кукарекает мой сосед в другой клетке. Радуется он, видишь ли, что живой проснулся. Ну, теперь не меньше получаса будет хвалу возносить. Ладно, займёмся утренним туалетом, и поклевать не грех, гранулы ещё остались.
Корм хороший, гранулы однородные, упругие, не крошатся. Хороший корм. Есть надо впрок, не оставляя ничего, а то мало ли, как дела обернутся. Ем, а сосед всё не унимается, вон какие рулады выводит.
Так, доигрался сосед, допелся петушок, в дальнем вольере собаки проснулись, будут брехать не меньше моего Петьки. И ещё кто-то крупный за стенкой теперь по клетке скачет. Наверное, обезьяна.
Что-то много я помню, оказывается. На птицефабрике, в общем птичнике не только отдельные слова, а даже имя своё забывать стал. А тут среди научных садистов такие длинные и умные слова всплывают. Наверное, там общая куриная аура (во, какое слово я знаю) на меня давила. Надо осмотреться и приготовиться к новому дню.
В подвале темно, только редкие светодиоды мерцают. Сосед накукарекался, охрип и, удивлённый тем, что солнце, даже электрическое, так и не встало, замолк. Я сделал зарядку. Битое крыло сегодня почти не болело - вот как на птицу ласковые человеческие слова воздействуют. Если бы вчерашняя лаборанточка со мной хоть один день посидела, тут же выздоровел окончательно.
Но вместо лаборантки пришла уборщица. Похоже, что сегодня выходной день, и никто из научных сотрудников не заявится. Если так, то это только к лучшему, уж больно неприятно оказаться снова распятым даже во славу науки.
Уборщица долго возюкала шваброй, недовольно бурчала что-то о низкой зарплате и пропавших талонах на крупу. Среди создаваемого ей шума, прорывалось кое-что и в наш адрес. Вместо жалости и сострадания к нам, заточённым и подвергаемым истязаниям, слышалось, что мы, подопытные в клетках живём, то есть питаемся лучше людей и косилась алчно и недобро на нас с горластым соседом. Позавидовала, дура старая. Тебя бы в клетку, да на плесневелый комбикорм, не так бы запела.
Ушла, свет погасила и дверью в сердцах хлопнула. Собаки её вслед облаяли, обезьяна что-то добавила от себя. Я сдержался. Побережём куриные нервы до более подходящего случая.
Узники лаборатории, явно садистского направления, включая где-то в отдалении попискивающих мышей, ещё некоторое время повозились и успокоились. Тревожная тишина разлилась в тёмном подвале. Однако ненадолго.
Заявился мальчонка. Как коршун влетел. Он на ходу натягивал дырявый халат, включал приборы, пробегая мимо клеток, бросал что-то съедобное человекообразному, видимо банан. Сам с собой мальчонка разговаривал и делал это очень громко, нас, животных, не стесняясь.
Сбежал он, оказывается, со свидания с лаборанточкой, бросил её где-то и сбежал. Наука ему, видишь ли, милее аппетитной девки. Я, хоть в данный момент и пребываю по чьей-то недоброй воле в птичьем теле, но и то разглядел, что хороша девка. В самом соку. Просто цыпочка.
А этот, с позволения сказать, учёный повключал всё, что только можно, раскатал рулоны распечаток и уставился в них, будто силился понять что-то.
Не иначе Нобелевская премия мерещится молокососу. Держи карман шире. Да даже если на тебя озарение великое снизойдёт и откроешь ты неведомую куриную хромосому и посчитаешь себя первооткрывателем, ничего это тебе не даст. Тридцать три академика и несчётное количество докторов всяческих наук наложат лапу и тебя даже мелким шрифтом, даже в конце списка в обзорной статье не упомянут. А он сидит тут и заговаривается среди себя - "Нобель", "Швеция", "Стокгольм", "Миллион долларов". Держи второй карман шире.
Пока я издали предавался вполне объяснимому сарказму, мальчонка вскрикнул - "Ага! Вот оно что!", отшвырнул рулоны и ринулся к нам. Это уже представляло серьёзную опасность. Знаком мне этот клич. Фанатичный блеск его глаз однозначно свидетельствовал, что парень не то что двух несчастных курей, а маму родную сейчас ради науки не пожалеет.
Сопротивляться было бесполезно. Первым на Голгофу взошёл горластый сосед. Замигали кровавым светом лампочки, утробно загудели трансформаторы, запахло озоном. Через бедолагу соседа проскочила первая искра. Он судорожно дёрнулся, попытался кукарекнуть, но крик застрял в его распахнутом клюве, и птичка испустила дух.
-- Так, многовато будет, - мальчонка, не глядя на издохшего в муках петуха, задумчиво крутил рукоятки.
Ещё бы не "многовато", вон дым над скрюченной тушкой ещё клубится. Сгубил невинную бройлерную душу, спишет труп на издержки эксперимента и съест. Хотя вряд ли, готовить он не умеет, жены у него нет, пиццами питается. Так что соседа с алтаря науки сдаст в крематорий вместе с мышами.
Настала моя очередь. Мне в крематорий очень не хотелось. Лихорадочно пытаюсь что-то придумать-предпринять. Да что тут сделаешь. Потащил меня мальчонка из клетки. Нагло так потащил, палачески. Извернулся я гибкой шеей и клюнул душегуба в руку. Хорошо клюнул, со всей оставшейся силы, с проворотом. Понимал, что свободы этот порыв вряд ли добавит, но без боя сдаваться не мог.
Мальчонка же от неожиданности вскрикнул и отпустил мою шею, а заодно и остальное моё тело. Запрыгал между столов, брызгая алой кровью - хорошо я его зацепил. Матерится. Ну а я, не будь дурак, юркнул в ближайшую щель.
Пока мальчонка искал зелёнку и накладывал пластырь, я успел отдышаться. Не свобода конечно, но это был шанс. Микроскопический и проблематичный, только другого не предвиделось. Им следовало воспользоваться. Цыплёнок-бройлер против целой науки. Началась охота. Мальчонка явно не был искушён в ловле беглых бройлеров, я же имел со времён птицефабрики кое-какой опыт.
Охотник применял тривиальную и известную уже мне швабру. Слабо. Он так по мне ни разу и не попал, зато расколошматил пару ценных приборов. Мелочь, а какой-никакой ущерб врагу. Всё дальше отодвигается Нобелевская премия, творимая на крови.
Зрители в клетках болеют, как на олимпиаде, мне сочувствуют. Собаченции в лае заходятся, на потолке тесной клетки шимпанз ухает, подбадривает. Даже крысы белые с мышами на лапки задние встали, таращатся, как гордый несгибаемый ещё не петух. Но уже не цыплёнок со страшным врагом бьётся. Ловко пока получается. От ударов раздражённого учёного уворачиваюсь, ущерб приборному парку всё увеличивается.
И тут гордыня меня обуяла-подвела. От активной беготни пищеварение у меня интенсифицировалось, кровь в мозжечок прилила. Вскочил я на приборную стойку и от всей души и кормленого организма нагадил в загадочно мерцавшую электричеством щель на корпусе.
Конечно, полыхнуло. Да ещё как. Приборная стойка само собой дала дуба. Аллах с ней, со стойкой, они их все потом заменят, а вот мне так прижгло задницу, что я даже летать разучился. Тут меня мальчонка и взял. Взял, можно сказать, голыми руками. И тут же без задержки поволок на стенд. Боялся стервец, что опять клюну. А на меня от электрического взрыва шок напал. С бройлерами такое бывает.
Мальчонка трясущимися от злобы руками пристёгивает меня к стенду, а я затаился, поджидаю момент. Он расслабился, бдительность потерял, грозит что-то такое не внятное, думает я у него весь целиком в руках. За шею держит, крепко так, чуть не душит, ногу мою правую отпустил, за ремешком потянулся. Тут я его и лягнул.
Это конечно громко сказано, что лягнул. Но его рожа бандитская прямо напротив моей ноги оказалась. Так и прошёлся я по ней точёными когтями, чуть глаз супостату не выдрал. Мальчонка от неожиданности в сторону шарахнулся, за щёку схватился. Сослепу что-то там зацепил или уронил. И тут как шарахнет.
Синяя молния через меня прошла, тело дёрнулось и повисло на единственном закреплённом ремешке. Всё вокруг заволокло едким дымом.
"Так умирают, но не сдаются настоящие бройлеры", - последняя мысль, что посетила мою изящную ещё недавно головку с чудесным розовым гребешком.
5.
Вы даже себе не представляете, насколько это сладостно вновь стать человеком. И неважно каким - плохим или хорошим, низким или высоким, старым или молодым. После бройлера я готов был принять даже женское тело, лишь бы все руки-ноги на месте были. И рот с зубами.
Я был человеком мужского пола и лежал под столом. Валялся. В сознании и не очень твёрдой памяти. Из-под стола виднелся стенд с телом цыплёнка, осыпаемый искрами. По тушке, в которой ещё совсем недавно пребывал я, пробегали судороги, осыпалось палёное перо. Это был явный не жилец.
В моём новом теле тоже не всё было в порядке, но я верил, что это уже мелочи. Чешуя и ботва. Ну и что с того, что я в теле мальчонки-ботаника. Главное - побег состоялся. Не так, как планировалось или мечталось, но так даже лучше. Вот теперь уж я отведаю всех радостей человеческого бытия не опасаясь попасть в цех забоя. И первым делом разыщу цыпочку-лаборантку, от которой тот болван отказался.
А наука. А ну её к бесу эту науку и сельское хозяйство заодно. Переквалифицируюсь в водители. В дальнобойщики. Там романтика.
P.S. Надо не забыть найти того самого интерна, что якобы аппендикс мне удалял. И разобраться с ним по- нашему, по-дальнобойщицки.