Что-то шумное в этом слове. Ватагу видишь. Клич слышишь призывный, воровской, разбойный даже - Арара! Ясным станет, когда увидишь, узнаешь носителя столь странного имени-прозвища. Невысокий, плотный, скуластый, брови вразлёт, в движениях резкий, всё чего-то ему не хватает, всё ему тесно, не вмещается он в обычную нашу жизнь. Пареньком был - село не знало покоя: то грандиозную драку устроит, то в сад чей-то с шайкой заломится, то ночью калитки у всех поменяет, с одного двора в другой перетащит, и хозяева утром разобраться не могут где чья. Чёрт, а не человек! Оторви-брось! Однажды влетел на коньках в полынью, с маху под лёд ушёл. Кто видел - в ужасе замер: утонул! Но вздыбился лёд, с треском проламывается, разлетаются льдинки, и появляется голова Арары. Вылез! Чёрт!
Было это давно. Уехал он к дядьям в Сталинград, в Степной уже стали о нём забывать, и вдруг летним днём запестрела на клубе афиша: "Концерт артистов областной филармонии. Солист танцевальной группы - Иван Калиничев." Да это ж он, Арара!
Артисты приехали накануне концерта, разместились у бабки Калиничихи - кто на сеновале, кто в избе, кто в амбаре. Днём купались в реке, вечером - в клуб. Ах, как плясал Иван! Порадовал земляков. Цыганский танец - коронный. Что он выделывал! Куда там цыганам!.. Вот вам и Арара! Настоящий артист! А то всё: "Оторвя-яяга! Распу-уутин!" Каким стал, а!..
Через год объявился опять - говорит, насовсем приехал. Что уж там у него стряслось: выгнали, сам ли ушёл, да какая разница? Важно, вернулся - в селе свой артист! Сразу задумал жениться. Жил на Варлашовке у бабки, а недалеко - Ермичёва Марья, у которой взрослая дочь Раиса. Арара заприметил её, нацелился. Норовистая девка на зов его не пошла, её улыбочкой, обхождением городским не больно возьмёшь. Иван быстро сменил тактику. Взял балалайку, подошёл вечером к Ермичёву двору, остановился у палисадника напротив окон, заиграл и запел. Да не один раз так, а несколько вечеров кряду. Тётка Марья сначала смеялась:
- Весёлый будет зять!
Потом сказала ему:
- Иди в дом, чё ты там сиротой стоишь?
Зашёл. Не из робких, не из стеснительных. Рая понемногу стала добреть к нему, а вскоре и совсем привыкла, сыграли свадьбу.
Работал Иван в колхозе.
Как-то забрёл в Степную цыганский ансамбль. Арара, ясно, пошёл на концерт, и Рая с ним. Она ни в чём не уступает ему - такая же взбалмошная, нынче одно, завтра совсем другое, раз пять расходились. Два сапога пара! Слышат на улице: шум у Калиничевых, едва ли не драка. Рая вещи свои на тележку навалит горой и тащит к матери что есть сил. Через день-другой Иван берёт тележку побольше, катит её к Ермичёвым, кричит от ворот:
- Рая, выходи, поехали!
Грузят вещи, везут обратно.
Так всякий раз.
- Два дурака, - комментирует Рая, - потешаем народ.
Арара в ответ произносит крылатую фразу:
- Народ - он для того и народ, чтоб его потешать.
Сегодня они в ладу, сидят рядышком, цыган смотрят. Те пляшут на сцене, лупят, бацают каблуками, выбивая пыль из щелей и потея. Не удержался Иван, поднялся на сцену и как был в выходном костюмчике - с ходу в пляску пустился, легко и красиво, без пыли и пота.
- Вот как надо! - сказал цыгану. - А ты колотишь.
Рая долго потом, если напоминал кто об этом, заводилась с пол-оборота:
- Ну и дурак! Учудил! Говорю ему: не стыдно? Яйцы седые, а туда же, на сцену полез!
А Иван на этом не кончил. Однажды зашёл в правление - там тоже цыгане, из табора. Торг ведут: предлагают колхозу лошадь за пару быков, дурачков ищут, надуть захотели. Калиничев решил разыграть.
- Вот что, - говорит цыганам, - давайте так: перепляшет кто из вас русского - забирайте быков, и лошадь у вас останется. Не перепляшет - давайте сюда лошадь, и никаких вам быков.
Ну, цыгане - они рождены для танца, и на животе, и на спине сумеют сплясать. Давай! И пошло! Молодой цыган лихо отплясывает, хлопает ладонями по коленям и подошвам сапог. Арара отбивает чечётку. Улыбается, на усталость нет и намёка - целый день пропляшет, ему что, знает, как силы расходовать: вроде и темп высокий, не снижает, наращивает даже, на самом же деле вид создаёт, цыгана изматывает, тот уже выдыхается, и упал. Иван поднял его:
- Веди лошадь... Веди, веди, нечего!..
Словом, без улыбки о нём не говорили в селе.
Идёт он по улице, смотрит: Михаил Битюков дом перестраивает. Остановился, кричит ему:
- Битюк! Ты сени побольше делай.
Тот высовывается из-за простенка:
- Зачем?
- Как зачем? Жить. Ты думаешь, дочь замуж выйдет, они с зятем тебя в передний угол пустят? Нет уж, тебе в сенях жить, так что заранее расширяй их.
Битюк матюгнулся:
- Балахлыст! Я думал, ты чего путного...
Тимофей Большаков - сына женить, сватать идти, а не знает, как это делается, не приходилось. Арара ему:
- Дядь Тимофей, бери меня, я тебе любую усватаю.
И пошли в дом невесты. Только открыли дверь, Иван сразу хозяину:
- Тихон Сергеевич, ты стол-то накрыл? Давай, сажай нас. Они там, молодые, без нас договорились, нам только сесть да выпить.
На том сватовство и закончилось.
Сын его Сашка рос как-то сам по себе, разное говорили о нём в селе - арарёнок! Один отпускник, приехав из города, встретил свою учительницу, спрашивает:
- Как работается, Мария Андреевна?
- Как? Ивана Калиничева сын в моём классе - есть ещё вопросы?
- Всё ясно, всё ясно, - улыбается отпускник.
Зато самого Калиничева с некоторых пор стали звать Иваном Степановичем. Кажется, это пошло с последних выборов в Верховный Совет СССР. Была встреча с кандидатом, и нужно было после важного мероприятия дать концерт - тогда это был обязательный ритуал. Решили просить Калиничева выступить с плясками. Сначала хор споёт - хор в Степной хороший, потом кто-нибудь стихи почитает - чтецы всегда найдутся, а гвоздь программы - Калиничев, профессиональный артист! Вот и вспомнили полное имя его - Иван Степанович. Он и выступил!
Дело было зимой, стояли морозы, в клубе, как всегда, холодина, все сидели в пальто, кандидат в депутаты и начальство районное тоже в пальто за красным столом на сцене. Потом в зал сошли, уселись в первом ряду, специально для них свободном, и пошёл концерт. Хористы в народных костюмах, хотя и поддели что потеплее, дрожали. Спели две песни, и руководитель их Немов сказал: "Больше нельзя, простудитесь". Увёл хор со сцены. Ох, этот Немов!
После стихов выразительно объявили:
- Выступает Иван Калиничев!
Он вышел на сцену в странной какой-то одёжке, комбинезон - не комбинезон, но что-то вроде того, должное изображать костюм каменщика. В руках большой чугун без дна и ведро, поставил это на самой средине и начал таскать из-за кулис кирпичи, объявив:
Хохот в зале, все взгляды на первый ряд. Начальство посрамлено.
Очень понравилось это землякам! Может, потому и перешли с тех пор на "Степаныч".
Сашка, сын его, армию отслужив и женившись, стал отцом. Но именно в это время мать принесла ему братика, рожала месяцем позже невестки, так что дядя будет моложе племянника. Разговоров в селе!
Летом из Москвы на побывку приехал Курдин, бывший лётчик, теперь инженер-механик. Встретились с Иваном на речке, у пристани. Курдин пришёл поплавать, вместо этого сидят на бережку, на травке, беседуют.
- Давненько, Николай, мы не виделись, - говорит Иван.
- Да, давненько. Пожалуй, лет сорок.
- Пожалуй, так... А ведь мы с тобой в одном классе учились, не забыл?
- Ну как же! Мы ещё тогда судили тебя.
- Когда?
- Ну когда ещё в школе учились.
Иван лихорадочно думает, что ответить. Глаза в одну точку, лоб напрягся, кажется даже, чуть вперёд выдался:
- Не помню.
- Ну пырнул ты ножом кого-то.
Опять лоб вперёд - поиск ответа.
- Это ты меня с кем-то путаешь.
- Да как же? Тогда судья был Ерофеев.
- Да, Ерофеев, был.
- Так вот он нас, школьников, вроде народными заседателями сделал, и мы судили тебя.
- А-ааа! Да это Пёхов Лёнька пырнул тогда.
- Причём тут Пёхов, тебя судили. Не помню, то ли ты в сад к кому-то залез, то ли к вам залезли, и ты пырнул.
- Ну Пёхов это! В Чижановом саду это было. А судили меня, я тогда на себя всё взял. Я потому и забыл, что как-то близко не принял. А тогда Пёхов пригрозил мне и заставил говорить, что вроде я пырнул. Его посадить могли, а я мальчишка, меня не должны.
- Но ты этому Пёхову отомстил тогда!
- Когда? Что?
- Да поджёг ты его.
- Э, нет, это не так было, - бодро ответил. - Тогда экспертиза от меня всё отвела. А зачем бы я стал поджигать сарай, я бы уж, если поджигать, так дом бы поджёг. Я им тогда так и сказал.
- Там, в сарае, корова была, сгорела.
- Нет, это не я.
- Тогда ещё присудили вам, твоей матери, отдать Пёховым корову.
- Отдали, да. А он потом, Пёхов, привёл нам тёлку: нате, говорит, это не он поджёг.
У Курдина удивительная какая-то способность: говорить человеку явно обидное, а не обижать. Наверное, потому это, что по-доброму говорит - всё как есть, но по-доброму. Вот и сейчас - не в осуждение вспомнил, а так просто, будто: "А помнишь, мы с тобой по девкам ходили?"
Разговор, как это часто бывает, сам собою свернул на другую дорожку, к делам фронтовым. Николай летал - истребитель, Иван на коне скакал - налетчик.
- Я так в казацком полку и служил, - уточняет.
- Ты вроде левша?
- Да, но я, как Гришка Мелехов, той и этой, - он поочерёдно поднял сначала левую, потом правую руку, - с какой стороны ловчее хлестануть, такой и перехватывал саблю... Головорезы мы были... Я, между прочим, встречался с Жуковым. Да! Стояли мы под Ленинградом, и вот я сижу как-то в сортире - сколотили мы там себе из досок, смотрю в щель: ёлки-моталки, командующий идёт, Жуков! Открыл он дверь, я вскочил, а он: "Сиди, сиди, казак!" И в угол пошёл, спиной ко мне... Такая вот встреча была, есть что вспомнить, - улыбнулся. Улыбка у его артистическая, долго держится. Николай улыбнулся тоже, и у него улыбка приятная. Приятно смотреть на обоих.
Расстались они друзьями. Николай сказал:
- Будешь в Москве - заходи. Дам тебе адрес, телефон - как приедешь, так и заходи.
В Москву Степаныч не ездил, не было в том нужды. Да и когда бы? Не до того. Летом сена корове готовь, топлива запасай, зимой скотину оставить не на кого. А тут ещё такая беда стряслась, до конца дней не опомнишься: сын его Сашка нечаянно застрелился, готовясь к охоте. Как же Раиса плакала! "И чёрт бы её побрал, эту охоту!.. И провалилась бы сквозь землю!.." Выплакалась вся да вроде и успокоилась, Ивану труднее, он не плачет, молчит, сопит, а сердце-то жмёт, давит, голова, как чугунная, перестаёт соображать. Так и ходит ссутулившись. Стал попивать. Заглушал боль, а потом и втянулся. Терпит, терпит, да как сорвётся, как поведёт!
Тут уж Раиса во всей своей мощи встала у него на пути - ни на шаг одного не отпустит! А в гости к кому пойдут - муженька наставляет:
- Съешь масла кусочек, водка не будет брать.
- Так зачем же тогда её пить?
- А чёрт вас знает, зачем вы пьёте! Жрёте!
По возвращении опять пристаёт к нему:
- Выпей вот молока, свернёт там всё, легче будет.
Иван отворачивается.
- Пей, чёрт такой!
Пьёт через силу - вырвет его, побледнеет, пот на лице, а она ему щей горячих:
- Ешь!
Хлебает, хлебает. И, смотришь, нормальный вид обретает, выходит хмель.
- Ну вот, - удовлетворённо говорит жена. - А то завтра сено возить, а ты...
"Не пропадёт Арара! В крепких руках Раисы не пропадёт", - шутя говорили в селе. Держала мужа на сухом пайке, редко уступала его мольбам, позволяя выпить. Однажды идёт домой, а на пути её женщины молодые кружочком стоят у дороги. "Что это вы?" - спрашивает. "Да выпить охота, а нечего", - пошутила одна. "О, а у меня как раз есть чего, да не с кем, - вынимает из сумки бутылку. - Это я своему несла, упросил. Ничего, перебьётся! Пейте, девчата"...
Но как ни следила за мужем, не уследила, запил он, запил и умер, осталась Раиса одна. Какой ни дурашный был муж, а всё же муж, мужик в доме, хозяин, теперь вот тяни лямку сама. Младший сын в Волгограде живёт - жди помощи от него!
... Получил я недавно письмо из родного села, сообщали: Раиса моя совсем надорвалась, слегла. Сынок волгоградский приехал - режет напропалую свиней и пьёт. Худшего не представить! Погоревал я, погоревал, а сердцем никак не верил, не принимал. И сказал себе бодро: да не потерпит Рая, чтоб хозяйство её так вот рухнуло! Обязательно встанет она, укротит, образумит своего обормота.
Она ещё покажет себя.
Уметь надо...
С прошлых веков ещё Степная славилась мельницей, изо всех окрестных деревень везли сюда зерно на помол. Стоит на заулке в сторону речки высокая башня из красного кирпича, издали видно её - это и есть мельница, бывшая мельница Жирнова. Чуть поодаль фасадом на улицу, именуемую Большой, - такой же краснокирпичный двухэтажный хозяйский дом, где теперь размещаются внизу магазин, наверху в левой части его сельсовет, в правой библиотека и участковый милиционер. Между домом и мельницей в наше время уже воткнули контору, сидит там в одиночестве глуховатый бухгалтер, щёлкает костяшками счётов, никто к нему за весь день не зайдёт: лаборант на приёмке зерна, заведующий где-то мотается, что за дела у него - миру неведомо, ясно одно, что помол преспокойно обходится без него.
Механиком дольше всех держался тут Миша-кривой. Статный мужчина! Вид у него почти городской - и лицо, и одежда. И волосы не по-сельски причёсаны, на пробор, улыбка приятная, мягкая, да беда вот - глаз один выбит, перевязан чёрненькой ленточкой. Руки у него (как у любого механика) со следами мазута, вокруг ногтей не отмыть, ладони - лопаты, пальцы, что клещи, гайку заклиненную без ключа отвернёт. К удивлению многих, этими пальцами Миша любые часы, даже самые малые, разбирал-собирал, всё село к нему шло.
Мельничные двигатели при нём работали чётко, обеспечивая и ржаной, и пшеничный помол. Рано утром - люди ещё и не завтракали - уже слышно: т-т-т-т, заводит Миша движок. т-т-т-т - заглохло. Снова: т-т-т-пошло! Пошло ровненько, без перебоев. Выйдет где-нибудь на краю села хозяин во двор, послушает: тэтэкает Миша - можно везти зерно.
Мельница, ничего не скажешь, - целый завод, не то что какая-нибудь водяная с одним-единственным мельником. Тут, как видим, и заведующий, и лаборант, и бухгалтер, и механик, и ещё два мирошника - эти вечно в муке, ходят вверх-вниз по ступенькам, как привидения, следят за решётами-ситами. А механик - вроде интеллигентская кость, к муке не подходит и близко, словно боясь запылиться, его дело - двигатели в кирпичной пристройке. Миша прислушивается к их гулу и, не обнаружив ничего подозрительного, стоя в сторонке, с достоинством вытирает ветошью руки. Ничем больше не связан он с мельничным миром, и он тут по сути главный - что там заведующие! Они, смотри вон, третий уже отправляется на отсидку в тюрьму, мирошников тоже сажали, он один ничем не запятнан. Кроме мазута. Да и то! Полюбуйтесь, идёт чистенький, опрятно одетый. Степнячки старались скрасить его одиночество, он женился не раз, и хотя женщины вскоре от него уходили, плохого о нём ничего не рассказывали. Мало ли что, каждая ищет по нраву, и такая найдётся, какую, глядишь, он устроит. Сам он, впрочем, относился к тому совершенно спокойно, по-прежнему мягок и добр, по-прежнему улыбается и никому не откажет отладить часы.
Наведался как-то к нему сам Филипп Большаков, механик-универсал, только с мельничной техникой не знаком, а в пашущей, сеющей, убирающей, молотящей загадок для него не бывает. И вот к Мише пришёл: помоги, говорит, разобраться в механизме одном.
... Годами стояла на выгоне маслобойка без дела, забыли уже, как везли туда семечки, возвращаясь с бидонами тёплого масла. Стоит и стоит не дом - не сарай, соломой покрытый, глиной обмазанный. Солома чернеет, глина смывается, маслобойка внутри ржаветь начала. Осмотрел её Филипп Федосеевич, потрогал, полазил под ней - показалось ему, есть тут что-то похожее на земледельскую технику. Но лишь показалось, понял это, когда ближе занялся. Как ни бился, наладить не мог. Ефима Чижанова расспросить бы, он когда-то работал тут, да в постели старик, не встаёт. И всё же сходил к нему. Дед Юха прямо ожил, объясняя устройство, но толком объяснить не сумел. Теперь к Мише-кривому пришёл. Тот охотно откликнулся, пошёл посмотреть, ни разу не видел, а увидел - за голову взялся: ну и техника! Смотрел на неё, как на что-то инопланетное. Наощупь знакомился с ней. Гаечным ключом постучит легонько, послушает, и опять пальцами, пальцами. Загадка! Филипп вдруг сказал:
- Я сдаюсь, Миша.
- Нельзя, Филипп Федосеевич, надо заставить её работать!
Так уверенно он сказал, что Филипп согласился. Возились с ней целое лето - вместо отдыха после работы. В кузню ходили, детали кое-какие ковали, немудрящие, но без них никуда.
И пошла-заработала маслобойка!
Филипп уступил Мише первенство:
- Хочешь работать на ней?
- Хочу, Филипп Федосеевич, очень хочу. Мельницу брошу, ворюги там.
- Ну и с богом.
Поздней осенью, после уборки подсолнухов, повезли сюда семечки, кто мешок, кто два-три, а с хуторов так возами. Миша один управляется - и механик, и вроде заведующий. Работа горячая, хоть домой не ходи. С утра до ночи на ногах, крутится до последнего, и усталости никакой - что значит масло подсолнечное, запах один чего стоит! Семечки каждый засыпает тут сам. После жаровни, очистки они попадают под пресс, и побежало оттуда янтарное масло, душистое - кружится голова! Вот и жмых твой готов, тоже пахнущий маслом, горячий ещё - забирай! Никакого обмана, всё на виду. Довольный хозяин в благодарность достаёт поллитровку, два стакана - механику и себе, на закуску по стакану свежего, тёплого масла, запьют, помакают кусками мягкого ноздреватого хлеба, присаливая... Отлично! Деликатес! Миша пошутит:
- Недурно устроился, а! - это он о себе. - Уметь надо!
Да, уметь. Руки золотые надо иметь! Ими, руками твоими, работала старая мельница, работает допотопная маслобойка, оделяя людей теплом.
Непонятливый Немов
"Живи до веку и до вечера".
Лев Толстой.
Налетел откуда-то ветер, поднял пыль на улице, во дворах, хлынул дождь, молния, гром... И оборвалось! Утихло. Чисто кругом, свежо.
Какая тут аналогия, но у меня это вызвало в памяти явление в нашем селе художника Немова: появился, сверкнул и ушёл... Светлый остался след.
Он вернулся на родину из Саратова, поселившись в дедовом доме, жена у него наша, местная, и он тут свой. С приездом его село будто вздыбилось. Одним это нравилось ("Разбудил нас!"), другим явно нет ("Колгота!"), а властям - сплошные заботы: то одно ему, то другое, то студию открывай, то выставку. Идёт в сельсовет, а там уже морщатся: "Опя-яяять!" Будет требовать что-то, доказывать: "Дайте мне помещение, музей открою этнографический, предметы старого быта собрать"; или: "Выделите участок - парк разбить. С учениками всё сделаю". Не дали, не выделили, за чудачество приняли: "У него этих фантазий!" - ворчали. Бросали вдогонку: "Преподаёшь рисование в школе - ну и преподавай! Мало тебе!" Всё в упрёк! Волосы длинные - в упрёк, трость в руке - и подавно.
Человек музыкальный, задумал он возродить местные народные песни, какие доводилось слышать мальчишкой. Обошёл с магнитофоном всех поющих долгожителей Степной, записал слова забытых ныне песен, голоса исполнителей. И тут осенило его: хор фольклорный создать! Деды ему: "Да не дотащимся, не доплетёмся до клуба, ежли снег или грязь". - "Подвозить будем, договорюсь"... Сказать-то сказал, да попробуй договорись! Председатель колхоза прячется от него.
Так вот походит Алексей Дмитриевич по начальству, побушует да и плюнет, махнёт рукой.
"Пошли они к чёрту! - скажет себе. - Делай всё сам, по своему разумению. Что - нельзя самому превратить в музей какую-нибудь развалюху? Нельзя саженцев навтыкать на любом пустыре?.." Вот же сложился академический хор без чьей-либо помощи, без копейки затрат - отличный хор, выезжал выступать за границу.
Сейчас загорелся Алексей разузнать происхождение варлашей, в давние-давние времена основавших Степную. В Волгоградском архиве копался - ничего не нашёл, поезжай, говорят, в Саратов, Степная когда-то подчинялась Саратову. "Ладно, съезжу как-нибудь и в Саратов". Очень хочется историю села прояснить. Сколько загадок тут! Откуда в Степной и вокруг цепь небольших озёр, заводнённых низин? Может, море тут было когда-то? Однажды в дальнем овраге нашёл он морскую ракушку - не просто валялась, а в срезе была, в слое земли, в глубине. Что б это значило? Всё тот же намёк на море. Как бы всё это разгадать? К учителю истории пристаёт:
- Покумекай! Земли там набрать и послать на анализ, а?
Тот молчит, думая, как отделаться, а Немов другое ему:
- Курган там в степи непонятный, в низинке. Если б сторожевой - ему на возвышении место, на сырту. Не захоронение? Ты историк, давай раскопаем, тебе разрешат.
- Брось ерундой заниматься, - отмахнулся учитель. Как пощёчину залепил. Немов даже отпрянул, ушёл раздосадованный.
И опять говорит себе: "Ни на кого не надейся, делай всё сам!"
Да он и не был мечтателем, идеи кому-то подбрасывающим. Ставил цель - достигал, добивался. Сразу несколько целей - за какую сначала хвататься? Травы лекарственные искать - обязательно! Люди болеют, лекарств не купить, дорогие - надо травы искать. Говорят ему: "Нет их в степи, очень мало". А он все нашёл, какие в книге описаны! По справочнику даёт советы теперь, рецепты - лечитесь!
Фотографии нет в селе, приходится ездить в район - так он оборудовал в школьной кладовочке нечто лаборатории (свою туда перенёс), ученики снимают вовсю - все довольны.
Законов никто не знает, отчего и страдают многие - выписал два специальных журнала, справочников накупил, консультирует всех.
Задумал памятник погибшим в войне землякам - самому изготовить, самому и поставить. "Мастерскую" оборудовал дома, сделав высокий навес (скульптура намечена трёхметровая), материалу навёз полон двор - глины, цемента, даже саженцев мелколистного ясеня, посадить потом вокруг памятника. Однако и тут ему палки в колёса: "Нельзя!" Приехал ответственный человек из района, зашёл к нему, говорит:
- А вы знаете, что разрешение требуется? Такие вопросы решает область.
- Идиотизм! - Немов на это сказал.
Возмутившись, начальничек, взвизгнул:
- Никакой самодеятельности! Это партизанщина!
Немов с вызовом выпрямился, высокий и представительный против низенького с животиком мужичка, жест рукой в сторону улицы - всё, окончен визит!
- Не разрешите ставить в селе - поставлю на кладбище, там разрешений не требуется.
Продолжалась работа, спешил.
Дел намечал на годы, а сделать хотел сразу всё.
Он умер от сердечного приступа, не болея - упал, как подсеченный.
Похоронили его в углу кладбища, где собирался памятник ставить воинам-землякам. Большая площадка расчищена там, куча мраморной крошки, куча песка, кирпичи...
Вроде бы делал он, делал, притомился и ушёл отдохнуть.
ПРЕЗИДЕНТУ В ПОДАРОК
В деревеньке Ольховке сплошь старики, вдруг слышишь: "Ты чего ж не рожаешь?" Наверняка, донимают Альбину Журбу (одна она тут ещё молодая), кто шуткой, кто как : "Президент тебе что сказал? Рожать!.. Выручай, голубушка, а то поумираем, в Ольховке никого не останется". Альбина, казачка хопёрская, всем Альбинам Альбина - что норовистая лошадь, близко не подходи. Деду Викентию Соловьёву на его "рожать" надерзила: "От кого я рожу? От тебя, что ли?.. Мужа совсем не вижу, шляется где-то". Она некрасива, мужиковата, и силушка в ней мужская.
А муженёк её разлюбезный Василий вовсе не шляется, как она говорит, - плотничает в окрестных селениях, кому избу срубит, кому баньку, флигелёк, кухоньку летнюю. Говорят, в нём цыганская кровь - скорее, выдумка это, шутка, мужик он лёгкий, весёлый, над деньгами не трясётся - заработав, тут же пускает их в оборот, направо-налево угощает знакомых. Одиноких бабёшек, разведёнок и вдовушек молодых не обходит. А своя жена, как солдатка.
Домой он является всегда неожиданно, с водкой, закуской и с деньгами. Альбина от выпивки не откажется, ну и страсть свою бабью с жадностью утолит - вот и нет обиды на мужа, довольна. А рожать не рожает.
В работе она неуёмна, всё горит у неё в руках. Единственная в Ольховке держит корову, а где корова, там и телёнок, да ещё прошлогодний бычок нагуляет к осени вес и в зиму пойдёт на мясо.
"Я одна всю деревню кормлю", - как-то сказала Альбина и в этом была права: где бы могли старички купить мяса и молока? И любых овощей у неё полно. Молоко разносит сама, график составила и разносит. В ответ, в благодарность, её угощают, то одни, то другие нальют самогонки, этого добра тут хватает, не разладилось производство, напротив, с годами всё лучше. Вот и втянулась она, угощения стали вроде бы данью. А пожадничает кто, пожалеет - сразу насупится. "Не буду молока им давать", - гневно решает, иным так и скажет. Чуть позже корит себя: "Вот дура! Они же деньги платят тебе!" Но не вернётся, не повинится - такая гордыня! Впрочем, зла на неё не держат, привыкли к таким её выходкам.
В тёплую пору старички наши полегоньку копаются на своих огородах, в жару сериалы разные смотрят либо где-нибудь в холодочке в карты играют, в лото, вечерами идут к Соловьёву двору на скамейки (Викентий наделал на всех), судачат там до темна, нередко, самогоночки выпив, поют - поют они хорошо. На выходные к кому-либо приезжают из города гости - дети, внуки, тогда тут с утра до ночи рвут душу дурные магнитофонные вопли.
Словом, жизнь в Ольховке идёт своим ходом, без срывов и взлётов. Вернее будет сказать, шла, пока не случилось события, которого ждали (уже не надеясь). "Альбинушка понесла, - шёпотом говорили, крестясь - не спугнуть бы, не сглазить, упаси Господи. Стали её жалеть, оберегать, как могли. Дед Викентий пришлёпал к ней - совет дельный дать:
- Ты, девка, тяжести не таскай. Скажи, если что, поможем. Банки эти с молоком не таскай, сами придём, не графья.
- Да ты что, дядя Викентий? Тяжёлые... Для меня тяжёлые - если пуды.
А бабки "упреждали" одна другую:
- Не вздумай её угощать, ребёночку вредно.
Могли и не упреждать, она сама объявила, как заявление сделала, приказ себе отдала:
- Всё! Хватит! Нельзя!
- Слава те, Хосподи, - крестились старушки.
Новость эта более всего изменила Василия. Узнав, прикатил на своём мотоцикле трезвёхонек, ни грамма водки с собой, лишь продукты и деньги. Была осень, октябрь, и он, как и бабки, высчитывал: когда разрешится? К лету должна. Ах, как обхаживал он Альбинку свою, делать ничего не давал, всё сам, да весело, быстро. Она улыбалась, счастливая. Беременность сделал её спокойной, нежность в ней появилась, даже вроде красивой стала - откуда что и взялось!
Василий, зайдя к соседу, старику Ермакову, малость выпив с ним (так, для порядка!), сказал, имея в виду беременность:
- Надо, Егорыч, надо. Альбина моя затянула, а давно бы пора. Надо же выправлять ситуацию с этой, как её... демографией, - усмехнулся, - а то президент волнуется.
Всё это время не пил, лишь однажды, в свой день рождения, "позволил себе". Сидели с Альбиной вдвоём, она чуть пригубив, а он выпьет рюмку и ест, выпьет и ест, аппетитно, азартно.
- Мы им, Альбинка, выправим ситуацию, - говорил, захмелев. - Нам с тобой только начать, теперь дело пойдёт. Давай так - не меньше трёх. Два - нас заменить, а третий, ну и остальные, - прирост.
- Размечтался! - потрепала его мягкие волосы. А он продолжал шутливо:
- Правительству будет чем оправдаться, доложить: рождаемость увеличилась, национальный проект выполняется...
Рожать поехали в город. Через несколько дней передали: девочка! Но вскоре выяснилось, что сама Альбина родить не сумела, извлекали через живот. Такого Ольховка ещё не знавала. Притихла, сжалась, будто не Альбине живот распластали, а ей.
Взбодрил старичков всё тот же Василий: позвал всех к себе, застолье устроил. Подпив, бодрую речь сказал:
- Я с дуру-то хотел мальчика, а ведь сейчас девки нужнее. Вы же знаете ситуацию с этой..., тю, чёрт, забыл, как её - ну людей не хватает у нас, рожать надо. Стало быть, должны девки. Нас, кобелей, полно, а кому рожать - вопрос.
Бабки, подогретые водочкой, слушали, рты приоткрыв, а дед Викентий тоже сказать захотел. Как заправский оратор, вышел из-за стола, высокий, ноги длинные, крючковатые, в больших резиновых сапогах, вскинул голову.
- Россия не пропадёт! - провозгласил прокуренным голосом. Далее не знал, что сказать, помолчал и, похоже, свернул на другую дорожку. - За бугром вопят: вы, русские, пьёте, спиваетесь. Пьём! Но не сопьёмся, хрена вам, не ждите. Сколько живу, столько и слышу: спиваетесь. Со старых времён ещё. И по сю пору спиваемся, никак не сопьёмся. Во! Трудовой человек не сопьётся. Ему дело делать надо. А кончив дело, гуляй смело, пей, да дело разумей.
- И сколько ты можешь выпить? - ввернула ехидная старушонка Митрохина.
- Не знаю. Ведро, наверно.
Все смеются, и он, смеясь, сел за стол, тут же хрипло запел:
Вы не вейтеся, чёрные кудри,
Над моёю больной головой...
Жена его Нюра, полная в два обхвата, подтянула первой, за ней остальные. Среди местных были тут две городские: пожилая художница Парамошкина и молодая попадья Василина, они приезжают сюда на лето. Когда-то художница с мужем-художником, ныне покойном, и поп с попадьёй, вдвое моложе его, купили тут по дешёвке дома, поп приезжает редко, а Васелина с весны до зимы. Сейчас художница поглядывала на всех с умилением, пыталась набросать что-то в блокноте, а попадья, кончив петь, вдруг пустилась в пляс, увлекая старух.
Отпраздновали рождение.
Следующим утром Василий исчез.
Разведали старики: пошёл по деревням гулять, дочь "обмывать". Корова ревёт недоеная, телёнок с бычком прошлогодним ушли со двора.
Но сплотилась Ольховка - кто пасти, кто доить, кто траву косить, сено сушить. В один голос кляли Василия:
- Бродяга!
- Чёрт беспутный!
- Дурак полоротый!
С нетерпением ждали Альбину с Татьянкой.
Трофимыч
Заметьте: по отчеству (без имени) плохих людей не зовут, для них придумывают прозвища, и коль назвали тебя одним отчеством - ты уже что-то значишь. Трофимыч Трофимычем стал давно, сколько помню его.
Ах, каким он красавцем был! И орлом.
Работал связистом, спецсвязь обеспечивал - два провода на столбах, лошадь в распоряжении, времени свободного вдоволь, все бабы его. Как терпела это жена, не знаю, но особого осуждения земляков вроде не было.
Приехал я на побывку к родным, встречаю его: "Как дела?" - "А ты иль не знаешь? Ничё не знаешь? Я ж на Марь Лексевне женилси. Свою бросил, а с Марь Лексевной сошлись, в селе только про президента анекдоты да про меня и толкуют".
"Марь Лексевна" - учительница, и как уж на неё он наткнулся - загадка. "Поздравляю тебя", - говорю. "Эээ, отлично живу! А с энтой чё ж, сколько можно? Дочери замужем - хватит! Дом я там перестроил, ты не видал? Сходи как-нибудь погляди, не дом, а картинка! Всё подправил, покрасил. И ушёл. Если чё, говорю, придёшь скажешь, я сделаю. А как же? Столько лет жили... Ну чё, привет от тебя Марь Лексевне передавать?" - "Обязательно". - "Ты это, Валя, если лодку надо, бери мою, лучше моей нету ни у кого, ни капельки не текёт, в тапочках ездию - поудить там, вентери оглядеть..."
Ему нравилось кому-то что-то давать. Попросишь удочку, а он тебе вынесет три: и на плотву, и на окуня, и на щуку. "Возьми вот ещё весло, - скажет, - а то у ваших, я знаю, и весла доброго нет". Червей дождевых накопать - в степных краях проблема, так он даст тебе и червей. "Где ты берёшь их?" - "Эээ, у меня питомник!"
С таким "аппетитом" даёт!
Ну а "отлично живу" - это Трофимыч для форсу сказал. Страсть как любил прихвастнуть! Мария Алексеевна взяла его в такой оборот, что он взвыл, хоть беги! У неё по науке всё, строгий режим, диета, это нельзя, то нельзя, а уж выпить и вовсе забудь.
Он, верно, приноровился: фляжечку водки спрячет где-нибудь в сеннике, кусок сала (тоже запретный продукт!) в нержавеющей баночке положит на переруб, и только Лексевна его за ворота - выскочит из избы да в сенник, выпьет, закусит и как ни в чём не бывало займётся делами. Ничего, можно жить.
Пришёл к нему как-то дружок с поллитровкой, да разве Лексевна даст посидеть? Выгонит, чего доброго! Трофимыч палец к губам, тянет дружка за рукав, ведёт к погребу - творило подняли, спустились, закрылись, свет у него там (хозяин же!), закуска само собой: капуста солёная, мочёные яблоки, огурцы. Пируют! Мария Алексеевна обыскалась супруга, а он у неё под ногами.
Со временем всё же она его укатала - слушаться стал! Не узнать мужика. Делал всё, как она того требовала. Боже упаси появиться на людях небрежно одетым, абы как! Всё на нём ладненько, чистенько, в белой рубашке, шляпа на голове. Идёт на пекарню за хлебом, а кто-нибудь с удивлением спросит: "Или праздник нынче какой, нарядился-то?" - "У меня каждый день праздник, - ответит с улыбкой. - Денег хватает, дочерям помогаю, внукам..." Только так выставляет он жизнь свою перед всеми. Как же не прихвастнуть, себя не похвалить? Первое дело.
Ну прихвастни, прихвастни!
Люлян
В детстве ( да и потом ещё долго) мало кто звал Шуряна Тикунова по имени - всё Люлян да Люлян, из-за невыговоренного когда-то (им самим) Шуряна.
Мы с ним ровесники, вместе пошли в первый класс. Помню, я его подстригал и с затылком намучился - он у него необычно уходит назад и свисает карнизом, не доберёшься никак. Шурян сказал:
- Ты думаешь, чё это? Дурь там скопилась! (он не выговаривал "д", получалось "т" - "турь" )
Учёба ему не давалась, и вскоре он бросил школу. Верно, позже пытался учиться в вечерней, но и там не пошло. Анекдотом передавался в селе ответ его на уроке - образ Онегина:
- Он её полюбил, а она с другим... Он его на дуэль... (говорил, конечно: "тругим", "туэль")
В школе холодно, не раздевались. Шурян стоит в телогрейке, подпоясан широким солдатским ремнём, отчего телогрейка на спине и груди взбугрилась. Говоря о дуэли, запускает руку за пазуху, словно достаёт пистолет, а сказав "и убил его", выбросил руку вперёд - выстрелил! Класс вповалку, учитель вопрос ему, но он глуховат, переспросил только: "А?" - рот приоткрыт, продолжает:
- Потом он уехал... Потом ...
Словом, не пошла у него учёба, стал он шофёром на грузовике.
Возмужал. Крепенько пил.
В очередной приезд в село я встретил его на улице, и он, пожимая мне руку, говорил, будто не было ничего тревожнее:
- Дорогу заасфальтировали у нас - беда!
Смотрю на него вопросительно - цивилизация, можно сказать, а он: "тарогу, бета".
- Мы же тут ездием как? Пьяные. Когда по кочкам - ничего, руль держишь покрепче, а теперь по асфальту колёса шуршат, засыпаешь сразу. Биться будем!.. Ты когда уезжаешь? - вдруг спросил. - Скажи потом, отвезу тебя к поезду.
Это к тому он, что уезжать пополуночи, и транспорт найти - проблема.