Жук с трудом забрался на скользкую крышу этого ветхого замка, который не сегодня -завтра подлежал сносу. Пересуды о том, кто займет этот запущенный островок романтизма: новый пивоваренный завод, который собирался осваивать новейшие технологии, украденные, честно говоря, у ненавистных буржуев несколько десятков лет назад, или новослепленный райсовет - так и не нашли своего воплощения в каком-либо разумном решении. Домишко же, памятник старины (начало или середина девятнадцатого века), совершенно обветшал за время затянувшейся баталии. К этому моменту грянула очередная пятилетка, развернулось строительство "домов будущего", в коих и должны мы будем ждать этого самого светлого будущего - в однотипных клетушках однотипного социалистического будущего, выполняя и перевыполняя планы, догоняя и перегоняя загнивающих капиталистов, которые трясутся над каждым хламом, над каждой большой и малой побрякушкой, несущей память прошлого. Так мало им, заразам, своего старья, так и к нашему руки тянутся, даже эти руины, и те не остались без их внимания - помощь в реконструкции предлагали, аргументировав тем, что это, дескать, памятник архитектуры и чего-то там еще, но нам-то известно, что цель одна - это подрыв единственно правильного пути - строительства нового государства для народа и во имя оного, где нет места пережиткам темного неразумного строя, подразумевающего вот такие замки для одного зажравшегося хмыря.
Собственно циркуляр, извещающий о сроках сноса архитектурного «пережитка прошлого» дошел и до непосредственных исполнителей, в ряду которых числился Жук. Все было четко указано: замок снести как не представляющий ценности и пришедший в полную непригодность для размещения честных тружеников, на этом месте возвести новейшие постройки, отвечающие духу времени, одну из которых предоставить пивзаводу, а другую - райсовету, в аккурат по соседству. Данное распоряжение как-то странно бередило душу Жуку, строителю-ударнику, передовику в бригаде, метившего в бригадиры. По жизни он шел легко, ратовал за наше правое дело, восхвалял громкими словесами заботу государства о народном счастье. Но что-то сдавливало у него в груди, когда видел он этот замок, выцветший и полинявший, запятнанный своей принадлежностью капиталистическому прошлому. Являя собой порождение новейшей эпохи, Жук был чужд искусству, как в частных его проявлениях, так и любому эстетически окрашенному чувству; его главный лозунг провозглашал доступность массам и минимальные удобства, но какое-то неповторимое сочетание изящества и гармонии воплотил в себе дом, на который вновь и вновь обращал свой взор наш передовик, влекомый туда неведомой силой. С каждой минутой, которая приближала день - самый обычный рабочий мартовский день - Жук чувствовал, как какая-то частичка его жалкой маленькой души рабочей единицы билась в агонии и бесследно отмирала. Притягиваемый почти мистической силой в этот, как ему казалось шедевр домостроительства, Жук облазил его за неделю до предстоящей "кончины" вдоль и поперек. Восторг, граничащий с тем чувством, которое обуревало его на партсобраниях, когда он, увлекшись, разгоряченный и красный, с пеной у рта рисовал сознательным согражданам картины их замечательной жизни в самой замечательной стране, главой которой является самая замечательная партия, несущая свет и радость своему народу, охватил Жука на крыше. Ему казалось, что это самое лучшее место на земле. Здесь он впервые почувствовал свободу, совсем не ту свободу, которую он проповедовал на своих дурацких собраниях и которую ему обещало его ненаглядное государство, а животную свободу, свободу мысли, души, тела, свободу-полет. Это было похоже на безумство: пьянящий ветер развевал его истрепанную телогрейку, коричневый шарф, на скорую руку связанный Анютой, его женой, теребил непослушную челку, и в такие моменты он ощущал себя хозяином этого каменного существа. С каждым новым выходом на крышу Жуку казалось, что он множит свою свободу и свою власть над домом. И чем дальше, тем все больше включал в свои стены дом. В этот раз бедному молодому труженику показалось, что вся вселенная лежит под его ногами, что границы дома охватили все, что мог заключить в себе его небольшой умишко.
Обычно все начиналось со стоп. Жук прохаживался по скользкой черепичной, расположенной под наклоном, крыше, возможно, именно присутствие риска, ежесекундной опасности и создавало чувство экстаза, которое постепенно поднималось с ног, доходило до горла, начинало душить его, а затем трансформировало его в Хозяина. "Я - Хозяин Вселенной", - стучало в висках, рвалось наружу из обветрившихся губ Жука.
Сегодня был особый день для Жука и дома - день прощания, по этому поводу он припас пару бутылок пива, которые тянули вниз карманы его телогрейки. Обход "своих владений" горе-строитель начал согласно установленному им самим обряду:
прошелся по периметру крыши, ловко балансируя как акробат, затем три раза глубоко вздохнул, пару раз затянулся "Казбеком", смачно плюнул, расправил свои руки-крылья и покружился, затем сел на корточки и впал в состояние ликования. (Добавлю от себя, что это была своего рода медитация, но ни это слово, ни то, что оно означает, Жуку было неизвестно, как и любому другому герою социалистического труда). Существовала еще одна деталь замка, о которой следует упомянуть особо. Это труба, да, самая что ни на есть обычная дымоходная труба, непременный атрибут любого дома, гостиная которого имеет камин. Жук удостоил вниманием трубу в свой третий визит на крышу. Вот уж действительно совершенство формы. В тот день Жук засиделся за полночь, глядя на трубу как на воплощение своего далекого, прежде туманного, но вдруг тот момент неожиданно материализовавшегося, идеала.
На этот раз он медленно подошел к трубе, охватил руками ее холодный каменный стан, затем присел на корточки, прислонился пылающей щекой к потрескавшейся краске, как юный воздыхатель к коленкам своей возлюбленной. Содержимое обеих бутылок медленно всасывалось в его расшатавшийся организм. Сколько на это потребовалось времени, Жук не знал - время представлялось ему страшным монстром, который забирался в укромный уголок своего логова, как только "Хозяин Вселенной" вступал в свои владения. Тем не менее давно стемнело, и лихорадочное возбуждение Жука сменилось усталостью и он стал впадать в дрему. Сладкие грезы одна за другой проносились в его голове, и вдруг он увидел, как очертания трубы стали похожи на женскую фигуру: вот округлые бедра и гладко отштукатуренная талия, труба манила, подмигивала, завлекала. Себя же Жук видел то маляром, нежно поглаживающим кистью эти формы, то трубочистом, страстно орудующим щеткой, которая порой казалась ему продолжением собственного тела, в отверстии трубы.
Неожиданно он почувствовал, что страшная сила отрывает его от "возлюбленной", кружит словно в вихре, а затем как закричит в самое ухо: "Очнись, собачий сын, чтоб тебя волки съели". С трудом разлепив глаза, Жук увидел бригадира с мокрым носовым платком в руках, вероятно, смоченным нашатырем, и Анюту, которая тряслась и стучала зубами, хотя была в тулупе и пуховом платке. Подняться на ноги представлялось Жуку неким подвигом, поскольку после первой же попытки он почувствовал, что во всем теле образовалась этакая неуправляемая им самим гутаперчивость. Поддерживаемый с одной стороны верной делу Ленина и партии комсомолкой и уже полгода как своей супругой, с другой - бригадиром, замечательным человеком с замечательной фамилией Торндынкин, на место которого все и прочили Жука, герой-романтик добрался до своей кровли. Судя по метражу, который преодолела эта кампания. Жук понял, что в чувство его приводили во дворе особняка, против которого предстояло ему совершить акт вандализма, следуя рабочему и гражданскому долгу. Иногда доходили до Жука слова ставшего с годами ворчливым Торндынкина, который то вопрошал, зачем пить пиво на крыше, когда все мужики - бригада строителей уже давно его поджидали, чтоб забацать "козла", то успокаивал Анюту, говоря, что парень переутомился, и главное - это здоровый сон и тому подобное.
Дома Жук настоял на том, чтобы Анюта постелила ему отдельно, и пока она бегала и суетилась, на кухне состоялся ненавязчивый тет-а-тет Жука и Торндынкина. Бригадир хлопал по плечу в конец обессилевшего строителя, ободряя завтрашними подвигами на благо отечества. Если б Торндынкин мог прочитать мысли, бороздившие окончательно расплавившиеся мозги своего преемника, то понял бы, что перед ним - предатель общего народного дела.
Всю ночь Жук провел в ужасных муках - как сможет он завтра смотреть на убийство своей мечты, быть соучастником этого акта вандализма. Жалкий, ничтожный трус, винтик в машине, которая несет смерть всему, что не составляет системы ценностей в бездушной Стране Советов.
На утро Жук встал бледным, с ввалившимися глазами, выпил два стакана крепкого чая и отправился на "место казни". Все было готово для сноса. Жук остановился рядом с Торндынкиным и несколькими рабочими, которые заняли наблюдательный пункт. Раздался сигнал, и нехитрый механизм уничтожения пришел в движение, прозвучал первый удар. Жук зажмурился, сердце его бешено колотилось. "Бездушные, жестокие чурбаны, вы хоть знаете, что такое красота, вы - готовые сломать все... что можете вы - строители, мать вашу. Ненавижу, ненавижу"- такая беззвучная речь родилась в голове Жука; последние слова он повторял и повторял, пока они не превратились из шепота в крик, и с этим криком Жук бросился к особняку. Никто из присутствующих ничего не понял. Удар следовал за ударом, к моменту, когда Жук оказался внутри, рухнула крыша, но даже под обломками он продолжал хаотично размахивать руками, заменяя жестами не слышные из-за стоящего грохота слова. Отчаянный вопль, - "Я - Хозяин Вселенной",- вырвался в последний раз из отходившего Жука.
Вечером состоялось партсобрание, председательствовал Торндынкин, в углу помещения сидела вдова Жука, роняя тихие слезы, не столько слезы скорби, сколько непонимания всего происходящего. Бригадир в отведенные ему два часа распространялся о том, какие искушения таят в себе пережитки прошлого, что вся эта буржуазная роскошь подлежит скорейшему и полному уничтожению, дабы предотвратить случаи разложения молодых неокрепших птенцов, в лицах которых страна хочет видеть героев социалистического строительства.