Кто-то самым бесцеремонным образом стаскивал с него шинель, и улетучивалось с трудом накопленное за ночь тепло, мороз бесцеремонно залез под воротник кителя, и сначала замерзла шея, на которую вечером обмотал полотенцем, а потом залез в рукава, обхватывая холодными клещами руки.
Он ухватил ускользающую шинель, не давая стянуть с себя, и попробовал лягнуть непрошенного, кто пытался его разбудить, и протестующее пробормотал: "моя смена еще не наступила". Но было поздно, сладкий предутренний сон улетучился и не хотел возвращаться. Он с трудом открыл глаза, поправил сползший наушник шапки, и в гремящей железом брезентовой палатке услышал свистящий шепот: "Дядя Бурик, тебя ждет старшина". Тот, кто назвали дядей Бурик, открыл глаза. Перед ним склонилась неуклюжая фигура молоденького солдата в надвинутой по самые брови шапке с опущенными ушами. Почему-то сразу вспомнилась библейская история об убийстве гонца по приказу царя Давида за плохую весть. К сожалению, он не царь Давид в жаркой Аравии и не спит на царском ложе, но гонца надо было наказать. Традиция обязывает. Он негромко скомандовал: "Р-развернись!", и молоденький солдат покорно повернулся к нему спиной. Бурслим со всей дури зарядил солдатику по заднице, тот упал на карачки и так, на карачках, поскакал к выходу из палатки.
Дядя Бурик, дав поджопник салаге, сразу почувствовал облегчение, и солдатская жизнь перестала быть в черном цвете, однако до розового цвета, как пела Э.Пиаф, было ох как далеко! Поеживаясь от собачьего холода, он быстро перекрутил портянки и попытался засунуть ноги в сапоги, но не тут-то было. Кирзовые сапоги от мороза застыли. Пришлось Бурслиму размять голенища, и только потом с трудом втиснул ноги в ледяные сапоги.
В палатке раздавался храп и неясное бормотание, на светлых матрасах неряшливыми кучами застыли его сослуживцы, с головой укрытые шинелями, буржуйка давно прогорела и остыла, а дневальный спал, положив голову на холодную печку.Разозлившись, Бурслим носком сапога сильно ударил в бок дневального и зашипел: "спишь, раззява, всю палатку настудил". Дневальный очнулся, затряс головой, а он еще поддал ему сапогом: "мухой за дровами, чтобы, когда вернусь, в палатке было тепло, иначе голым в снег закопаю". Дневальный, услышав змеиное шипение старослужащего, быстро соскреб себя в кучку, приподнялся, и сунулся было к выходу палатки, но потом повернулся и виновато пробубнил: "у меня нет спичек".
- Ууу, - взвыл Бурслим, похлопал себя по карманам, но не нашел в них заветного коробка со спичками, и, на мгновение, задумавшись, быстро приказал. - Бегом по машинам, найди паяльную лампу и мухой в палатку. Учти, время пошло.
Откинув полог палатки, он сделал несколько шагов по свежевыпавшему снегу. Снег заманчиво блестел сахаром - рафинадом, и захотелось, как в детстве, его лизнуть, чтобы ощутить морозную свежесть, но Бурслим не стал рисковать, мороз был таким трескучим, что можно было приморозить язык.
Девственно-чистый снег скрипел под сапогами, и за ним вилась цепочка следов. Скоро его следы пересекут другие, а потом, после подъема, снег усиленно будут топтать солдатские и офицерские сапоги выехавшего на учения полка, и снег станет грязно-серым.
Бурслим огляделся вокруг, картина была привычной, не изменившаяся за ночь: на большой поляне на опушке леса стояли палатки и зеленые военные автомобили, среди которых топтались часовые с поблескивающими штыками над правым плечом. В предрассветной дымке угадывались сопки и черный лес, а над ними, в начинавшем только светлеть небе, сияли холодно-колючие февральские звезды.
Пока он осматривался, пальцы рук совсем занемели от холода. Бурслим торопливо надел безразмерные двупалые рукавицы, сверху зеленые, снизу коричневые, и стал торопливо сжимать пальцы в кулаки, что восстановить кровообращение.
Палатка старшины была рядом, дневальный в ней не спал, как в его палатке, и в ней было тепло, буржуйка светилась малиновыми боками, а старшина, расстегнув китель, почесывал седую грудь и курил хорошую сигарету. Он с завистью втянул ароматный сигаретный дым. Хорошо приготовился к учениям опытный старшина, даже сигаретами запасся. Бурслим курил самые дешевые, без фильтра, "Солдатские", по шесть копеек пачка, наподобие "Памира". Только "Памир" стоил одиннадцать копеек, а Бурслим уже поиздержался, а до получки ой как еще долго! Раньше он мог позволить себе и дешевые сигареты с фильтром, его получка составляла 14 руб.80 коп, но недавно она скатилась до несчастных 4 руб.80 коп. Вся прелесть "солдатских" сигарет была в их сладко-медовом аромате, но стоило такую закурить, как едкий дым как рашпилем продирал горло. После курения "солдатских" сигарет во рту оставался горький привкус, и чтобы избавиться от него, приходилось, как верблюду, постоянно отплевываться вязкой слюной.
Старшина при его появлении перестал чесать грудь и в язвительно - ласковой форме отдал приказ: "голубчик, помоги повару растопить кухню". Бурслим ожидал от старшины чего угодно, только не такой подлянки, и с удивлением воззрился на него. Старшина ухмыльнулся, ткнул пальцем в потолок палатки и туманно изрек: "так сошлись звезды, а я выполняю их волю". Бурслим, набравший воздуха в грудь, чтобы возразить, мол, невместно старослужащему дяде, по неписанным солдатским обычаям, заниматься таким унижающим его достоинством делом, как растопка кухни, быстренько сдулся. Он понял, что старшина не будет слушать его возражения, выполняя волю командира роты. Тот давно точил на него зуб, когда Бурслим, малость перепил и его застукал ротный, сам горький пьяница и приказал ему, тогда еще сержанту, отправиться командовать нарядом на чистке полковых сортиров. Это была самая презираемая работа в полку, которая выполнялась только салагами или опустившимися чмошниками-азиатами, а командовали ими обычно только что пришедшие из учебки куски. Он естественно отказался, ротный стал кричать на него матом, и у Бурслима сорвались тормоза. Он сам виртуозно обложил старлея Попадинца, за глаза обзываемый "Жоппой", таким матерком, и подошедший на крик старшина хмыкнул в усы, с одной стороны, неприятно удивившись, что рановато стал борзеть сержант, ох, как рановато, надо ему зубки-то подпилить, чтобы ядом не цыкал. С другой стороны старшина невольно восхитился словесной конструкции, которую выдал борзый сержант. Это же почти малый загиб Петра Великого! Так бы поорали друг на друга ротный и сержант, ну, прокатился бы потом Бурслим на губу, покормил горячей молодецкой кровушкой клопов, но алкоголь сорвал тормоза, и по великой глупости обозвал ротного западенским выблядком, чьи предки лизали фашистские жопы. Он, сержант Бурслим, не западенец и жопу ротного лизать не будет. Что тут началось! Ротный с перекошенной мордой начал скакать вокруг него и брызгать слюнями. Бурслиму надоело слушать ротного и чуть не зарядил ему в морду, но сдержался, хоть и был выпивши, понимал, что за это обязательно посадят.
Попадинец, знавший о своем неприятном прозвище, после скандала сразу накатал рапорт командиру полка на Бурслима, обвинив его в антисоветизме и умалении его авторитета как командира роты, но майор Чечель, со дня на день ожидавший подполковничьи погоны, поскольку полк по итогам недавно прошедших учений занял первое место в соцсоревновании, не стал раскручивать скандал, и по совету замполита подполковника Гогоберидзе, изощренно наказал, разжаловав до ефрейтора.
Бурслим хорошо запомнил, как через два дня после скандала на утреннем разводе Жопа вызвал его из строя, и, прыгая вокруг него, ножницами с мясом выдрал поочередно, с правого и левого погона, по две желтых полоски, оставив на погонах одну сиротскую, ефрейторскую. Морда у Попадинца была довольная, и от усердия, срезая у Бурслима лычки, высунул кончик языка. Зрелище было неприятным и комичным одновременно, ротный был мозглячком на тонких ножках, и его руки едва доставали плеч рослого Бурслима, а тот и не подумал наклониться, чтобы помочь Жопке. Бурслим, застывший, как статуя перед строем, чувствовал, как с треском рвутся нитки на его лычках, и утешал себя древней соломоновой мудростью: "omnia transeut et id quoque etiam transeat".
После утреннего развода сослуживец, рядовой Жуматий, ротный остряк, подошел к нему и, скорчив недовольную мину, произнес:
- Военнообязанный! Вы явно позабыли устав! Почему не представляетесь по случаю получения нового звания?
Бурслима от грубой шутки Жуматия сразу отпустило, но он решил подыграть Жуматию и со слезой в голосе вопросил:
- Как же мне представляться? Мой дедушка перевернется в гробу! Я хорошо помню, как он, подвыпив на проводах, наставлял моего отца: "лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора". Горе мне, бедному, горе! У моего отца слабое сердце, он не переживет, когда узнает, что его сын дослужился до ефрейтора.
Стоявшие рядом сослуживцы громко рассмеялись и стали хлопать Бурслима по плечу, выражая ему сочувствие. Он почувствовал, как на глаза неожиданно навернулись слезы, и отвернулся, чтобы их смахнуть.
Вечером Бурслим сорвал с погон ефрейторскую лычку, и его погоны стали девственно чистыми, точно такими, какие он надел в учебке. После этого случая старлей Жоппа полюбил его всей широтой души. Душа у ротного была злопамятная, совесть чугунная, да еще и обутая в тяжелые яловые сапоги. По примеру командира полка ротная Жоппа стала поступать с ним также иезуитски-хитро, а ему приходилось только покорно сносить причуды командира роты. Старлею Попадинцу не надо было ничего придумывать, достаточно было поступать с ним строго по уставу и через сутки гонять в караулы. Впрочем, Бурслим сам подставился, когда в первый раз встал в строй, одетый не по форме, без лычки на погонах.
Сам ротный не опускался до того, чтобы объявлять ему наряды, за него это делали сержанты роты. Сержантам было неудобно приказывать старослужащему дяде Бурслиму, они долго извинялись и ссылались на ротного. Он примирительно хлопал их по плечу, понимая, что по-другому сержанты не могли поступить и говорил уставную фразу "есть". Однако Бурслим ничего не делал сам. Когда наступало время отработки наряда, Бурслим, поднимал салаг, которые пахали вместо него. Сержанты роты закрывали на это глаза, однако в роте были стукачи, и Жоппа был осведомлен, что ефрейтор Бурслим сачкует, за что еще больше гнобил непокорного сына-ефрейтора.
У, злобная скотина, попадинская Жоппа, в следующий раз, когда нажрешься, не дам опохмелиться, а мордой до кровавой юшки повожу по стенам кабинета, где прятался от жены пьяный командир роты. Бурслим мечтательно закатил глаза, представив в подробностях, как до крови стирает о стены пьяную морду "Жоппы", как тот что-то бессвязно лепечет и слезы текут по его щекам.
- Бурик, я не понял, ты, что, не хочешь идти к повару? - вывел его из мечтательного состояния вопрос старшины.
- Иду, иду, - не по уставу буркнул Бурслим и дал леща гревшему ухи салаге - дневальному, слишком тот внимательно прислушивался к их разговору со старшиной. Понятно, стоит ему уйти, как салага разнесет эту новость таким же салагам, и на утреннем построении вся рота будет знать о новом посрамлении дяди Бурслима.
Старшина демонстративно не заметил отпущенного им леща салаге и решил подсластить пилюлю, протянув Бурслиму пачку сигарет. Тот, не чинясь, выхватил их пачки три штуки и вышел из палатки. Мороз, притаившийся возле палатки, с радостью набросился на него. Однако Бурслиму было наплевать на мороз, в его зубах отличная сигарета "Космос", а две в загашнике. Помочь повару растопить полевую кухню? Легко, у него на погонах ефрейторская лычка и есть умелые организаторские способности, отточенные еще в бытность сержантом. Бурслим до армии совсем не догадывался о своих способностях. Учебка их развила, а служба в роте отлифовала, да так, что его взвод был признан лучшим в роте. Эта была прямая заслуга сержанта Бурслима, поскольку взводный пиджак оказался не рыбой, ни мясом, и даже командовать толком не умел. Взводный пиджак оказался выпивохой, и он быстро нашел общий язык с попадинской Жоппой, а за все отдувался сержант Бурслим. Ротный до разжалования предлагал ему после срочной службы остаться прапорщиком и стать командиром взвода.
Бурслим вернулся в палатку. Дневальный раскочегарил печку, и сидел в тепле, щурясь от блаженства. Он опять зарядил пинок дневальному, мало дров запас, скотина, и разбудил двух салаг. Те не торопились просыпаться. Пришлось и их попинать, чтобы быстрее освободились из объятий Морфея. Когда они оделись, быстро погнал их на кухню.
Возле двух заиндевевших походно-полевых кухонь вприпрыжку бегал повар, пытаясь согреться, а на колесе одной из кухонь сидел спящий солдатик. Во сне он причмокивал губами; видно, что солдатик жадно добирал последние минуты сна. Бурслим рассмеялся, вид пригнанных на кухню солдат был не лучше. Он отвесил очередной пинок сидящему на колесе солдату: "Подъем, ледышка!" Солдат свалился с колеса на снег, пригнанные им салаги дружно рассмеялись над жалким видом упавшего, а Бурслим вручил им ведра и спустился с ними к речке. Спускаться пришлось по обледенелым камням, подошвы сапог скользили, и один из салаг, нелепо взмахнул руками, упал, и ведра с жестяным звуком покатились вниз, к воде.
Река замерзла, и Бурслим, чтобы согреться, прорубил ломом полынью, и солдаты стали зачерпывать черную дымящуюся воду. Пока солдаты черпали воду и носили ее к кухням, он стал обсуждать сам с собой сложную ежедневную задачу, - стоит ли сегодня умываться. За умывание была привитая с детства привычка утренних водных процедур, против - трескучий мороз и ледяная вода.
Зимой, на учениях, многие солдаты бросали умываться, и ходили с грязными потными рожами. Умывание в ледяной воде было сродни подвигу Геракла в его борьбе за чистоту Авгиевых конюшен. Однако Гераклу, чтобы прославиться на века, хватило одной единственной уборки конюшен, ежедневные водные процедуры без явной надежды прославиться хотя бы не в веках, а среди своих сослуживцев, была непосильной задачей для многих солдат.
У Бурслима, как всегда, победило упрямство, он скинул на лед шинель и шапку, а с шеи полотенце (угольно-черный от печной копоти подворотничок был давно оторван), и, набрав в ладони воду из полыньи, плеснул ее в лицо. Ощущение было такое, словно лицо обдало крутым кипятком, а руки, мгновенно промерзшие до костей, заныли от сильной боли. Бурслим чертыхнулся, вновь набрал воду в ладони и протер ледяной водой шею. Шея ощутима хрустнула, голова чуть не скатилась с плеч, а зубы стали громко выводить собачий вальс.
Он насухо вытерся полотенцем. Салаги, побросав ведра, стояли рядом, открыв рты и явно позабыли о своей обязанности носить воду. Пришлось, чтобы согреться, опять раздавать пинки. Что за медлительные олухи ему попались! Они до сих пор не сумели набрать воду в котлы. Кухонный солдатик опять уселся на колесо и уснул. Бурслиму поднадоело раздавать пинки, но вновь пришлось отвесить полноценный пинок сонной тетере. Солдатик вновь упал на снег и явно не хотел вставать.
- Повар, черт нерусский, - заорал, разозленный Бурслим, - где твое полено? Я что, здесь нанялся пинки раздавать? Отходил бы кухонного, птичкой бы летал.
Повар, с плоским монгольским лицом, не говоря ни слова, схватил полено и демонстративно замахнулся на кухонного солдатика. Тот мигом вскочил и, спотыкаясь, бросился за водой. Он поощрительно похлопал повара по плечу и забрал у него самокрутку. Черт нерусский курил моршанскую махорку. Ему хватило одной затяжки, чтобы закашляться, и он возвратил самокрутку повару. Тот ухватил ее желтыми пальцами и снял шапку в шутовском поклоне:
- Якши, Бурслим - бачка!
Он не остался в долгу и протянул ему старшинскую сигарету:
- Брось курить эту гадость.
Повар взял старшинскую сигарету и бережно спрятал ее за пазухой. Хорошая сигарета на учениях была редкостью.
Поскольку котлы наполнялись слишком медленно, Бурслиму вновь пришлось взять руководство салагами в свои руки.
Он загнал одного из их на котлы, а других заставил подавать ему ведра с водой. Черти клешерукие, салага Голубин умудрился пролить на него ведро с водой. Вода стеклянными иглами мгновенно впилась шинельное сукно, и шинель превратилась в стеклянный панцирь. Голубин испуганно вжал голову в плечи, ожидая, что Бурслим его прибьет, а двое других тут же бросили заливать воду.
- Арбайтен, арбайтен, недоноски, иначе устрою вам ледяную купель! - зло бросил Бурслим и стал отдирать от шинели кусочки льда вместе с ворсом.
Бить Голубина он не собирался. Одно дело, легкий пендель под зад, чтобы ускорить мыслительный процесс и шевеления булками, другое - бить за то, что нечаянно облили. Голубин был самым затюканным из салаг, и в роте им помыкали все, кому не лень, даже годки, у которых стали прорезываться острые зубки. Он не понимал Голубина, который позволял себя унижать, но это был его выбор, хочет быть чмошником, пусть будет. Бурслим знал, что в глазах салаг он невыносимо груб и жесток, но армия - не пансион для благородных девиц. Хочешь, чтобы тебя уважали, бей первым, а там, по второй части постулата Марка Аврелия, "будь, что будет". Бурслим так поступал с первого дня службы. Сейчас, став дядей- старослужащим, да еще и разжалованным до ефрейтора, он мог плюнуть на службу и ничего не делать, попадинская Жопка не в счет, но он не позволил себе расслабиться и в случае необходимости поступил бы точно также, как и с первого дня службы: "бей первым, и будь, что будет".
Растопили печки котлов, застреляли сырые дрова, и взвился из труб сизый дымок, и с выпуклых боков кухонь потекли грязные потоки, пятная еще чистый снег. Он приложил к горячему боку кухни иззябшие ладони и мечтательно вздохнул. Сейчас бы в коечке в казарме на чистом хрустящем белье, да еще после бани, даже, черт возьми, хотя бы полежать на стылом матрасе в палатке еще часок, где, наверное, растопили буржуйку и стало относительно тепло.
Вода в котлах закипела, и повар в один котел засыпал крупу, а в другой - черный опилки, гордо именуемые грузинским чаем. Банки с тушенкой стояли рядом, и на них голодными глазами смотрели салаги.
- Повар, тушенку давать только тем, кто умылся, - негромко сказал Бурслим, и салаги, понадеявшиеся умыкнуть банку тушенку, повесив носы, отошли в сторону.
Повар, с плоским азиатским лицом, стал орудовать огромным черпаком, мешая кашу. Непонятно, где его учили таким блюдам, но он мог заправить рисовую кашу томатной пастой, а в чай для аромата сунуть лавровый лист, но все трескали и нахваливали. На морозе особенно привередливым не будешь, самое главное достоинство его убогой стряпни, - горячая пища, гревшая солдатские утробы.
Пока повар прыгал возле котлов, салаги пригрелись возле котлов и задремали. Нет, так дело не пойдет, известно, солдат спит - служба идет, но кто дрова будет колоть? Ему невместно, статус не позволяет, дядя-старослужащий обязан гонять молодых, чем он сейчас и займется.
- Так, бойцы, - опять раздавая пинки, бодрым голосом сказал Бурслим. - Топоры сами просятся в руки, повару надо дров нарубить на обед. Кто больше нарубит, тому повар даст добавочную порцию каши.
Однако его маломощное воинство не только вяло прореагировали на его пинки, но и даже не возбудились обещанием дополнительной порции горячей каши. Он нахмурился и рявкнул:
- Подъем!
Слова команды волшебным образом подействовали на сонных солдат, они вскочили, а он продолжил:
- Топоры - в руки! Руби дрова - раз, руби дрова - два!
Повар, прыгавший мартышкой по котлам, громко заржал. Он показал ему кулак и вежливо поинтересовался у кухонных рабочих:
- Я что-то сказал не так?
Ротные салаги, зная его нрав, дружно сказали "нет" и тут же затюкали топорами, а кухонный рабочий из соседней роты, не знавший о его нраве, так впечатлился испуганным поведением салаг, что то же стал усердно тюкать топором. Возле них выросла кучка нарубленных дров.
Вскоре каша поспела.
Лагерь уже проснулся, загомонил, забегал, со всех сторон зазвякали котелки, и ротные колонны стали выстраиваться на завтрак.
Он посмотрел на кучу дров, решил, что на обед достаточно, сам залез на кухню и не увидел в каше мясных волокон.
- Никак, ты, морда нерусская, тушенку зажилил? - возмущенно рявкнул Бурслим и ухватился за длинную ручку черпака.
Повар белкой сиганул с соседнего котла, но споткнулся, упал, и из-под ремня бушлата выкатились четыре закрытых банки тушенки.
Бурслим прыгнул прямо на него, и стал возить мордой по снегу. Повар завизжал и попытался вырваться, но Бурслим споро перевернул его на спину и двумя точными ударами подбил оба глаза. Потом, бросив повара, приказал Голубину вскрыть банки с тушенкой и размешать их в каше. После, пока роты не подошли на завтрак, щедрой рукой положил себе, кухонному рабочему и своим салагам каши. Голубин нашел еще одну заныканную банку тушенки, которую Бурслим честно поделил на четверых. Повар только заскрипел зубами и попытался сбежать, но не успел, к кухням подошел начальник столовой - прапорщик Аветисян. Он увидел подбитые глаза повара и громко спросил:
- Кто это тебя, Ебтий-хуху?
Салаги, услышав имя повара, громко заржали, а Бурслим, показав глазами на черпак, сам еле сдержал смех:
- Вот, споткнулся о черпак.
- Понятно, - мрачно подытожил Аветисян, - и опять два раза.
- Так точно, - хором гаркнули салаги. - Мы видели, два раза, хотел и в третий, но дядя Бурслим придержал, не дал упасть.
Аветисян вздохнул, отвел повара за кухню и помог ему упасть на черпак в третий раз, а потом спросил у Бурслима:
- Сколько банок тушенки было?
- Пять.
Прапорщик схватился за черпак, и повар, убоявшись еще одного падения на черпак, задал стрекача.
Аветисян покачал головой:
- Совсем обнаглел Дрочбаев. После учений переведу его на свинарник. Только повара у меня больше нет, и придется тебе, Бурслим, раздавать завтрак.
Бурслим сморщился, словно укусил давно позабытый в армии горький лимон, но Аветисян решил подсластить пилюлю:
- Я могу тебя перевести к себе, на продсклад, до дембеля мышкой-норушкой будешь, и сержантские лычки опять получишь.
Бурслим не поверил своим ушам, неужели удастся расстаться с ненавистной попадинской Жопкой? С большим удовольствием. Он слышал, что Аветисян дружит с комполка Чечелем.
- Есть, - встал по стойке "смирно" Бурслим и тут же приступил к руководству раздачи пищи:
- Эй, ненасытные желудки! Голубин на кашу, Пихлак - на чай.
- Лучше я на кашу, а Голубь - на чай, - почтительно возразил рыжий Пихлак. - У него не хватит сил провернуть кашу.
- Хорошо, - согласился Бурслим. - Вот тебе еще три котелка, положи моим друзьям.
Рыжий Пихлак нравился Бурслиму, медлительный эстонец с крымских берегов Черного моря не в пример размазне Голубину не терял своего достоинства и не позволял никому помыкать собой.
Потом все завертелось, началась раздача завтрака, и Бурслим сорвал горло, отгоняя от своих салаг-раздатчиков чересчур обнаглевших стариков других рот, пытавшихся нахрапом вырвать дополнительные порции каши и белого хлеба с маслом. Потом к нему подошел Думко, работавший до армии забойщиком скота у себя в колхозе, с огромными кулачищами, и стало значительно легче. Думко был небольшого роста, почти квадратный, и ему ничего не надо было делать, достаточно было стоять рядом с ним и изредко демонстрировать свои кулаки.
В благодарность Бурслим налил ему доверху чай в большой котелок и щедро насыпал туда сахара. Думко обожал сладкий чай.
После того, как котлы опустели, Бурслим устало опустился на передок кухни.
- Дядя Бурслим, кто будет мыть котлы? - спросил Пихлак.
- Пусть об этом у Аветисяна голова болит. Нам надо идти на построение. Иначе Жоппа нас замучает.
Салаги заухмылялись, они знали, что ротный неровно дышит к Бурслиму.
Рота уже была построена, и перед ней прохаживался командир роты, негромким голосом давая указания на сегодняшний день.
Капитан Попадинец был в повседневной серой шинели, начищенных сапогах и, несмотря на мороз, не в шапке, а в фуражке. За годы армейской службы он так проспиртовался, что его не брал мороз, зато солдаты в строю стояли в шапках с завязанными под подбородком наушниках.
Бурслим, стараясь быть незамеченным, осторожно протиснулся на свое место в строю и, внимательно послушав ротного, успокоился.
На удивление Жоппка сегодня был спокоен, никого не распекал и не грозил своей роте очередной казнью египетской.
Он облегченно вздохнул, пошевелил пальцами ног в сапогах и вспомнил, что утром при подъеме забыл надеть шерстяные носки и опрометчиво завернул ступни ног в одни портянки, и теперь, когда пришлось постоять в строю, ноги стали стыть на морозе. После развода надо пойти в палатку и надеть шерстяные носки. Он заранее поежился, все-таки сомнительное удовольствие разматывать портянки на холоде и натягивать холодные и колючие носки.
Если ротный на сегодня забудет о нем, любимом, можно, изобразив какие-то активные телодвижения перед взводным пиджаком, забиться в любую теплую щель, где в приятной полудреме скоротать время до обеда. После обеда опять спрятаться и потерпеть до ужина, а после ужина, а что после ужина? Ничего, опять в палатку, где вежливыми матюками, подкрепленными убедительными пинками, заставить салаг топить прожорливую буржуйку всю ночь, чтобы не пришлось вновь дрожать под уже порядком выношенной шинелью. Интересно, на сколько лет рассчитана интендантской службой солдатская шинель, которая на второй год службы теряла благородно-серый вид, под палящим солнцем приобретала серо-рыжий цвет, обшлага рукавов обтрепались и постоянно лохматились полы шинели, которые приходилось подрезать. В учебке ему выдали короткую, так называемую "курсантскую" шинель, в которой он нещадно мерз в караулах, и поэтому, уходя в часть, сумел ее обменять на длиннополую солдатскую шинель. Исходя из горького опыта, он не стал высоко подрезать ее полы, а на строевых смотрах становился в сапогах на цыпочки и тем самым спасал шинель от укорачивания и, соответственно, при завертывании в шинель мог рассчитывать на более длинные ее концы, чтобы надежно в ней завернуться.
Бурслим, становясь в строй, несколько раз, как мантру, пробормотал: "Жоппка, не поминай мое имя всуе", но сегодня бог явно отвернулся от него, и ротный вспомнил о нем. Он ушел в свои думы и очнулся, когда его в спину толкнул Думко и свистящим шепотом произнес "ротный". Между тем Жоппка повторил его фамилию, и Бурслим громко произнес: "я".
Ротный, от его запоздалого ответа скривил губы, словно ухватил порядочную порцию офицерского лимона, который остальным народом признавался за лук репчатый, после хорошей стопки коньяка, и пожалел, что коньяка здесь нет, и не будет до конца учений, есть только две бутылки водки, заныканные в чемодане, которые надо выпить тишком. Причина была в командире батальона майоре Осташкове. Майор, весьма нехуденький, когда надевал шинель, становился похожим на огромную бабу на сносях, за что заслужил презрительную кличку "беременного бегемота", с первого дня назначения на должность командира батальона, невзлюбил капитана Попадинца. Причина была в том, что у Жоппки случился запой, и он оставался на ночь в ротной канцелярии, не рискуя идти домой. Доброжелатели тут же донесли Осташкову о причинах ночных капитанских бдений, и майор, никого не стесняясь, наорал на Жоппку, который источал настолько свежий и густой водочный аромат, словно превратился в ходячий спиртозаводик. По слухам, Беременный бегемот уже жаловался командиру полка Чечелю на Жоппку и потребовал, чтобы его сняли с роты.
Ротный изволил пошутить:
- Я уж думал, что вы останетесь кухонным рабочим до конца учений и больше не вернетесь в роте.
Жоппка рассчитывал, что рота грохнет от смеха от его немудреной шутки, но никто не проронил ни звука. Он опять скривил губы и изрек;
- Ефрейтор Бурслим, вам поручается особо важное задание.
Он уныло вздохнул и навострил уши, после таких слов надо было ждать очередную подлянку. Ротный не подвел, назначив его старшим рабочей команды с совковыми лопатами. Команда должна была состоять из него и Жижки. Жижилев по прозвищу "Жижка" был из его призыва, и из этого следовало, что работу нельзя будет свалить на молодого солдата. Черт, придется самому помахать лопатой, а он уже забыл, как это делается. Их привозили в точку "А", где они должны были начать выполнение, простой, как мычание коровы, работе, - закопать в землю проложенный два дня назад кабель связи, чтобы его не порвали танки. Закапывать надо до точки "Б", где за ними приедет машина и отвезет назад, в лагерь.
Бурик поежился, представив себе, что придется целый день пробыть на трескучем морозе. Ох, и гад западенский, Жоппка, чтоб ему на том свете икалось до Страшного суда. Это работа для салаг, но не для старослужащих дядечек. Да, не оставляет Жоппка его своим отеческим участием, хорошую работенку подкинул ему в придачу с Жижкой. Подумать только: надо провести день незнамо где, ковыряя мерзлую землю в бесплодных, по-другому это и назвать нельзя, попытках закопать в нее толстый кабель связи, вусмерть самим замерзнуть, отмахать лопатами и сапогами несчетное количество километров. Эх, судьба его, горькая ефрейторская, сначала ранний подъем, кухня, одна радость - всласть поел, а теперь надо обратиться еще и в копаля. Черт, приказы не обсуждаются, они выполняются.
После развода к нему подошел "Жижка", и сиплым голосом попросил закурить. У него была морда кирпично-красного цвета, навсегда обожженное каким-то хитрым производством, где Жижка успел поработать до призыва и глаза побитой собаки. Бурслим дал ему дешевую солдатскую сигарету. Две оставшихся старшинских сигареты он собирался выкурить сам.
- Ну, - окутавшись облаком дыма, уныло спросил Жижка. - Что делать будем?
Он в сердцах выругался:
- Собираемся и едем. Во, как в рифму-то получилось! Выбери две хорошие штыковые лопаты, а я возьму перекусить.
Жижка повернулся и пошел к старшине за лопатами. Он посмотрел на его согбенную спину и сплюнул. Послал ему Жоппка хорошего помошничка. Дело было в том, что Жижке повезло съездить домой в отпуск, и не повезло, что попал на свадьбу своей невесты. Невеста была брюхатая, в белом подвенечном платье, и выходила замуж не за Жижку, а за какого-то хмыря. Дело житейское, Жижка не первый и не последний, кого не дождалась невеста из армии, но дальше была какая-то темная история, когда Жижку после возвращения из отпуска несколько раз вызывал дознаватель части, от которого тот возвращался сам не свой, а однажды порезал вены осколками стекла. Его, от греха подальше, тут же освободили от караулов, и он стал вечным дневальным с болтающимся на ремне штык-ножом. Ротный рассудил правильно, тупым автоматным штык-ножом зарезаться невозможно, и Жижка был всегда на глазах. У Бурслима сложилось впечатление, что из Жижки выдернули стержень. Он стал заторможенным и все время молчал. Старики роты подошли к Жоппке, может, Жижку надо в госпиталь отвезти? Ротный пожал плечами и отвел Жижку к полковому врачу. Тот как-то сумел разговорить Жижку, а потом, встретившись с ротным, сказал, что не видит у солдата суицидальных наклонностей, это просто демонстративное поведение, обусловленное стрессом, и рекомендовал не ставить его в караулы, не давать в руки оружие и почаще занимать трудотерапией. Попадинец похвалил себя за предусмотрительность, и стал через день ставить Жижку в наряд по роте, а через два - на кухню. Жижка похудел, трудотерапия возымела действие, он стал понемногу общаться.
Ладно, лирику в сторону, надо вырвать хавчик. Но сначала Бурслим заскочил в палатку, и хоть там было относительно тепло, отвесил упреждающий пинок истопнику, чтобы к моменту его возвращения печь должна быть раскалена до малинового цвета! Носки благополучно дождались его, никто их не надел, пока он отсутствовал, и он быстро натянул на ступни холодные шерстяные носки, а потом метнулся к Аветисяну за пайком. По пути он не обошел офицерскую столовую, где забрал со стола недоеденные полбуханки белого хлеба. Солдат-официант, увидев, что у него из-под носа уводят его законный трофей, заругался, а Бурслим сразу зарядил ему по лбу, несильно так, но солдатик уселся на задницу и растерянно захлопал глазами. В другое время Бурслим равнодушно прошел мимо этой полбуханки белого хлеба, все-таки не салага и есть так сильно не хочется, как первое полугодие службы, но сейчас ему с Жижкой куда-то далеко уезжать, а тетка-голод не побалует горячими пирожками. Надо самому беспокоиться о своем пропитании. У Аветисяна под обещание пойти к нему на продсклад он выпросил три банки каши с мясом "гречка с говядиной" и две пачки галет. Полбуханки белого были спрятаны в бездонном кармане шинели. Он кинул продукты в вещмешок и поспешил к Жижке. Тот выбрал две самые лучшие лопаты, Он одобрил лопаты, с отполированными мозолистыми солдатскими ладонями ручками, с хорошо заточенными кромками. Затем наступил обязательный номер программы, который он, хоть и стоптал уже одну пару сапог и донашивал вторую, никак не мог понять, зачем им, копалям, людям, так сказать, исключительно мирной профессии, обязательно навешивать на себя такую хрень, как оружие.
Они солдаты, и оружие им полагалось как бы умолчанию, но таскать везде и повсюду калаш с пустым рожком? Идиотизм, автомат без патронов бесполезный железно-деревянный дрын, которым можно было просто отмахаться и дать стрекача, чтобы его не отобрали суровые аборигены, которым не понравился, например, цвет твоих штанов, разрез глаз или то, что попытался топтать их курочек. Вдобавок на него, как старшего, навесили полевой телефонный аппарат ТА-57 в красно-коричневом пластмассовом корпусе, который он тут же передал Жижке. Тот было попытался протестующее вякнуть, но осадил его взглядом. У него, как у старшего, не должно быть ничего лишнего, тяжелого и стесняющего движения. Пусть Жижка одного с ним призыва, но он ведь цельный ефрейтор, а не какой-то там оболтус!
Взводный лейтенант Пирогов, двухгодичный летеха, увидев их скорбные фигуры, вяло ползущие по снегу, призывно замахал им рукой и крикнул, чтобы они быстрее двигались к машине, но они презрительно фыркнули, пиджак это не офицер, а ходячее недоразумение. Настоящий офицер этот тот, связывает свою жизнь с армией до последней капли водки из поминального стакана. Вот таких офицеров, если они были не конченное дерьмо, уважали солдаты.
Медленной трусцой они добрались до захара, с длинной ретро-мордой, напоминавшей об американском прародителе. Полог на заднем борту был поднят, где в полутемном кузове угадывалось четыре фигуры служивых. Им подали руки, и они тяжело перевалились через борт. Места было много, выбирай любое, только не спастись от злого холода в продуваемом насквозь кузове. Лопаты звякнули об обледенелый пол кузова, и они стали умащиваться на холодной скамейке. Опустили полог тента, взрыкнул мотор, захар качнулся и покатился в неизвестность. Ехать было далеко, машину подбрасывало на ухабах, громко хлопал задубевший на морозе тент, и ледяной ветерок бродил по кузову машины.
"Солдат должен героически преодолевать все трудности, только не холод, голод и жару", пробормотал Бурслим услышанную в самом начале службы солдатскую присказку, удобнее устроился на скамейке, поднял воротник шинели и закрыл глаза. Жижилев привалился к нему и положил голову на плечо, и он сам прижался к нему. В том, что двое молодых мужчин крепко прижимались к другу, не было никакого намека на гомосексуальность, они просто пытались согреться, и горе тому, кто бы заикнулся об этом, они тут же объединились и набили ему морду.
Бурслим, сев на лавочку, неукоснительно выполнил главную армейскую заповедь, освященную временем и многими солдатским поколениями: "солдат спит, служба идет". Сон пришел к нему мгновенно, голова свесилась на грудь, при особо сильных толчках он вскидывал голову, открывал глаза, словно просыпался, но голова опять бессильно падала на грудь, глаза мгновенно закрывались, и он продолжал сладко спать.
Сон был на первом месте в солдатской иерархии ценностей, на втором месте была еда, а выполнение глупых приказов отчимов-командиров на самом распоследнем месте. В другое, военное время, вряд ли можно было спустя рукава относиться к приказам командиров, но они были солдатами мирного времени, и главным, так сказать, категорическим императивом их философии была одна циничная фраза "солдат спит - служба идет". По краткости и емкому смыслу эта фраза приближалась к крылатым латинским выражениям.
Сама эта фраза "солдат спит - служба идет" отливалась в бронзе или чеканилась в меди в сердце каждого, кто попал в доблестную советскую армию, сумел пережить бесконечно-долгие два года и без потерь вернуться домой. Однако и там армия долгое время не выпускала из цепких лап, заставляя просыпаться по ночам в холодном поту, ведь снилось, что вновь призвали в армию и кошмар солдатской службы должен был повториться.
Автомобиль, взрыкивая мотором на особенно трудных участках дороги, басовито гудел, как шмель, подтверждая свою репутацию как самого холодностойкого насекомого, только в отличие от шмеля с его максимальными сорока градусами, необходимыми для полета в холодное время суток, мотор грузовика нагревался до восьмидесяти градусов, и автомобильная печка гнала в салон горячий воздух. В кабине машины было тепло, лейтенант разомлел, расстегнул крючки шинели и снял шапку.
Солдатам в кузове можно было только мечтать о тепле, сердитый сквозняк продувал насквозь, и от немедленного превращения в ледышку спасала шерстяная шинель, ватные брюки, телогрейка, поддетая под шинель, теплое белье, шерстяные носки и портянки. Любой солдат, одетый так многослойно, превращался в ватную игрушку толстяка-снеговика, которую в прошлые времена любили вешать на новогоднюю елку дети.
Едва Бурслим закрыл глаза, как остальные сидельцы в кузове, как по команде, вслед за ним закрыли глаза и уснули. У каждого был свой сон. Кому снился дом, пронизанный летним солнцем, чисто вымытые полы, по которым бежали босые детские ножки, кому грезилась встрече с той, что при расставании клятвенно, заламывая руки, обещала дождаться его возвращения со службы. Счастливец не знал, что едва его, бритого наголо, под руки, поскольку ноги уже не слушались, заводили в автобус, обещавшая дождаться тут же начинала крутить с другим. Счастливцу приходили письма с заверениями о большой и чистой любви, клялись в вечной любви, между тем живот у подруги начинал подозрительно быстро расти, и когда она понимала, что залетела, а тот, другой, исчезал с горизонта, в воинскую часть приходила телеграмма, поздравлявшая счастливца с рождением ребенка, и ему предоставлялся отпуск на десять суток. Как тут не позавидовать этому, дважды обманутому, ведь ему так повезло, и он съездил в отпуск домой! Не спал только один казах, щуривший узкие глазки и что-то заунывно напевавший. Он вспоминая стадо верблюдов, которых пас в степи, пока его не выловил зловредный русский военком, мучившийся жестоким похмельем от кумыса, и не направил служить в армию.
Ухабы на дороге и подскакивающий на них захар послужили фоном для странного сна Бурслима. Ему приснилась такая же зима, когда белый снег запорошил все вокруг. Только он не сидел в кузове грузовика, а скачками почему-то несся вперед, один-единственный на белом свете, выставив перед собой наперевес штыковую лопату, а бесполезный калаш тяжко хлопал его по спине. Он что-то кричал, но не слышал звуков голоса, словно кто-то зловредный выключил звук. Неожиданно, как чертики из табакерки, вокруг него появились такие же серошинельные фигуры с винтовками в руках. Острые жала винтовочных штыков шевелились, как живые, отыскивая невидимых врагов.
Невдалеке вдруг поднялся к небу огромный грязно-серый фонтан земли, и тут же кто-то словно щелкнул тумблером, и появился звук. Сначала по ушам ударил тяжкий звук разрыва, сквозь который пробился слитный рев мужских глоток, нечленораздельно оравших, каазлось, одну букву "а-а-а". Впрочем, он тоже исступленно орал эту же букву "а-а-а". Крик перекрывался свистом, доносившимся с неба, который заканчивался грохотом разрыва, вырастал новый грязный фонтан, что валил, как кегли, серошинельные фигурки, и они застывавшие грязными кучками на белом снегу.
В свист снарядов вплелся новый звук, словно тысячи чертей слитно замолотили горох, и словно покорная трава под острой косой, серошинельные фигурки стали срезаться под корень и застывать на белом снегу неряшливыми кучками. Крик "а-а-а" мгновенно увял, и он с ужасом понял, что опять остался один одинешенек на белом свете. Ему бы упасть на спасительную землю, и как жук-притворяшка, притвориться мертвым, но он упорно продолжал бежать вперед, только вперед, словно в этом беге заключался весь смысл его такой короткой жизни, и стоит только остановиться, как смерть настигнет его. Он выл и визжал от ужаса, пытаясь проснуться, но сон держал его цепкими лапами, и отпустил только тогда, когда в спину ударил ком мерзлой земли, вывороченный очередным разрывом. Бурслим почувствовал, как ноги оторвались от земли, и он низко-низенько полетел над полем, над неряшливыми серыми кучками, над грязно-белым снегом, над вывороченными взрывами землей. Лопата, которую он продолжал крепко сжимать в руках, попыталась превратиться в помело, чтобы взмыть в небо и улететь далеко-далеко, в более радостный сон, да не хватило бабаягиной ступы, и он грянул на землю, выбившей из него дух и сознание. Свет померк перед очами, занавес, пора отдохнуть от нелепого сна.
Захар неожиданно дал козла, подпрыгивая на рытвинах и падая в невидимые ямы, голова Бурслима дернулась, он открыл ничего не понимающие глаза, только что он бежал наперевес с лопатой, но тут же вспомнил, что едет в грузовике вместе с Жижкой, и завывание мотора, и грохот обледеневшего брезента ему показались сладкой музыкой. Бурслим счастливо заулыбался и, успокоенный, вновь уснул.
Черт, как жарко! Горячий пот заливал лицо и щипал кожу, а влажная форма неприятно липла к телу. Бурслим открыл глаза, и не поверил себе. Был полдень летнего дня. Солнце стояло в зените. Бурслим осмотрелся по сторонам. Рядом лежала многострадальная лопата, так и не сумевшая обратиться в помело. АКМ валялся рядом. Он перевернулся на спину, и над ним раскинулся огромный небесный шатер цветом полинявшего голубого ситчика. Он с кряхтением поднялся и с наслаждением разделся до пояса. Теплый ветер мгновенно обсушил потное тело. Сразу стало легче. Ветер принес запахи сгоревшего бензина, раскаленного металла и вкусный запах жареного мяса. Он непроизвольно сглотнул слюни, мгновенно захотелось кушать, и огляделся вокруг.
Перед ним расстилалось поле недавно закончившегося боя. От стоявшего невдалеке маленького закопченного танка лениво поднималась вверх тонкая струйка дыма, с башни которого свешивалась непонятная обугленная коряга. Он присмотрелся и понял, что это был обгорелый труп танкиста, не сумевшего выбраться из люка. Рядом с танком раскинул руки еще один труп обгорелого танкиста. Он понял, откуда пахло жареным мясом, и его скрутило в приступе жестокой рвоты. Приступы рвоты продолжались до тех пор, пока он не вывернул на траву остатки завтрака. Дрожащей рукой Бурслим ладонью протер слюнявый рот, и на враз ослабевших ногах он как можно дальше отошел от танка, чтобы не ощущать ненавистный запах жареного мяса и плюхнулся на траву. Было очень тихо, не пели птицы в высоте, не звенели кузнечики. Только сейчас он обратил внимание, что вокруг него лежали трупы солдат в зеленых гимнастерках в самых нелепых позах. Бурслим никогда не видел такого количества умерших или погибших. До этого он был всего на двух похоронах, которые произвели на него гнетущее впечатление. Однако после лицезрения двух обгорелых головешек, в которых превратились танкисты, сил переживать уже не было. Бурслим словно окаменел.
На поле боя от солдата мало что зависело, только слепая удача, что миновала пуля, не срезал осколок и взрыв снаряда или мины не превратил тело в кучу кровавых ошметков. Выжил - хорошо, погиб - не повезло.
Рядом с ним валялась винтовка. Он поднял ее и передернул затвор. На траву, кувыркаясь, выскочил желтый цилиндрик патрона. Он цапнул его и попытался воткнуть и магазин автомата, но патрон почему-то упирался и не хотел туда влазить. Он внимательно рассмотрел патрон, оказавшийся длиннее и тяжелее автоматного. Бурслим выбросил бесполезный патрон. Захотелось пить. На ремне лежавшего ничком трупе красноармейца была фляга в защитном чехле. Бурслим, поколебавшись, осторожно, коснулся фляги. Фляга была полная.
- Прости, братишка, она больше тебе не нужна, - смущенно пробормотал Бурслим и осторожно, словно боясь потревожить убитого, отстегнул флягу. Она оказалась не алюминиевой, как у него, а стеклянной. Бурслим присосался к фляге. Вода была теплой. Он прополоскал рот, а потом высосал фляжку до дна.
- Спасибо, братишка, - поклонился убитому Бурслим и пошел по полю.
В траншее стоял пулемет максим с разбитым щитком, в рукоятки которого уткнулся солдат в разбитой напополам окровавленной каске, а рядом, свесив руки, на земляной полке лежал совсем молоденький солдатик, зажавший в руках матерчатую пулеметную ленту. Тут же, уткнувшись каской в землю, на карачках застыл солдат, сжимавший в руке гранату. Недалеко лежал странно укороченный лейтенант, намертво зажавший в правой руке наган. Бурслим сначала не понял, почему туловище у лейтенанта такое короткое, а потом, когда увидел вместо ног кровавые ошметки, из которых торчали неправдоподобно белые кости, понял, что лейтенанту взрывом оторвало ноги. Дальше в низине был, медпункт, куда сносили раненных солдат. Они тоже были мертвыми. На них не стали тратить патроны, просто закололи штыками. Наконец он дошел до стрелковой ячейки, на дне которой лежала боку молоденькая девчонка в гимнастерке с длинной юбкой, на ногах у нее были сапожки. Рядом с ней валялась санитарная сумка.. У девчонки были широко распахнутые голубые глаза, точеный носик и алые губки. Пшеничного цвета длинные косы красиво разметались на груди, на которой была едва заметная рваная дырочка. Видно, что медсестра погибла совсем недавно.
Он заглянул в эти, уже ничего не выражающие голубые глаза, и неожиданно расплакался, по-бабьи, навзрыд, с причитаниями, и стал размазывать слезы по грязному лицу.
Мертвая медсестра.
Мертвая медсестра.
Лежавшая в стрелковой ячейке, ставшей ей могилой.
Мертвой медсестре повезло, ее кости не растащат дикие звери.
Надо только засыпать ее землицей.
Ему вспомнились пожелтевшие фотографии погибших на войне, что висели на стенах у его родственников. Фотографии не рождали в его душе никакого отклика, просто изображения неизвестных ему людей, которым не повезло, они погибли, и навсегда оставшихся молодыми.
Однако эта мертвая медсестра зацепила его. Это было несправедливо, одно дело, когда гибли мужчины на войне, он и сам солдат и понимал, что случись война, тоже может погибнуть. Другое дело, смерть этой юной медсестры. Ее душа еще не осознала, что погибла, смерть острой косой разорвала тонкую нить, связывающую ее с телом, и прекрасное молодое тело будет радовать только могильных червей.
Бурслим смахнул слезу и негромко запел:
Не для тебя придет весна
Не для тебя Дон разольется
За стол родня вся соберется,
Вино по рюмочкам польется -
Такая жизнь не для тебя.
А для тебя кусок свинца
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются -
Такая жизнь, - тут он на мгновение запнулся, по тексту песни было 'брат', и продолжил, - подруга, ждет тебя.
Бурслим решил похоронить мертвую медсестру, чтобы над ее телом не издевались. Он снял с убитых солдат две скатки шинелей, которые раскатал и заботливо, словно чтобы не потревожить ее вечный сон, укрыл медсестру с головой, а потом, так некстати пригодившейся штыковой лопатой, забросал ее тело землей. Спи спокойно, медсестра, спи спокойно.
- Спасибо, - неожиданно услышал Бурслим звонкий девичий голос. - Спасибо, что похоронил меня. Я так боялась, что или умру некрасиво, или меня никто не похоронит. Только вот беда, в жизни я была девушкой приставучей, и теперь просто так не отлипну от тебя. Не обессудь.
Бурслим что-то хотел сказать, но земля неожиданно ушла у него из-под ног, и он задницей приложился к чему-то твердому. Он открыл глаза, и с облегчением понял, что продолжает ехать в кузове захара, а все остальное - просто странный сон.
Автомобиль неожиданно остановился, и он кубарем покатился со скамейки. Автомат, выскользнувший из рук, мушкой больно зацепил его за нос, а Бурслим угодил лицом в холодное полотно лопаты, и если бы не меховой козырек шапки-ушанки, точно бы расквасил физиономию, но опять пострадал только нос, еще и подбородком приложился к черенку, только зубы клацнули. Со стороны это выглядело комично, и солдаты в кузове дружно заржали. В смехе не было ничего обидного, он бы и сам рассмеялся, увидев такие кульбиты. Он, встав на колени, недовольно рявкнул: 'чего ржете, кони стоялые, нет бы подсобить', и ощупал лицо. Так и есть, нос опух, и из него покапала кровянка. Он плюхнулся на скамейку и задрал вверх голову, чтобы остановить кровь.
Автомобиль громко взревел двигателем и резко рванул с места. Он опять едва не свалился, но Жижилев ухватил его за талию, и он остался на скамейке.
- Ох, как ты и растолстел, - озабоченно произнес Жижилев. - Небось беременный?
Грубая шутка его не оскорбила:
- Нет, боже упаси, но прекращай меня лапать, чай не девка.
Однако Жижка продолжал его держать за талию. Он удивленно на его посмотрел, а тот ответил:
- Боюсь, опять упадешь, точно нос расквасишь, а мне потом самому кабель прикапывать, а ты, хитрец, сачканешь и уедешь.
- Думал, что друг, а ты, оказывается, о себе печешься, - засмеялся Бурслим, следом Жижка, а потом и остальные солдаты присоединились к нему. Это был счастливый смех здоровых молодых жеребцов в солдатской форме. Они точно знали наперед, что дембель неизбежен, как весенний прилет грачей на картине Саврасова, и на их Заречной улице наступит Главный Солдатский Праздник, когда воплотятся в реальность три заветных буквы 'дмб'.
Захар опять неожиданно затормозил. Хлопнула дверца кабины, раздались шаги, край тента приподнялся, и серый дневной свет просочился в кузов, осветив сгорбленные фигуры солдат и две сиротинушки-лопатки.
Над бортом кузова показалась чумазая морда водителя:
- Эй, работнички лопаты! Хватит задарма кататься! Пора арбайтен.
- Чтоб ты всегда был 'махт фрай', голоден и руки из задницы не вылазили, - ворчливо ответствовал Бурслим, и толкнул Жижку локтем: 'пора выбираться'.
Но тот не спешил, зачмокал губами, и мечтательно произнес: 'пока ехали, я во сне дома побывал, там хорошо, мама напекла пирожков с капустой и яблоками, и по дому такой сладкий дух сдобы'. Солдаты, услышав Жижилева, только крякнули, а один мрачно произнес: 'тут тебе не дома у мамки за пазухой, а дюже злой дядька мороз и военный полигон'.
Жижилев кротко улыбнулся: 'помечтать-то можно'.
- Можно, - он подтолкнул Жижку к борту машины, и пока тот слазил, сбросил на землю лопаты, а потом неуклюже перевалил через борт.
- Летеха вас зовет, - хмуро сказал водитель, обидевшийся на Бурслима, но тот еще зарядил ему поджопник. - Совсем нюх потерял, салага, дедушек не уважаешь.
Водила молча поскреб тощую задницу, прикрытую замасленным бушлатом и потрусил к кабине, из которой выбрался лейтенант.
- Видите кабель? - его рука ткнула куда-то вдаль.
- Нет, я слепой, ничего не вижу, - открестился Бурслим.
- Жижилев, а вы видите кабель? - повернулся лейтенант к Жижке.
- Не, я такой же слепой.
Лейтенант Пирогов разозлился, едва он вылез из теплой кабины, как мороз ухватил ледяными пальцами его сначала за нос, потом уши и ввинтился под шинель. Сразу стало холодно. Лейтенант зябко поежился, захотелось спрятаться от мороза в теплой кабине, но надо обязательно показать двум обормотам, где находится кабель.
Летеха давно был зол на Бурслима. До разжалования Бурслим держал взвод в узде, и была дисциплина, порядок и успехи в освоении техники. Ему осталось только получать поощрения.
После разжалования Бурслима взвод словно подменили, дисциплина упала, а с техникой наступил полный швах. На последних учениях взвод позорно провалился. Ротный Попадинец, с которым до этого частенько пил водку, не стесняясь в выражениях, при солдатах накрутил ему хвоста. Теперь Пирогову надо было делать все самому, только его не слушали, как специалист он оказался никудышным, сам ничего толком не знал и ничему не мог научить. Просить Бурслима о помощи было бесполезно, он на службу забил, как говорили солдаты, 'болт', и ничего не хотел делать. С ним мог справиться только ротный, но не бегать к нему по всякому пустяку. Вот и сейчас, надо было идти искать кабель и подробно объяснять, что делать.
Лейтенант долго пришлось искать черный толстый кабель, а потом объяснять, что надо делать. Он уже обжегся, когда приказал и не объяснил, что делать. Бурслим, резко 'поглупевший' после разжалования, ничего не выполнил, а потом издевательски пояснил, что до него не довели поставленную задачу в ясной и понятной форме. Лейтенант опять огреб по полной от ротного. Поэтому, стоя на пронизывающем ветру, ему пришлось до хрипоты в горле объяснять, что надо делать. Пирогов, форсивший в тонкой офицерской шинели, замерз как цуцик и чувствовал себя самым несчастным человеком на свете.
Бурслим наконец сжалился на Пироговым:
- Все, лейтенант, хватит трепаться, можешь ехать.
В другое время лейтенант мог бы обидеться, что его не уважали, как офицера, но сейчас не было сил, и он бегом припустил к теплой кабине захара, а Бурслим с Жижкой сели на черенки лопат и закурили перед ненужной и глупой работой. Земля смерзлась и стала как камень, и лопатой ее не возьмешь. Тут нужен экскаватор, но они не солдаты из стройбата, сил не хватит заменить этот механизм. Но - приказали закапывать, значит, будут изображать, что закапывают, а если по кабелю ненароком проедет танк и его порвет, значит, кабелю не повезло, и они тут не причем.
Сигареты на ветру было дотлели, и им пришлось встать и, тыкая время от времени лопатой в землю, поплелись вдоль кабеля.
Однако далеко им не пришлось уйти. Неожиданно в воздухе раздался быстро приближающийся вибрирующий звук. Солдаты, побывавшие на фронте, мигом бы упали на землю, в надежде, что пронесет и взрыв их не заденет, но они, как солдаты мирного времени, недоуменно подняли головы вверх и стали гадать, что это за звук. За что и поплатились. Раздался взрыв, в небо мгновенно взметнулся огромный куст выброшенный вверх земли, и они попали под ударную волну.
Бурслима и Жижилева, как потом не искали, так и не смогли найти.