Александр Шишкин
БОЖЬИМ ПРОМЫСЛОМ
Стихотворения из книги "Corpus Animae"
***
Мы мечены кровью и Богом
В дорогах своих и острогах.
***
Себе оковы,
Даже бог не раскует.
***
Так, поднимая падших ниц
Богов, поверженных в пучину,
Вдруг видят в пустоте глазниц,
Как зеленеют их морщины.
***
Конец пути
Бог на душу
Положит
И подытожит
И, как сушу,
Поделит с морем на две плоти.
***
Глыбы лежат на морском берегу.
Огромные смарагдовые глыбы.
Так они лежат в беспорядке,
вывороченные и брошенные —
кто—то великий, подобный Богу, не захотел,
чтобы дальше ходили по этой дороге,
по стершимся плитам,
по глыбам,
на которых оставались следы.
Их успел выщербить океан,
и нет больше никаких следов
на стоптанных глыбах.
***
Когда выплевываешь смерть
вместе с кровью,
вместе с выбитыми зубами,
она начинает смеяться тобой —
словно ты выжил.
А ты пьешь себя,
и каждый глоток
дышит теплотой смерти.
Странствующая плоть
живет по своим законам,
мы любим их удовлетворять,
нам кажется
(нам все время кажется),
что мы делаем что—то полезное себе,
забывая,
что не только леденцы хрустят на зубах,
но и зубы хрустят,
звук отдается в клетке легких,
в коробке мозга,
в огромном сундуке подсознания, —
лишь в его пустоте мы можем получить удовольствие от леденца —
мы леденец, который в углах подсознанья.
И так каждый день
надувает паруса наших глаз,
держит штурвал ушей,
заполняет трюмы ноздрей,
и мы движемся в собственном корабле,
на собственном корабле,
который плавает в бассейне
на верхней палубе корабля,
привязанного к флотилии,
невидимо бредущей без цели и направления.
И невозможно выиграть эту регату.
Здесь все парусники спутаны
одной невидимой нитью,
которая не ведет к выходу из лабиринта.
Минотавр не может быть побежден.
Он существует единовременно и вечно
со своим победителем,
победителю некуда увозить свою победу,
он возвращается под черным парусом,
он несет гибель,
гибель спасенным,
и цветы украшают лиру рогов Минотавра,
и цветы вплетены в рукоять бандерильи.
Сын бога выползает окровавленный,
чтобы увидеть солнце,
но тяжесть цветов уже не дает
ему поднять головы.
Он выползает и падает, выползает и падает,
и никто не видит в его огромных глазах
слезы счастья:
он видит в упавших слезах
отраженье плывущего неба.
Все опять повторится сначала...
***
Все обратимо и возможно только в мифе,
а не у человека.
Потому он так смотрит в глаза Богу,
а тот не шевеля губами,
будто балаганный чревовещатель,
говорит ему правду
о сущности человеческой.
А человек вопрошает не о своих делах.
Его интересует Божеское,
его интересует дорога,
которой ушли Боги,
дорога,
чьи плиты он видит,
дорога,
на которой он не разберет следы, —
и ждет ответа,
и мучает камни,
чтобы пытками дознаться правды,
чтобы камни отдали следы,
следы той пыли,
из которой человек появился,
человек, почему—то решивший,
что он раньше был божеством.
Скоро человек вернет им речь,
доступную для него,
и тогда оправдается:
" Камни заговорили", —
и тогда все, возможно, начнется сначала.
Скоро наступит время,
когда камень
(всем станет ясно)
будет умней человека.
И сам человек вложит ему в руки
управление огнем, способным заставить плакать
камень.
Как давно они забыли о слезах.
Слезы камня, когда остывают, чернеют,
и когда мы плачем
черными от скорби слезами,
мы вспоминаем свое родство с камнем,
ведь камень породил нас,
из его праха возникли мы,
и когда—то теогония
начиналась с того,
что движенье замедлилось и стало
камнем,
камень стал песком,
песок стал временем,
Боги победили время
и стали бессмертны,
а человек еще близок,
еще слишком близок камню
и потому так далек от Бога.
***
А в Стоунхендже все поют песни:
"Что происходит?
Бог наш в квартире напротив,
В квартире по лестничной клетке.
Что ему надо?
Как он внимательно смотрит.
У него голубые глаза.
А мы его сразу узнали:
У него на каждой салфетке
Монограмма Иисуса Христа.
Но все—таки, что происходит?
Хозяин нас гонит с квартиры,
Парень машину разбил,
Свинтил меня фараон,
Опять без работы —
Как думаешь, чем я ему заплатила?
И, как назло, залетела —
Не надоело тебе, все писать в протокол?!
Он, знаешь, при встрече всем улыбался,
И так бесила его простота —
Смотрит и смотрит в глаза,
Он же все знал,
Значит, он издевался —
А нам не надо такого Иисуса Христа.
Дверь у его квартиры
Всегда была приоткрыта, —
Мы подмигнули друг другу, —
Время было дневное как раз,
Я запихнула парню в карман
Его бритву и ...
Что в квартире его меня поразило —
Для чего ему нужен был унитаз?.."
***
А Стоунхендж все поет свои песенки:
"Ты хочешь знать,
почему я не могу быть твоим мужем?
Я скажу тебе.
Ты, наверное, думаешь,
что я, такой большой и сильный,
искал только тебя?
Возможно, ты и права.
Но прежде чем я случайно нашел тебя,
я очень много потерял,
хотя тебе и кажется,
что у меня все есть.
Помнишь горьковатый вкус
персиковой косточки?
Вот такой вкус у солнечных лучей
сквозь жалюзи слухового окна.
В своих потерях я обрел спокойствие,
где мне никто не нужен,
как никому уже не нужны вещи на чердаке.
Там я читаю книги без начала и конца,
в них люди возникают ниоткуда
и прекращают существовать по дороге в никуда.
Так и ты появилась здесь.
И ты не знаешь, что мир людей и вещей
схож.
И тот, кто поднялся на чердак,
не может жить среди нормальных вещей.
Ему проще жить среди сломанных стульев,
чем среди сломанных людей.
А ты еще хочешь жить с людьми,
со мной,
ты не видишь, что стул, на котором ты,
с надтреснутой ножкой..."
***
Этот каменный Ангел не чувствует тверди своей.
Он слишком посвящен в людские заботы,
чтобы не понимать,
какое нужно иметь снисхождение к человеку.
И такое ощущение, что Он нехотя
выбирает себе позицию в людских сварах.
Ему страшно
самому смотреть в заискивающие глаза людей —
они не способны вынести его взгляда:
их греховность сразу воспламенится
и выжжет их.
А они самоуверенно думают,
что все обойдется —
это всегда так бывает, когда природа неизвестна,
и Ангел отводит глаза.
Впрочем, Ему до конца не понять
обладающих плотью существ:
Его страсти несоизмеримы
с человеческой Ойкуменой,