Лето, задержись! Подожди немного, подожди, пока я проснусь и рассмотрю тебя без навязчивой дымки, отделившей меня, обернувшей все предметы в целлофановые саваны, словно в этом огромном доме готовятся уезжать и набросили на кресла белые чехлы. Я тороплю время, забыв, что лето уходит вместе с ним. Время сминается от нетерпеливых прыжков вперёд. Лето, я давно влюблён в тебя, но прости, что не звоню, прости рассеянность, с которой я прикасаюсь к тебе при встречах. Лето, ты стало слишком корректным, ты не напоминаешь о себе, как другие сезоны, твоя теплота расслабляет, стали почему-то редкими грозы, ты ни разу не плеснуло в меня чисто из шалости озёрной водой, - прости, но в этот год я не могу сам подойти к тебе, сам зачерпнуть твоих запахов. Дух, которым я одержим, отобрал теперь даже то, чем утешаюсь в разлуке с тобой - слова, текст, игру звучаний, над которой я был когда-то властен, - моя риторика, так часто выносившая меня в открытый океан мысли, состарилась, сгорбилась, вяло ковыляет. Текст, текст, лама савахфани!...
Будто я - тот котёнок из опыта по изучению познавательной деятельности, который может только смотреть из корзинки. Я разучился прыгать по траве. Вспоминаю пору, когда я лежал в больнице С**. Эта больница была городом, была лабиринтом, в каждом уголке которого жили фантастические животные, сезамы которого были удивительно сговорчивы, а церберы - зевая, пропускали крадущегося ребёнка то ли из попустительства, то ли из великодушия. Мы с приятелем выходили во двор и лежали в траве, в цветах, лиловых и жёлтых, мы без колебаний исследовали прямоугольность и пустынность ландшафтов под окном нашей палаты - а подчас близкое, видимое каждый день, сверху, из окна, оказывается самым неисследованным, даже пугающим. Я в одиночку забредал в лабиринт корпусов и переходов между ними, всюду любопытствуя, знакомясь с обитателями, - кое-где мне навстречу шествовала процессия жрецов в удивительных салатовых халатах - или розовых, или жёлтых, не помню, но что главное - не белых! - это была инопланетная делегация, и стены коридора, по которому я шагал, сложены из прозрачных плиток ребристого, нездешне зелёного стекла. Я, как всякий странствующий зверёк, отыскивал места для привалов и потом к ним возвращался: там была операционная каталка на основании из "кёльнских ножниц", чтобы она поднималась, нужно нажимать на педаль - и было так здорово сидеть на этом поднимающемся ложе!
Заигравшись, дети могут забыть об одиночестве, сколь бы глубоким оно ни было, - я хотел вернуться домой, и этот восхитительный лабиринт всё же был моим узилищем. Телефон находился рядом с газетным киоском, магически помещённым в один из залов, кажется, аппарат висел в деревянной - ну надо же! - будке, и я ещё помню, что она пахла, и что-то вырезано было на её деревянном скелете - или же эти запахи, эти будки - из моих снов, перепутавшихся в памяти с явью, ещё бы! их было уже так много! Вернувшись, так и не отпробованный хирургическим металлом, я, кажется, нашёл цветущими фиолетовые астры и, словно по прохладной упругой воде, ходил по ровно окрашенному полу нашего дома, непривычному после бесконечной ряби узоров больничного линолеума. Но всё-таки это случилось позже, после другой больницы, а воспоминания о том возвращении утрачены, кроме разве что чувства освобождения, чувства отъезжающего прочь троллейбуса, чувства уличной одежды, за время моего заключения ставшей новой, поменявшей статус обыденной оболочки на статус удостоверения кредитоспособности, свойственный дорогим костюмам: я снова здесь, в деловитости и отстранённости, в самодвижущемся и беспорядочном, сером, синем, свежем.
Экскурсы, подобные этим, подготавливаемые заранее, но для меня внезапные, тем самым экстремальные и праздничные, заставляли вздрагивать душу, властно вплёскивались новыми впечатлениями, несущественно, приятными или нет. Оказавшись Где-то - в непознанном - я всматривался в предметы широко распахнутыми глазами, я исследовал, мобилизуясь для этого целиком, - и полнота вовлечённости, многовалентность участия, яркость переживаний, порождённая постоянно освежающейся новизной, делали мир твёрже, столы были монументальными, двери - тугими, врачи - величественными жрецами в ризах, перстом выбивающими единицы из массы подневольных прихожан и отправляющими в свои белые исповедальни-операционные. Чёткость - атрибут сознания в противовес недопроизнесённости всего подсознательного; мир постоянно удостоверял меня в своей чёткости, рука встречала сопротивление материи, остроту кромок - и, как теперь кажется, я был тогда более сознателен: более жив, более зорок.
"Тогда" и "теперь" - два слова преследуют меня, но что поделаешь, больше нет ничего под рукой. Теперь - я пользуюсь плодами собственной эволюции, помимо внимания продавившей в реальности ровные сухие траншейки-червоточины, я постепенно оказался в структуре, где непознанное исключено, тут познанное, там использованное в качестве подставки, сям - просто задрапированное: спрятать яды и кислоты, затупить ножи, заткнуть розетки. Структура отношений с реальностью хрупка, но всё-таки грозы случаются реже, поезда реже сходят с рельсов и в своём упорядоченном движении не опрокидывают хрустальных ваз. (В детстве бывает, что игрушечные - или воображаемые - железнодорожники сходят с ума и направляют составы на полированные плоскогорья сервантов, где незыблемо покоятся эти вазы, чёрт! - покоились.) Игры стали "спокойными", как рекомендуют педагогические пособия перед сном - и жизнь превратилась в подготовку ко сну с ритуальным позёвыванием, с дремотным молитвенным аутотренингом, жизнь стала умиранием, тамбуром возле длинного люка в полу. Теперь не так-то просто взломать гладкие стены червоточин, больше того - неизвестность за пределами улежавшейся структуры пугает, ты больше не фантазируешь о ней просто, как о лужайке с другим расположением травинок: теперь во всякой неизвестной траве кто-то затаился - и подобные паранойи сидят в каждом уголке твоего червиного домика, в каждом тупике - там, где ты пытался ещё поработать жвалами и выгрызться из привычного - в сторону. Ты здесь - располневшая личинка, потеющая от страха и самопрезрения чёрной крупитчатой слизью слов. Ты - котёнок, успокоившийся в своей плетёной корзине, где нет отверстий для лап, ты вяло разглядываешь поворачивающуюся панораму, качаясь на одном плече рычага, в то время как на другом кто-то живой и любопытный шагает, обнюхивает, тянется - и корзинка остаётся для него лишь странной одеждой, почти не сковывающей движений.