Однажды, может быть, во сне,
Я был в гостях. Мы пили водку
Довольно долго. Иссякал
Набор закусок немудрёных,
Соседу справа всё казалось,
Что скачет по столу мышонок.
Сквозь неразборчивые споры
И вилок, рюмок перезвон
Пел о своём магнитофон.
Я не был трезв. Хотя реальность
И не скользила с постамента,
Но стены зыбились, и люстра
Качалась кляксой лимонадной. -
И так нетрудно без причины
Мне было задавать вопрос
И тотчас получать ответы,
Уж тем вливаясь в разговор, -
Флиртуя, цапаясь беззлобно,
Пытаться пойло не пролить
В салат и рыбу в маринаде,
Ах, чёрт... ну, будет маринадом...
Так, не стараясь отличаться
От пёстрой публики, меж тостов
Я слушал, слушал... из-под шума -
Дыханье тишины особой,
Когда и шум, и голоса
Сливаются - ты безучастен,
Не ищешь смысла в бормотанье
И замыкаешься в себе,
И примиряешься с судьбою,
В чьих во́лнах будешь этой ночью
Один до дома добираться,
Иль не один... да всё равно.
Уж ночь в раскрытое окно
Дышала сыростью осенней,
И за столом не в первый раз
Беседа с блеском выходила
Из тупика. И вот поднялся
Оратор, равный Цицерону.
(Таким он слеплен опьяненьем.
Так хмель меняет лица женщин
И собутыльников возводит
В цари - в пурпуровых одеждах, -
А наяву в обвисших джинсах
И дряхлых свитерах собачьих.) -
Он новый тост провозгласил.
Бессмыслен был и неуместен
(Но не бессмысленней обычных)
И этот тост:
"За тех, кто в море."
...И тишина, поставив точку,
Набухла и забормотала
Чужими звуками. За дверью
Вдруг что-то всхлипнуло протяжно.
"Хозяйка уронила вазу," -
Шепнули слева. Нет. Неправда.
Вот повторилось. И плеснуло.
И зашумело - содрогнулся
Весь пол. И словно уронили
Тюленя тушу. За столом
Не стало пьяных и румяных:
Открылась дверь, в проёме тёмном
Поплыло серое пятно -
И свету, ковыляя страшно,
Распухший труп подставил морду.
Он был обмотан парусиной
До бёдер. Ниже - до костей
Нога обглодана акулой.
Таращась мёртвыми глазами,
Он выждал паузу. Вот мастер!
В партере нашем - ни движенья!
Но вдруг - подёрнул головой,
Шагнул, забормотал, как будто
Призывно. И за этим вслед
Из коридора потянулась
Утопленников вереница.
Здесь был безногий, и безрукий
Ему в ключицу упирался
Культёй, сминая мяса лохмы. -
Шагали медленно, качаясь.
За дверью - тени новых лиц,
Палитра тленья и увечий.
(О, как мучительны бывают
Для нас пределы бытия
И запредельного зиянье -
В гниющей или рваной плоти!)
И я смотрел, не отрываясь,
Не веря зримому - но видел
Следы сырые на коврах,
И чуял острый запах моря.
Шагали мёртвые упрямо.
Белело что-то небольшое,
Всё ближе хлюпало... Меж ними -
Труп лысой девочки. Лохмотья
Ей наготу не прикрывали.
...Вдруг сзади кто-то закричал,
Забился: мёртвых предводитель
Того, чей тост, толкнул надменно,
И двое за руки схватили,
И третий труп колени о́бнял,
Кривясь, качаясь, подымали
К окну - в распахнутые рамы.
И снова пауза. Стоял
Главарь. ...А за его спиною
Во тьме уж не было деревьев,
Двора и дальних фонарей -
Там серебрилось, серебрилось
На во́лнах лаковых и чёрных!
...Фигура серая взмахнула
Рукой. Последняя команда,
Хрипящий окрик - и шагнули
В ночной простор. И остальные
Полезли следом. Мы молчали,
Пока не стихли у окна
Возня, и стук, - и плеск паденья
Глухой, далёкий. И погасло
На ряби лунное сиянье.


...Не знаю уж, где нагрешил
Тот неудавшийся оратор,
Чем разозлил судьбу-царицу,
Что вместо почести отважным
Трудягам моря, мореходам,
Она услышала насмешку
И вот - прислала палачами
К нему утопленников банду.
Он найден не был.
И никто
Из нас, свидетелей расправы,
Друг с другом больше не встречался.