Ясным майским утром, таким ранним, что остатки тумана еще висели низко над большой излучиной реки, белый фургон остановился на гребне холма над маленьким французским городком. Из машины вышел мужчина, подошел к краю дороги и широко потянулся, любуясь знакомым видом. Он был еще молод и, очевидно, достаточно подтянут, чтобы быть щеголеватым и быстрым в движениях, но, расслабившись, он был достаточно обеспокоен своей любовью к еде, чтобы похлопать себя по талии, осторожно прощупывая любые признаки полноты, которые всегда представляют угрозу в этот весенний период между окончанием сезона регби и его началом о серьезной охоте. На нем было что–то вроде полуформы - аккуратно выглаженная синяя рубашка с эполетами, без галстука, темно-синие брюки и черные ботинки. Его густые темные волосы были гладко подстрижены, в теплых карих глазах горел огонек, а щедрый рот, казалось, всегда был готов расплыться в улыбке. На значке у него на груди и на боку его фургона были слова "Муниципальная полиция". Довольно пыльная фуражка с козырьком лежала на пассажирском сиденье.
В задней части фургона лежали лом, клубок проводов от аккумуляторных батарей, одна корзина с только что снесенными яйцами, а другая с первым в сезоне весенним горошком.
Две теннисные ракетки, пара ботинок для регби, кроссовки для тренировок и большая сумка с различными видами спортивной одежды дополняли беспорядок, запутавшийся в запасной леске от удочки. Где-то под всем этим были аптечка первой помощи, небольшой ящик для инструментов, одеяло и корзина для пикника с тарелками и стаканами, солью и перцем, головкой чеснока и карманным ножом "Лагуйоле" с роговой ручкой и штопором. Под передним сиденьем была спрятана бутылка не совсем легальной eau de vie от дружелюбного фермера. Он использовал это для приготовления своего личного запаса вин де нуа, когда зеленые грецкие орехи были готовы в праздник Святой Екатерины.
Бенут Курруж, начальник полиции небольшой коммуны Сен-Дени с населением 2900 человек, широко известный как Бруно, всегда был готов к любым неожиданностям.
Или почти всегда. Он не носил тяжелого ремня с кобурой и пистолетом, наручниками и фонариком, ключами и записной книжкой и всем прочим грузом, который обычно обременяет каждого полицейского во Франции. Несомненно, где-то в беспорядке в его фургоне должна была найтись пара древних наручников, но Бруно давно забыл, куда положил ключ. У него действительно был фонарик, и он постоянно напоминал себе, что на днях ему следует купить несколько новых батареек. В бардачке фургона лежали блокнот и несколько ручек, но в данный момент блокнот был забит различными рецептами, протоколом последнего заседания теннисного клуба (который ему еще предстояло напечатать на старом офисном компьютере, которому он не доверял) и списком имен и телефонных номеров minimes, молодых парней, записавшихся на его тренировочный курс по регби.
Пистолет Бруно, довольно старый 9-мм полуавтоматический пистолет MAB, был заперт в сейфе в его кабинете в мэрии и раз в год доставался на ежегодный курс переподготовки на полигоне жандармерии в Периге. За восемь лет службы в муниципальной полиции он трижды надевал его на дежурство. Первый раз, когда в соседней коммуне была замечена бешеная собака, и полиция была приведена в состояние боевой готовности. Второй случай произошел, когда президент Франции проезжал через коммуну Сен-Дени, направляясь посмотреть знаменитые наскальные рисунки Ласко.
Он остановился навестить старого друга, Жерара Мангина, который был мэром Сен-Дени и работодателем Бруно. Бруно отдал честь лидеру своей страны и гордо встал на вооруженную охрану у здания мэрии, обмениваясь сплетнями с гораздо более тщательно вооруженными президентскими телохранителями, один из которых оказался бывшим товарищем Бруно по армейским временам. Третий раз был, когда кенгуру-боксер сбежал из местного цирка, но это уже другая история. Ни разу пистолет Бруно не использовался при исполнении служебных обязанностей, чем он чрезвычайно, но про себя гордился. Конечно, как и большинство других мужчин (и немало женщин) коммуны Сен-Дени, он стрелял почти ежедневно в охотничий сезон и обычно попадал в цель, если только не преследовал печально известную своей неуловимостью бекасу, птицу, вкус которой он предпочитал больше всего на свете.
Бруно удовлетворенно смотрел вниз на свой город, который в свежести раннего утра выглядел так, словно ле бон Дье чудесным образом создал его за одну ночь. Его взгляд задержался на том, как утренний солнечный свет отражался от водоворотов там, где река Везре протекала под арками старого каменного моста. Это место казалось живым от света, всполохов золотого и красного, когда солнце волшебным образом создавало призмы в траве под ивами и танцевало на фасадах старинных зданий медового цвета вдоль реки. Блики отражались от флюгера на церковном шпиле, от орла на городском военном мемориале, где он должен был присутствовать на церемонии в тот день ровно в полдень, от ветровых стекол и хрома автомобилей и фургонов, припаркованных за медицинским центром.
Все выглядело мирно, когда начался рабочий день, когда первые посетители направились в кафе Fauquet's caféй. Даже с такой высоты над городом он мог слышать скрежет металлической решетки, поднимаемой, чтобы открыть магазин Lespinasse tabac, где наряду с сигаретами продавались удочки, ружья и боеприпасы. Очень логично, подумал Бруно, группировать такие смертоносные продукты вместе. Он, не глядя, знал, что, пока мадам Леспинасс открывает магазин, ее муж направится в кафе, чтобы выпить первый из множества маленьких бокалов белого вина, которое приятно взбодрит его на весь день.
Сотрудники мэрии тоже были бы у Фоке, грызли круассаны, пили кофе и просматривали заголовки утренних газет "Юг-Запад".
Рядом с ними будет кучка стариков, изучающих форму для скачек и наслаждающихся первым за день пти блан. Башмачник Башло выпивал свой утренний стакан в "Фоке", в то время как его сосед и смертельный враг Жан-Пьер, владелец магазина велосипедов, начинал свой день в "Кафе освобождения Ивана".
Их вражда восходила ко временам Сопротивления, когда один из них состоял в коммунистической группировке, а другой вступил в армию де Голля, но Бруно никогда не мог вспомнить, в какую именно. Он знал только, что они ни разу не разговаривали друг с другом со времен войны, никогда не позволяли своим семьям разговаривать дальше самого ледяного ‘бонжур’, и каждый мужчина, как говорили, посвятил много лет с тех пор осторожным, но решительным попыткам соблазнить жену другого мужчины. Однажды мэр за дружеским бокалом сказал Бруно, что он убежден в том, что каждый из них достиг своей цели. Но Бруно проработал полицейским достаточно долго, чтобы подвергнуть сомнению большинство слухов о супружеской страсти, и, как тщательный страж собственной частной жизни в таких деликатных вопросах, был доволен тем, что позволял другим подобную вольность.
Эти утренние движения были ритуалами, которые следовало соблюдать – такими, как преданность, с которой каждая семья покупала хлеб насущный только в определенной из четырех городских пекарен, за исключением тех праздничных недель, когда они были вынуждены посещать другую, каждый раз сетуя на изменение вкуса и текстуры. Эти маленькие привычки Сен-Дени были Бруно так же знакомы, как и его собственная утренняя рутина перед вставанием: зарядка во время прослушивания радио "Пиригорд", душ со специальным шампунем для защиты от угрозы облысения, мыло с ароматом зеленых яблок. Затем он кормил своих цыплят, пока варился кофе, и делился поджаренными ломтиками вчерашнего багета со своей собакой Джиджи.
На другом берегу небольшого ручья, впадающего в главную реку, его внимание привлекли пещеры в известняковых скалах. Темные, но странно манящие пещеры с их древними гравюрами и картинами привлекали в эту долину ученых и туристов. Туристическое бюро назвало его ‘Колыбелью человечества’. По их словам, это была та часть Европы, которая могла претендовать на самый длительный период постоянного проживания людей.
Во время ледниковых периодов и периодов потепления, наводнений, войн и голода люди жили здесь сорок тысяч лет. Бруно, который напомнил себе, что есть еще много пещер и картин, которые ему действительно следует посетить, в глубине души чувствовал, что понимает почему.
Внизу, на берегу реки, он увидел, что сумасшедшая англичанка поит свою лошадь после утренней прогулки верхом. Как всегда, она была безупречно одета: блестящие черные сапоги, кремовые брюки для верховой езды и черный жакет. Ее каштановые волосы выбивались из-под аккуратной черной шляпы для верховой езды, как лисий хвост. Он лениво задавался вопросом, почему ее называют сумасшедшей. Она всегда казалась ему совершенно вменяемой и, похоже, неплохо зарабатывала на содержании своего маленького гостевого домика. Она даже говорила на понятном французском, чего нельзя было сказать о большинстве англичан, обосновавшихся здесь.
Он посмотрел дальше на дорогу, идущую вдоль реки, и увидел несколько грузовиков, везущих местных фермеров на еженедельный рынок. Скоро ему пора было заступать на дежурство. Он достал единственное оборудование, с которым никогда не расставался, - сотовый телефон, и набрал знакомый номер вокзала.
‘Есть какие-нибудь признаки их присутствия, Мари?’ - спросил он. ‘Вчера они напали на рынок в Сент-Алвуре, так что они в этом районе’.
‘Не прошлой ночью, Бруно. Просто остановились обычные ребята из музейного проекта и испанский водитель грузовика", - ответила Мари, которая управляла небольшим отелем у вокзала.
‘Но помните, после того, как они были здесь в прошлый раз и ничего не нашли, я слышал, как они говорили об аренде машины в Периге, чтобы сбить вас со следа. Чертово гестапо!’
Бруно, который был предан своему местному сообществу и его мэру, а не номинальным законам Франции, особенно когда они на самом деле были законами Брюсселя, постоянно играл в кошки-мышки с инспекторами из Европейского Союза, которым было поручено обеспечивать соблюдение правил гигиены ЕС на рынках Франции.
Гигиена - это все очень хорошо, но местные жители коммуны Сен-Дени делали свои сыры, паштеты из фуа-гра и свиные рулеты на протяжении столетий, прежде чем о ЕС даже услышали, и им не нравилось, когда иностранные бюрократы указывали им, что они могут продавать, а что нет. Вместе с другими сотрудниками муниципальной полиции региона Бруно разработал сложную схему раннего предупреждения, чтобы предупредить продавцов рынка об их визитах.
Инспекторы, известные как гестапо в той части Франции, которая очень серьезно относилась к своему патриотическому долгу противостоять немецкой оккупации, начали свои визиты на рынки Перригора на служебном автомобиле с красными бельгийскими номерами. Во время их второго визита, к тревоге Бруно, все шины были проколоты. В следующий раз они приехали на машине из Парижа с контрольным номером ‘75’ на номерном знаке. Эта машина тоже подверглась обработке Сопротивления, и Бруно начал беспокоиться, не выходят ли местные контрмеры из-под контроля. У него была хорошая идея, кто стоит за порезанными шинами, и он сделал несколько частных предупреждений, которые, как он надеялся, успокоят ситуацию. Не было никакого смысла в насилии, если система разведки могла гарантировать, что рынки были чистыми до прибытия инспекторов.
Затем инспекторы изменили свою тактику и приехали поездом, остановившись в местных привокзальных гостиницах. Но это означало, что их легко могли заметить владельцы отелей, у которых у всех были двоюродные братья или поставщики, готовившие кроттини из козьего сыра и фуа-гра, домашние джемы, масла, приправленные грецкими орехами и трюфелями, а также кондитерские изделия, которые превратили этот уголок Франции в самое сердце национальной гастрономической культуры. Бруно, при поддержке своего босса, мэра Сен-Дени, и всех избранных членов совета коммуны, даже коммуниста Монсуриса, счел своим долгом защищать своих соседей и друзей от брюссельских идиотов. Их представление о еде остановилось на моллюсках и картофельном пюре фри, и даже тогда они подмешивали отличный картофель в промышленный майонез, который у них не хватало терпения приготовить самим.
Итак, теперь инспекторы попробовали новый подход, арендовав машину на месте, чтобы им было легче организовать засаду и последующее бегство с неповрежденными шинами. Вчера им удалось выписать четыре штрафа в Сент-Альвуре, но они не добились бы успеха в Сен-Дени, чей знаменитый рынок насчитывает более семисот лет. Нет, если бы Бруно имел к этому какое-либо отношение.
Бросив последний взгляд на вверенный ему маленький райский уголок, Бруно глубоко вдохнул родной воздух и приготовился к предстоящему дню.
Забираясь обратно в свой фургон, он подумал, как всегда в погожие летние утра, о высказывании немца, сказанном ему каким-то туристом: ‘самая вершина счастья - это жить во Франции как Бог’.
ГЛАВА 2
Бруно никогда не считал, но каждое утро в базарный день он, наверное, целовал сотню женщин и пожимал руки по меньшей мере стольким же мужчинам. Первой в это утро была Толстушка Жанна, как называли ее школьники. Французы, которые более других осведомлены о великолепных тайнах женственности, возможно, единственные люди в мире, которые ценят концепцию Джоли Лайд, некрасивой женщины, которой так комфортно в своей пышной фигуре и так радостно в душе, что она становится очаровательной. А Толстая Жанна была Джоли лейд, около пятидесяти лет, почти идеально круглой формы. Она ни в коем случае не была красавицей, но жизнерадостной женщиной, чувствовавшей себя в ладу с самой собой. Старая коричневая кожаная сумка, в которую она собирала скромные деньги, которые каждый владелец ларька платил за привилегию торговать на рынке Сен-Дени, тяжело ударилась о бедро Бруно, когда Жанна, взвизгнув от удовольствия увидеть его, с удивительной быстротой повернулась и подставила щеки для поцелуев в ритуальном приветствии. Затем она угостила его свежей клубникой из ларька мадам Верниет, и Бруно оторвался, чтобы поцеловать плутоватую вдову старого фермера в обе сморщенные щеки в знак приветствия и благодарности.
‘Вот фотографии инспекторов, которые Джо-Джо сделал вчера в Сент-Алвуре".
Сказал Бруно Жанне, доставая из нагрудного кармана несколько распечаток. Накануне вечером он заехал к своему коллеге-муниципальному полицейскому, чтобы забрать их. Они могли быть отправлены по электронной почте на компьютер мэрии, но Бруно был осторожным человеком и считал рискованным оставлять электронный след своей секретной разведывательной операции.
‘Если увидишь их, позвони мне. И раздай копии Ивану в кафе, Жанно в бистро и Иветт в табаке, чтобы они показывали их клиентам. А ты пока иди в ту сторону и предупреди владельцев ларьков на дальней стороне церкви. Я позабочусь о тех, кто идет к мосту. ’
Каждый вторник, начиная с 1346 года, когда англичане захватили в плен половину дворянства Франции в битве при Креси и семье гран-Брилламон пришлось собирать деньги, чтобы заплатить выкуп за своего сеньора, в маленьком перригорском городке Сен-Дени еженедельно проводится ярмарка. Горожане собрали королевскую сумму в пятьдесят ливров серебром для своего феодала и, взамен, добились права держать рынок, разумно понимая, что это гарантирует средства к существованию крошечной общине, удачно расположенной там, где ручей Ле Мозен впадает в реку Везер – сразу за тем местом, где из текущих вод торчат остатки старого римского моста. Всего одиннадцать лет спустя наказанные дворяне и рыцари Франции вновь пришпорили своих неуклюжих лошадей против английских лучников и их длинных луков и были убиты толпами. После битвы при Пуатье сеньора де Брилламона пришлось снова выкупать у победоносных англичан, но к тому времени рыночные налоги собрали достаточно средств, чтобы старый римский мост был грубо восстановлен. Итак, еще за пятьдесят ливров горожане выкупили у семьи Брилламон право взимать плату за проезд по мосту, и благосостояние их города было обеспечено навсегда.
Это были первые стычки в многовековой войне между французскими крестьянами и сборщиками налогов и проводниками государственной власти. И вот, последние грабежи инспекторов (которые были французами, но получали приказы из Брюсселя) были просто последней кампанией в бесконечной борьбе. Если бы законы и подзаконные акты были полностью французскими, у Бруно могли бы возникнуть некоторые сомнения по поводу столь активной и с таким личным ликованием работы по их нарушению. Но это было не так: таковы были брюссельские законы этого далекого Европейского союза, которые позволяли молодым датчанам, португальцам и ирландцам приезжать и работать в кемпингах и в барах каждое лето, как если бы они были французами.
Местным фермерам и их женам приходилось зарабатывать себе на жизнь, и им было бы трудно оплачивать штрафы инспекторов из тех скромных сумм, которые они зарабатывали на рынке.
Прежде всего, они были его друзьями и соседями.
По правде говоря, Бруно знал, что предупреждений было не так уж много. В эти дни все большим количеством рыночных прилавков заправляли незнакомцы из других городов, которые продавали платья, джинсы и драпировки, дешевые свитера, футболки и подержанную одежду.
Два угольно-черных сенегальца продавали яркие дашики, кожаные ремни и кошельки, а пара местных гончаров демонстрировали свои изделия. Там был киоск с органическим хлебом, и несколько местных виноделов продавали свой бержерак и сладкое десертное вино Монбазийяк, которое Добрый Господь в своей мудрости любезно предоставил к фуа-гра. Там были точильщик ножей и торговец скобяными изделиями, вьетнамец Дьем продавал свои nems – спринг–роллы, а Жюль - орехи и оливки, пока его жена готовила огромную паэлью, от которой шел пар. Различные киоски, торгующие фруктами и овощами, зеленью и помидорами , были невосприимчивы – до сих пор – к мужчинам из Брюсселя.
Но в каждом ларьке, где продавали домашний сыр и пирожки, или уток и цыплят, зарезанных семейным топором на каком-нибудь старом пне во дворе фермы, а не на выложенной белой плиткой скотобойне людьми в белых халатах и сетках для волос, Бруно делал свое предупреждение. Он помог пожилым женщинам собрать вещи, уложив свежощипанных цыплят в похожие на пещеры матерчатые сумки, чтобы отнести их на хранение в ближайший офис автошколы Патрика. Более богатые фермеры, которые могли позволить себе передвижные холодильные камеры, всегда были готовы позволить тетушке Марии и гранд-мюре Колетт положить свои менее легальные сыры рядом с их собственными. На рынке все были посвящены в тайну.
У Бруно зазвонил мобильный телефон. ‘Ублюдки здесь", - сказала Жанна, как ей, должно быть, показалось, шепотом. "Они припарковались перед банком, и Мари-Хелен узнала их по фотографии, которую я дал Ивану. Она увидела это, когда заезжала в свое маленькое кафей. Она уверена, что это они ’.
‘Она видела их машину?’ Спросил Бруно.
‘Серебристый "Рено Лагуна", совсем новый". Жанна прочитала номер. Интересно, подумал Бруно. Это был номер Департамента по борьбе с коррупцией. Они бы сели на поезд до Брива и забрали машину там, за пределами Дордони.
Они, должно быть, поняли, что местная шпионская сеть следит за ними. Бруно вышел из пешеходной зоны на главную площадь у старого каменного моста, где инспекторам пришлось пройти мимо него, прежде чем они добрались до рынка. На той неделе он позвонил своим коллегам-начальникам муниципальной полиции в других деревнях с рынками и дал им машину и ее номер. Его долг был выполнен, или, скорее, половина его долга. Он защитил своих друзей от инспекторов; теперь ему предстояло защищать их от самих себя.
Поэтому он позвонил старине Джо, который в течение сорока лет был предшественником Бруно на посту начальника полиции Сен-Дени. Теперь он проводил время, посещая приятелей на всех местных рынках, используя в качестве предлога случайную распродажу небольшого запаса безразмерных фартуков и рабочих халатов, которые хранил в багажнике своего фургона. Продаж было сделано меньше, чем на встрече за ритуальным бокалом "пти руж", но Джо был полезным игроком в регби два поколения назад и по-прежнему оставался столпом местного клуба. На лацкане пиджака он носил маленькую красную пуговицу, обозначавшую его принадлежность к Ордену Почета, в награду за его детскую службу в качестве посыльного в реальном Сопротивлении немцам. Бруно был уверен, что Джо знал о проколе шин и, вероятно, помог организовать это. Джо знал всех в округе и был родственником половины из них, включая большинство нынешних крепких нападающих Сент-Дени, которые наводили ужас на местную регбийную лигу.
‘Послушай, Джо, ’ начал Бруно, когда старик ответил своим обычным грубым лаем, ‘ с инспекторами все в порядке. Рынок чист, и мы знаем, кто они. На этот раз нам не нужны неприятности. Это может усугубить ситуацию, вы меня понимаете?’
"Вы имеете в виду машину, которая припаркована перед банком? Серебристую Лагуну?’ - Спросил Джо глубоким и хриплым голосом, который доносился из-за десятилетий употребления "Голуаз" и крепкого вина, которое он готовил сам. ‘Ну, об этом позаботились. Не волнуйся, маленький Бруно. Гестаповцы могут сегодня уйти домой пешком. Как и в прошлый раз’.
"Джо, из-за этого у людей будут неприятности", - настойчиво сказал Бруно, хотя знал, что с таким же успехом мог бы спорить с кирпичной стеной. Как, черт возьми, Джо уже узнал об этом? Он, должно быть, был в кафе Иванай, когда Жанна показывала фотографии. И он, вероятно, услышал о машине от Мари-Хелен в банке, поскольку она была замужем за его племянником.
‘Это может принести нам настоящие неприятности, если мы не будем осторожны", - продолжил Бруно. ‘Поэтому не делайте ничего, что вынудило бы меня принять меры’.
Он со щелчком захлопнул телефон. Оглядывая людей, переходящих мост, большинство из которых он знал, он следил за инспекторами. Затем краем глаза он увидел знакомую машину, старый потрепанный Renault Twingo, на которых ездили местные жандармы, когда были без формы, за рулем был новый капитан, с которым он еще не успел познакомиться. Они сказали, что из Нормандии, суровый и тощий тип по имени Дюрок, который все делал по инструкции. Внезапно в голове Бруно сработала тревога, и он снова позвонил Джо.
Немедленно прекратите все. Они, должно быть, ожидают новых неприятностей после прошлого раза. Этот новый шеф жандармерии только что проехал мимо в штатском, и они, возможно, договорились, что за их машиной установят наблюдение. У меня плохое предчувствие по этому поводу.’
‘Черт возьми", - сказал Джо. "Мы должны были подумать об этом, но мы можем опоздать. Я сказал Кариму в баре, и он сказал, что позаботится об этом. Я попытаюсь отозвать его.’
Бруно позвонил в спортивное кафе, которым управляют Карим и его жена Рашида, очень хорошенькая, хотя и сильно беременная. Рашида сказала ему, что Карим уже ушел из кафе, и она не думала, что у него был с собой мобильный. Черт возьми, подумал Бруно. Он быстро зашагал по узкому мосту, пытаясь добраться до парковки перед банком до того, как Карим попадет в беду.
Он знал Карима с тех пор, как тот впервые приехал в город более десяти лет назад неповоротливым и угрюмым арабским подростком, готовым драться с любым молодым французом, который осмелился бы напасть на него. Бруно уже встречал таких людей раньше и постепенно научил Карима тому, что он в достаточной степени спортсмен, чтобы вымещать свое негодование на поле для регби. Благодаря урокам регби два раза в неделю и матчу каждую субботу, а летом - теннису Бруно научил парня держаться подальше от неприятностей. Он привел Карима в школьную команду, затем в местную команду по регби и, наконец, в лигу, достаточно крупную , чтобы тот смог заработать деньги, позволившие молодому человеку-гиганту жениться на своей Рашиде и купить кафей. Бруно произнес речь на их свадьбе. Putain, putain, putain…
Если у Карима из-за этого возникнут неприятности, это может обернуться очень скверно. Инспекторы заставили бы своего босса надавить на префекта, который затем надавил бы на Национальную полицию, или, может быть, они даже связались бы с Министерством обороны и привлекли бы жандармов, которые должны были заниматься сельской преступностью.
Если они заставят Карима и Рашиду начать разговор, никто не знает, чем это может закончиться. Нанесение преступного ущерба государственной собственности означало бы прекращение действия лицензии Карима на продажу табака и конец его кафей. Он мог бы промолчать, но Рашида подумала бы о ребенке и могла бы расколоться. Это привело бы их к старине Джо и остальным членам команды по регби, и не успеете вы оглянуться, как вся сеть тихого городка Сен-Дени столкнется с обвинениями и начнет распутываться. Бруно не мог этого допустить.
Бруно осторожно замедлил шаг, поворачивая за угол у доски объявлений Коммуны и проходя мимо военного мемориала в ряды автомобилей, которые были выстроены перед CrйDit Agricole, как множество разноцветных солдатиков. Он поискал глазами жандарма Твинго, а затем увидел Дюрока, стоявшего в обычной очереди перед банкоматом банка. В двух местах позади него маячила фигура Карима, который мило болтал с Колетт из химчистки. Бруно с облегчением закрыл глаза и направился к дородному североафриканцу.
‘Карим", - сказал он и быстро добавил: "Бонжур, Колетт", целуя ее в щеки, прежде чем снова повернуться к Кариму и сказать: ‘Мне нужно поговорить с тобой о расписании воскресного матча. Буквально на минутку, это не займет много времени. ’ Он схватил его за локоть, попрощался с Колетт, кивнул Дюроку и повел свою упирающуюся жертву обратно к мосту.
‘Я пришел предупредить вас. Я думаю, они, возможно, установили наблюдение за машиной, возможно, даже предупредили жандармерию", - сказал Бруно. Карим остановился, и его лицо расплылось в довольной улыбке.
‘Я сам об этом подумал, Бруно, потом я увидел того нового жандарма, стоящего в очереди за наличными, но его глаза бегали повсюду, поэтому я остался позади него. В любом случае, дело сделано’.
"Вы чистили шины, когда Дюрок стоял там!?’
‘Вовсе нет’. Карим ухмыльнулся. ‘Я сказал своему племяннику разобраться с этим вместе с другими детьми. Они подкрались и засунули картофелину в выхлопную трубу, пока я болтал с Колетт и Дюроком. Эта машина не проедет и десяти километров, как двигатель заглохнет. ’
ГЛАВА 3
Когда сирена, возвестившая полдень, начала пронзительно завывать над городом, Бруно вытянулся по стойке смирно перед мэрией и подумал, был ли это тот же самый звук, который возвестил о приближении немцев. На ум пришли кадры старинной кинохроники: ныряющие снаряды, люди, бросающиеся на помощь бомбоубежищам, победоносный вермахт, марширующий через Триумфальную арку в 1940 году, чтобы топнуть ботинками по Елисейским полям и начать завоевание Парижа. Что ж, подумал он, это был день мести, восьмое мая, когда Франция праздновала свою окончательную победу, и хотя некоторые говорили, что это старомодно и недружелюбно в наши дни в Европе, город Сен-Дени вспомнил Освобождение ежегодным парадом своих почтенных ветеранов.
Бруно вывесил дорожные знаки Route BarrйE, чтобы перекрыть боковую дорогу, и позаботился о том, чтобы доставили цветочные венки. Он надел галстук, начистил ботинки и козырек фуражки. Он предупредил стариков в обоих кафе, что время приближается, и принес флаги из подвала под мэрией. Сам мэр стоял в ожидании с орденской лентой на груди и маленькой красной розеткой Ордена Почетного Легиона в лацкане пиджака. Жандармы сдерживали нетерпеливое движение, в то время как домохозяйки ворчали, что их сумки становятся тяжелыми, и продолжали спрашивать, когда они смогут перейти дорогу.
Жан-Пьер из магазина велосипедов нес триколор, а его враг Башело держал флаг с изображением Лотарингского креста, эмблемы генерала де Голля и Свободной Франции. Старая Мария-Луиза, которая в молодости служила курьером в одной из групп Сопротивления, была отправлена в концентрационный лагерь Равенсбрюк и каким-то чудом выжила, щеголяла флагом Сен-Дени.
Монсурис, член совета коммунистов, нес флаг Советского Союза поменьше, а старый месье Джексон – и Бруно очень гордился тем, что организовал это – держал флаг своей родной Великобритании. Вышедший на пенсию школьный учитель, он приехал, чтобы провести свои преклонные годы со своей дочерью, которая вышла замуж за Паскаля из местной страховой конторы. Месье Джексон был восемнадцатилетним новобранцем в последние недели войны 1945 года и, таким образом, был таким же комбатантом, имевшим право разделить честь парада победы. Однажды, сказал себе Бруно, он встретит настоящего американца, но на этот раз Звездно-полосатый флаг носил юный Карим как звезда команды по регби.
Мэр подал сигнал, и городской оркестр заиграл "Марсельезу".
Жан-Пьер поднял флаг Франции, Бруно и жандармы отдали честь, и небольшой парад двинулся через мост, их флаги храбро развевались на ветру. За ними шли три шеренги жителей Сен-Дени, которые несли военную службу в мирное время, но пришли на этот парад из чувства долга перед своим городом и своей нацией. Бруно отметил, что вся семья Карима пришла посмотреть, как он несет флаг. Сзади маршировала группа маленьких мальчиков, выкрикивающих слова гимна. После моста парад сменился вышли из банка и прошли через автостоянку к мемориалу - бронзовой фигуре французского солдата времен Великой отечественной войны. Имена павших сыновей Сен-Дени занимали три стороны постамента под фигурой. Бронза потемнела с годами, но огромный орел победы, который восседал с распростертыми крыльями на плече солдата, сиял золотом от свежей полировки. Мэр позаботился об этом. Четвертой стороны постамента было более чем достаточно для захоронения погибших во Второй мировой войне и последующих конфликтах во Вьетнаме и Алжире. Из краткого опыта войны на Балканах самого Бруно не было названо ни одного имени. Он всегда испытывал облегчение от этого, хотя и удивлялся, что такая маленькая коммуна, как Сен-Дени, могла потерять более двухсот молодых людей на бойне 1914-1918 годов.
Школьники города выстроились по обе стороны мемориала, младенцы из Родильного дома впереди сосали большие пальцы и держали друг друга за руки. Те, что стояли позади них, чуть постарше, в джинсах и футболках, были еще достаточно молоды, чтобы быть очарованными этим зрелищем. Напротив них, однако, сутулились некоторые подростки из "Сговора", изображая насмешку и легкое недоумение по поводу того, что новая Европа, которую они унаследовали, все еще может позволять себе такие устаревшие торжества национальной гордости. Но Бруно заметил, что большинство подростков стояли тихо, осознавая, что они находятся в присутствии всего, что осталось от их дедов и прадедушек, списка имен на постаменте, который говорил что-то об их наследии и великой тайне войны, и что-то о том, чего Франция может однажды снова потребовать от своих сыновей.
Жан-Пьер и Башело, которые, возможно, не разговаривали пятьдесят лет, но которые знали ритуал этого ежегодного события, вышли вперед и приспустили свои флаги в знак приветствия бронзовому солдату и его орлу. Монсурис опустил свой красный флажок, а Мария-Луиза - свой так низко, что он коснулся земли. Запоздало, не уверенные в правильности выбора времени, Карим и англичанин месье Джексон последовали его примеру. Мэр торжественно вышел вперед и поднялся на небольшое возвышение, которое Бруно установил перед мемориалом.
‘Французы и француженки’, - провозгласил он, обращаясь к небольшой толпе. ‘Французы и француженки, а также представители наших храбрых союзников. Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать день победы, который также стал днем мира, восьмое мая, знаменующее конец нацизма и начало примирения Европы и ее долгих, счастливых лет спокойствия. Этот мир был куплен храбростью наших сыновей Сен-Дени, чьи имена написаны здесь, и стариков и женщин, которые стоят перед вами и которые никогда не склоняли головы перед властью захватчика. Всякий раз, когда Франция оказывалась в смертельной опасности, сыновья и дочери Сен-Дени были готовы откликнуться на призыв ради Франции, Свободы, Равенства и Братства, а также Прав Человека, за которые она выступает. ’
Он остановился и кивнул Сильви из пекарни. Она подтолкнула вперед свою маленькую дочь, которая несла цветочный венок. Маленькая девочка в красной юбке, синем топе и длинных белых носочках нерешительно подошла к мэру и протянула ему венок, выглядя весьма встревоженной, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в обе щеки. Мэр взял венок и медленно подошел к мемориалу, прислонил его к бронзовой ноге солдата, отступил назад и крикнул: ‘Да здравствует Франция, да здравствует Республика’.
И с этими словами Жан-Пьер и Башело, оба достаточно взрослые, чтобы чувствовать нагрузку на тяжелые флаги, подняли их в вертикальное положение в знак приветствия, и оркестр заиграл "Песнь партизан", старый гимн Сопротивления. Слезы покатились по щекам двух мужчин, и старая Мария-Луиза разразилась рыданиями так, что ее флаг заколебался, а все дети, даже подростки, выглядели отрезвленными, даже тронутыми этим свидетельством какого-то великого, непостижимого испытания, через которое прошли эти пожилые люди.
Когда музыка смолкла, флаги трех союзников – советского, британского и американского - прошли маршем вперед и были подняты в знак приветствия. Затем последовал сюрприз - театральный переворот, организованный Бруно и согласованный им с мэром. Это был способ для старого врага Англии, которая тысячу лет воевала с Францией, прежде чем стать ее союзником на короткое столетие, занять ее место в день победы.
Бруно наблюдал, как внук месье Джексона, мальчик лет тринадцати или около того, вышел вперед со своего места в городском оркестре, где он играл на трубе, держа руку на блестящем медном горне, который был подвешен к красному поясу у него за плечами. Он подошел к мемориалу, повернулся, чтобы поприветствовать мэра, и, пока молчаливая толпа обменивалась взглядами при виде этого нового дополнения к церемонии, поднес горн к губам. Когда Бруно услышал первые две длинные и навязчивые заметки Последнего сообщения, на его глаза навернулись слезы. Сквозь них он мог видеть, как трясутся плечи месье Джексона, а британский флаг дрожит в его руках. Мэр смахнул слезу, когда затихли последние чистые звуки горна, и толпа хранила абсолютное молчание, пока мальчик ловко не приложил свой горн к его боку. Затем все взорвались аплодисментами, и, когда Карим подошел и пожал мальчику руку, его звездно-полосатый флаг на мгновение взметнулся, смешавшись с британским и французским флагами, Бруно заметил внезапную вспышку фотоаппарата.
Боже мой, подумал Бруно. Это последнее сообщение сработало так хорошо, что нам придется сделать его частью ежегодной церемонии. Он оглядел толпу, которая начала расходиться, и увидел, что молодой Филипп Деларон, который обычно писал спортивные репортажи для юго-западной газеты, достал свой блокнот и разговаривал с месье Джексоном и его внуком. Что ж, небольшое объявление в газете о подлинном союзнике Великобритании, принимающем участие в параде Победы, не могло повредить сейчас, когда так много англичан покупали дома в Коммуне. Возможно , это даже побудит их меньше жаловаться на различные налоги на недвижимость и цены на воду для их бассейнов. Затем он заметил кое-что довольно странное. После каждого предыдущего парада, будь то восьмого мая, одиннадцатого ноября, когда закончилась Великая война, восемнадцатого июня, когда де Голль провозгласил Свободную Францию, или четырнадцатого июля, когда Франция праздновала свою революцию, Жан-Пьер и Башело отворачивались друг от друга, даже не кивнув, и по отдельности возвращались в мэрию, чтобы сложить флаги, которые они несли. Но на этот раз они стояли неподвижно, пристально глядя друг на друга. Не разговаривает, но каким-то образом общается. Удивительно, что может сделать один звонок горна, подумал Бруно.
Может быть, если я смогу привлечь несколько американцев к параду в следующем году, они даже начнут разговаривать и оставят жен друг друга в покое. Но сейчас было тридцать минут пополудни, и, как у каждого порядочного француза, мысли Бруно обратились к обеду.
Он шел обратно по мосту с Мари-Луизой, которая все еще плакала, когда он осторожно забрал у нее флаг. Мэр, месье Джексон, его дочь и внук шли следом. Карим и его семья шли впереди, а Жан-Пьер и Башело со своими почти одинаковыми женами замыкали шествие в мрачном молчании, пока городской оркестр без своего лучшего трубача играл другую песню времен войны, которая имела силу растопить Бруно: J'attendrai.
Это была песня женщин Франции в 1940 году, когда они смотрели, как их мужчины маршируют на войну, которая обернулась шестью неделями катастрофы и пятью годами лагерей для военнопленных. ‘... днем и ночью я всегда буду ждать твоего возвращения’. История Франции была описана в военных песнях, думал он, во многих печальных и героических, но в каждом стихе ощущалась тяжесть утраты.
Толпа поредела по мере того, как они расходились на обед, большинство матерей и детей расходились по домам, но некоторые семьи решили использовать этот день как событие и зашли в бистро Жанно за Мэрией или в пиццерию за мостом.
Обычно Бруно ходил с друзьями в кафе "У Ивана", чтобы заказать себе блюдо, обычно стейк-фри – за исключением того случая, когда Иван влюбился в бельгийскую девушку, остановившуюся в местном кемпинге, и в течение трех восхитительных и страстных месяцев, пока она не собрала вещи и не вернулась в Шарлеруа, стейк-фри превратился в моле-фрит. Затем в течение нескольких недель вообще не было никаких деловых встреч, пока Бруно не вывел убитого горем Ивана на улицу и героически не напоил его.
Но сегодня был особенный день, и поэтому мэр организовал чествование тех, кто принимал участие в параде. Теперь они поднимались по древней лестнице, изогнутой посередине многовековыми стопами, на верхний этаж мэрии, где располагался зал совета, а в таких случаях, как этот, одновременно служил банкетным залом. Сокровищем города был длинный и старинный стол, который служил как для совета, так и для банкета, и, как говорили, был сделан для большого зала замка семьи Брилламон в те счастливые дни, когда их сеньор еще не попадал в плен к англичанам. Бруно начал считать; на обед было накрыто двадцать блюд. Он оглядел зал, чтобы понять, кто его коллеги по ужину.
Там были мэр со своей женой, Жан-Пьер и Башело со своими женами, которые автоматически разошлись в противоположные концы комнаты. Впервые Карим и его жена Рашида были приглашены и стояли, болтая с коммунистом Монсурисом и его женой-драконом, которая была еще более левой, чем ее муж. Месье Джексон, пекарь Сильви и ее сын разговаривали с Ролло, местным директором школы, который иногда играл с Бруно в теннис, и учителем музыки, который был дирижером городского оркестра, а также руководителем церковного хора. Он ожидал увидеть нового капитана местной жандармерии, но этого человека нигде не было видно. Пухлый и прилизанный отец Сентаут, священник древней церкви Сен-Дени, страстно желавший стать монсеньором, вышел, пыхтя, из нового лифта. Он демонстративно не разговаривал со своим спутником по лифту, грозным бароном, промышленником на пенсии, который был главным местным землевладельцем. Бруно кивнул ему. Он был ярым атеистом, а также постоянным партнером Бруно по теннису.
Появилась толстушка Жанна с рынка с подносом, уставленным бокалами для шампанского, за ней быстро следовала юная Клэр, секретарша мэра, которая несла огромный поднос с конфетами, которые она приготовила сама. Клэр питала нежные чувства к Бруно и в течение нескольких недель почти ни о чем другом с ним не разговаривала, оставляя письма мэра нетипизированными, пока листала "Мадам Фигаро" и "Мари-Клер" в поисках идей и рецептов. Результат, подумал Бруно, рассматривая блюда из сельдерея со сливочным сыром, оливки, фаршированные анчоусами, и ломтики тостов, покрытые нарезанными помидорами, не вдохновил.
‘Это итальянское лакомство, называемое брускетта", - сказала ему Клэр, пристально глядя Бруно в глаза. Она была достаточно хорошенькой, хотя и чересчур разговорчивой, но у Бруно было твердое правило никогда не играть на пороге собственного дома. Жюльет Бинош могла бы устроиться на работу в мэрию, и Бруно сдержался бы. Но он знал, что его сдержанность не помешала Клэр и ее матери, не говоря уже о нескольких других матерях в Сен-Дени, называть его самым завидным холостяком города. Всего в сорок лет он думал, что, возможно, перестал быть объектом этих спекуляций, но нет. Игра в ‘поимку’ Бруно стала одним из маленьких городских ритуалов, предметом сплетен среди женщин и развлечения среди женатых мужчин, которые видели в Бруно доблестную, но в конечном счете обреченную добычу охотниц. Они дразнили его по этому поводу, но одобряли осторожность, которую он привносил в свою личную жизнь, и вежливые навыки, с помощью которых он расстраивал матерей города и сохранял свою свободу.
‘Восхитительно", - сказал Бруно, ограничившись оливкой. ‘Отличная работа, Клэр. Все эти планы действительно окупились’.
‘О, Бруно, - сказала она, ’ ты действительно так думаешь?’
‘Конечно. Жена мэра выглядит голодной", - сказал он, забирая бокал шампанского у толстухи Жанны, когда она проходила мимо. ‘Возможно, вам стоит начать с нее’.
Он подвел Клэр к окну, где стоял мэр со своей женой, и внезапно почувствовал за своим плечом чье-то высокое и задумчивое присутствие.
‘Что ж, Бруно, ’ прогремел Монсурис, его громкий голос больше подходил для того, чтобы произносить пламенные речи перед толпой бастующих рабочих, ‘ ты превратил победу народа в торжество британской короны. Это то, что ты собирался сделать?’
‘Бонжур, Ив", - ухмыльнулся Бруно. ‘Не вешай мне лапшу на уши о народной победе. Вы и все остальные коммунисты говорили бы по-немецки, если бы не британская и американская армии.’
‘Как вам не стыдно", - сказал Монсурис. ‘Даже британцы говорили бы по-немецки, если бы не Сталин и Красная Армия’.
‘Да, и если бы они добились своего, мы бы все сегодня говорили по-русски, а ты был бы мэром".
‘Комиссар, с вашего позволения", - ответил Монсурис. Бруно знал, что Монсурис был коммунистом только потому, что он был химиком, железнодорожным рабочим, а профсоюз ВКТ предусмотрел эти должности для членов партии. За исключением его партийного билета и участия в предвыборной кампании перед каждыми выборами, большинство политических взглядов Монсуриса были решительно консервативными. Иногда Бруно задавался вопросом, за кого на самом деле голосовал Монсурис, когда находился вдали от своей шумной радикальной жены и в безопасности кабинки для голосования.
- Дамы и господа, прошу к столу, ’ позвал мэр и добавил: ‘ пока суп не разогрелся.
Месье Джексон от души рассмеялся по-английски, но замолчал, когда понял, что больше никому не смешно. Сильви взяла его за руку и повела на место. Бруно обнаружил, что сидит рядом со священником, и склонил голову, когда отец Сентаут произносил краткую молитву. Бруно часто оказывался рядом со священником в таких случаях. Когда он переключил свое внимание на охлажденный вишизуаз, ему стало интересно, задаст ли Сентаут свой обычный вопрос. Долго ждать не пришлось.
‘Почему мэр никогда не хочет, чтобы я произносил небольшую молитву на таких публичных мероприятиях, как День Победы?’
‘Это республиканский праздник, святой отец", - объяснил Бруно, наверное, в четырнадцатый раз. ‘Вы знаете закон 1905 года об отделении церкви от государства’.
"Но большинство этих храбрых парней были добрыми католиками, и они пали, выполняя Божью работу, и попали на небеса’.
‘Я надеюсь, что ты прав, отец, ’ мягко сказал Бруно, ‘ но посмотри на это с другой стороны.
По крайней мере, вас приглашают на обед, и вы можете благословить трапезу. Большинство мэров даже этого не допустили бы. ’
‘Ах да, праздник у мэра - желанное угощение после чистилища, в которое меня втравила моя экономка. Но она набожная душа и делает все, что в ее силах’.
Бруно, который однажды был приглашен на великолепный обед в дом священника в честь какого-то приезжего церковного сановника, молча поднял брови, а затем с удовлетворением наблюдал, как толстуха Жанна убрала его тарелку с супом и заменила ее здоровым ломтиком фуа-гра и небольшим количеством собственного лукового мармелада. В дополнение к этому Клэр подала ему маленький бокал золотистого Монбазийака, который, как он знал, был собран на винограднике двоюродного брата мэра. Были произнесены тосты, мальчик-горнист был отмечен для похвалы, и шампанское и Монбазильяк начали свою волшебную работу по приданию довольно солидному мероприятию праздничности.
После сухого белого бержерака, который подавался к форели, и хорошо подобранного печарманта 2001 года с бараниной обед получился по-настоящему веселым.
‘Ты знаешь, что этот араб - мусульманин?’ - спросил отец Сентаут с обманчиво небрежным видом, махнув бокалом вина в сторону Карима.
‘Я его никогда не спрашивал", - сказал Бруно, гадая, что задумал священник. "Если и так, то он не очень религиозен. Он не молится Мекке и обязательно перекрестится перед большой игрой, так что он, вероятно, христианин. Кроме того, он родился здесь. Он такой же француз, как вы или я. ’
‘Впрочем, он никогда не приходит на исповедь – совсем как ты, Бруно. Мы видим тебя в церкви только на крещениях, свадьбах и похоронах’.
‘И репетиция хора, и Рождество, и Пасха", - запротестовал Бруно.
‘Не меняй тему. Меня интересуют Карим и его семья, а не ты’.
‘О религии Карима я ничего не знаю, и я не думаю, что у него она действительно есть, но его отец определенно атеист и рационалист. Это связано с преподаванием математики ’.
‘Вы знаете остальных членов семьи?’
‘Я знаю жену Карима, и его двоюродных братьев, и нескольких племянников, которые играют с "минимес", и его племянницу Рагеду, у которой есть шанс выиграть юниорский чемпионат по теннису. Они все хорошие люди.’
‘Вы знакомы со старшим поколением?’ - настаивал священник.
Бруно терпеливо отвернулся от превосходного тарталетки и посмотрел священнику прямо в глаза.
‘Что все это значит, отец? Я встретил старого дедушку на свадьбе Карима, которая проходила здесь, в мэрии, без какого-либо священника или муллы в поле зрения. Ты пытаешься мне что-то сказать или вытянуть из меня что-то?’
‘Боже упаси’, - нервно сказал отец Сентаут. ‘Нет, просто я случайно встретил старика, и он, похоже, заинтересовался церковью, так что я просто поинтересовался…
Видите ли, он сидел в церкви, когда там было пусто, и я думаю, что он молился. Естественно, я хотел знать, мусульманин он или нет. ’