Аннотация: Большой город. Двое мужчин разного социального положения. Что их связывает между собой?
посвящается Александру Титову,
главному редактору ежемесячных
петербургских литературных
журналов клуба "Век искусства"
`
Первая часть.
Двое в городе.
Эпизоды.
Ой, да не вечер, да не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось.
Казачья песня
1.1.
Алекс
Над городом, опрокинутым в предрассветную густую синь, плыл колокольный звон. Колокольный звон поднимался в светлеющее небо, на котором блекла и истончалась луна, и вместе с ней, как в сахарном сиропе, растворялись и меркли звезды. Только одна утренняя звезда упрямо не теряла своего колючего блеска, и колокольный звон, чуть-чуть не дотянувшись до неё, спускался на город, где затихал среди улиц и зданий, и терялся на дальнем погосте среди кладбищенских крестов.
Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м.
Тяжелый язык колокола равномерно ударялся по звуковому кольцу, отчего рождался низкий басовитый звук, распространявшийся сначала по звоннице, который потом вырывался на простор и разносился по всему городу.
Звук большого колокола привычно оглушал звонарей, а звуковые вибрации творили с ними настоящие чудеса, заставляя в унисон вибрировать каждую клеточку их тел. Эти вибрации на краткий миг заставляли звонарей увидеть окружающий мир очищенным от скверны, и их тела пели вслед за колоколом и просились в горний полет.
Перед тем, как начать звонить в колокола, звонари подходили к батюшке и получали у него благословение, а потом у охранника брали ключ от колокольни. Ключ был большой, под стать большому навесному амбарному замку, запиравшему двери колокольни. Ключ легко входил в ключевину, со щелканьем проворачивался, дужка замка выскакивала из проушин, и с протяжным скрипом отворялась дверь колокольни. В полутьме колокольни тусклым серебром блестели ступеньки металлической витой лестницы, истертые подошвами не одного поколения звонарей. Витки лестницы поднимали каждого, кто ступил на её ступени, все выше и выше, и к концу подъема приходилось опираться на дубовые перила, чтобы сделать последний рывок к колоколам.
Туп, туп, туп, - от стен колокольни отражался звук шагов звонарей, поднимающихся по лестнице, - туп, туп, туп. Звук шагов утраивался, поскольку по лестнице, гуськом друг за другом, поднимались трое звонарей. Первый звонил в малые колокола, шедший вторым - в средние колокола, шедший третьим - в большой колокол. Последний звонарь был самым высоким, худым, с короткой стрижкой волос выцветшего серого цвета, какой бывает у осенней, побитой морозом, травы. Он был убежденным атеистом, но судьба и нужда в заработке привели его на колокольню. Двое других звонарей едва дотягивали ему до плеча. Звонарь в средние колокола был вертлявым малым с наголо обритым черепом и лицом, похожим на печеное яблоко. Он, как сорока, обожал блестящие предметы, в мочке левого уха болтался крестик, пальцы были унизаны серебряными перстнями, и правая рука от запястья до локтевого сгиба была густо татуирована, он так же не верил в бога, но чтил денежки, поэтому и работал звонарём. Только звонарь в малые колокола, плотный рыжеватый мужчина с бородкой и усами, был по-настоящему богобоязненным, регулярно читал молитвы и старался жить, не нарушая церковных канонов. Он был главным в этой троице. Сын с невесткой недавно подарили ему внучку, и он старался им помочь, отдавая заработок, получаемый в соборе.
Звонари в малые и средние колокола была музыкантами. Звонарь в большой колокол был самоучкой. В детстве он ходил в музыкальную школу, но все забыл, однако хороший слух позволил ему научиться звонить в большой колокол и четко выдерживать целые ноты. Это давало возможность двум другим звонарям, ударами в средние и малые колокола, украсить колокольный звон различными ритмическими рисунками.
Большой колокол на звоннице был последним в ряду колоколов, и обычно его звонарь входил на звонницу первым. Однако в последнее время он изменил этому правилу и стал заходить последним, и надолго останавливался на площадке, которая делила пополам лестницу, якобы переводя дух. На самом деле ему стало казаться, что по первой половине лестницы поднимается он сам, а дальше дорога ему заказана, и вместо него вторую половину преодолевал кто-то другой, а он в виде незримого духа только присутствовал при этом подъеме. Поэтому, остановившись на площадке, звонарь ждал, когда пройдет томительное чувство раздвоенности, и потом поднимался на звонницу.
По звоннице вольготно гулял холодный октябрьский ветер, норовил забраться под одежду, и перед тем, как начать звонить, звонари закладывали уши ватой, плотно натягивали шапки, надевали перчатки и отвязывали веревки колокольных языков.
Звонарь в большой колокол, перед тем, как начать мерно раскачивать язык колокола, привычно целовал его край, губы ощущали стылый металл, и шептал: "не подведи, милый". После окончания колокольного звона, когда края колокола становились теплыми, звонарь опять-таки привычным жестом благодарно проводил по ним рукой, ощущая выпуклые латинские буквы по его окружности. Колокол ни разу подвел звонаря и выдавал сильный и гулкий звук, слышный по всему городу.
Этого звонаря, перед тем, как научили правильно бить в колокол, просветили, что при звоне полагалось молиться и читать пятидесятый псалом. Он пожал плечами и ответил, что атеист и не умеет молиться; на него махнули рукой и посоветовали при звоне просто вести отсчет.
Поэтому, начиная раскачивать язык колокола, он, чтобы войти в ритм, начинал вести отсчет. Один, два, три, пять, десять. При слове "десять" звонарь в последнее время стал ощущать, что за его спиной появлялся незнакомец, который помогал ему дергать веревку, привязанную к языку колокола. Он пытался обернуться, чтобы увидеть лицо незнакомца, который мгновенно прятал лицо. На незнакомце была солдатская шапка-ушанка, серая шинель и на руках трехпалые солдатские рукавицы. Так вдвоем, звонарь и незнакомец, продолжали синхронно раскачивать язык колокола. Вдвоем раскачивать язык большого колокола было значительно легче, они слаженно тянули веревку, и с каждым взмахом язык поднимался все выше, пока не задевал край колокола, и рождался низкий гулкий звук.
Звонарь начал звонить Благовест. Едва большой колокол подавал свой голос, как звонарь закрывал глаза, и перед его внутренним взором от колокола вместо звуков начинали отчаливать во все стороны большие белые лодки, острыми носами вспарывающие утреннюю тишину, словно неподвижную воду в озере, где внизу, под водой, в синей дымке качался город.
Вслед за Благовестом начинался Трезвон. В действие вступали другие звонари. Рыжий звонарь начинал дергать веревки малых колоколов. Дробный звон малых колоколов был подобен звуку падающих в воду больших зеленых яблок, словно мальчишки, обнесшие колхозный сад и спасавшиеся от гнавшегося за ними сторожа с берданкой, бросали их в озеро, по которому неслись большие белые лодки. Последним вступал звонарь с серьгой в ухе, который начинал бить синкопами в средние колокола. Звуки средних колоколов были подобны стае уток, что вслед за яблоками плюхнулись в холодные и чистые воды озера, и от них во все стороны кругами по воде расходились волны.
Колокольный звон плыл над городом, очищая от ночной скверны, и город начинал просыпаться, потягиваться, в темных окнах вспыхивал свет, и открывались двери подъездов, выпуская первых ранних пташек, устремившихся на работу.
После того, как звонари отзвонили заутренюю, город, подобно затопленному граду Молога , выплыл из темно-синих глубин утреннего озера в новый день, упершись крестами собора в высокое безоблачное небо, на котором был еле виден истаявший бледный полумесяц луны, и только одинокая утренняя звезда не сдавалась, по-прежнему блистая колючим светом.
После окончания колокольного звона звонари всегда очень медленно спускались по лестнице. Быстрый спуск с колокольни был подобен святотатству. Звонарям казалось, что они несли в вытянутых руках большие чаши, полные небесной благодати, которую ни в коем случае нельзя расплескать. Потом звонари будут улыбаться каждому встречному и щедрой рукой делиться со всеми небесной благодатью. Звонарям будет радостно видеть, как лица прохожих очищаются от повседневной мелочных забот, станут просветленными, и в очах зажгутся божьи искры.
Последним со звонницы спускался звонарь в большой колокол, и ему казалось, что за ним упорно следует незнакомец, который не отпускал его до самой последней ступеньки лестницы. Однако он не мог обернуться и проверить свою догадку, боясь споткнуться, чтобы не пролить ни капли из чаши, наполненной до краев небесной благодатью, курящуюся голубым дымком.
Однако в этот день у звонаря в большой колокол все пошло наперекосяк. После того, как звонарей благословил священник, стали искать запропастившегося охранника, который куда-то ушел, и звонари начали нервничать, через пять минут должна была начаться служба, а они еще внизу, а не на звоннице. Через несколько минут томительного ожидания прибежал взопревший охранник, принесший ключ. Замок в этот раз почему-то заупрямился, не желая открываться, и звонарь в большой колокол содрал кожу на костяшках пальцев, пока его открывал. Потом был тяжелый забег по лестнице, счет шел на секунды, и звонари, запалённо дыша, вывалились на звонницу.
Звонарь в большой колокол, выскочив первым на помост, увидел на перилах, опоясывавших по периметру звонницу, журнал в желтой обложке, и удивленно хмыкнул. Сюда, кроме звонарей никто не поднимался, и было удивительно, кто же здесь побывал и забыл эту журнал, который до сих пор не сдул ветер. Даже летом по звоннице гулял сильный ветер, а глубокой осенью порывы холодного ветра пробирали до костей. Журнал в желтой обложке манил звонаря к себе, и он услышал в ушах тихий шепот: "возьми и прочитай меня".
Повинуясь этому шепоту, звонарь сделал первый шаг к перилам. Время остановилось, когда он сделал второй шаг, третий, стал бесконечно долго протягивать руку к журналу и коснулся его пальцами. Журнал, до этого спокойно лежавший на перилах, неожиданно заскользил по ним, и звонарь потянулся за журналом и вновь до него дотронулся. Едва он второй раз коснулся журнала, как тот, словно птица, вспорхнул над перилами и застыл в воздухе, а ветер стал быстро перебирать страницы, словно нетерпеливый читатель, торопящийся быстро его прочитать.
Звонарь попытался двумя руками ухватить журнал, но тот, словно дразня его, отлетел в сторону и продолжал парить в воздухе, а ветер по-прежнему перебирал его страницы. Он перегнулся над перилами и повторил попытку схватить журнал, однако журнальная книжка опять отлетела от него, а звонарь еще сильнее свесился над перилами, и журнал начал томительно долгий полет к земле. Звонарь почувствовал, как его ноги оторвались от помоста, еще миг, и он отправится вслед за журналом в гибельный полет к земле, чтобы там распластанной лягушкой улечься на брусчатку. Он хотел закричать, но ветер вбил в глотку его крик, хотел ухватиться за перила, но руки сорвались и бессильно болтались в воздухе. В такие критические моменты звонарю всегда казалось, что возможная смерть грозит не ему, а другому человеку, он просто наблюдатель, который через мгновение увидит, как ноги несчастного взлетят над перилами, а тело, кувыркаясь в воздухе, устремится в смертельный полет к земле.
Неожиданно звонарь почувствовал, как на него сзади кто-то навалился, почему-то он был уверен, это тот самый неизвестный в солдатской шапке-ушанке и шинели, что в последнее время появлялся за его спиной на звоннице, и между ними произошел странный диалог:
- Зачем тебе этот журнал?
- Чтобы узнать истину.
- Что за сокровенную истину ты ищешь?
- Как мне жить дальше.
- Все книги лживы, сокровенная истина есть только в одной, и она лежит внизу, на амвоне храма.
- Я не верю библии.
- Зря, вера - единственное, что спасает человека в трудную минуту, но так и быть, помогу тебе еще раз.
Замедлившееся во время разговора понеслось вскачь, и звонарь почувствовал, как сильные руки дернули его за ноги, и он сначала животом, а потом грудью проехал по перилам, и вдобавок подбородком стукнулся о них, прежде чем его тело кулем осело на помост звонницы. В последний миг, перед тем, как его сдернули с перил, он увидел, что сильный ветер, словно забавляясь, стал вырывать из журнала страницы, и они хороводом, как белые голуби, закружились вокруг него, а сам журнал начал неспешный полет к земле. Книги хорошо горят, но не погибают, подобно людям, падающим с высоты.
- Алекс, - и щеку звонаря обожгла сильная пощечина, которую отпустил рыжебородый звонарь, - ты - безмозглый осёл, в следующий раз, если захочешь выпасть со звонницы, сделай это без нас, уволь от такого неприятного зрелища.
Звонарь, чье имя только что произнесли вслух, поднял голову, губы рыжебородого звонаря продолжали двигаться и что-то говорить, но он не слышал, было понятно, что тот хочет сказать о его глупом поступке, и стал бесконечно долго подниматься на дрожавших от слабости ногах, а потом, сгорбившись, поплелся к большому колоколу. Когда он проходил мимо второго звонаря, тот не удержался и отпустил в его адрес шпильку:
- Вот до чего приводит глупая любовь к книгам. Хоть и говорят, что ученье свет, но по мне лучше подольше пожить и помереть неграмотным, чем лежать сломанной куклой под колокольней.
Этот звонарь книг не любил, и по его признанию, в юношеском возрасте прочитал всего одну книгу, сочиненную маркизом де Садом, - роман "Жюльетта" (маркиз, похотливый козел, заключенный за свои непотребства в самую знаменитую французскую тюрьму и в силу этого отлученный от прекрасного пола, вынужден был изливать свои сексуальные фантазии на бумагу). Эту книгу ему посоветовал знакомый, распалив неокрепшее юношеское сознание любовными похождениями куртуазного восемнадцатого века. Что и говорить, порочные забавы маркиза навсегда врезались в память второго звонаря. Повзрослев, он цитатами из этой книги сражал наповал дебёлых рыночных торговок, слух которых никто не услаждал признаниями в любви в высоком штиле и никто не дарил им, несчастным, цветы порочного наслаждения.
После постельных утех с очередной торговкой, второй звонарь, любил усесться как турецкий падишах на ложе любви и милостиво позволял кормить себя вкусной домашней стряпней. При случае рыночные торговки дрались за него, а победительнице дружно завидовали, когда сладкоголосый ухажер-звонарь на время поселялся у неё.
Алекс отвязал веревку и стал раскачивать язык большого колокола. Язык колокола нехотя повиновался взмахам его рук и несколько раз долетал до края колокола, но никак не мог его коснуться. Он увеличил амплитуду колебаний, и язык, наконец, задел о край колокола, но звук получился смазанным, тусклым, и он бездарно провалил Благовест, торопливо отбил три удара, не выдерживая необходимые паузы для затухания звука. Сегодняшний звон ему не удался, благородные вибрации не насытили тело умиротворяющей радостью, и после окончания звона рыжий звонарь ему ворчливо отругал его, и в плохом настроении он ссыпался вниз по лестнице.
После колокольни Алекс хотел сразу пойти на трамвайную остановку, но его остановила высокая и худая молодая женщина, вся в сером одеянии, которая недавно прибилась к собору и побиралась на паперти. Ее почему-то звали на церковный лад Татиана, у неё в прошлом была какая-то горестная история, и Бог смилостивился над ней, позволив разуму покинуть ее, и теперь она скиталась, от одной церкви к другой.
- Возьми, - тихий голос был едва слышен, а в тонких перстах были страницы из злополучного журнала в желтой обложке. - Ты их искал и едва не убился, только не верь им, это не твоя история. Свою историю ты еще должен написать.
Оторопевший Алекс взял протянутые страницы, а Татиана, перекрестившись, пошла к собору. Ее скромная серая одежда было похоже на рубище горделивой королевы, которая, потеряв корону, вслед за этим потеряла разум, но не стать и походку. Походка Татианы завораживала, а за взгляд огромных серо-голубых глаз можно было положить к ее ногам не только свою жизнь, но и честь и полмира в придачу. Однако для безумной королевы чья-то жизнь, честь и полмира в придачу, - было никчемной мелочью, недостойной внимания, и она продолжила идти по жизни, неся свой нелегкий крест.
- Зачем ты мне их дала, - только и успел ей вслед оторопело пробормотать Алекс.
Татиана неожиданно остановилась, повернулась и внимательно посмотрела на него огромными серо-голубыми глазами. В них была такая любовь и сочувствие к нему, жалкому в своих мелочных проблемах, что Алекс мгновенно пожалел, что не встретил на своем жизненном пути эту женщину, верную, любящую, что боготворила бы его как отца своих детей.
- Журнал на кладбище, - Татиана поправила выбившийся из-под платка прядь светлых волос, - там и ищи. Только в журнале другая история. Я повторяю, напиши свою книгу. Уверена, у тебя получится.
Алекс недоуменно застыл столбом. Он ничего не понял из слов Татианы о другой истории и мучительно соображал, откуда этой безумной известно, что он пытается писать, поскольку никому об этом не рассказывал. В себя Алекса привел сигнал мобильника, означавший, что опаздывает на работу. Надо было спешить, но он решил разыскать этот злосчастный журнал, из-за которого чуть не упал с колокольни.
Он торопливо прошел на старое кладбище, примыкавшее к собору. Кладбище за то время, когда в стране радикально несколько раз менялась власть, было частично снесено и закатано в асфальт, и сейчас на нём осталось с десяток могил, под которыми упокоились прежние настоятели собора. У нынешнего настоятеля собора руки еще не дошли до кладбища, которое представляло собой убогое зрелище, заросшее высохшей травой, с покосившимися крестами и расколотыми гробницами.
Алекс не любил ходить по кладбищам, почему-то на погосте ему всегда казалось, что ищет и никак не может найти свою могилу. Потом он плохо спал по ночам, и каждый раз ему снился один и тот же сон в трех частях. В первой части он находил свою могилу, но вместо того, чтобы ей поклониться, попирал ногами. Во второй - начинал разрывать могилу, прекрасно осознавая, что кроме полусгнивших досок, тряпья, костей и черепа с отросшими и свалявшимися волосами в ней ничего не найдет, но упорно продолжал рыть дальше, пока истертые об глину пальцы не касались крышки гроба. В третьей части сна, поднатужившись, срывал крышку, и тяжелый смрад гниения с головой накрывал его, тошнота подкатывала к горлу, и он отшатывался от могилы.
В этот момент он всегда просыпался и вскакивал, весь мокрый, сердце кузнечным молотом бешено лупило по ребрам, и нестерпимо начинала болеть голова. Он вставал в поисках таблетки снотворного и стакана с холодным чаем. Мертвая луна заглядывала в окно, заливая комнату холодным серебристым светом, одеяло на постели было скомкано, наволочка подушки неприятно пахла потом, а простыня длинным светлым языком, напоминая петлю висельника, свешивалась на пол.
Алекс, вступив на осколок старого кладбища, и, позабыв о журнале, стал бесцельно бродить по нему и читать сохранившиеся надписи, пытаясь разобрать причудливую вязь церковнославянских букв. Чем больше он разглядывал уцелевшие кресты и надгробия, тем больше у него крепла уверенность, что сумеет найти на этом старом кладбище свою давно утерянную могилу, и на следующем надгробии наверняка будет высечено именно его имя.
Ему вдруг показалось, что сейчас кто-то подбежит к нему со спины, тюкнет по темечку, и он рассыплется на множество мелких ледяных кусочков, и тотчас ощутил, как обух топора убивца коснулся его темени. Алекс почему-то был уверен, это тот самый, в солдатской шапке-ушанке и шинели, который решил занять его место в этой жизни. Черт возьми, его жизнь не такая сладкая, но было так жалко её до слез, глупую и никчемную, но одну единственную и неповторимую. Обух с треском стал проламывать затылочную кость черепа, он хотел закричать, чтобы оповестить равнодушный мир, что уходит из него, может, хоть кто-то и всплакнет о нём, пока еще живом, и мутнеющим взглядом увидел, какое счастье, к нему неожиданно пришло спасение, среди ржавой прошлогодней травы валялась желтая книжка со звонницы.
За спиной обиженно засопели, послышался звук шагов, он осмелился обернуться, чтобы мельком увидеть удалявшуюся понурую фигуру в солдатской шинели и шапке, с топором в опущенной руке. Он облегченно вздохнул, ему повезло, дыхание смерти только опалило его, но не сожгло, поднял книжку и стер грязь с обложки. Это оказался журнал "Край городов" , перевернул страницу и прочитал название повести "Долгая дорога" . Он умел читать книги по диагонали и ухватывать их смысл, хотя и теряя детали повествования, которые потом восполнял, читая книгу повторно.
Пролистав журнал, Алекс на мгновение задумался, вспомнив странный диалог, который то - ли приключился, то - ли почудился ему, когда балансировал на перилах звонницы. Странная книжка лежала на перилах, совсем небожественная повесть, и не было в ней той истины, которую он искал, это был грустный детектив о долгой дороге, которая никогда не приведет к храму. У Алекса была такая особенность, когда, прочитав какое-нибудь произведение, любил сочинять продолжение к ним и обязательно включал себя в новые сюжетные линии. Здесь же сразу почувствовал, что у него ничего не получится, клеймо "зечки" навсегда прилипло к главной героине повести, со временем её фигура потеряла девичью стройность, погрузнела и оплыла, черты лица огрубели, и она к месту и не к месту смеялась неприятным лающим смехом. Алекс как наяву представил, что случайно встретился с ней, когда она, родив непонятно от кого дочку, попыталась подработать на панели. Она пристала к нему на улице и пьяным голосом предложила: "мужчина, не хотите отдохнуть?", и зашлась неприятным смехом. Алекс, ничего не говоря, только ускорил шаг и обернулся, когда отошел почти на квартал. Ему навсегда врезалась в память фигура одинокой женщины под фонарем. Хорошенькая девушка с непростой судьбой исчезла, оставшись только на страницах повести. Больше не стоило её жалеть и сочинять продолжение повести.
Если кого и следовало пожалеть, так это христианство, время её могущества и безоговорочного диктата осталось в прошлом, и теперь на территории церкви можно было встретить совсем небожественные книги, в том числе и детективы. Ведь если разобраться, детективы - это игры дьявола с людьми. Люцифер искушает жалких людишек и заставляет совершать их тяжкие преступления. Он положил журнал на разбитое надгробие, сквозь которое пробивались острые пики высохшей травы.
Non ego. Ego non revertetur .
1.2.
Арон
- Арон, ты встал? - раздался из спальни сонный голос жены.
Тот, кого назвали Ароном, стоял на площадке третьего этажа, опершись на дубовые перила, натертые воском. Повернув голову в сторону спальни, Арон произнес:
- Да, но не беспокойся, можешь еще поспать. Я сам приготовлю себе завтрак.
Арон вернулся к созерцанию огромной люстры, крепившейся к потолку третьего этажа и спускавшейся вниз, в колодец лестницы. Люстра, в стиле сталинский ампир, изготовленная в конце сороковых годов двадцатого века и когда-то украшавшая дворец культуры сталелитейного завода, была размерами два на два метра, с восемью тысячами хрустальных нитей, четырьмя тысячами хрустальных подвесок, выплавленная из латуни и украшенная листьями и выпуклыми золочеными полудугами.
Дворец культуры после закрытия завода стал никому не нужен, был брошен и потихоньку разграблен, и Лара, его жена, приобрела за бесценок эту уникальную люстру. Иногда Арону казалось, что именно под эту люстру и был построен особняк, в котором он жил вместе с женой и дочерью. Это чудо сталинского ампира требовало большого помещения и высоких потолков, однако он категорически отказался строить огромный зал, наподобие такого, где висела эта люстра. Тогда архитектор, проектировавший его особняк, предложил компромиссное решение, и теперь люстра висела в колодце, образованного лестницами с третьего по первый этаж. Когда люстра зажигалась, свет её двух сотен лампочек ослеплял глаза и оттенял благородство дубовой лестницы. Поэтому люстру зажигали редко, в особо торжественных случаях, а по вечерам пользовались светильниками, расположенными на стенах. Он всегда вспоминал ответ жены на свой недоуменный вопрос, зачем она приобрела люстру: чтобы восхищаться! Лара оказалась права, он всегда любовался люстрой, её хрустальными нитями и подвесками.
Арон закрыл глаза, и ему вспомнился сегодняшний сон, как он медленно выходил из спальни к лестнице, взбирался на перила и, раскинув руки в стороны, прыгал вниз, с третьего этажа на первый этаж. Падающее тело насквозь пронизывало люстру, одна за другой разбивались и гасли лампочки, и с потревоженной люстры вслед за ним начинали осыпаться хрустальные подвески, с дробным стуком падающие на пол. В медленно-плавном полете он несколько раз переворачивалось и падал на спину, и мохнатый ковер принимал тело в свои теплые объятия. От сильного удара он терял сознание, но его тело продолжало рефлекторно дергаться, когда в спину вонзались осколки разбившихся хрустальных подвесок. Напоследок, словно уколом мизерикордия , в шею входил самый крупный осколок, и наступала блаженная тьма. Все, отмучился, теперь можно спокойно лежать и ждать, когда кадавра обмоют, оденут, уложат в лакированный палисандровый гроб с бронзовыми ручками и предадут земле под прочувственно-лживые речи якобы близких друзей, озабоченно размышляющих, как отжать у безутешной вдовушки его успешное дело.
Арон открыл глаза, он по-прежнему стоял на площадке третьего этажа, и еще раз закрыв глаза, вновь пережил упоительный миг падения во сне на пол холла.
Первый, второй, третий.
После третьего падения Арон вспомнил, что в последней части сна в холле первого этажа появлялся некто, в солдатской шинели и шапке-ушанке и пристально смотрел на него, лежавшего в позе витрувианского человека и оплывающего кровью от бесчисленных порезов. Этот незнакомец, перед тем, как он потерял сознание, неожиданно спросил, впрочем, не требуя ответа:
- Ты устал от этого богатства и хочешь от него уйти?
Что за глупый вопрос, как это отказаться от дела, на которое положил, чуть ли не десяток лет жизни. Арон усмехнулся, приснится же всякая ерунда, тряхнул головой и обнаружил себя в холле первого этажа, где оделся и вышел на крыльцо.
С небес тут же обрушился колокольный звон, подхватил и на мгновение перенес в далекое детство, когда летом, после теплого дождя, босиком бегал по лужам и громко кричал во все горло: "Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал. Он проснулся, перевернулся, три копейки потерял".
День сегодня обещал быть хорошим, на высоком голубом небе ни облачка, холодное октябрьское солнце упрямо карабкалось на небо, а пронзительно-холодный воздух был пропитан горечью палой листвы. На губах Арона появилась мечтательная улыбка, он потянулся, вдохнул полной грудью свежий воздух и трусцой пробежался к пристройке с крытым плавательным бассейном. Каждое утро он плескался в прохладной воде бассейна около тридцати минут. Пока Арон плавал кролем в голубой воде бассейна, от стенки до стенки, наматывая обязательные три километра, можно сказать несколько слов об особняке, где он жил с семьей.
Улица, на которой стоял дом Арона, была примечательна тем, что на ней селились самые богатые люди в городе. Высоченные кирпичные заборы пытались спрятать от посторонних глаз особняки, но если отойти от забора подальше, можно было увидеть верхние этажи и крыши. Дом Арона не был виден с улицы, и это было достигнуто следующим образом. Земельный участок был окружен решетчатым забором, очень скромным по сравнению с другими заборами на этой улице. За ним были высажены высокие и густые вечнозеленые кустарники, за которыми прятался другой высокий забор, окружавший его дом. Поэтому с улицы ничего не было видно, и создавалось обманчивое впечатление пустого участка, засаженного кустарником.
На такие расходы по строительству двух заборов он пошел из прагматических соображений, чтобы не возбуждать праздное любопытство незваных гостей, которые могли нанести нежданный визит с недобрыми намерениями. Вдобавок перед строительством прошел ряд ограблений соседей, некоторые из них имели кровавые развязки в виде хладных трупов не только охранников, но и их хозяев с детьми. Милиции, как ни странно, удалось найти преступников, их отправили на долгие годы за решетку, но никто не научился оживлять покойников, которые теперь получили вечную прописку на городском кладбище, и в зависимости от занимаемого положения, под скромным или богатым надгробием.
Поэтому, - два забора, электронные охранные системы вкупе с охранниками, еще и милые собачки, которые не лаяли, а предпочитали сразу рвать на части любого, кто попытался перелезть через заборы. Сам особняк был выстроен в стиле харьковский конструктивизм , в виде трех больших кубика-переростка и одной стеклянной полусферы, в ней был расположен зимний сад. Гараж и бассейн были построены отдельно, к ним вел крытый переход из дома, но Арон предпочитал ходить в бассейн через двор, чтобы подышать свежим воздухом.
Арон никогда не принимал гостей в доме, слуги не в счет, поэтому никто не знал главных достопримечательностей внутреннего убранства его кубиков. Если бы кому-то случайно посчастливилось побывать в особняке, он бы попал только на первый этаж, и после, пожав плечами, мог сказать, что ничего особенного, функциональный хай-тек , стекло, металл, однотонная мягкая мебель, стулья из прозрачного пластика, в палитре преобладают холодные серые и голубые тона. Такого хай-тека предостаточно в соседних особняках, но был бы ошарашен, если бы его допустили на второй этаж. Чудеса начинались на втором этаже.
Но начнем по порядку. Его жена, полутатарочка, была из простой семьи, отец, инженер с того сталелитейного завода, откуда у них появилась люстра в стиле сталинский ампир, утонул во время командировки, когда Лара была еще девочкой. Мать, медсестра, выбивалась из сил, но старалась ради дочери, и добросовестно тянула лямку её обучения на историческом факультете местного педвуза, поэтому, когда Арон с ней познакомился, была одета очень скромно. Лара с первых минут обаяла его своими раскосенькими глазками, в которых было любопытство и неуверенность в себе домашней девочки, вырвавшейся на свободу из-под строгой материнской опеки. Она была среднего росточка, тоненькая, смугленькая, с густой копной длинных черных волос. Он быстро приучил ее к себе, начав с беспроигрышной покупки дорогих и модных женских тряпок и обуви. Теперь Лара сама покупала не только себе, но и дочери, одежду и обувь в магазинах Парижа или Милана.
Поэтому, когда особняк был еще в проекте, она твердо заявила ему, что хочет один этаж отделать в стиле Древнего Рима. Причиной такого желания была её влюбленность в историю Древнего Рима, а когда Лара впервые побывала в Италии и увидела воочию эти блистательные развалины, которые и спустя тысячелетие до сих пор поражают воображение, твердо решила воссоздать обстановку римской виллы на одном из этажей особняка. Он пожал плечами, а потом стоически оплачивал счета, но результат превзошел все ожидания.
Все эти портики, полуразрушенные колонны, барельефы с цветочным орнаментом, мраморные скамейки, вазы с цветами, мозаики, статуи богов и бюсты героев, - поражали воображение. Дизайнер, оформлявший "римскую" часть дома, умудрился еще устроить лабиринт, состоявший из нескольких залов, камер и переходов, расположенных по столь сложному и запутанному плану, что по нему можно было бродить часами, то выходя в зимний сад, то вновь возвращаясь в лабиринт. Даже в лютый зимний день здесь всегда царила атмосфера осени, настраивая на элегический лад. В редкие свободные минуты он любил полежать на скамейке в одном из залов, созерцая бюсты древнеримских героев.
Вика, его дочь, когда была маленькой, любила здесь играть, и множество кукол, изготовленных вручную, можно было до сих пор найти в самых неожиданных местах. Сейчас дочь повзрослела, вытянулась, переросла мать и догоняла его. Дочь взяла от матери смуглую кожу и черные вьющиеся волосы, от него - серо-голубые, в минуты гнева - полыхающие расплавленной сталью глаза. У нее была хорошенькая фигурка, возле её фотографии на доске почета в школе всегда была толпа поклонников, на которых она не обращала совершенно никакого внимания. Все свободное время дочь читала, читала и читала, однако при этом умудрялась успешно учиться и заниматься бальными танцами. Своего партнера по танцам - высокого блондина Костю, - она, не прикладывая никаких усилий, успешно обратила в рабство. Костя тенью следовал за Викой и был в курсе её интересов. Дочь относилась к Косте как к подружке, но не делилась с ним своими секретами, а обсуждала прочитанные книги. Костя до встречи с Викой не любил читать, но она заставила его читать. Теперь и его было невозможно оторвать от книг. Летние поездки с матерью в Италию пробудили у Вики интерес к римским писателям, и сейчас она зачитывалась Метаморфозами Апулея. Соответственно, Костя то же читал Апулея.
Со второго этажа можно было попасть в зимний сад. Когда Арон впервые увидел свой зимний сад, он вздрогнул, сад напомнил ему описание оранжереи чандлеровского генерала Стернвуда, живого покойника, который мог существовать в чудовищной жаре. В саду цвели орхидеи, филодендроны, афеландры, бромелиевые с белыми прожилками на огромных листах, особенно поражали губы Хукера, ярко красные, словно раскрытые для поцелуя губы безвкусной кокотки, а уж цветы пассифлоры, кавалерской звезды, были подобны аляповатым орденам на мундире туземного царька, что недавно слез с дерева, нацепил клоунский мундир с генеральскими звездами и увешал себя наградами с головы до ног. Жена поселила в оранжерею таких же красочных попугаев, чьи резкие крики, похожие на кошачье мяуканье, добавляли экзотики этому месту. Он долго не мог находиться в душной и жаркой атмосфере зимнего сада. Арон надеялся, что избежит судьбы генерала Стернвуда, и его дочь, когда вырастет, не совершит таких глупостей, как Кармен, младшая дочь генерала.
Третий этаж был оформлен в стиле ампир. На потолках - древнеримские фрески, стены затянуты серо-голубым шелком, колонны и в проемах комнат - античные бюсты, куда уж без них, мебель из красного дерева, в спальне - массивная кровать с высоким изголовьем, с орнаментом на изящных ножках под балдахинами со свисающими золотистыми пышными кисточками и позолота, позолота, она ослепляла глаза, а оружие, развешанное по стенам! Все призывало Арона на новые подвиги, вперед, в бой, мой герой, военные трубы поют тебе осанну, трам-пам-пам, туруру-ру, враг был разбит, бежит с поля боя, теряя свое снаряжение, и оно в качестве трофеев развешано по стенам.
Кому-то могло показаться жуткой эклектикой оформление этажей в разных стилях, но Арон отдавал должное жене, которая оказалась тонким психологом. Первый этаж - подготовка к служению бизнесу, что у современного человека заменяло служению богу в средние века, второй этаж - релаксация, а третий этаж - нацеливал на победу, и по ночам нашептывал: только вперед, враг будет повержен и разбит.
После плавания Арон с удовольствием посмотрел в большом зеркале на свою фигуру, по-прежнему подтянутую и спортивную, нравящуюся женщинам. У него были широкие плечи, крепкие руки, накаченные ноги. Подводил только живот, поэтому надо почаще посещать тренажерный зал. Капелька тщеславия по утрам не повредит, а настроит на свершение новых подвигов во имя дела его жизни - деньги и еще раз деньги.
Потом был завтрак. Арон хотел сам что-нибудь приготовить на скорую руку, но завтрак подала жена, которая героически превозмогла утреннюю лень и накрыла на стол. За время завтрака они перекинулся несколькими ничего не значащими фразами. Все темы разговоров были давно заезжены: дочь, ее взросление и учеба, опять закончились деньги на кредитных карточках жены, а она собирается на зимних каникулах поехать с дочерью в Лондон.
К сорока трем годам Лара подурнела, погрузнела, наела живот и бока и в настоящее время вела безуспешную борьбу с приближающейся старостью. В один прекрасный момент Арон обнаружил, что ему абсолютно не о чем говорить с женой. Каждый из них стал жить своей жизнью, их теперь соединяла общая кровать, где у каждого была своя половина, у него дальняя, у нее ближняя, и только изредка они встречались посредине, где он уныло исполнял супружеский долг, и редкие посиделки за завтраком. Арон обедал на работе, после работы заезжал в спортзал, потом ужинал в кафе, встречался с друзьями, бывало и с подругами, и домой возвращался поздно. Лара в это время уже спала. Арона такая жизнь устраивала, жена молчала и не устраивала ссор, что ему очень нравилось.
В последнее время жена стала ярой поклонницей здорового питания. Поэтому завтрак состоял из тарелки льняной каши, сверху на нее были искусно выложены мелко порезанные кусочки банана, яблока и клубники, стакана красного чая без сахара с пластинкой лимона в серебряном подстаканнике и овечьего сыра трех сортов, красиво выложенного на старинной тарелке из саксонского фарфора. Арон бы предпочел на завтрак что-нибудь поосновательнее, например, кусок мяса, но предпочитал не спорить с женой. Зато обед будет очень сытным.
Жена пыталась приучить его пить по утрам свежевыжатые соки, но Арон, который был неприхотлив в еде, категорически отказался от соков и настоял, чтобы ему не мешали по утрам пить черный чай из граненого стакана в серебряном подстаканнике. Тогда упрямая Лара попыталась привить ему вкус к Гунфу-Ча , из Китая выписала необходимые приспособления и посуду, но Арон из вежливости несколько раз поучаствовал в такой церемонии, а потом вернулся к граненому стакану в серебряном подстаканнике. Его жена каждый раз презрительно поджимала губы, когда он пил чай из граненого стакана, называла это кичем, и советовала дочери не следовать совковым замашкам отца.
Арон никогда не рассказывал жене, что в бытность студентом, ему пришлось ехать в поезде, отдав последние деньги за билет, а ехать надо было трое суток. От голодного обморока Арона спас полупьяненький сосед по вагону, который сначала до изумления напоил его самогоном и накормил жирной домашней курочкой, а потом всю оставшуюся дорогу отпаивал вагонным чаем в подстаканниках. На всю жизнь запомнил Арон слова случайного попутчика и его корявый обрубок указательного пальца, который он стучал по подстаканнику и приговаривал: "запомни, сынок, чай надо пить обязательно из стакана с подстаканником. Так он вкуснее!". На вешалке соседа болтался синий форменный пиджак с железнодорожными петлицами.
В вагоне чай подавали в мельхиоровых подстаканниках, и когда Арон разбогател, первый делом купил серебряный подстаканник и нашел на барахолке граненый стакан. Прошло много лет с той случайной встречи в вагоне, и он убедился в истине, высказанной полупьяным вагонным попутчиком, что чай в граненом стакане с подстаканником значительно вкуснее, чем в хваленых китайских чашках для чая.
После завтрака Арона ждала огромная меркава - джип лакшери-класса, с большими фарами, хищной решеткой радиатора с затейливой эмблемой, сверкающий полированными черными боками, ребристыми широкими шинами и кожаным салоном благородного цвета слоновьей кости. Во время завтрака Арон с пульта включил и прогрел двигатель и салон автомобиля, и ему осталось только сесть в машину, открыть кованые ворота и выехать на дорогу. На меркаве он ездил на работу.
1.3.
Алекс. Поездка в трамвае
Алекс торопился на трамвайную остановку, которая была недалеко от собора. Задержка на старом кладбище могла привести к опозданию на работу, поэтому он припустил бегом, чтобы наверстать упущенное время. Недавно он потерял место работы заведующего складом канцелярских товаров и с большим трудом сумел устроиться грузчиком в соседний логистический центр, поэтому не хотел, чтобы его уволили с этого места работы. Устроиться на работу в этот центр было большой удачей, здесь неплохо и регулярно платили, но хозяева принимали на работу только молодых, а он, по их понятиям, был слишком старым, недавно ему исполнилось сорок пять лет, однако помогло случайное знакомство с одним из сотрудников этого центра.
Ему повезло. Они встретились на остановке, Алекс и красный трамвайный вагон одиннадцатого маршрута. Он влетел в вагон и сразу же занял пустое сиденье. Ехать было долго, сорок минут. У трамвая одиннадцатого маршрута был извилистый путь, пролегавший по окраинам города, который привозил его прямо на остановку под названием "Агдамская", и до места работы было рукой подать. Этот маршрут трамвая он выбрал после того, как попробовал проехать на работу после собора через центр города, и понял, что неспешное постукивание трамвайных колес на стыках рельс лучше стремительного лавирования маршрутных такси среди плотного стада автомобилей. При этом маршрутки приходилось долго ждать, а потом ввинчиваться в её нутро, тесно набитое людьми.
Разница во времени движения через окраины и через центр города составляла около десяти минут, и поэтому Алекс предпочел трамвай, в нем не было толчеи и суеты центральных улиц. В это время в трамвае ездили одни пенсионеры, спешившие на оптовые рынки, где с выгодой в несколько рублей можно было купить продукты и редкие школьники, уже безнадежно опоздавшие в школу. Изредка в трамвае попадались молодые мамы с капризными детьми, которые в вагоне почему-то начинали громко плакать и кричать, мешая ему насладиться возможностью спокойно подремать по пути на работу.
Сегодня ему досталось чистое ярко-зеленое сиденье, еще не испещренное надписями в признаниях в любви неизвестным дашам и машам или эмоционально информирующее, что неведомый роман просто невоспитанный козел. Алекс вытянул длинные ноги, носки его зимних ботинок высунулись в проход, но он не обратил на это внимание, кому надо, тот обойдет или перешагнет, а кому не повезет, споткнется и упадет. Он натянул на глаза край вязаной шапочки и закрыл глаза.
Зашедший в трамвай на следующей остановке школяр, уцепившийся за поручень соседнего сиденья, увидел долговязого мужчину в высоких шнурованных ботинках темно-коричнего цвета, черных джинсах, что складками наползали на ботинки, темно-синей теплой куртке и черной вязаной шапочке на голове. По внешнему виду это был обычный трудяга, похожий на его отца, работающего на стройке. Разница была в том, что папаня любил выпить после работы, как говорил "с устатку", от этого его лицо всегда было отечным с мутными глазами, а у этого слишком умное лицо, как у завуча в школе. Ух, ненавижу завуча, сколько крови попил, все придирается, нюхает, ну и что, если курить начал со второго класса, а выпивать стал с пятого; папаня сам на праздники ему пивка наливает. Ненависть к завучу передалась и к этому незнакомцу. Гад, выставил длинные ноги в проход, того и гляди, споткнешься; только не стукнуть по ним, чтобы убрал, слишком крепким был этот незнакомец, мог и по шее дать. Школяр, хоть и пыжился, и в потаенных мечтах был крепышом с большими бицепсами, а на самом деле был мелок, тщедушен и слаб против этого незнакомца, оттого и остро возненавидел его, но побоялся исподтишка ударить по ботинкам.
Алекс добирал крохи сна перед работой, за время постоянных поездок он точно установил, когда ему просыпаться и выходить на остановке, чтобы потом легкой трусцой добираться до места работы.
Трамвай, ноев ковчег на стальных колесах, выписывал сложные эволюции, подчиняясь рельсовому пути, проложенному по городским улицам еще в тридцатые годы двадцатого столетия, и вёз Алекса до остановки под неофициальным названием "Агдамская". Название остановки объяснялось просто. Здесь когда-то был расположен винцех, из Азербайджана привозили в цистернах виноматериал и разливали его по бутылкам с этикетками портвейна "Агдам" . В те далекие годы на остановке по утрам собирались страждущие опохмелиться, и мужики, как мухи, облепляли забор винцеха, совали в щели денежку и получали заветную выпивку. Опохмеляться ходили за угол, на пустырь. Милиция тщетно гоняла страдающих абстинентным синдромом. Забористый вкус портвейна так запал в народную память, что официальное название остановки было напрочь забыто, и ее, иначе как "Агдамская", никто не называл, хоть уже и не возили из Азербайджана цистерны с виноматериалом, винцех приказал долго жить, а дешевый портвейн "Агдам" неожиданно приобрел коллекционную ценность у любителей советской старины.
Во время поездок Алексу обычно ничего не снилось, но сегодня ему неожиданно приснился дом, в котором он жил с семьей. Это был старое четырехэтажное здание, постройки двадцатых годов прошлого века. Дом был построен в конструктивистском стиле, имел форму буквы "г", и на стыке двух крыльев здания, была устроена башенка, где располагалась одна единственная коммунальная квартира в доме.
Дом стоял на пересечении двух улиц, подъезды дома были сквозными, и лестницы в них были деревянными с рассохшимися ступенями. Половицы лестниц подозрительно скрипели под ногами. Того и жди, как в неудачный день нога поднимающегося по лестнице могла слишком сильно надавить на такую половицу, и та, громко жалуясь и причитая о своей нелегкой судьбе, разламывалась на две части, и нога провалилась в образовавшуюся дыру. Счастье поднимающегося по лестнице, если бы он отделался легким испугом и царапинами, а мог бы и ногу сломать.
Стены подъездов были влажные, штукатурка отслаивалась, обнажая дранку, а на подоконниках окон подъездов, забранных в частые переплеты, скопилась вековая пыль, которую никогда не вытиралась, поэтому даже в солнечные дни в подъездах было сумрачно.
В квартире, расположенной в башенке дома, жил Алекс, с женой Лерой и дочерью Никой. Его семья занимала две комнаты, а третью комнату занимала полубезумная старуха. Общими были коридор, кухня и ванная с туалетом. Алекс думал, что коммунальные квартиры уже давно и прочно забыты, однако, как оказалось, коммуналки продолжали здравствовать, как продолжала здравствовать его соседка по этой квартире.
Когда он увидел свою соседку - высокую старуху с прямой спиной, с подведенными густыми коричневыми тенями глазами, с густо намазанными белилами щечками, с ярко-красным бантиком губ на сморщенном лице, - его первой мыслью было, - покойница в гробу была так прекрасна, зачем она встала из него?!
Старуха хорошо поставленным актерским голосом в басовом регистре представилась как Горжетта Конкордьевна, из дворянского рода, что служила актрисой в столичных и провинциальных театрах. По её словам, она переиграла на сцене со многими известными актерами тридцатых - сороковых годов, чьи имена были в титрах самых известных фильмов того времени. Когда Алекс встречался с ней на кухне, Г.К. (так для удобства он сократил её имя), рассказывала пикантные истории из актерской жизни. Это был нескончаемый монолог, в который невозможно было вставить и слово, и он делал вид, что вежливо слушал старушечью болтовню.
На старуху можно было не обращать внимания и терпеть как неизбежное зло, если бы её одна неприятная особенность. Г.К. перепутала день с ночью и, выспавшись днем, по ночам бодрствовала, и едва семья Алекса отходила ко сну, начинала шастать по углам, вслед за ней скрипели и хлопали двери по всей квартире. Апофеозом ночных бдений были встречи Г.К. воображаемых гостей у входной двери, и на пороге она начинала вести с ними светские беседы на два голоса, задавая вопросы громким басом и отвечая на них жеманным девичьим голоском.
Просыпалась и начинала плакать дочь. Ей рано утром надо было идти в школу, а от бабкиных ночных концертов она не высыпалась, и у неё целый день болела голова.
Всклокоченная жена выскакивала в коридор и начинала ругаться с Г.К., а та, нимало не смущаясь, горько сетовала своим воображаемым гостям на неблагодарных соседей, которые не позволяют их принимать и поэтому вынуждена была с ними прощаться. Разъяренная жена выплескивала негативные эмоции на него, что не может утихомирить полоумную соседку. Он вяло отругивался, не зная, как поступить со старухой и иногда после очередного скандала воображал из себя Родиона Раскольникова, что с неописуемым блаженством тюкает старуху-процентщицу, тьфу, соседскую старушку, обушком топора в темечко. Однако шутки шутками, но с соседкой надо было как-то бороться.
Алекс обратился в психоневрологический диспансер, и после скандала с врачами, которые не хотели госпитализировать соседку, ее удалось определить на лечение. Отсутствие соседки в квартире было подобно глотку свежего воздуха. Тишина, покой, по ночам можно крепко спать и не бояться прихода воображаемых гостей. Однако в один прекрасный момент в темной перспективе коридора нарисовалась странная личность мужеска полу, лет шестидесяти, с седым венчиком на голове, взглядом младенца и одетым в старенький клетчатый костюм с портфелем в руках.
Алекс удивленно воззрился на него и, несмотря на свою интеллигентность и воспитание, (их, как в укор во время конфликтов, предъявляла ему жена), неприязненно просил, кто он такой и что здесь делает. Ответ мужчины в клетчатом костюме был прост и незатейлив, как кирзовый солдатский сапог. Он - племянник Клавдеи Григорьивны. Кто это такая, недоуменно подумал Алекс, но продолжил угрюмо слушать клетчатого младенца шестидесяти лет.
Пока старушка в больнице готовится предстать пред богом, - тут неожиданный племянничек постарался придать своему сморщенному личику скорбное выражение, и, он, чтобы коматушечка (так и сказал, вместо "комнатушечка" - "коматушечка") не пропала и не досталась лихим людям, к которым новоявленный наследничек a priori причислил Алекса, на что намекнул его неприязненный взгляд, который он бросил на него, поэтому поживет здесь до принятия наследства.
Услышал слова свежеиспеченного родственничка, Алекс застыл, как соляной столб. До него с трудом дошло, что дворянка с прекрасным и возвышенным именем, которое можно было читать на манер латинского гекзаметра с цезурами, неожиданно превратилась в серую мышку с полузабыто-простонародным произношением имени "Клавдея". Так низко упасть, из дворянки да в простолюдинки, эх, Клавдея, не свет да Григорьивна! Однако за два года, что они здесь жили, старушку никто не посещал и в родственники не набивался. Странно как-то. Между тем нежданный наследничек, пока Алекс успешно изображал из себя соляной столб, изящно прошмыгнул мимо него, обдав сложной смесью запахов собачьей шерсти, немытого тела, поверх которых был щедро разлит запах дешевого одеколона, и устремился вглубь квартиры.
Однако вместо того, чтобы прямиком проследовать в комнату старушки, вот-вот готовой, по словам предприимчивого наследничка, предстать перед всевышним, он сначала бестолково ткнулся в туалет, потом открыл дверь в его комнаты, и оттуда, как разъяренная фурия, выскочила Лера, что явно подслушивала, стоя у двери.
Его жена, выпятив вперед немаленькую грудь, которую всегда, по случаю начала военных действий, успешно использовала как жерла орудий большого калибра, наводя их на противника и повергая его в шок и трепет, окатила незваного гостя ледяным взглядом. Это была первая фаза военных действий, которую предпринимала жена, второй фазой был долгий визгливый крик, который, как острый коготь, впивался в голову противника, парализуя его волю к сопротивлению.
Свои способности к военным действиям Лера успешно отточила на Алексе. Он, едва супруга приступала к первой фазе объявления военных действий, тут же пугался и начинал покаянно и униженно вилять хвостом, а при переходе ко второй фазе просто сбегал, и терпеливо ждал, когда иссякнет боевой пыл супруги, поэтому поле битвы всегда оставалось за ней. Однако гость оказался покрепче, но и он смешался и сдал назад, и так, задом, задом, наследничек стал пятиться к кухне, промахнувшись мимо двери бабкиной комнаты.
Большой ошибкой незваного гостя был вопрос, обращенный к Алексу, не знает ли он, где ключи от комнаты старушки. Алекс, хоть и с трудом, смог сложить три плюс два, когда ключей от бабкиной комнаты было трое, один ключ был у старушки, другой висел на гвоздике в прихожей, третий у него, ключей от входных дверей было двое, один у бабки, второй у него. Ключи были на одном кольце, и, отдавая нежданному родственничку один ключ, старушка должна была отдать и второй, болтающийся на одном кольце, ведь новоявленный наследничек сам вошел в квартиру.
Алекс встрепенулся, сумел разбить соляную корку и зажал незнакомца в угол между кухней и бабкиной комнатой, где на вешалке висели ее древние салопы. Незнакомец задушено пискнул, когда Алекс изобразил зверскую морду, что легко ему удавалось, если неделю был небрит и задушевно, как слова песни, пропел: "уд-давлю, с-с-сука, бабушку любимую, тварь, почто убил?".
Эффект от его слов оказался потрясающим, к трем составным частям запаха своего тела незнакомец добавил четвертый, вонь от внезапного опорожненного содержимого кишечника. Алекса чуть не стошнило, он схватил незнакомца за лацканы пиджака и так тряхнул, что лацканы с треском отделились от пиджака и остались в его руках, а незадачливый наследничек кулем свалился на пол, заскулил, как побитая собачонка и заерзал по полу, попытавшись убежать от него на четвереньках.
Алекс, развивая нежданный успех, набросился, как овчарка, на него сверху и быстренько, откуда только полицейская сноровка взялась, обшарил карманы незнакомца. В карманах он обнаружил: справку об освобождении из мест лишения свободы, выписной эпикриз из местного психоневрологического диспансера, две смятых купюры по пятьдесят рублей, желтую цепочку с затейливым кулончиком в хлебных крошках. Похожую цепочку с кулончиком носила якобы дворянских кровей незабвенная Конкордия Горжеттовна, тьфу, простонародная Клавдия Григорьевна, что дало Алексу возможность, гипнотизируя взглядом превратившегося чуть ли не в мышь незнакомца, свистящим шепотом протянуть: "точно убил старушку, сс-сука...".
От его свистящего шепота незнакомец с низкого старта неожиданно рванул к двери, стукнулся об нее лбом, дверь с протяжным скрипом широко распахнулась, в проеме двери мелькнул зад незнакомца, и грохот по ступенькам возвестил, что незнакомец неблагополучно произвел спуск по лестнице, следуя нехитрому принципу "голова-ноги, голова-ноги".
Сзади послышался истерический смех, Алекс повернулся и увидел, как Ника, его дочь, сползала по стеночке вниз и, сидя на полу, стала раскачиваться и сквозь приступы смеха в изнеможении приговаривала: