“А что, если я ошибаюсь? - внезапно воскликнул он после минутного раздумья. “Что, если человек на самом деле не негодяй, человек вообще, я имею в виду, вся человеческая раса - тогда все остальное - предрассудки, просто искусственные страхи, и нет никаких барьеров, и все так и должно быть”.
Раскольников в " Преступлении и наказании " Федора Достоевского
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Московские зимы на самом деле не хуже и не намного длиннее зим Чикаго или Нью-Йорка. Если они таковыми кажутся, то это потому, что москвичам нравится считать свои зимы особенно свирепыми. Это стало предметом гордости, выражением ненужного стоицизма, несколько свойственного русской психике.
По правде говоря, когда снег выпадает в течение трех или четырех дней и температура опускается до тринадцати градусов, огромные плуги расходятся по широким улицам от Красной площади, расчищая путь хорошо укутанным пешеходам, которые не испытывают особого дискомфорта, обтекая машины и проходя мимо дворников - бригад мужей и жен с метлами, подметающих улочки поменьше и тротуары. В двухстах футах под землей и снегом миллионы москвичей едут в тепле метро на работу или в магазины, чтобы выстоять очередь за дюжиной яиц или парой чешских туфель, похожих на те, что показывают в американских фильмах. Ночью те же самые люди и более полумиллиона студентов в городе спокойно расходятся по домам.
Больше всего иностранца поражает тишина зимней Москвы. Толпы днем и вечером огромны, но они скорее гудят, чем кричат. Однако, проходя мимо Александровского сада у подножия Кремля, можно услышать смеющиеся голоса детей, которые весь день катались на коньках.
Вечером, с наступлением темноты, большинство из почти восьми миллионов жителей Москвы остаются в своих квартирах, и город кажется почти пустынным, за исключением скучающей молодежи, туристов, преступников и тех, у кого достаточно денег, чтобы отправиться в один из ресторанов или кинотеатров в нескольких минутах ходьбы.
Именно в такую ночь Александр Грановский мерил шагами гостиную своей квартиры на шестом этаже на улице Дмитрия Ульянова, недалеко от Московского университета. Александр Грановский, когда-то учитель, теперь был врагом государства. Когда он расхаживал по деревянному полу своей гостиной, потолок квартиры внизу дрожал. Частично вина заключалась в строительстве здания двадцатилетней давности; взятки привели к тому, что углы были срезаны, а полы имели меньшую изоляцию, чем было указано. Однако частично вина также принадлежал Грановскому, который отказался постелить на пол даже старый ковер, чтобы приглушить шум своих ночных расхаживаний. Старики Черновы с пятого этажа однажды пожаловались руководителю жилищного комитета здания, и их посетил КГБ, Комитет государственной безопасности - довольно экстремальная реакция, по их мнению, на столь простую жалобу. По мере того, как Грановский становился все более известным в округе и во всем мире своими диссидентскими идеями, Черновы научились молча переносить его шум, а не рисковать еще одним визитом КГБ. человек с приплюснутым носом, который заставил их почувствовать себя виноватыми. Кроме того, их жалоба никак не повлияла на ходьбу Грановского.
Миша Чернов, который убирал скамейки и дорожки в парке Пушкина, никогда не рассматривал возможность прямой конфронтации с Грановским, высоким, мрачным, как ворона, человеком, который никогда не улыбался.
В ту зимнюю ночь потолок в квартире Черновых дрожал сильнее, чем когда-либо, но они утешали себя тем, что через несколько дней их сосед сверху предстанет перед судом и, если повезет, они наконец обретут покой.
Квартира Грановских была точно такой же, как у Черновых и пятидесяти других жильцов этого дома: две комнаты и маленькая кухня. Однако Черновы и Грановские были непохожи на большинство других жильцов. Черновых было всего двое и Грановских трое. В некоторых других квартирах проживало до шести жильцов.
Расхаживание Грановского резко прекратилось, когда его жена Соня и дочь Наташа вышли из второй комнаты своей квартиры и столкнулись с ним. Он посмотрел на них клиническим взглядом. Они были своего рода худыми, бледными и напуганными. Их страх доводил Грановского почти до бешенства, но он научился делать вид, что не замечает этого. Ему было приятно, что за семнадцать лет брака его жена понятия не имела, насколько сильно его бесили ее озабоченные коровьи глаза.
“Мы подумали, что ненадолго зайдем к Коле домой”, - сказала Соня так тихо, что он едва расслышал ее. “То есть, если ты не хочешь, чтобы мы остались и...”
“Оденься поприличнее”, - автоматически сказал он. “Спроси Колю и Анну, попытаются ли они прийти на суд”.
“Он придет”, - сказала Соня. “Анна не может. Ей было бы тяжело на работе”.
Александр улыбнулся мрачной, серьезной улыбкой.
“Коля будет сидеть сзади и прятаться среди старух, вдов и старых дев, которым нечего делать, кроме как наблюдать, как молодые теряют свою свободу”, - сказал он. Он посмотрел на Соню, ожидая аргументации по поводу мужества ее брата, но, как обычно, ничего не услышал.
“Мы скоро вернемся”, - сказала Соня, избегая его взгляда и проверяя красную вязаную шапочку Наташи. Грановский кивнул и повернулся спиной к двум женщинам, которые ушли, закрыв за собой дверь так тихо, как только могли.
“Правосудие, ” подумал он про себя, сочиняя свою судебную речь и продолжая расхаживать по комнате, “ нам гарантировано, но правосудие - это не то, что мы получаем”. Он подождал бы, чтобы записать это. Пока что ему это не нравилось. Он прошел на кухню и поставил чайник с водой для чая, а затем подошел к окну, где раздвинул занавеску и выглянул на улицу. Он не пытался спрятаться, когда с сардонической улыбкой смотрел вниз на человека из КГБ, дрожащего на улице шестью этажами ниже. Грановский видел, как зимний пар застывает у этого человека изо рта. Грановский отодвинул занавеску, чтобы быть уверенным, что человек на улице увидит его, а затем повернулся, чтобы найти свою чашку.
Судебная речь должна была быть очень короткой, потому что он не знал, сколько они позволят ему сказать. Он должен был выучить эти слова наизусть и передать их своим друзьям до суда, чтобы быть уверенным, что они будут тайно вывезены в остальной мир. "Правда" могла бы посвятить судебному процессу не более нескольких строк на последней странице, если бы вообще освещала это событие.
Грановский не сомневался, что его признают виновным в антисоветской деятельности, состоящей главным образом в контрабанде статей о советской пенитенциарной системе на Запад для публикации. Это не было результатом судебного процесса, на который Грановский хотел или ожидал повлиять. Его волновал вопрос принципа. Для него было важно, чтобы его слова попали в западную прессу, чтобы он стал международной фигурой, точкой сбора для действий и протеста. Учитывая представления Америки о правах человека, существовала даже вероятность того, что американцы могли быть готовы обменять его свободу на одного из советских шпионов, которые у них были. Это будет полностью зависеть от его речи и от того, какую огласку он сможет получить.
Формулировка речи должна была быть эмоциональной и точной. Он мог выиграть себе время и немного внимания и сочувствия на процессе, вызвав гнев судьи. Он рассматривал возможность курения во время судебного процесса, жест, который судья Дринянов расценил бы как крайнее неуважение. Грановский изобразил бы удивление и непричастность к оскорблению. Но это был незначительный жест, о котором он не мог позволить себе фантазировать. Что ему нужно было сделать, так это закончить речь.
Попивая чай, он начал листать свой потрепанный экземпляр "Основных принципов уголовного законодательства Союза Советских Социалистических Республик" и союзных республик, в смутной надежде обнаружить что-нибудь, что он мог бы процитировать с иронией. Он слишком хорошо знал принципы, чтобы ожидать, что идея просто придет ему в голову, но, возможно, какое-то слово или фраза могли бы принести вдохновение.
Он бросал лишний кусочек сахара в свой еще дымящийся чай, когда кто-то постучал в дверь. Грановский был раздражен. Он надеялся, что это не Соня и Наташа вернулись раньше. У него не было терпения принимать посетителей, и у него не было времени препираться с КГБ.
“Хорошо, хорошо”, - крикнул он, помешивая чай. Стук продолжался. Он быстро проглотил горячую жидкость, обжег язык. Если бы это было КГБ, его вполне могла ожидать ночь травли, и было бы неплохо выпить чего-нибудь теплого в желудок. Стук становился громче.
Держа в руке свод законов, Грановский направился к двери, состроив самое вызывающее выражение лица, которого хватило бы КГБ или жалующимся соседям. Когда Грановский открыл дверь и узнал стоявшего перед ним человека, свирепый взгляд сменился сардонической улыбкой.
“У меня сегодня напряженная ночь”, - сказал Грановский, даже не пытаясь скрыть свое нетерпение. “Чего вы хотите?”
Ответ пришел раньше, чем Грановский успел его осознать. Что-то мелькнуло из-за спины его одетого в темное посетителя. Сверкающий предмет выглядел коричневым, чужеродным и тяжелым, и он ударил Грановского в грудь. Однажды в юности футбольный мяч ударил его в грудь во время игры в парке культуры и отдыха "Сокольники", отчего у него перехватило дыхание. Грановский открыл рот и посмотрел вниз на то, что ударило его и теперь торчало у него из груди. Он видел, как на нем выступила его собственная кровь, и ему захотелось выбросить это прочь.
Грановский не мог кричать. Что-то сладкое и влажное наполнило его горло. Все еще сжимая книгу в руке, Грановский отшатнулся назад, не зная, что делать с этой штукой в груди. У него было видение Голема. Если бы он снял эту штуку со своей груди, как звезду Голема, он был уверен, что перестал бы быть живым. И все же что-то в его груди мешало дышать, а ему нужно было так много сделать - написать речь, выпить чаю. Он посмотрел на своего посетителя в поисках помощи, но вполне логично понял, отступая в коридор. кухонный стол, за которым его посетитель наверняка не стал бы его убивать только для того, чтобы обернуться и помочь. Это было бы неразумно. Ничего, подумал он, используя русское слово для обозначения смирения, которое означало вздох. Дела шли не так, как надо. Пытаясь держаться прямо, рука Грановского коснулась чашки с горячим чаем, и он отдернулся, инстинктивно позволив книге, которую держал в руке, пролететь через комнату. Она попала в окно, из которого он выглядывал ранее, разбила его и медленно уплыла в холодную темноту.
Храпенко не смотрел на окно Грановского, когда оно разбилось, но он услышал хрустящий звон бьющегося стекла и, повернув голову вверх, увидел падающие на улицу кусочки света. Среди осколков стекла летела белая птица, трепеща крыльями. Храпенко был очарован. Птица в квартире Грановского, по-видимому, разбилась через окно и летела к земле. Однако непосредственно перед тем, как предмет упал на снег, Храпенко понял, что это была не птица, а книга. Он поднял глаза на свет в окне Грановского, прежде чем поспешить к книге, которая упала открытой на снег. Книга была залита кровью. Храпенко побежал ко входу в здание Грановского, гадая, каким безумием занимается Грановский.
Храпенко было двадцать восемь лет, и он проработал в КГБ четыре года. Его отец до него служил в КГБ и знал Берию. Храпенко-старший имел репутацию преданного и малоинтеллектуального человека и никогда не поднимался очень высоко выше самого низкого ранга. Его сыну приписывали продолжение семейной традиции. Задание следить за Грановским не было ни желанным, ни нежеланным. Это озадачивало, но, как всегда, он ни в чем не сомневался и воспринял это задание как возможный признак растущей ответственности. Храпенко действительно недоумевал, почему Грановскому разрешили выйти на улицу, несмотря на надвигающийся суд, и ему сказали, что слежка может привести к появлению дополнительных улик и что освобождение Грановского стало бы для мира знаком справедливости советского правосудия. Кроме того, его начальник сказал ему, что Грановский приветствует суд и, конечно же, не подумает о побеге.
Храпенко следовал за Грановским в течение дня и занял его позицию напротив жилого дома несколькими часами ранее. Он знал, что Грановский знал о его присутствии, фактически издевался над ним из окна, но это не имело значения. До того, как разбилось окно, единственной сознательной мыслью Храпенко было, как пройдут сорок пять минут до того, как его сменят на ночь. Теперь Храпенко бежал через маленький вестибюль многоквартирного дома и поднимался на шесть лестничных пролетов, чтобы встретиться лицом к лицу с диссидентом, которого он знать не желал.
Грановский, возможно, просто сошел с ума от страха перед судом. Храпенко не был уверен, как вести себя с истекающим кровью сумасшедшим. Единственным выходом для сотрудника КГБ было арестовать его под дулом пистолета. Если бы ему пришлось застрелить Грановского, он был уверен, что его карьере в КГБ пришел бы конец.
По лестнице спускалась фигура в черном, которую Храпенко протолкнул мимо, не глядя. Он поспешил подняться по бетонным ступенькам, перепрыгивая через две за раз, с каждым пролетом все больше опираясь на перила и прислушиваясь к эху собственных шагов.
Холл на шестом этаже был пуст. Либо соседи ничего не слышали, либо были слишком напуганы, чтобы выйти. Дверь в квартиру 612 была открыта, и Храпенко подошел к ней, тяжело дыша и потянувшись за пистолетом. Отчетливый и широкий кровавый след тянулся по деревянному полу к телу Грановского. Глаза были открыты, рот злой и красный, как будто он в дикой ярости плюнул кровью. Через разбитое окно врывался холодный воздух, но Храпенко этого не замечал. Его взгляд был прикован к предмету, торчащему из груди Грановского.
Храпенко знал, что должен действовать быстро и эффективно, что его карьера вполне может оказаться под угрозой. Он убрал пистолет и протянул руку, чтобы прикоснуться к телу, чтобы убедиться самому, что человек мертв, и его рука оказалась покрытой кровью. Он был убежден. Его следующим шагом было позвонить в штаб-квартиру, хотя его первым побуждением было набрать 02, полицию. Он стоял на одном колене рядом с телом, оглядывая комнату в поисках телефона, когда услышал шаги позади себя и снова выхватил пистолет. Он был на волосок от того, что застрелил Соню и Наташу Грановских. Пожилая женщина посмотрела сначала на пистолет, потом на незнакомца и, наконец, на тело своего мужа. Затем она начала кричать, а девушка рядом с ней, немногим больше ребенка возраста родной сестры Храпенко, начала истерически рыдать. Храпенко поднялся с пола и протянул окровавленную руку, чтобы успокоить женщин, но они закричали еще громче, от серии воплей у него в мозгу похолодело. Только тогда он понял, что две женщины, вероятно, думали, что он убил Грановского.
“Я только что нашел его в таком состоянии”, - сказал Храпенко, пытаясь сохранить самообладание, вспоминая свою карьеру, своего отца. “Я государственный служащий. Пожалуйста, сядьте, и я позову на помощь”.
Две женщины отвели от него глаза, и та, что помоложе, перестала кричать. Они смотрели на уродливый ржавый серп, который кто-то глубоко вонзил в грудь Александра Грановского.
В Москве расследование преступлений - это вопрос юрисдикции, а расследование важных преступлений - важный вопрос юрисдикции. Мелкими преступлениями, а никто не совсем уверен, что такое мелкое преступление, занимается на стадии расследования МВД, национальная полиция со штаб-квартирой в Москве. Сама Москва разделена на двадцать полицейских округов, каждый из которых отвечает за преступления в пределах своей территории. Однако, если дело считается достаточно важным, будет назначен полицейский инспектор из центрального штаба. дознавание или расследование основано на часто высказываемом предположении, что “каждый человек, совершивший преступление, понесет справедливое наказание, и ни один невиновный человек, подвергнутый уголовному преследованию, не будет осужден”. Это так часто повторяется судьями, прокурорами и полицией, что почти все в Москве уверены, что этого не может быть. Такое допущение справедливости также применяется в отношении военных и государственных преступлений, расследуемых следователями КГБ, которые сами определяют, действительно ли преступление является государственным или военным преступлением. Однако крупные невоенные преступления находятся в компетенции следователя прокуратуры, который отвечает за предварительное следствие, предварительное полицейское расследование.
Все сотрудники полиции в системе работают в прокуратуре. Генеральный прокурор назначается на свой пост на семь лет, что является самым длительным сроком для любого советского офицера. Под его началом работают подчиненные прокуроры, которые назначаются на пять лет подряд. Работа прокуратуры огромна: санкционировать аресты, контролировать расследования, присутствовать на судебных процессах, следить за исполнением приговоров и надзирать за содержанием под стражей. Генеральная прокуратура - это полиция, окружной прокурор, надзиратель и, при необходимости, палач. Прокуроры Москвы очень заняты.
Вот почему прокурор Анна Тимофеева все еще сидела за своим рабочим столом в огромном центральном полицейском комплексе под названием Петровка, на улице Петровка. Петровка состоит из двух десятиэтажных Г-образных зданий, к которым большинство москвичей относятся со смесью благоговения и страха. Кабинет прокурора Тимофеевой представлял собой небольшую, скудно обставленную комнату на втором этаже здания №1. Под ней были псарни, где немецкие овчарки бродили и иногда беспокойно лаяли, когда не были на дежурстве. В два часа ночи большинство собак были на свободе, но прокуратор Тимофеева не замечала ни времени, ни отсутствия собак, которых она слышала в светлое время суток. Она была плотной женщиной лет пятидесяти, официозной и трудолюбивой. Она знала, что выглядит устрашающе в своей полосатой рубашке и темно-синей форме прокурора, и хотела выглядеть устрашающе. Поэтому она носила форму большую часть времени, хотя в этом не было необходимости. На ее столе, когда она пила остывший чай, лежала стопка отчетов следователей о различных преступлениях, за которые она несла ответственность. Главный отчет, #30241, был посвящен делу о хулиганстве, в ходе которого группа пьяных в кафе é отказалась уходить в 11:30 по времени закрытия. Прокурор Тимофеева знала из отчета, что один из пьяниц был членом партии. Она попыталась бы пристыдить его перед судьей, указать на то, каким ужасным было поведение коммуниста, когда существовали такие большие трудности в установлении нового морального порядка.
Насколько именно велики были эти трудности в случае совершения преступления, оставалось загадкой даже для прокурора Тимофеевой, поскольку статистические данные никогда не публиковались. Однако, судя по стопке отчетов на ее столе, трудности были обширными. Были случаи воровства, пьянства, продажи пишущих машинок на черном рынке, отказов платить алименты, убийств. Куча никогда не становилась меньше, несмотря на восемнадцать часов в сутки, которые тратил прокурор. Эта конкретная куча на самом деле стала бы намного больше, прежде чем стала меньше.
Сам генеральный прокурор позвонил ей не более чем за полчаса до этого. Она выслушала, задавая вопросы только тогда, когда этого ожидали. Разговор длился не более пяти минут, после чего она позвонила в автосервис на Петровке и приказала полицейской машине выехать на квартиру инспектора Ростникова и немедленно доставить его. Она смотрела желтая "Волга" с синей горизонтальной полосой тянуть молча на широкую улицу из своего окна, как она спрашивает, почему убийство Александр Грановский был передан в полицию, а не в К. Г. Б.
Ростников спал в своей квартире на улице Красикова, не более чем в двух кварталах от квартиры Грановских, когда в его дверь постучали. Он мечтал о том, как будет жать лежа четыреста фунтов, и кряхтел от усилий. Его болезненные стоны разбудили его жену, которая была уверена, что ему снится какое-то ужасное зрелище, свидетелем которого он был во время какого-то расследования в своем прошлом.
“Порфирий”, - сказала его жена, легонько встряхивая его. “Порфирий, тебя ждет полицейский у двери”.
Ростников медленно просыпался от голоса, сообщавшего ему, что за ним приехала полиция. Он был уверен, что это чепуха. Он был полицейским, и именно он стучал в двери ночью. Постепенно четыреста фунтов уплыли прочь, и он заставил себя проснуться.
“Время?” спросил он, садясь на край кровати.
“После двух”, - ответила Сара.
Он собирался спросить, проснулся ли Иосиф, но потом вспомнил, что его сын, их сын, опрометчиво названный в честь Сталина в порыве юношеского патриотизма, сейчас в армии и расквартирован где-то под Киевом. Ростников поднялся с кровати, успокаивающе коснулся щеки жены и, прихрамывая, пересек комнату. Он был мощным, плотного телосложения мужчиной пятидесяти двух лет, который поднимал тяжести, чтобы компенсировать своему телу травму ноги. В 1941 году во время битвы за Ростов ему в ногу попал кусок металла. Это было так давно, что он даже не помнил, каково это - ходить, не волоча за собой ногу .
Молодой полицейский стоял в дверях, боясь войти в дом инспектора и выметать снег. Он держал в руке свою меховую шапку.
“Вы должны немедленно пройти со мной в кабинет прокурора Тимофеевой”, - сказал мальчик почти извиняющимся тоном.
Ростников провел рукой по щетине и поднял другую руку, показывая молодому человеку, что он будет у него через несколько минут. Молодой полицейский, казалось, испытал облегчение.
После почти тридцати лет работы инспектором полиции Ростников знал, что лучше не спрашивать молодого офицера, в чем дело. Мальчику ничего бы не сказали. Через пять минут Ростников вышел из своей квартиры, которая была не больше квартиры покойного Грановского, и направлялся на Петровку. Он пытался вернуться к своей чудесной мечте, покачиваясь на заднем сиденье "Волги", но мечта исчезла. Ростников вздохнул, смирился с ее потерей и открыл глаза.
Когда Ростников прибыл в кабинет прокурора Тимофеевой, он медленно вошел, постучав, и сел в мягкое черное кресло напротив прокурора. Она, в свою очередь, села за свой стол на прямой деревянный стул. Ростникова не была уверена, поставила ли она своим гостям более удобные кресла, чтобы заставить их чувствовать себя виноватыми за то, что они сразу почувствовали себя более комфортно, или потому, что она действительно предпочитала дискомфорт. Он пришел к предварительному выводу, что она искала дискомфорта для себя. Над ее головой на стене висела фотография Ленина в молодости, выходящего из своей комнаты, похожей на камеру, с бледной улыбкой. Ростников давно пришел к выводу, что картина была не просто политической необходимостью, но и источником вдохновения для товарища Тимофеевой. Иногда он представлял ее счастливой новообращенной в религию коммунизма. Однако он научился с большим уважением относиться к ее рвению и способностям.
Тимофеева посмотрела через свой стол на следователя, широко известного как “корыто для умывания”. Она предложила ему чашку холодного чая, и он принял ее, протянув за ней довольно волосатую руку.
“Что вы знаете об Александре Грановском?” - спросила она, пытаясь не обращать внимания на груду работы на своем столе и сосредоточиться на этой новой проблеме. Она не мыслила категориями жалобы. Она была верным членом партии. Если ей давали задание, это было необходимо, и она просто должна была найти для этого время. Ее врач предупреждал ее о рабочей нагрузке и о ее сердце, но она решила не обращать внимания на случайные боли, которые, по его словам, были предупреждением сбавить обороты и расслабиться.
“Я читал газеты, слышал новости”, - пожал плечами Ростников, все еще плотно кутаясь в пальто. В кабинете товарища прокурора всегда было холодно.
“Грановский мертв”, - сказала она. “Убит. Около одиннадцати кто-то зашел в его квартиру и вонзил ржавый серп ему в грудь. Очевидно, это был сумасшедший, который также выбросил в окно учебник права, прежде чем сбежать ”.
“Суд над ним должен был состояться послезавтра?” Спросил Ростников.
“Да”.
“Могу я спросить, почему он не был в тюрьме?”
“Он приветствовал суд”, - сказала Тимофеева, отпивая холодный чай без сахара. “Было решено сделать хороший жест”.
“КГБ?” - допытывался Ростников.
“Они наблюдали за ним, ” медленно произнесла она, - но они не видели, кто его убил”.
“И КГБ не хочет заниматься расследованием?” Ростников продолжал, понимая, что ступает на опасную почву.
“Что вы хотите выяснить, товарищ?” - спросила она с холодным взглядом, который нисколько не испугал Ростникова, который внезапно почувствовал сильный голод.
Он вздохнул и погрузился в:
“Мне кажется случайным, что его выпустили из тюрьмы до суда, что он был убит так близко к этому суду и что КГБ не захотело заниматься расследованием”.
“Вы думаете, КГБ могло убить его?” - спросила она.
“Нет”, - сказал Ростников. В животе у него громко заурчало. “Если бы КГБ хотело избавиться от него, они были бы более осторожны, учитывая, кем он был, но один агент, спровоцированный таким человеком, как Грановский, мог бы ...”
“Я понимаю вашу точку зрения”, - сказала прокурор, складывая руки перед собой. “У вас будет и есть разрешение деликатно провести расследование в этом направлении, но очень деликатно, вы понимаете?”
“Очень деликатно”, - согласился он. “Серпом, вы говорите?”
“Да, серпом”.
“Символ революции”, - тихо сказал он.
“Нет никакого учета отклонений в мышлении москвичей”, - сказала она без тени юмора. “Я видела слишком много, чтобы пытаться. Делай что хочешь, но помни о проблемах. У вас есть прямой приказ самого Генерального прокурора на это расследование. Мир узнает об этом убийстве через несколько часов. Многие в других странах и в нашей собственной будут убеждены, что за это ответственна какая-то сила в правительстве”.
“А что, - спокойно сказал Ростников, - если они окажутся верными?”
“Тогда, - сказала она, обращаясь за вдохновением к своему портрету Ленина, “ мы обсудим это снова. Но если предположить, что это не так, то когда мы поймаем убийцу, у нас должны быть неопровержимые доказательства его вины, которые Генеральный прокурор сможет обнародовать и использовать для снятия любых обвинений в заговоре. Вы понимаете? ”
“Полностью”, - сказал Ростников, с усилием поднимаясь с мягкого кресла. “Я могу ожидать, что люди из КГБ будут враждебно относиться к моему расследованию. Я могу ожидать, что друзья этого Грановского будут настроены враждебно, потому что они не доверяют нам и опасаются за свою собственную безопасность. Я могу ожидать, что нейтральные свидетели спрячутся и сделают вид, что ничего не знают. Короче говоря, типичное убийство ”.
“Да”, - сказала она, поворачиваясь к нему лицом. “За исключением того, что у нас не так много времени. Чем быстрее мы узнаем, что произошло, тем скорее мы сможем предотвратить любой международный инцидент по этому поводу. Если мы ничего не добьемся за два-три дня, можно ожидать, что дело заберут из наших рук ”.
“Это не будет хорошо смотреться в нашем послужном списке”, - беззаботно сказал Ростников. Тимофеева и Ростников обменялись едва заметными улыбками. У него не было ни надежды стать прокурором, ни желания им становиться. Он был слишком стар, у него была жена-еврейка, и его вполне устраивала профессия следователя. Если что-то и подтолкнуло бы его к дополнительным усилиям, так это гордость.
“Я не сомневаюсь, что вы сделаете все, что в ваших силах”, - сказала она.
“Я добьюсь большего успеха, если вы позволите мне отстранить Карпо и Ткача от дел, над которыми они работают, и поручить им это”, - сказал он, стоя в дверях.
Прокурор просмотрела стопку отчетов на своем столе. Пять из них принадлежали двум младшим следователям, о которых шла речь.
“Забери их”, - сказала она.
“Спасибо”, - почтительно ответил Ростников и вышел из холодного офиса в поисках чего-нибудь выпить, прежде чем позвонить двум мужчинам, которые помогут ему найти того, кто казался очень сумасшедшим или очень умным убийцей.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В три часа ночи Нью-Йорк вибрирует неоном, в дверных проемах пульсируют тела, и даже самые отдаленные улицы Квинса не удивляют криками или смехом. В три часа ночи парижские улицы полны случайных прохожих, полицейских и пьяниц. Но в три часа ночи Москва - город эха и теней, ее улицы пустынны и безмолвны. В Москве винные магазины закрываются рано, рестораны - в полночь, а метро - в час. Несколько такси рыщут по улицам с тремя или четырьмя бутылками водки под передним сиденьем, чтобы продавать их страдающим от жажды и бессонницы в два раза дороже магазинных цен. Москва начинает работу в пять утра. Последние несколько часов - для преступников, полиции, водителей такси, правительственных чиновников на вечеринках и партийных чиновников, работающих в правительстве.
Сегодня в три часа ночи Виктор Шишко сидел за своей пишущей машинкой немецкого производства в офисе "Московской правды", тщательно формулируя статью о смерти Александра Грановского. Единственная информация, которой он располагал, была передана ему товарищем Ивановым, который, в свою очередь, получил информацию от члена коммунистической партии, который служил связным с различными российскими следственными органами. Виктор написал то, что ему сказали. Это заняло у него пятнадцать минут. Следующим шагом было выпить немного крепкого черного кофе, смотреть в окно на снег и ждать, зная, что рассказ, вероятно, будет убит или переписан кем-то другим, даже если он был и будет состоять не более десяти строк. Даже в этом случае руководящий комитет "Правды" может полностью уничтожить ее на своем утреннем заседании. Он подумал о том, чтобы сходить в туалет, но вздохнул и решил подождать в надежде, что звонок все-таки раздастся и у него будет шанс поспать несколько часов. Его шея покрылась мурашками, несмотря на холодный сквозняк из окна. Он пообещал себе принять холодную ванну, если поступит звонок и он доберется домой в течение часа.
В три часа ночи трое очень молодых людей в черных кожаных куртках и джинсах разгружали кузов небольшого грузовика. У всех троих были длинные волосы, зачесанные назад, как на американских фотографиях Джеймса Дина, которые они видели, или польских фотографиях Збигнева Цибульского. И Дин, и Цибульский умерли насильственной смертью и молодыми. По крайней мере, двое из трех молодых москвичей наполовину жаждали такой же участи и представляли себе подпольную репутацию, которой им не суждено было испытать. Все трое взяли американские прозвища “Джимми”, “Куп” и “Бобби”, у всех троих были пистолеты, у всех троих были застывшие улыбки, все трое были напуганы тем, что они делали и собирались сделать.
В три часа ночи Рудольф Крофт чистил свою полицейскую форму, что было странно. Это было странно не потому, что было три часа ночи, а потому, что Рудольф Крофт не был полицейским. Он жил в четырехэтажном деревянном здании, которое опасно кренилось влево, что, возможно, было политически обоснованной метафорой, но для Крофта и других жильцов не имело иного значения, кроме конструктивного. Крофт, в отличие от его здания, накренился вправо в результате несчастного случая в цирке много лет назад. Он все еще был подвижным и способным актером, о чем свидетельствует его успешная роль полицейского в течение последних нескольких месяцев, но он также был холоден, очень холоден в своем провисающем здании изгоев и иностранцев. Ему было приятно согреться, чистя форму и думая о своей роли на предстоящий день.
В три часа ночи Иван Шариков высадил своего пассажира на проспекте Ленина и взял восемьдесят копеек за проезд, зная, что чаевых не получит. Партийные чиновники чаевых не давали, и Иван их не ожидал. Пассажир, тяжело нагруженный и в плохом настроении, выскользнул из такси, направляясь к двери своей квартиры. Иван, у которого была толстая и медлительная шея, отвернулся, пряча довольную ухмылку, и включил зеленый свет на лобовом стекле, чтобы показать, что он может пересесть на другой тариф. Он медленно включил передачу на своем такси и выехал задним ходом на улицу, поскользнувшись, когда тонкие, почти лысые шины попытались зацепиться за мостовую и зацепились только за лед.
Перспектива Ивана заработать какие-либо реальные деньги в ту ночь была невелика, но он задолжал слишком много и знал, что все равно не сможет уснуть из-за боли в спине. Когда боль стала по-настоящему сильной, он подумал о том, чтобы обратиться в клинику, но ожидание в клинике могло растянуться на часы, и врач, если он даже попадет к нему, отправит его обратно на работу с бессмысленными таблетками или, что еще хуже, его отправят в больничную палату и он потеряет шанс вернуть часть денег, которые он задолжал шурин. В прежние времена, даже дюжину лет назад, он мог бы сказать своему шурину, что делать с его кредитом, но время поменяло их местами. Иван растолстел, постарел и устал, а Миша за годы работы в упаковочном цехе стал худым, жестким и обиженным.
План Ивана состоял в том, чтобы вернуться в центр города в надежде подцепить другого задерживающегося правительственного чиновника среднего звена. У действительно крупных чиновников были бы свои машины. Мелкие чиновники не могли позволить себе такси. Чиновники среднего звена, жившие на окраинах улицы Толстого, могли заплатить за это, но никогда не были хороши для разговоров или чаевых. Когда его шины покрылись льдом и он медленно развернулся, выезжая на улицу, Айвен заметил одинокую темную фигуру, стоявшую на обочине в пятидесяти футах от него. Фигура, казалось, ждала и слегка покачивалась, возможно, пьяная. Тусклые глаза Ивана прищурились от мысли о легкой участи, и он двинулся вперед, к фигуре.
В три часа дня Порфирий Ростников сделал два телефонных звонка и сказал по десять слов каждому из звонивших:
“Здесь Ростников, приходите по адресу улица Дмитрия Ульянова, триста сорок четыре. Квартира шестьсот двенадцать”.
Хотя Эмиль Карпо крепко спал, когда зазвонил телефон, он ответил еще до того, как первый короткий звонок перестал отражаться от стен его маленькой комнаты. Он ничего не сказал, когда услышал короткое сообщение Ростникова, за которым последовал щелчок, обрывающий соединение. Карпо посмотрел на часы в тусклом уличном свете из своего незадернутого окна. Прошло ровно три дня, и он бы запомнил это, если бы позже потребовали отчета. Карпо помнил все, каждую деталь. Этот отзыв начался более двадцати лет назад, чтобы защитить вскоре он сам и это стало настолько его частью, что перестало осознаваться. Его разум был заполнен данными, а единственный книжный шкаф был заставлен записными книжками, полными наблюдений, которые, вероятно, никогда не понадобятся и не будут использованы. Он встал со своего матраса, его смуглое тело осветил тусклый свет из окна. Он быстро оделся, не глядя. Вся его одежда была одинаковой. У него было два костюма, оба серо-черные, оба аккуратно отглаженные, оба довольно старые. У него было пять рубашек, все тускло-белые, все накрахмаленные. У него было три галстука, все темные и неестественно тонкие даже для Москвы, которая извращенно гордилась тем, что отстает в моде от остального мира на пять лет, и на нем была униформа москвича мужского пола - длинное черное пальто и черная меховая шапка.
Карпо знал, кто жил по адресу улица Дмитрия Ульянова, 344, но он лишь констатировал этот факт и почувствовал подкрепление чего-то вроде гордости за обладание информацией. Он отказался строить догадки о том, что это может означать. Гадать было пустой тратой времени, и если бы кто-нибудь спросил его, что, по его мнению, происходит, он мог бы честно сказать, что понятия не имеет, по крайней мере, на уровне сознания. Карпо был человеком, который держал свои мысли и свое тело при себе. Он жил ради своего долга, хладнокровно и без юмора. Когда он начинал со старым М.В.Б. быстро заслужил прозвище “татарин” из-за слегка раскосых глаз, высоких скул, обтянутой кожи и невыразительного смуглого лица. Это было двадцать лет назад. Теперь молодые люди стали называть его “Вампиром” по многим из тех же причин и из-за его предпочтения работать по ночам. Он был ростом шесть футов три дюйма для татарина и недостаточно бледен, чтобы быть вампиром. У Карпо не было ни одного друга, что его устраивало. Он не терпел расслабленности в других и излучал холодную, молчаливую ярость по отношению к тем, кто не посвящал себя полностью своим задачам, особенно кажущейся бесконечной задаче зачистки Москвы. У него также было много врагов среди постоянных нарушителей того, что считалось преступным миром в Москве. И это тоже его устраивало.
У Карпо был только один сознательный секрет - сильные головные боли, которые приходили без видимой причины и сохранялись от часа до половины дня. Таблетки, которые ему дали много лет назад, помогли контролировать боль до такой степени, что он мог работать, несмотря на нее. Были времена, когда он даже приветствовал боль как испытание своего тела и разума, испытание, готовящее его к еще большей боли от какого-то неназванного врага государства в какой-то неопределенный момент в будущем, который, вероятно, никогда не наступит.
Полностью одевшись и зачесав назад свои темные редеющие волосы, Карпо вышел в коридор из своей маленькой комнаты, похожей на камеру. Он тихо закрыл дверь, установив проволоку толщиной с волос, которая позже сообщит ему, посещал ли его кто-нибудь или мог быть внутри, ожидая его возвращения. Он не ожидал такого визита и никогда его не получал.
“Здесь Ростников, приходите по адресу улица Дмитрия Ульянова, триста сорок четыре. Квартира шестьсот двенадцать”.
“Что...” - начал отвечать Саша Ткач, но оборвал себя и начал говорить: “Я сейчас буду”, но линия оборвалась до его последнего слова.
В двухкомнатной квартире телефон прозвонил шесть раз. Мать Саши спала в спальне, всего в футе от телефона, но она была почти глухой. Он действительно хотел, чтобы телефон был в другой комнате, гостиной / кухне, где спали он и его жена Майя, но телефон был установлен, когда он был на работе, и он не хотел жаловаться. Телефон был знаком его приоритета, его положения как следователя, человека, которого нужно уважать, но это была привилегия, которой не хотелось злоупотреблять. Поэтому телефон остался в спальне. Он тихо собрал свою одежду и вернулся в гостиную.
“Ты идешь?” Спросила Майя, приподнимаясь на локтях. Она включила свет. Ее волосы были длинными и прямыми и закрывали часть сонного лица. У нее был украинский акцент. Для Ткача, которому было двадцать восемь и который был женат четыре месяца, это все еще звучало экзотично. Она приехала в Москву работать бухгалтером в Государственном лицензионном бюро, и он встретил ее там, когда проводил несколько дней расследования дела о черном рынке. Дело увенчалось успехом. Они обнаружили четыре упаковки американских голубых джинсов, которые были переданы прокурору по делу после того, как Ткач совершил первое нарушение закона в своей взрослой жизни. Он взял одну пару и отдал ее Майе.
“Это был Ростников”, - сказал он, проводя рукой по своим светлым волосам и натягивая брюки.
Она посмотрела на часы. Было три, и ей нужно было вставать через час.
“Возьми свой обед в карман”, - сказала она. Его зарплата составляла двести пятьдесят рублей, ее - девяносто рублей. Они потратили почти 70 процентов этой суммы на еду и не могли позволить себе, чтобы кто-то из них ел что-либо в ресторанах.
Он кивнул, подошел к ней, легонько поцеловал и коснулся рукой ее плеча, показывая, что она должна снова заснуть.
Если бы не задержка в метро, он мог бы добраться до улицы Дмитрия Ульянова за двадцать минут. Холодное облако снега приплясывало по улице, когда он выходил, гадая, что могло заставить Ростникова позвонить ему так рано. Была ночная смена для экстренных случаев. Должно быть, что-то серьезное.
В три часа дня темная фигура стояла, покачиваясь, на проспекте Ленина. Он не был пьян. Он отчаянно пытался думать, но все, что приходило ему в голову, это то, что он пойдет домой и будет ждать ее.
Он знал, что шел уже - как долго? Возможно, десять минут, возможно, час или больше. И нужно было многое сделать, спланировать, но они не складывались в слова и картинки. Так было, когда он был ребенком, но он больше не был ребенком. Это было похоже на попытку собрать идеи воедино перед сном.
Логика была подходящим средством, подумай хорошенько, приди к выводу только после того, как задашь правильные вопросы. Этому его научил Грановский. Возможно, если бы он мог четко сформулировать вопрос, он смог бы обмануть его, сделать это и получить ответ, а затем перейти к другим проблемам, пойти домой и ждать ее.
Сквозь снежинки на ресницах он посмотрел на высокие жилые дома, и у него закружилась голова.
Перед ним остановилось такси, из которого высунулся человек с толстой шеей и что-то сказал. Голоса, которые преследовали его, исчезли, и он посмотрел на человека в такси.
“Вам вызвать такси?”
Он никогда не ездил в такси один. За последние два года он действительно ездил в такси всего три раза, и всегда за это платил кто-то другой. В двух случаях платил Грановский. Он забрался на заднее сиденье такси, дотрагиваясь до сиденья, вдыхая запах дневного пота и пытаясь зафиксировать иссиня-черное лицо водителя в настоящем.
“Вы пьяны?” - со вздохом спросил водитель.
“Нет, - сказал он, “ я…Я думал, и мой разум просто такой:…Отвези меня на Петро-стрит”.