Сколь бы ни были широки мои познания, сфера непознанного превосходит их, объемлет со всех сторон. Познавая шаг за шагом пространство, где могу шагать - с помощью ног, или глаз, или чисел, или самой мутной мысли, реющей над числами и логикой, - я всегда знаю границу своего знания, я чувствую ее телом, к которому добавляется познанное, как ребёнок чувствует облегающую плотность пелёнок. Незнание удручает... Парадоксально кажется, что с каждым шагом знаешь всё меньше - так действует на меня вид нависшего Непознанного. И я уже хочу бросить всё и удовольствоваться малым, усевшись там, принявшись "обживать" - снова и снова просеивая песок своего поместья, песок слов, песок событий.
Мне, ребёнку, было сказано: "Знай!" - со всей категоричностью, с какой способны говорить глубинные желания. Начав свое детское познание, я почти сразу научился метафизическим прыжкам вперёд и в сторону. Мое воображение перепрыгивало через формулировки, из малого, которое требовало пристальности, выплёскивалось в целый космос и сходу пыталось что-то заключить о нём, выхватить сладкозвучную фразу, сладкосмысленную фразу, показавшуюся "вечной истиной", не обращало внимания на то, что понятия - ходули, на которых иногда так далеко прыгается - подгнили внутри: то ли мое понимание термина не соответствует общепринятому, то ли общепринятое словоупотребление не отвечает моим целям. В итоге знание оказалось мозаичным - тут, тут, теперь там - и незнание, очутившись сзади, пожирало его. И вот мне хочется плюнуть в лицо своим желаниям и каждому, кто спросит: "Ты знаешь?"
Но отсутствие какого бы то ни было познания еще губительней: я отказываюсь действовать, тем самым, тождественно, отказываюсь существовать. Конечно, имею право и на это, ведь священно всякое действие, даже отказ от действия, и достойно всякое занятие, включая отсутствие занятия. И всё-таки страшно отказаться от всего, кажется, что при таком "занятии" я скоро взорвусь! - почти буквально, потому что полное бездействие взаимосвязано со смертью, где есть одно, есть и другое. Я - ребёнок, раздумывающий на пороге кабинета волшебника. Если то, что разложено там по полкам, непознаваемо, несказа́нно превосходит возможности моего любопытства, сиречь моих жизненных сил, всего моего существа, то нужно ли начинать возиться с ним? Но если захлопнуть дверь, запереть и ключ положить туда, где я его нашел, где оставил его ушедший на ночное празднество волшебник, а потом сесть в самое глубокое кресло из тех, что стоят в детской, и закрыть глаза, если отказаться! - то всё сильнее мечущееся взаперти любопытство скоро прогрызёт дырочку в моем сердце и толчком разорвёт ребра-прутья. Если смотреть извне - а я, умею, кажется, так смотреть, - то это покажется лишь вздохом облегчения, попросту смертью, но для меня, который внутри, взрыв может стать нескончаемым, я останусь в этом мгновении, в боли и грохоте, навсегда!
Я слышу, как они смеются надо мной. Над моей детской аффектацией. Над моими страхами. Над моим незнанием. "Они", то есть те, кто больше знает и умеет. Ведь они, чья поверхность соприкосновения с колючим холодом непознанного больше моей, должны выместить на ком-то своё неудобство. Наверное, те, кто знает больше них, не позволяют себе такого - но где они?! они ещё дальше! а эти - рядом, - а может быть последовательность этих Смеющихся Старших бесконечна, а значит я должен радоваться, что около меня - лишь одни из них. Они смеются надо мной внутри меня, их смех - это моя зависть. Пока они смеются, я не могу продолжить познание, чтобы сравняться с ними. Я должен оправдать себя. Крикнуть им: "Не смейтесь!" Сказать себе: "Я - не смешной, я не смешон, я не ничтожен". Мой способ познания - единственный, что у меня есть; он поменяется в лучшую сторону, только если буду им пользоваться; когда-нибудь он достигнет максимальной степени "совершенства", какая только возможна в отведенное мне, смертному, время, и, может быть, позволит продлить последнее сколь угодно долго; наконец, если улучшения не проявится, это будет означать, что доступный мне максимум уже достигнут, что такова предельная форма моего существования. Я пытаюсь отстоять перед кем бы то ни было моё право на существование.
Я один в комнате. Горит моя лампа. За окном темно, чёрные дома, прямоугольными контурами обрезанная серость пасмурных небес. Перед кем я оправдываюсь? Разве те, кто спрашивает меня, те, кто смеётся - рядом со мной? Строчки, всползающие, всползшие на бумагу, свежие они или залежалые, никем не прочитаны и, как следствие, никем не осуждены, не осмеяны. Ведь я - один. Даже с кем-то рядом. Даже рядом с тем, кого лишь мыслю. Кому осудить меня? Есть только я. Я уже есть - до высказывания, до формулировки, мне можно требовать от слов простого соответствия! Если есть я, то всё уже познано (дерзко, да?), нужно лишь дойти.
Я не хочу называть это познанием. В своём самом неряшливом это - жизнь. В своем лучшем это - поэзия.