Деревянная ракета


Сконструировали византийцы ракету,
чтоб не ходить пешком на Венеру.
Захотелось им на чужую планету,
распространять православную веру.

Состряпали чертежи, рукава закатали,
два месяца предварительно ничего не пили,
необъятное своим умом, наконец, объяли,
навострили топоры и взялись за пилы.

А византийцы - плотники с хищным глазом,
как облупленную, знают всякую науку.
Трудодни запивают архаичным квасом,
забивают гвозди туго, с первого стука.

Вот построят они звездолёт деревянный
и айда на Венеру цветочки нюхать.
На Венере стоят пустотелые храмы,
гуманоиды бродят, лишённые духа.

И пошла у них кипеть сырая работа -
столярничают христиане первую ракету.
и придумали они ленинский субботник,
составили график высадки на планету.

Свежеструганным деревом крепко пахнет,
прослезились доски янтарём живицы.
Множество народу приходит на вахту
в основном славян - братья византийцев.

Возвели каркас из ливанского кедра,
обшили высушенной дубовой вагонкой.
В спелом жите стоит деревянная ракета,
блещет против солнца, натёртая воском.

Изготовили петушка на овальную крышу.
Вниз густо слетала пахучая крошка.
Первой, как велит народный обычай,
обживала космический аппарат кошка.

Эх, и построили звездолёт на славу,
поставили в красный угол добрую икону.
Низко поклонились Кесарю-капитану.
Подожгли для взлёта жёлтую солому.

Поехали на Венеру. Полетели все вместе.
Византийцы и славяне - оба космонавта.
На Венере небеса синие как в детстве
и светло на душе, словно первого марта.

Будем жить, не зная ультрамариновых зим мы,
сиять круглогодично обнажённою попой.
На Венере мы построим не Иерусалим,
а скорее всего новый Константинополь.

Будем все любить, друг другу смеяться,
нагишом ходить в поисках высшего смысла.
Мы построим там - цивилизацию счастья,
что-то вроде научного коммунизма.

Станем усердно ковать нужные кадры,
научимся управлять бесконечной погодой.
Одевайте, византийцы, на себя скафандры.
Кажется, прилетели. Всё. А ну-ка выходим.



        Следы

                     
                          Вдоль берега идут трое детей.
                              "Пляж" Ален Роб-Грийе


У самой кромки моря
на котором ни единой морщинки
по плотному сырому песку
двигались следы.

Раньше они были людьми
держались за руки 
и смеялись навстречу взаимному солнцу.

Иногда следы останавливались
и какое-то время стояли друг против друга - 
мужчина и женщина целовались.

Следы неудобно молчали
пока их хозяева шевелили 
каждый своим языком.

Дотягиваясь до поцелуя
женщина вставала на цыпочки
почти не касаясь 
круглого пляжа планеты.

Казалось любой посторонний звук
испугает следы - мужчина и женщина убегут
параллельно друг другу.

На отдельных участках следы пропадали -
влюблённые обнимались
превращаясь в лежащие на песку тела.

Потом поднявшись Он и Она
снова становились следами
босых человеческих ног.

История мира закончилось.
Время остановилось. 
Мужчина и женщина 
будут идти бесконечно
пока не уйдут.

Куда вы движетесь следы?
Взявшись за руки
что ищете вместе?

Уходя вдаль 
которая только для двоих
не хлопайте громко закатом.



Последнее письмо к Луцилию


Сенека любит простые, надёжные вещи:
ковшик деревянный и грубое домотканое полотно.
Часто Сенеку можно было увидеть пешим
или подолгу смотрящим в задумчивое окно.

После жизни в роскошных, классических залах
хочется чего-то римского - сельской простоты:
сесть, свесив ноги, на доски пустого причала
зачерпнуть полной горстью проточной воды.

Хорошо утром выйти на поле ненужных ромашек -
птицы распускают солнце за овечью нить.
По колена в траве Сенека от радости пляшет.
Он немолод давно, но и стоику хочется жить.

Ну, что же, милый Луцилий, мы ещё повоюем,
есть твёрдая вода и чёрствый, надкушенный хлеб,
императорский август всё также идёт за июлем,
солнце блещет в лазури как будто кухонная медь.

Главное, Луцилий, чтоб мы с тобою не предали,
ни широкого ветра Отчизны, ни аромата пастушеских трав.
Сенека сидит на крыльце - рассохшийся латинянин.
Он кормит домашних животных, свои рукава закатав.

Возьми же из моих ладоней очерствевших
немного молока простого 
                       и разветвлённый, волосатый василёк.
Луцилий, прими от меня эти скромные вещи -
имеющий очи увидит, имеющий сердце поймёт.

Надеюсь, что и ты однажды оторвавшись 
от мрамора, проникнешься духом латинских полей,
ляжешь в траву, среди бескорыстных ромашек,
прислушиваясь к жизни ветра и шуму тополей,

и почувствуешь прелесть бесхитростных линий,
пасущихся, примитивных овечек и мягких коров.
Ну, всё, пора закругляться. Будь здрав, мой Луцилий.
Дальше никак не могу продолжать - кончается кровь.



  Иоганн Себастьян Бах

В руках музыканта поджарая скрипка
сидящая на диете итальянских кузнечиков
и флейта овечек флегматичных
и клавесин щипающий за щёки
дающий по носу солнечные щелчки.

Но самый главный среди инструментов - оргАн.
Слон Западной Европы 
дующий в нос своих трубопроводов
и гнусавящий на протяжении всей религии.

Хлев для такой дышащей скотины 
находится в Новой Зеландии 
на берегу мировых запасов воздуха
среди эпических ветров географии
намазывающих звук густым слоем
на бутерброд южного полушария.

Попавшую в трахею малую песчинку мира
инструмент выдыхает прямо в вечность
как побочный продукт музыкального производства.

Над буровой установкой органа взорвавшись
фонтан бьёт в барабанную перепонку неба - 
западноевропейская нефть музыки.

Если все трубы принадлежащие органу
соединить - получится газопровод
которым легко качать произведения культуры
из Европы отстающим людям третьего мира
как сложную гуманитарную помощь.

Конечно можно играть на курносой свирели
или бить по колену России народными ложками
или заниматься с клавесином предварительными ласками Рококо
но оргАн - каждый раз это битва
против Третьего Рейха Энтропии.

Музыкант в сравнении с органом - муравей.
В его руках нет ничего - пустые руки.
Он подходит к инструменту и одним только пальцем
выбивает почву из-под ног атмосферы.

Музыкант открывает воздух
словно Колумб открывает сдавленный континент -
фронт звука распространяется ударной волной 
вдаль всех миров приближающихся.

И оргАн принимавший участие в Махабхарате музыки
в космических пертурбациях
древнеиндийского эпоса
становится передними ногами на колени
перед Арджуною Европы - Иоганном Себастьяном Бахом.



              Дельфины

В море возвратившись, мы весёлыми стали,
живём в стороне от дремучей печали,
смотрим из воды на людей двуногих,
а они на нас взирают из пустыни Гоби.

Мы мотаем круги торными морями,
бойкое человечество наблюдает за нами,
оно стоит на берегу и тычет в нас пальцем,
Солнце и Луна качаются, словно яйца.

Нам не надо денег, нам смешно бесплатно,
девушки к нам с неба прыгают без платья.
Мы, обнявшись, смеёмся. Мы - клоуны моря.
Кроме горькой воды у нас нет больше горя.

Люди всей планеты сохнут против солнца,
между нами слой воздуха и глубокая толща.
Провожая корабли, мы хохочем над ними.
Трупы движутся вглубь континентальной глины.

Как облупленную знаем мы всякую воду,
мы работаем хвостом и прыгаем в воздух,
из которого нам видно треснутую местность -
утопленники гор всплывают на поверхность.

С воздуха мы смотрим на хромую пустыню -
люди нюхают носки и стирают простыни.
Человечество в трусах машет нам рукою,
а мы им в ответ - одною сплошною ногою.

Мы мечтаем попасть на мокрый Солярис,
чтобы Хари и Крис Кельвин с нами купались,
только не живые, а нейтринные дубликаты,
будем с ними вступать в умные контакты.

Потому что дубликат веселей оригинала,
будем жить душа в душу с немым океаном,
станем кувыркаться в его протоплазме.
Солярис - перманентный, экстатический праздник.


           Гулливер

Оказавшись в Лилипутии
он почувствовал себя восьмым чудом света.

Вокруг люди живущие в перевёрнутом бинокле
горы после пятидневной небритости
низенькое экономичное небо
с лётчиками 
верхом на часовых механизмах.

Лилипуты прислоняли к Гулливеру гнущиеся лестницы
шастали в его карманах воришками разной чепухи
заглядывали в морские дыры от ушей
приставали к египетскому сфинксу носа.

Скоро Гулливер совсем перестал двигаться
чтобы не нарушить баланс сил в Природе.
Замерев в неудобной позе он занял
свою персональную экологическую нишу
на вершине пищевой пирамиды Хеопса.

Теневая сторона его лица обросла тайгою
в которую падали огнеопасные тунгусские метеориты
на другой солнечной - лилипуты выращивали репу
похожую на обыкновенное раздражение кожи.

Сидя в карманах его английских штанов
лилипуты удили далёкую рыбу
на хлебные крошки оставшиеся после Европы.

Когда поднимался ветер 
волосы Гулливера превращались в неспокойное море
в которое можно было выходить 
на китобойных судах.

Во время шторма местные жители
собирали перхоть на плечах великана
годную для лёгкой промышленности Лилипутии.

Обладая огромной силой гравитации
Гулливер притягивал тела из окружающего космоса;
они вращались вокруг его головы образуя
спиральные ветви мексиканской галактики.

Иной раз срывая рукой планету 
он писал ею словно углём на солнце: спасите спасите спасите.
Но никто не обращал вниманья
на английские солнечные пятна.

Так он стоял
от начала времён надвинув на брови сомбреро
широкополой солнечной системы.

Иногда Гулливер вспоминал старую добрую Англию 
в чьих кабаках пили бархатное пиво и трогали женщин
очень удобной мягкой породы.

И тогда не выдержав он кричал 
но голос его пропадал в безвоздушном пространстве
не вызывая у лилипутов ничего
кроме недоумения.



                 Дерево мужиков

В лесопосадке растёт многолюдное дерево
на дереве сидят мужики в фуфайках
на каждой ветке по разнорабочему мужику
в общей сложности восемь или десять представителей мужского пола.

В одной руке у них железная кружка
в кармане начатая поллитра
они подливают друг другу стеклянного самогона
(недаром мужиков всегда парное количество)
и выпив за лёгкость пушистого Апокалипсиса
занюхивают специфическим рукавом фуфайки.

Им скатерти-самобранки не надо 
у них есть жирная фуфайка
самая калорийная одежда 
мужской части всего человечества.

Главное не упасть из своего места в жизни
не потерять равновесие спелым фруктом
а не то придёт безалкогольная женщина
и заберёт с собой в сексуальный матриархат.

Выпив мужики горлопанят на всё небо шансон
достают мехи растянувшейся гармошки
и стреляют сквозь редкие зубы слюной.

Словно птички небесные они сидят на ветках
они не сеют не жнут
между небом и землёй остановка их пьянства
они весёлые мужики пространства
растущие на дереве рабочие железной дороги.

Взять такого мужика и посмотреть ему в горло -
кроме голоса там живёт водка и кислая капуста.
А если заглянуть ещё глубже
в самую душу
то можно встретиться глазами с ребёнком всей жизни.

Иногда мужики  набравшись жидкости
встают на обе самостоятельные ноги
и пошатываясь справляют малую нужду с высоты растения
пуская вниз перекрученную струю
толстую и крепкую.
По ней можно легко подняться 
взбираясь как по канату
на дерево мужского коллектива
в гущу народную собутыльников.

Мимо дерева с плодами выпивших мужиков
проезжают электрички и поезда проносятся.
Мужики отважно балансируя
чтобы не свалиться с насиженного места
машут длинным мелькающим пассажирам - 
свидетелям весёлого общежития.



       Античная связь I

Как любились греки с хохлушками в жите,
пришло время размножаться творческим эллинам.
Мускулистая молодёжь злаками укрыта,
расшаталась любовью славянская глина.

Простирается над степью архаичная лазурь,
безошибочный ячмень стреляет из почвы.
В жите происходит симбиоз двух культур.
Обменялись нации поцелуем сочным.

А хохлушки голые средь пшеницы ярой -
отливают на солнце их нефтяные косы -
целуются с греками, так что жита мало.
Собирает младенцев журавлиная осень.

А поля славянские на любовь богаты,
спелого секса полное жито.
Бегает по Украине Ахилл патлатый,
а за ним украинки носятся с криком.

А любовь славянок носит высший смысл.
Всюду слышен звук интимного процесса.
В жите происходит животная жизнь,
лепится грядущее из совместного теста.

Занимаются хохлушки историческим сексом,
от него поднимутся бинарные дети.
Скоро вырастит на вытоптанном месте
Софиивский храм, подобный ракете.

И выскочит из жита кожаная смена,
у неё в руках - джазовые книги.
Стоит в Константинополе выпуклая антенна,
а над ней проносятся реактивные "миги".

Вырастит из секса яблоня культуры
и будут на ней созревать оральные поэты,
будут кроить книги из турецкой шкуры
а дети-индиго станут их читать до рассвета.

Как появится из женщин античная связь
и потянется ко всем нежным шлангом пуповины.
Обнажённый Ахилл продолжает бежать,
а за ним гонятся девки по всей Украине.




              На Марсе
                                           На Венере, ах, на Венере
                                           У деревьев синие листья.
                                                    Николай Гумилёв

А на Марсе, ах, на Марсе,
люди прозябают в мистическом трансе.
Ночью марсиане сидят со свечкою,
над раздвинувшей ноги книгой библиотечною.
      Аэлита туго бренькает на струнах арфы,
      лижут звёзды длинноствольные жирафы.
      Сила притяженья на планете слабая
      и поэтому все деревья растут баобабами.

А на Марсе, ах, на Марсе,
аборигены мало знают о Марксе.
Свесив ноги, они сидят на подоконнике,
нюхают джаз и кушают джин с тоником.
      Всех землян марсиане значительно старше,
      занесло песком их город из тысячи башен.
      Атмосфера на планете прозрачная,
      звёзды падают в пустыню целыми пачками.

А на Марсе, ах, на Марсе,
жители принимают участие в фарсе,
девушки занимаются аэробикой,
мёртвых несут в прямоугольных гробиках,
      капает на голову дождик сопливый,
      с веток свисают фиолетовые сливы.
      Ночь напоминает мышь летучую.
      Марсиане пишут безгрешную конституцию.

А на Марсе, ах, на Марсе,
аборигены жуют хлеб и сидят на шнапсе.
Ветер ходит по планете с культурным веником.
Умерев, марсиане, играют в эники-беники.
      В пересохших каналах ржавеют корыта,
      вода не течёт, хотя небо повсюду открыто;
      тает на ладони снежинка углекислая.
      Марсиане дружат с тёплыми коммунистами.



          Средневековье I

Мехами храмов раздувающее мартеновские витражи -
     Средневековье
Якорями лап сучковатые государства расхватывающее -
     Средневековье
Трубопроводом оргАна качающее длинную нефтемузыку -
     Средневековье
Бульдозером раздавливающее жестянки писклявых рыцарей -
     Средневековье
Время измеряющее строительным циркулем и отвесом каменщика -
     Средневековье
На босу ногу одевающее соборов готические кирзовые сапоги -
     Средневековье

                  *   *   *

Я не был в твоих узкобёдрых городах
колющих небо щетиной жестянщика
не ходил по твоим щучьим мостовым
выстукивая каблуками гром деревянный
не жил в кирпичных сюртуках отопительного сезона
и твоя рвущаяся сверхзвуковая церковь
не вкладывала в меня палестинских субсидий.

Фома Аквинский не учил меня лазить
по шатким подмостям конструктивного неба
и звёзды стеклодувов не падали мне на голову
обутую в дикие архитектурные формы
под металлургическими небесами
я не молился слепящему мокрому снегу
и не заходил в медвежьи ворота выстреленных соборов
похожих на вертикальную артподготовку
и ни разу не грел руки на собачьих кострах инквизиции.

Но я никогда не забуду
трудяг твоих профили - высушенные горбушки
твоих зданий ломающуюся подростковую угловатость
простодушный милитаризм твоих скрежещущих рыцарей
притянутых за уши крестьянским магнитным полем земли.

Помню как давно из учебника школьного
твоих Мадонн заглянули мне в душу
флегматичные земноводные лолиты
с пузатым щенком Бога
у страдающей плоскостопием скучной груди.



          Братья Монгольфье

Братья Монгольфье поднимаясь над Западной Европой,
шлют воздушный поцелуй людям восемнадцатого века.
Дамы последней парижской моды внимательно смотрят
в лазурь, на миг оторвавшись от виртуозного флирта.

С высоты воздушного шара Европа как на ладони:
за ходом всемирной истории бегут внебрачные дети,
Казанова увеличивает темп интимных отношений,
элегантно танцуют хореографические дуэлянты.

Эпоха в апофеозе. Капельмейстер клюёт близорукие ноты,
под сенью тропических фавориток монархи зевают,
порнографические письма пишут помпадуры
и развивают предварительные ласки калиостры.

Мир безупречен. Он сходит с ума, но сходит с ума остроумно.
Монгольфье наблюдают Вольтера - согнувшись от смеха, 
он смахивает гусиным пером искромётные слёзы. Казалось 
смех не умолкнет, восемнадцатый век не иссякнет

и можно будет без конца щипаться клавесином зимним,
носить громадные, научные причёски из архитектуры
и менуэт серьёзно танцевать, как куклы заводные,
покуда на плацу красиво маршируют прусские солдаты.

Но время свершило круг, Просвещенье уже на исходе.
Скоро скрипки споткнутся, и вступят военные флейты,
забубнит барабан, сломается механизм менуэта серьёзный,
танцоры падут и Барокко будет разбито, как ваза.

Прощай восемнадцатый век - безбожный, галантный -
тебя боле нет, но в памяти нашей будет как прежде
цвести Версаль и средь геометрических деревьев
ванильный ветер будет плавать, словно рыба.

Лети, лети воздушный шар и пусть звучит Барокко,
пусть происходит адюльтер на лоне возвратившейся Природы,
пусть Моцарт, сидя на ветвях, дирижирует воробьями,
формальный пастух и пастушка целуются пусть бесконечно.



     Несёт Галя воду

Несёт Галя осторожную воду,
на плече сидят полные вёдра.
Смеётся Галя ртом зубатого смеха
мужской части окружающего народа.

А за ней Иванко в варежках и тулупе,
тащит голую щуку на спине одетой.
Дышит сквозь усы клубящимся супом,
разговаривает с рыбой на съеденной мове.

Как живёшь ты, Галя, в украинском лете?
Заходи лучше к нам в шерстяную зиму,
будем встречать Апокалипсис вместе -
ты да я да народная русская рыба.

 Будем всю зиму подсолнухами плеваться,
 сверчок станет нам травить заросшие анекдоты,
 будем мы высиживать христианские яйца,
 хавать красную икру растолстевшим слоем.

        Нет. Холодно у вас, Ваня - зуб на зуб не попадает.
        Национальный Дед Мороз околдовал все окна.
        А на Украине поля скрипят урожаем
        и сидят на ветках яблочные птицы.

Движется Галя - вода на плече гнётся,
выворачивается наружу содержимое вёдер.
Идёт мокрая украинка, облитая солнцем,
а Ванюша на неё смотрит, выкрутив шею.

Ой, Галя, ты Галя, дай на тебя полюбуюсь.
У самовара греется вязаное счастье.
Мы по щучьему веленью жизнь перезимуем.
Свистит рак на горе, проглотив два пальца.

        Нет. Зябко у вас, Ваня - у всех трещат лица.
        Космос на ночь одевает ежовые рукавицы.
        А у нас на Украине пчёлы нюхают клевер,
        птицы носят, поверх духа, вышитые перья.

И смеётся украинка полным ртом смеха.
Шепчет щука Ване в русскоязычное ухо:
вместо тёплой, личной жизни у тебя прореха
и звезда от жирных слёз над тобой разбухла.

                  *    *    *

Ой, несёт Галя стройную воду,
на плече сидят солнечные вёдра.
А за ней Иванко в варежках и тулупе,
тащит голую щуку на спине одетой.



         Бегство на Восток

Мы бежим на Восток - гнедых европейцев орава.
Наши ноги начинаются у византийских границ.
Нас эротично глотает пространство Ислама
с волшебным автоматом Калашникова наперевес.

Мы бежим на Восток - безнадёжные, душные люди.
Нас притягивают мусульманок расшатанные животы,
полный мешок пряного, остиндийского солнца,
горсть народов, что варится в тысячелетнем соку.

Мы бежим на Восток - обнажённый Ахилл вместе с нами,
он швыряет в далёкую Азию медной кометой копьё,
а навстречу, в ответ из персидского бородатого царства
вырастает сказочный миномётный огонь.

Мы бежим на Восток, оторвавшись от каменной кладки,
с грохотом рушится архитектура за нами, след в след.
Бесконечный Улисс собирается плыть из прожитой Европы,
но якорь пустил уже корни. Мертвецы зажевали железную цепь.

Мы бежим на Восток от европеянок рыжих,
артиллерийских соборов и солёных сухих колоннад.
Пантагрюэль нам смеётся вослед густым перегаром,
ослепшие камни вдогонку бросает угрюмый циклоп.

Прочь от готики, что ввязалась в рукопашную с небом.
Догоняя, нам дышит в затылок форсированный оргАн.
Сбросив музыку с плеч и содрав татуировки Барокко,
мы уже не бежим, а как будто пикируем на Восток.

Мы бежим на Восток - наши ноги в песках пропадают.
Цивилизация Запада, словно танкер, уходит на дно.
Вагнера тяжко играет оркестр, промокший до нитки,
Мадонна с младенцем смотрит худыми глазами на крыс.

Мы бежим на Восток - люди, книги и звери.
Нас встречает ветер Аллаха, запутавшийся в бороде,
верблюды гружённые долгой, горбатой слюною
и прокисшего Месяца, размахавшийся саблею рот.



        Боренька
                                           Андрею Белому

Солнце воспряло
и всё утонуло в сверкающем свете.
Рана неба разъялась,
мы снова смеёмся, как дети.

Мы снова, как дети, как рыжие дети,
смеёмся, кричим и играем.
Диск солнца великолепный
над нами сверкает.

Над нами сверкает мистический символ.
Мы в солнечной пене.
Повсюду наш смех - мы смеёмся обильно.
Мы радость Вселенной.

Мы в сияющем круге, мы в ауре света -
слепцы, аргонавты, менады.
Поём дифирамбы. В честь яркого лета
слагаются Упанишады.


Боря-Боренька, взгляни, как снежинки летают над осенью,
это пришёл Апокалипсис - последнее, белое время.
Всё понятно и так. Не приставай к новобрачным с вопросами.
Зимние птицы запутались в архитектуре деревьев.

Стало холодно, Боренька. Зима второго пришествия.
Созерцая японский восход, мы стояли когда-то на башне.
Снизу жизнь караулила нас, и блестело немецкое лезвие.
Как давно это было - только ты не становишься старше.

Боря-Боренька в вихре стихий мировой революции,
ты стоишь, мальчик маленький, с писклявою дудочкой Канта.
Красное солнце привязано грубою ниткою к Турции:
сегодня - артериальное, интенсивно венозное завтра.

А помнишь, как нам было страшно. Страшно и весело.
Убивая людей, казаки целовали серебряный крестик.
С фронта яркие струйки текли - кровоточило месиво
и составами вдаль отправлялись солдатские песни.

Бабочки пепла садились тебе на поблекшие волосы,
ты бежал на широкий рассвет - мальчик русского декаданса
и хрипел патефон деревянным рассохшимся голосом
о любви и тоске, заполняя собою пространство. 

Ты в астрал прежде всех выходил - атом за атомом -
цветок жизни усох меж страниц, в непрочитанных книгах.
И зажавши под мышкою "Критика чистого разума"
ты от радости, высоко так, по-мальчишески прыгал.

Но время прошло. ОпослЯ ты плясал в пивной эмиграции,
цареубийцы чесали затылок горячим английским наганом.
Только юность смеялась под неба протуберанцами
и, хрипя, чей-то голос опять повторял, повторял всё с начала:


Вокруг безупречная жизнь происходит.
Вставайте, флейты берите и пойте.
Живите сквозь время, сквозь страшные годы,
доверьтесь весёлой Природе.

Дриады, вакханки, тритоны - 
мы пляшем в одном хороводе.
Диск солнца в лазури бездонной
сияет над нами. Мы дети свободы.

Мы отпрыски счастья. Одни во Вселенной
танцуем и пляшем крикливо,
а над нами взошло и стоит незабвенно 
фотонное наше светило.



      Весёлый Леонов

Алексей Леонов выходит в открытый космос
и машет человечеству Варшавского договора,
пойманным крабом толстой своей рукавицы.

Он улыбается губами довольного социалистического негра,
опередившего всех негров земного шара,
даже громоздких баскетболистов США.

Леонов ловит парящий в невесомости саксофон 
и дует в него, удаляясь с помощью джаза,
от родного причала советской конструкторской мысли.

Космонавт Леонов играет свой собственный джаз,
он дует в корабельную дюзу горячего саксофона 
и оттуда вылетает музон реактивной тяги.

В скафандр Леонова вделан особенный клапан,
куда можно вставить мундштук музыкального инструмента
и дуть в него всё, что плохо лежит на душе.

О чём гудишь, дудишь о чём Леонов? На выхлопной трубе
от старенькой ракеты, что исполняешь 
в невесомости - один над всеми нами?

Весёлый Леонов и саксофон. Он парит 
над грешной землёй. Он свою исполняет душу,
на планете Земля царит хеппи энд и дружба народов.

Леонов, конечно, не ангел, но когда ему грустно
он бьёт в пустотелые баки первой ступени
и в небе становится как-то не так одиноко.

На планете Земля живёт Византия, 
Парфянское царство, династия Тан. За руки возьмитесь -
все вы друзья под сплошным акустическим небом.

Леонов не одинок. У него достаточно миссий, 
но для себя он выбрал одну - музыкальную:
он играет мир на планете - свою любимую песню.

Не плачьте люди. Пока Леонов над нами,
пока звучит его джаз в безвоздушном пространстве
никто не нажмёт пресловутую красную кнопку.

Космонавты всех стран, немедля, соединяйтесь
в джаз-банду родимой планеты. Дуйте каждый в свой клапан
и нерентабельно тренькайте на контрабасах.



      Английская варежка

Подойдя к шерстяному домику
я стучу в его дверь вязанную: тук-тук
а кто в теремочке живёт? а кто в невысоком живёт?

    Я - Джимми Пейдж 
мрачная личность в рукавицах из ёжика электрического
    Я - Джон Бонэм
увалень большеголовый рубающий барабан отопительного сезона
    Я - Роберт Плант
больной ультразвуком. Лётчик человеческого истребителя
    Я - Джо Пол Джонс
всё умею и легко путешествую на кругосветных инструментах.
А ты кто?

Да собственно никто
фанат из раскрасневшейся Восточной Европы.
Пресытился я государственным строем
навязла в зубах мне армия квадратная
люди непонимающие бьют меня по голове
найденными на дороге твёрдыми кулаками.

Пустите меня в свою уютную британскую варежку
к своему камину трескучему англо-саксонскому
под развевающийся потолок весёлого Роджера
за японский столик хоббитов
в кресло-качалку тютюнового Толкиена.

Не-а, не пустим. Чёрта с два -
отвечают мне люди в погонах звездопада
с плечами заслуженного космоса
с древнеримскими подбородками военнослужащих.

Мы бы и рады - слышно тогда из домика -
да варежка наша не резиновая 
теснота наша производства китайского
да и не варежка это вовсе а дырявый носок.

Много вас тут таких шатается
неудобных раздражительных
с головою мозга языкатого
с ротовым отверстием из кириллицы.

Иди лучше отсюда 
славянин развитого социализма.

И пошёл я (а что делать)
повернувшись уменьшающейся спиной
к кельтскому холму рок-н-рольной Англии
искать хату своего таланта ненаглядного 
свою шерстяную жилплощадь.


         Осенние мотивы 

Лес покраснел - сагитированный Троцким,
разжигают пожар осени вожди пролетариата.
Погулять пришли древнегреческие хлопцы,
а перед ними захлопнулась илионская хата.

Греки громко стучат в троянские двери:
откройте, а не то мы быстро вас завоюем.
На ветру коммунисты увеличились в размере
и всех достают всемирным поцелуем.

Ходит по голым полям Ленин ахейский,
размышляет о светлой жизни озабоченных хиппи.
Облетают деревья листьями наших пенсий. 
Сбросив свои деньги, стали лёгкими липы.

Стоит военный Илион посреди ноосферы,
а к нему стекаются все хохлы круглой Эллады.
Мужики несут полные горсти живой спермы,
эллиптическое яйцо котят древние бабы.

Хороша в нашей жизни осень защиты
и весна контратаки - тоже нехилое время,
а над степью летит человек убитый
и капает на землю его безнадёжное семя.

Человек, убитый осенью красноармейской,
он летит по загробному небу, хавает птичью кашу.
Его жизнь превратилась в вакантное место,
византийцы из-под земли вослед ему машут.

Горит, разгорается медь пожарного клёна,
огнеопасные греки стоят на горячем кургане,
кладут до земли стародавние поклоны:
ветру революции да украинской мамане.

 

            Диоген на ракете

Надоело Диогену среди неудобных народов,
среди плотного человечества стало ему неприятно.
Солнце в море ударяет окровавленной мордой,
географический ветер раздувает белые пятна.

Используя материал рассохшейся бочки,
построил Диоген себе серьёзную ракету,
чтоб из древнего мира стартовать мощно,
и отправиться в гущу миров, на иную планету.

Скучно ему стало среди греков материальных,
среди телесных эллинов жить осточертело,
захотелось бороздить космические дали -
увидеть разум непонятный, непривычное тело.

Одиноко в этом мире, дайте мне ещё кого-то,
я хочу узнать по разуму близлежащего брата.
А в наваристой Элладе густо от народов,
то Афины всех жирней, то жирней всех Спарта.

Хорошо, наверное, жить на планетах Проксимы,
изучать философов полных сморщенного мозга,
записывать свои мысли на табличках из глины,
за беседой возлежать в бесформенных позах.

И летит Диоген на плохой, деревянной ракете,
светит вперёд фонарём, кричит: ищу человека.
Ходит по пустым мирам просроченный ветер -
ни еврея интимного, ни публичного грека.

Достаёт тогда Диоген свою лженаучную лиру
и на руки поплевав, щиплет её за громкое место:
оказался в стороне я от античного мира
словно мрамор, космос вокруг меня треснул.

Ау-у. Дайте мне кого-то навсегда другого,
я хочу увязнуть с ним в ненаглядном контакте,
чтоб услышать от него сказанное слово
и почувствовать себя в чуждом космонавте.

Мы бы стали с ним дружить - два других человека.
Курили бы тютюн, травили голые анекдоты,
наши рты трещали бы от красного смеха,
задымились бы наши мозги от умной работы.

Мы бы находились в тесном, культурном обмене,
бросались бы книгами через весь грамотный космос.
Так и летит Диоген по пространству Вселенной,
ищет нужного человека, 
задаёт окружающие вопросы.

Но куда не посмотришь всюду одно и то же:
пересоленный космос, одиночество без конца и края.
Жизни больше нет, а наш плоский разум расположен,
словно перст, один, на краю Мирозданья.

Так лети же, похожая на ракету, трухлая бочка,
в космос пусть выходит Диоген с фонарём на палке,
освещает одиночество сквозь пространство ночи,
ищет гуманоида в густой, государственной давке.



          Инфантильное

                           Леди Годива, прощай... Я не помню Годива
                                                    О. Мандельштам

Чем старше становлюсь
тем реже смотрю на звёзды.
В тридцать девять я забыл
как выглядит Большая Медведица.
В сорок я перестал посещать
курилку размышляющего космоса.
А что же будет дальше: 
в сорок один сорок два сорок три...

Инфантильные звёзды, гудбай.
Я не помню Ивана Антоновича
братьев Стругацких я тоже не помню
и об Артуре Кларке забыл совершенно.
Теперь голову мне морочат	
новомодные прикольные литераторы
которых я читаю не пережёвывая
словно общественную сладенькую вату.

Где же вы космонавты научной фантастики
с твёрдым сердцебиением героев социалистического труда
в скафандрах наивного советского дизайна
внутри которых как в скорлупе 
была сокрыта наивысшая начинка человека.

Литературные персонажи ау-у.
Куда вы отлетели со скоростью света
используя принцип удобной аннигиляции
на своих фотонных консервных банках.
Астрогаторы и командоры, чья кровь до сих пор
шумит у меня в повзрослевших ушах.

Но молчат художественные герои
подобно мобильным звёздам расширенного Хаббла
(чей телескоп я всегда представлял себе в виде
парящего в невесомости фрагмента
дальнобойного трубопровода) 
они отшатнулись прочь от меня
постепенно смещаясь от фиолетового 
в синий зелёный оранжевый жёлтый
и дальше
в невидимый
инфракрасный

Всё. Станислав Лем прощай.
Я не помню Станислав Лема.



                Клоуны

Клоуны,  у вас на голове львиное солнце,
что освещает парсеки промозглой жизни.
Вы, как будто пришли из дали времён -
весёлые ребята эпохи коммунизма.

Вы подбрасываете вверх нестабильное слово
и оно превращается в смех волосатый.
После каждой зимы неизбежно приходит
живой Чарли Чаплин первого марта.

Клоуны, в этом абсурдном, прилипчивом мире,
вы последние, надёжные гуманисты.
Вы держите на плечах хорошее настроение
и хохочете, как одуванчик пушистый.

Вы имеете форму. Дуновение смеха
вас по плоскости жизни качает, как яйца.
Пластилин разноцветной талантливой грязи
у вас на ногах, между творческих пальцев.

Вы такие лёгкие, что вздумав подпрыгнуть,
смогли бы достигнуть Луны отдалённой
и плавать в безвоздушном пространстве,
словно, каждый из вас, весёлый Леонов.

Ваш юмор отважный не знает пределов,
законы пунктуальной природы ему не помеха,
даже гравитация остановить бессильна
хорошую космическую ракету смеха.

Подпрыгнув, Олег Попов отправляется к звёздам,
за ним Карандаш и длиннорукий Никулин,
в полёте они исполняют свои буффонады
и звёзды свистят мимо них, как серьёзные пули.

Летите, летите же, клоуны-космонавты,
к дальним мирам новой, зелёной скуки
и всем кого встретите на трассах Вселенной,
протяните свои вечно тёплые руки.



        Ёжик похожий на Кафку

Осенью туманы становятся гуще и в них пропадает
всё то, что летом считалось Восточной Европой. 

Все проходите в туман, не толкайтесь. В тумане
хватит места для всех - людей, мертвецов и животных. 

Спускаясь с горки пологой, ёжик несёт узелочек
с вареньем для тех, кто считает рассыпанный космос. 

                                 *   *   *

У нас в Восточной Европе ёжикам строго приказано быть
отзывчивым мягким евреем с антоновкой на голове, 

бояться щекотки, и кричать ради эха в колодезь уснувший
разные честные глупости, вроде "Слава КПСС".

Нас не берут в армию стран Варшавского договора
по причине доброй души - даже в смешной стройбат. 

В Восточной Европе все ёжики рано седеют, 
а на голове вместо яблока у нас вырастает сладенький нимб. 

Может быть завтра все мы умрём, но как, однако, чудесно
натолкнуться в тумане на неожиданный доисторический дуб. 

                                  *   *   *

Плохо нам, интеллигентам, в Восточной Европе -
ежевечернее чтение книг не стало народной традицией в этом тумане. 

Ёжик, похожий на Кафку, идёт по траве высоченной 
и шепчет одними губами: мне страшно мне страшно мне страшно. 

Он заглядывает под каждый листик в надежде
найти там хоть каплю уверенности в своих силах. 

На голову ему падает осень. Ёжик, прикрывшись руками
от страха, разговаривает сам с собой: Боже мой. Боже мой. 

Иногда ёжик встаёт на цыпочки и с осторожностью смотрит, 
как зубатая лошадь кусает траву Нечерноземья. 

                                   *   *   *   

С приходом осени в Восточной Европе все начинают
хвататься за сердце и искать валидол в аптеках опавшего леса. 

В туман нельзя открыть дверь, чтобы оттуда не забежала
соседка с полной авоською документальных слухов. 

Но даже здесь есть место для маленьких радостей жизни -
самовар разопревший, дымок можжевеловых веток,

вьющаяся мошка вокруг пузатенькой керосиновой лампы, 
у которой скрежещет пером ёжик, похожий на Кафку.

Когда осядет туман, над Европою загораются звёзды. 
Ёжика - налево от печной трубы, направо - медвежонка.
 



             Юность Дарвина

По морю плавал внимательный Дарвин,
он глядел вокруг себя интересным умом,
наблюдал у животных раздетые нравы
и писал впечатлительное письмо:

наша шхуна движется, словно в навозе,
медленно. Я мог бы её обогнать пешком.
Ночью на небе здесь размножаются звёзды
и тонкое море гнётся как будто стекло.

Корабль наш прибило к островам, Галапагосам:
чёрствые игуаны, черепахи и прочая дребедень.
Размахивая научным знаком вопроса,
я гонялся за ними всю ночь и весь день.

Иногда на меня точат зубы крутые акулы,
как две капли, похожие на некоторых англичан.
От резинового мяса у меня болят скулы,
и солнечная шкура треснула на плечах.

С карандашом в руке я бегаю по пейзажам,
меняю побрякушки на очень выгодный секс.
Белый человек, загораю я на чёрных пляжах,
не прикрывая своих пуританских мест.

Полинезийки увидев меня, скорей убегают.
Догоняя, я трогаю их за коричневый зад.
Хорошо жить в империи, с самого краю,
где тебя ублажают и всячески боготворят.

А под водою живут совершенно иные законы.
Рыбы плавают в поисках завалявшихся ног.
Вот приеду домой и стану великим учёным -
буду пить свободное виски и респектабельных грог.

Я плыву по морям - простой и надёжный,
светило молодой науки - английский человек.
Моё тело шелушится лопнувшею кожей,
на умном, заросшем лице - иронический смех.

Британская империя нашу шхуну толкает,
полотняный ветер трещит, не жалея труда.

Дарвин, словно вечный джентльмен, не умирает,
он всего лишь уплывает - постепенно, в никуда.




  Белозубый советский космос

Коммунисты, космонавты, командоры,
сколько лет прошло, а я всё помню:
детский зуд космических приключений,
целлюлитную поверхность лунной ягодицы.

Космонавты на готических ракетах,
по тропическим планетам гуляющие осторожно,
яростно стартующие с буранных полустанков -
где вы теперь? Ау-у. Отзовитесь.

Белозубый, советский космос,
академики сухощавой науки,
футуристические демонстрации -
официальная вкуснятина СССР.

Я никого не оправдываю. Мне просто жалко
расслабленной империи заглохшего социализма,
что угрюмо цвела на задворках Вселенной
в кожаных лопухах моего детства.

Теперь всё изменилось.
Молодёжь колется сюрреализмом в подъездах.
Двадцатый век отгремел двумя мировыми салютами,
оставшиеся в живых, ходят по интернету.

Если я скажу, что не устал - неправда.
Я больше не взбираюсь на деревья космических путешествий,
всё реже смотрю в глаза инфантильным звёздам,
всё чаще сижу в вокзалах прокуренного мозга.

Мне грустно. Мне просто грустно.
Жизнь не удалась. Империя накрылась медным тазом,
свесив ноги, на шее моей сидит ностальгия,
двадцатый век пишет антивоенные мемуары.

А раньше, хоть одним глазком, мне хотелось
посмотреть в замочную скважину съедобного коммунизма,
пожать руку красному от солнца пролетариату
с трещинками смеха на загорелых, глиняных лицах.

Двадцать первый век наступил. Надежды не оправдались.
Погрязшие люди тянут жизни тугую резину,
фотонные корабли не летают на Альфу Центавра,
пионерия не встречает шатающихся космонавтов,

постмодернизм занял мокрое место соцреализма.
Но пусть звучит горнист, и долбит воздух барабанщик,
пусть солнце возбуждённо реет флагом Коминтерна
и космонавты возвращаясь, решительно смеются.



          Леонардо да Винчи

Леонардо да Винчи смотрит со стены,
он висит над кроватью, охраняет мои сны,
каждое утро, открывая глаза свои новые,
я вижу бородатый натюрморт его физиономии.

Леонардо, у меня к тебе пару вопросов:
что такое смерть, если не открытый космос?
и куда, скажи, катапультируются наши души?
чем любят женщины и, причём здесь уши?

       Но Леонардо смеётся в ответ, как дитя,
       он совсем забыл какой у нас формы Земля
       и ему не интересно крутится она или нет,
       он играет в ладушки с ребёнком семи лет.

Леонардо, я знаю, ты умнее нас всех,
ты изучил наши слёзы и человеческий смех
и на все вопросы у тебя давно готов ответ,
твои карманы слиплись от флорентийских конфет.

После жизни ты сидишь на тосканском троне
твою расчёсанную бороду седина не тронет,
у ног твоих мальчик и девочка режутся в шашки,
ты считай что Бог, только Бог немного старше.

На столе твоём, да Винчи, вместо чая труп -
нарисуй меня, Леонардо, кода я умру?
В голове твоей фурычит католический чип,
промурлыкай мне песенку, только не молчи.

       Но на все вопросы Леонардо смеётся глупо,
       задрав рубаху, он чешет себе возле пупа,
       ноги с облака свесив, Леонардо лыбится вниз
       и показывает человечеству гениальный кукиш.



        Жук-олень

В старое время
своего отдаляющегося детства
я ловил зазевавшихся насекомых
и сажал их на разноцветные нитки
словно частную собственность детского капитализма.

Они кружили вокруг моего пупа земли
своей забавною пойманной жизнью
вписывая меня в окружность
радиусом с мою доброту.

Я перевязывал ниткой трутней
мучил изнеженных балетных бабочек
рассыпавшихся в пальцах волшебным прахом
трудился над задними конечностями
очень накаченных
словно работающих в спецназе кузнечиков.

Размочаленные моим варварским вниманием
бабочки летали очень плохо
а у кузнечиков как-то неловко
отрывалась твёрдая культуристская нога.

Но однажды я увидел могучего
рогатого жука и понял - пришёл мой звёздный час.

Это был не какой-то трутень в тельняшке
или вечно обиженный богемный мотылёк
и даже не заржавевший майский жук
которого мы по-украински называли хрущом.

Это был жук-олень. Жук-Сатана
великолепный пуленепробиваемый угрожающий
с отливающими словно полированными рогами.

Жук-олень долго сопротивлялся
непривычный к любым формам рабства
жаловался на боль в боку
и на расшатанные из-за турбулентности нервы
но в конце концов согласился
и взяв меня на буксир
он расколол надвое свою бронетанковую спину
загудев турбиною кованых крыльев.

Лечу. Лечу - закричал я во всё горло.
Улитка моего закрученного уха
до сих пор ловит эхо давно минувшего 
детского возгласа.

Жук летел словно рыцарь
с помощью средневекового механизма плеч
в шлеме тевтонского феодала  -
маленький Вельзевул огромной подъёмной силы.

А за ним следом я 
держась за сложенную вдвое нитку
свободный и лёгкий
словно сделанный из алюминия детства.

Мои ровесники уже были на небе
они ждали меня
словно военно-воздушные семена одуванчиков.
Увидев они засмеялись снисходительно:
почему так долго?

Один из них проворно летел
сразу на двух насекомых - по одному в каждой руке;
словно два турбореактивных двигателя
затягивали его в воронку лазури.

Выше ещё выше
в самую ясную даль упавшего социализма
через всё растянувшееся небо детства
лети мой жук-олень на ниточке
лети.


          Снова капитан Немо

Капитан Немо открывает собой электрический век;
паровые котлы машут дымом из труб, прощаясь.
В гидросферу выходит первый сухой человек,
он стоит в водолазном костюме всему улыбаясь.

Капитан Немо бодро ходит под круглой водой,
за ним тянутся длинные шланги, дающие воздух.
Пузырьки углекислого газа встают над его головой -
он идёт, водолаз, он шагает, обутый, по звёздам.

Электрическая подлодка за ним следом плывёт.
Нет, он тащит её за собой на растянутом тросе.
Проплывающим рыбам он смотрит в раззявленный рот.
Чешут ржавые спины киты, как железо в коросте.

Капитан Немо, смотри, как горят городские огни,
цивилизация сохнет, как будто бельё континентов.
Двадцать тысяч лье среди рыб - мы остались одни,
"Наутилус" мотает круги колоссальной, подводной ракетой.

Капитан Немо давит кораллы, идёт по песчаному дну;
иногда он выходит наружу, сверкая начищенным шлемом.
Посмотри, капитан, как из прошлого времени люди бегут,
новому веку навстречу бегут - меж землёю и небом.

Вытянув клешни, Европа лежит, словно краб;
империи свили гнездо и сидят на воинственных яйцах.
Как подводная лодка, над Европой летит дирижабль,
и соборы тыкают вверх указательным пальцем.

Капитан, постой. Послушай меня, капитан, не спеши.
Оставайся всегда в золотом, девятнадцатом веке,
на исходе его, на задворках, в деревенской глуши,
где о жизни простой не забыли и верят ещё в человека.

Капитан Немо, замри. Ещё шаг и уже не вернуть
ни гармонии сфер, ни механических взглядов науки.
Лучше в море вернись, продолжай под водою свой путь:
всем кингстоны открыть и задраить железные люки.

Но, увы, девятнадцатый век на исходе. Пар своё отмахал.
Вдалеке канонерки дымят наподобие паровозов.
Капитан, он выходит во вне, покидает святой океан.
Сняв резину с себя, он кричит в окружающий воздух.

Капитан Немо выходит - за ним тянутся вслед провода,
земноводные трубы бегут от него, в глубину пропадая,
а на том конце электричества разгораются в ночь города,
аэропланы, жужжа, как стрекозы, громоздко летают.

Девятнадцатый век, прощай. Мировая война на носу.
В иллюминатор субмарины смотрит Жюль Верн бородатый.
Девятнадцатый век незаметно подходит к концу
и Жюль Верн всё подробно заносит в бумажные карты.



      Античная связь II

Бегите хохлушки обворожительные
по житу бьющемуся в живот полной жизни
и вы бегите эллины голые
вокруг головы по солнечному бородатые
друг другу навстречу бегите
чтобы обняться при столкновении
чтобы быть ближе во время аварии
мчащихся выпивших двух народов.
Близко близко как может быть только
во время любви и автокатастрофы
на очень больших исторических скоростях.

Есть народы всегда влюблённые
мчащиеся обняться, размножаться стремительные
стреляющие отпрысками в разные стороны пространства-времени.
Не чудо ли эти народы -фейерверки
народы - горящие кусты орешника
пиротехники истории, огнеопасные
начиная с первой буквы зажигательной вспыльчивой азбуки.

Это я говорю о вас центробежные греки
постоянно озабоченные сексом всех времён и народов
чьих чар не избежали даже чёрные дыры
Глубоко-внутренних евреев
вечно вогнутых, интимных серединою своей шкуры.

Бегите влюблённые эллины
непосредственно голые и красные
словно сваренные в средиземноморском кипятке человеческие раки.
И вы бегите хохлушки хорошенькие
хохочущие лучистыми брызгами индийского волшебного молока
по житу до полного столкновения друг с другом
до сердечнососудистого сиамского ДТП
когда народ врезается в народ
посредине исторического жита всей Земли
так близко так плотно словно в коричневый засос.

И пусть из этой аварии
выпрыгнут новые дети
катапультируются вместе с молоком матери
и под конец спасутся раскрывшимся куполом
парашюта Софиивского собора
и крепко приземлятся ногами
(дети цвета индиго
с пшеничными полями колосящейся головы)
в Ярославле звенящем по-зимнему в каштановом Киеве.



              Человек среди книг  

Человек среди книг. Что может быть печальней? 
Его единственная радость - в окошке звезда. 
Он редко занимается любовью в своей спальне, 
а  точнее сказать, а точнее сказать, почти никогда. 

Человек среди книг листает чужие страницы, 
он отчётливо понимает, что лучшие годы его позади. 
Он разжал свою горсть, и оттуда вспорхнула синица. 
Больше нет ничего. Ничего больше нет в его скромной горсти. 

Человек среди книг, он по жизни наклонной уходит, 
у него за душой кроме книг, кроме книг, увы, ничего. 
Он боится, назад оглянувшись, итожить прожитые годы. 
Вкруг него встали прочные книги Великой Китайской Стеной. 

Человек среди книг нуждается в женском участьи, 
но прекрасная половина пренебрегает такими, как он. 
Это книги сделали его, они сделали его несчастным, 
это книги во всём виноваты, это они - человек не при чём. 

Человек среди книг - прекраснейший неудачник 
из всех, что когда-то коптили широкий земной небосвод. 
Музыка сфер умолкает, когда человек этот плачет. 
Он живой или нет. Нет или да. Человек среди книг не поймёт. 

Человек среди книг, погрязший в своём одиночестве, 
он давно ничего не читает. Библиотека - тюрьма. 
Кроме жизни ему ничего, ничего, кроме жизни, не хочется, 
но вокруг простирается вдаль, в бесконечность уходит сплошная стена. 

Человек среди книг. Он однажды себя укокошит, 
всё по полочкам разложив, он себе продырявит висок. 
В его жизни царит, в его жизни царит непроглядная осень. 
Человек среди книг улыбнётся, спокойно нажав на курок.



              Рыбы

Рыба смотрит на меня из глубины
сквозь прозрачного пешехода воды.
У рыбы грустный вид
и глаза полные посторонних слёз.
(Рыбы осенью всегда такие печальные)

У моей рыбы раздвижные рыцарские губы
полные волжского диалекта
словно она постоянно глотает
бублики крупнокалиберной воды.

У рыбы имеются жабры -
продукт отдельной от воздуха жизни
с помощью которых она требуют
у жидкости себе подышать.

Ещё у моей рыбы ладонь плоского тела
которую нельзя собрать в кулак
поскольку рыба всегда прямая
и не спешит пожать протянутую руку.

По периметру её тела расположены плавники
похожие на маленькие крылья -
всё что осталось после того 
как рыба упала из атмосферы.

Рыбы - падшие птицы. Когда-то давно
сердитый Бог низверг их обратно
навстречу общему ходу развития
выстрелив эволюцией в противоположную сторону.

У моих рыб имеется хвост - остаток
райского оперенья которым они
пользуются как несложной перчаткой
чтобы бить по лицу надоевшую воду.

Они не забыли - о нет - своей первой лёгкости
и поэтому смотрят на людей глазами надежды.
Люди помогут рыбам вернуться назад
в неограниченную Амазонку лазури
сделать дуплет
и пройти природу по кругу.

Для этого их надо только подбросить
высоко высоко
чтобы рыбы не падали миллионы лет
и тогда они прорастут крыльями в газ
и забудут свои устаревшие жабры.



    Товарищу Маяковскому. Человеку и космонавту

Товарищ Маяковский мечтает отправиться к звёздам.
Долой пространство - он говорит - живите навстречу мирам.
Трудящиеся Вселенной, соединяйтесь, на полном серьёзе,
беритесь зА руки разумные товарищи и умные друзья.

Товарищ Маяковский надевает скафандр и садится в ракету;
разбежавшись, ракета стартует целенаправленно вверх.
Матерясь, Маяковский взлетает. Покидая родную планету,
он тянется к звёздам душою - большой, непростой человек.

Главный глашатай поэзии, отправляется в небо пустое,
реактивная тяга несёт его в безвозвратную даль.
Маяковский в кабине дымит папироской и смотрит с тоскою
в иллюминатор. Он вдыхает не дым, он как будто вдыхает печаль.

Маяковский летит, буржуазные звёзды проносятся мимо,
полыхая рабочими дюзами, ракета мягко садится на Марс.
Натянув гермошлём, Маяковский выходит в скафандре красивом.
С коммунистическим тебя приветом, марсианский рабочий класс.

Давайте обнимемся, братья по разуму - марсиане и люди;
что-то не слышно фанфар в честь прибытия космонавта с Земли;
я принёс вам грядущее, словно булку с изюмом на блюде,
у меня есть поллитра за спинкою кресла и там же валяется нимб.

Вы потомки людей минувшего, красные марсиане,
подавайте заявку в союз всех советских, разумных существ,
мы построим светлое завтра и наполним водою каналы,
здесь будет город широкий на пять миллиардов посадочных мест.

Этот мистический маузер, он мне давит солидную ляжку,
дайте буржуя, и я в кору его мозга прочно обойму всажу.
Я выну из ножен свою межпланетную, скользкую шашку.
Вам не хватает прицельности Маркса и ленинского куражу.

Да, ну вас, людишки - обыватели Марса. Вас пока раскачаешь
пронесутся напрасно века, а я не умею так долго скучать.
Эластичное море здесь будет плескаться под криками чаек,
и люди со смежных планет станут друг другу о счастьи кричать.

Трудовой гуманоид Вселенной, ау-у. Мы с тобой одной крови.
Жизнь, просыпайся на Марсе. Сжимайте свой разум в кулак.
Мы движемся вдаль, стремительно, всем молодым поголовьем,
грядущее для нас реально, как будто железный пятак.

Космонавты небесной системы, держитесь за выпавший случай,
мы дружно поставим на ноги фотонный, летательный аппарат
и полетим к мирам Андромеды весёлой, советскою кучей,
строить новый промышленный город, 
выращивать новый коричневый сад.




              Средневековье II
        
Что такое средневековье?
я спрошу у мальчика с коробкой цветных карандашей
из которых работают только два - земля и снег.
    Что такое средневековье?
я спрошу у строителей с руками захватчиков
перекуривающих на подмостях архитектурного неба.
    Я спрошу у пространства 
идущего в католическую, штыковую атаку 
при помощи готики военнообязанных соборов
у христианства спрошу
развивающего вторую космическую скорость.

Ответь мне глухонемая земля и вы
люди, живущие под одышкой каменноугольного неба -
что такое средневековье?
Но молчит земля и пространство молчит
и люди горькие и коричневые от инфаркта -
тоже молчат.
                     
                      *   *   *

Не библиотеки, а дровяные сараи нарубанных книг -
сложенные штабелями рукописные, мужичьи поленья.
Не церкви, а складские помещенья,
многогранники пустых производственных кубометров,
где готовая продукция - прихожане,
а епископ - завсклад с ворохом библейских накладных.

Твои Дьяволы - лубочные проказники,
нарисованные с любовью, как воспоминание детства.
В твоих окованных железом сундуках Карабаса Барабаса
не крупнокалиберные, стреляные монеты
не капиталистические кирпичи слитков, нет 
в них корица, гвоздика, мускатный орех - казна нежности -
как будто мягкие дети, глядя на взрослых
заигрались в жестокость и наивную жадность.

                        *   *   *

Я никогда не увижу карандашей
подструганных, канцелярских соборов
и не заплачу ребёнком под строительным небом
под раздавленным пластилином  дыма я никогда не присяду
на голову рваного камня бутовой кладки
и мне никогда, никогда не коснуться
чёрствого рта женщин-форелей
и не закричать под туч матросской фуфайкой,
словно мальчику из Бухенвальда - никогда.
Никогда.



         Судзуки Харунобу

Судзуки Харунобу отложив кисточку и краски,
слушает японское внимательное время;
шатаются фонарики из рисовой бумаги,
прохожий ветер одевает в темноте деревья.

Судзуки Харунобу беря в бамбуковые руки флейту
исполняет простые геометрические узоры.
Неповторимо всякое мгновение перед рассветом -
молоком обливаются первые детские горы.

Как много утекло воды с тех пор, как мальчик, 
в самый первый раз, нарисовал эпоху Эдо;
крестьяне в лодках выгнутых рыбачат
и клёны обливаются артериальной медью.

Судзуки Харунобу, налей мне лучше чаю.
Зачем саке? Мир удивителен без всякого саке.
Харизматичные деревья, какую уже вечность, облетают;
зажатый лепесток остался у меня в руке.

Возьми на память от меня китайский карандашик
и нарисуй, в ответ, семь миллиардов жизней,
но так, чтоб каждый человек узнал себя в лицо
и чтоб все люди нежными и вдумчивыми вышли.

                            *   *   *

Возьми китайский карандаш и кисточки кошачьи.
Как жаль, что мир уже не тот, каким он в детстве был.
Мир повзрослел, он стал намного старше
и краски стали резче. Вульгарней стал наш мир.

Судзуки Харунобу, рисуй Японию, играй на флейте,
раскрашивай эпоху в изнеженные, плоские тона.
Течёт река, и грязь Европы стынет на мольберте -
ещё никем не нарисованной, лежит моя страна.

Пусть эстетичный самурай вынюхивает звёзды,
пусть гейши изгибаются в громоздком кимоно,
мальчишки пусть смеются, в воздух запуская змея
и девушки срывают цвет с корзиною над головой.




            Пилоты цеппелинов I

Амбициозные пилоты цеппелинов
смотрят в фотографический аппарат своего времени 
в надежде что оттуда вылетит птичка
и всех сохранит для истории.

Все они наверное немцы (или почти все)
чья судьба - плевать с высоты своих механизмов
на кирпичные головы народов
лишённых технического образования.

Одни из пилотов погибнут на "Гинденбурге"
другие станут хитрыми асами Люфтваффе
пересев на юнкерсы и мессершмидты
третьи превратятся в рок-звёзд.

Но здесь они ещё вместе
хотя Гитлер дорвался уже до корыта
на улице ночь длинных мясных ножей
евреи согласно последнему приказу моды
носят жёлтые звёзды своей Палестины.

Сартр осваивает технологию тошноты
Марлен Дитрих поёт тазобедренным суставом.
Над коллективизацией Восточной Европы
похожие на мочевые пузыри товарища Сталина
поднимаются аэростаты.

Но всё равно это было славное время:
люди в кожанках и фуражках группен-фюрера 
улыбаясь перевозят по воздуху пассажиров
из одной мировой войны на другую.

Однако не все пилоты цеппелинов 
были национал-социалистами
некоторые из них любили чёрнокожую музыку
по-англосаксонски  напивались виски
нюхали расширенный кокаин
и занимались сексом с электрогитарой.

Скоро пилоты займут свои места
и целлюлитное небо тридцатых годов
словно застрявшее между двух мировых войн
наполнится огромными рудиментами авиации -
великолепным аппендицитом эпохи.



                     Давыдович

Мы сидим у костра с товарищем Троцким,
заправляя в золу картошку военного коммунизма.
Над головою сияют созвездия, как отголоски
давно минувших дней, потерянного смысла.
  
Давыдович отряхивает пыльную фуражку
и смотрит на звезду прицельным комиссаром.
Прямо на сырой земле расположилась фляжка,
а рядом с ней буханка с честным украинским салом.

Давыдович, скажите, ну, где же хвалённая ваша
перманентная революция. Людей опять обманули.
На красном костре поспевает перловая каша,
что-то булькает из глубин почерневшей кастрюли.

Товарищ Бронштейн, смотрите - капиталисты повсюду.
Длинная, советская власть пролетела впустую.
Взбираются на борт "Авроры" пьяненькие люди,
из главного калибра матерятся и стреляют дулю.

Вы можете, поднявшись на воинственные ноги,
палить по звёздам из научно-фантастического пистолета.
От залпов многих революций небеса оглохли.
Никто не слышит больше грохота планеты.

Но если повезёт, вы можете попасть в созвездье Лиры
и выстрелом убить далёкого и мягкого буржуя,
тем самым приближая счастье молодого мира.
Стреляйте вверх, и это будет ваша золотая пуля.

Расстрелянный буржуй с планеты упадёт пробитым,
сквозь дырку в его теле будут проноситься звёзды.
Товарищ Троцкий, что нам делать, подскажите,
как этот мир преобразить, как изменить его серьёзно.

У вас в руках сверкает школьным мелом пуля золотая,
вы пистолетом пишете "СССР" на плоском небе.
Трещат последние дрова, красиво догорает пламя.
Лоснится смазанный наган на отвердевшем хлебе.



                 Эолова арфа

При желании в интернете наверное можно найти
чертежи Эоловой арфы и подробную инструкцию
по её эксплуатации. Я в этом не сомневаюсь.

По телику даже показывали одного чудака
живущего в Новой Зеландии. Он строит на берегу океана
Эоловы арфы и слушает их
при удобной инструментальной погоде.

Бог Эол давно покинул обложенную ватой Европу
он эмигрировал в Новую Зеландию
и там использует свои музыкальные способности
чтобы облагораживать воздух высоковольтных линий.

Новозеландец на краю света а-уу
я хочу быть твоим средневековым подмастерьем
жить на берегу дышащего океана
в воздухе вечно кашляющем в лицо
среди кричащих чаек выброшенных в небо словно тетрадки.

Построить Эолову арфу - что может быть проще.
Обрезки проволоки разной толщины 
необходимо закрепить как можно выше
желательно прямо на небе а снизу подвесить
правильный груз чтобы касаясь импровизированных струн
ветру было ни твёрдо ни слишком мягко
а удобно для музыки - натяжка грузом главная вещь.

Где же ты Новая Зеландия
земля полная трения воздуха
и больного туберкулёзом лёгких пространства.
Где твоя арфа сделанная по приятным эскизам да Винчи
стягивающая воедино океан небо и сушу.

Мне надоела уходящая беззвучная Европа
где струны звучат только в обнимку с Барокко
с большим количеством размножающихся подробностей
на скрипках худенького итальянского дерева - 
слишком нервных и дрессированных инструментах.

Другое дело инструмент вмещающий в себя весь воздух
с непричёсанными проводами пространства
с масштабными повадками запутавшегося Левиафана
с перспективою неба куда сходятся все струны планеты
а Новая Зеландия как груз которым натянута проволока
всемирной Эоловой арфы.

Я поднимаюсь в небо по её распространённым вдаль струнам
балансируя словно равномерный одинаковый акробат
мой путь проходит над вершиною Килиманджаро
над Куско - руинами неотёсанной молодости
над пиками Гималаев которые вместе с Тибетом
напоминают сложное коричневое веко
под глазом у географической старухи.

Я вижу много народов - татуированный Маори
прыгая хочет достать меня за идущие ноги
потомок Великого Инки с помощью свистящей пантомимы
стреляет в меня из пращи
своим безошибочным глазом.

Но струны Эоловой арфы проложены высоко 
над всеми словно линии электропередач Господа.

Звучи всемирный инструмент Эола -
конструкция схваченной за волосы атмосферы.
ВетрА южного полушария -
самые долговязые и способные ветра географии -
всеми двенадцатью пальцами гор играйте.



                    Миледи
                                                             
                                               Борису Гребенщикову

Миледи, мы знакомы давно - вы были значительно тоньше.
Культурный слой Петербурга заносят морские пески.
Вам к лицу это жёлтое аморальное солнце,
вуаль Гончаровой и телесного цвета чулки.

Миледи, вы помните: мы смотрели на зимнее море,
петербуржцы фрегат извлекали из невского льда.
Мы расстались, над нами довлеет огромное горе
и ностальгия по грузной, негабаритной фигуре Петра.

Миледи, восемнадцатый век - афигенное время:
мы ходили в болото за клюквой и целовались взасос.
Мы азартно любили друг друга, шумели прямые деревья,
расчехлённые пушки стреляли по небу салютами звёзд.

Миледи, скажите, вы помните вспышку сверхновой,
озарившую так неестественно наш исторический секс.
Вы на праздник Бориса и Глеба ходили по берегу голой
и матросы крестились украдкой, целуя нательный свой крест.

Иногда я вас вижу, Миледи, в лабиринте своих сновидений -
возле ног ваших трётся крутой геральдический зверь.
Прикрывая барочную грудь, вы являетесь молча из тени,
вам к лицу этот маленький веер и прелестный тугой револьвер.

Так будьте добры, пистолет опустите; не бойтесь, Миледи -
мы знакомы и вы были тоньше, но это не повод стрелять.
Петербург из уральского камня и пушечной меди,
Катерина к себе вознесла на колени, как добрая мать.

Всё исчахло, пропало, Миледи. Вращается музыки сфера,
с неба Пётр, наблюдая Россию, в капитанскую смотрит трубу.
Лучше бросьте машинку свою увесистого револьвера,
не кривите веснушчатый носик и не морщьте сухую губу.

Миледи, у меня боле нет к вам насущных вопросов.
Наше общее прошлое нас накрывает, как жадная тень,
и отчаливший флот покидает наш парусный космос,
ибо праздник сегодня, Миледи - святой авиации день.



          Невесомость

Застывшие в легчайшей невесомости
словно погружённые в раздумья
пустотелые неуклюжие люди
парят в мыльных пузырях своей индивидуальности.

Им бы ещё кресло-качалку
из квартиры на Бейкер стрит
осторожную сталинскую трубку в зубы
прохладный джаз в исполнении радиоточки
и стакан виски с геометрическим льдом.

Рядом цветёт яичница Ван Гога
из одного разбитого солнечного яйца
сиди и втыкай
рефлексируй себе на здоровье - плюнешь
и слюна всё быстрее закручиваясь
по спирали канет в воронку привлекательной чёрной дыры.
 
Но попробуй здесь раскурить умную трубку
или налить в стакан вискаря -
трубка не хочет думать без воздуха
антигравитационное виски уплывёт себе в бездну
да и джаз с безвоздушным пространством - антагонисты.

Жить на земле в кругу своих старых привычек
гораздо удобней
но жить на земле - банальность.
Иной раз очень стыдно а порою - гадко.

И вот собираясь к звёздам 
ты берёшь в свою старенькую ракету
расшатанные пластинки Дэйвиса Майлза
бутылку виски впечатляющего
хорошие четырежды прочитанные книги
и вдумчивую трубку Сименона.

Что значит невесомость?
Для человека это Вечность
одиночество размером со Вселенную
пространство-время вместо жизни
буддизм души ничем не ограниченный.

И пусть играет джаз
пусть вертится пластинка в невесомости
как вечный двигатель столетье за столетием
и Дэйвис Майзл сквозь вакуум звучит непревзойдённо
ещё ещё ещё ещё
пока твой хрупкий старомодный труп
шатается в окрестностях двойной системы
как выброшенная за ненадобностью мебель.



          Мальчик с дудочкой

Мальчик играет на тростниковой дудочке,
рисует в воздухе узоры акварельные,
пасёт живые облака сельского хозяйства,
выполняет древнегреческий план по молоку и шерсти.

Мальчик с дудочкой - простой пастушок Античности,
извлекает звук под хохот дриад неподстриженных,
дует звонко в скважину продолговатую,
перебирает пальцами круглые дырочки.

Мальчик с дудочкою в руках, не печалься,
а то придёт Апокалипсис и всех нас сожрёт обязательно.
Улыбнись, посмотри лучше вверх над собою
на объемное лошадиное небо Андрея Болконского.

Мальчик, сорви лучше веточку с дерева
и воспользуйся ею как дирижёрскою палочкой:
дирижируй оркестром из птиц, мотыльков и травы парикмахерской,
управляй золотым механизмом античной идиллии.

Мальчик с дудочкой, давай-ка нарвём одуванчиков
и сварганим вино по рецепту волшебного Брэдбери;
и пусть на уста наши сладкие, жёлто-гарячие
слетятся насекомые патриархальной Аркадии.

Мальчик с дудочкой, если б ты только увидел
Чернобыль, заросший густо крапивой осторожною;
ты бы понял тоску закоренелого Киева
по эклогам буколики, по пологим холмам Пафлагонии.

Мальчик с дудочкой, сыграй нам ещё на прощание.
Не грусти, давай надеяться будем только на лучшее.
Мальчик, всё будет пучком, пока не закончатся
ветерок Куросавы и дождь гениальный Тарковского.

                            *    *    *   

Пусть мальчик играет на дудочке тростниковой,
пусть грустит над расчёсанной нимфой источника,
пусть семь самураев и Дон Кихот всего человечества
век Золотой охраняют, двигаясь по периметру.



    Крис Кельвин (подражание Бродскому)

Сарториус мне писал, что ты опустился,
что ты почти не жилец, а точней - самоубийца,
что, таким как ты - он писал мне серьёзно -
лучше сидеть на печи, а не летать к звёздам.
     Ты вернулся обратно и я тебя не узнал,
     ты очень изменился - особенно твой оскал.

После возвращенья в голове твоей каша,
ты утверждаешь, что вакуум это среда не наша,
что мы возвратимся обратно в удобную воду,
чтобы приятно метать икру и продолжать природу.
     Мы сидим на ступеньках, глядим на Луну.
     На Солярисе я не был, но тоже разного хлебнул.
     
Ты уверяешь, что жизнь - в состоянии жидком,
что человек, как таковой, скоро станет реликтом,
что летать на точные звёзды - это даже смешно,
поскольку всё, что нам надо, находится в H2O
     Мы сидим на ступеньках, не меняя своей позы.
     Ты говоришь о земле, а смотришь всё равно на звёзды.

Ты уверяешь, что эмигрировал бы в Атлантиду,
что человек разумен исключительно только для виду,
что, попадая в космос, он становится вне игры,
что любовь существует только для красной икры.
     Ты, наверное, прав. Тебе, бесспорно, виднее,
     поскольку ты один, и нет никого у тебя на шее.

Ты говоришь, что дальние миры - шалавы,
что, покинув стихию воды, мы оказались неправы,
что человечеству нет места нигде во Вселенной
и что звёзды дали нам под зад твёрдым коленом.
     Ты прав. Космос, конечно, не для людей -
     там мало кислорода и трудно стругать детей.

Ты утверждаешь, что не веришь в человека,
что морская болезнь - достоинство древнего грека,
что для экспансии вдаль у нас слабые нервы,
что Европа кончилась давно - ещё до нашей эры.
     Я смотрю на звёзды, и мне становится грустно.
     Кто мы - мыслящий тростник или морская капуста?

Ты говоришь, что теперь читаешь Плутарха,
что Гагарин был обречён сразу же после старта,
что нужно небо любить и просто смотреть на солнце,
что человек всегда одинок - и в космосе ещё больше.
     Я слушаю тебя, вытянув затёкшие ноги,
     прости, но на Солярисе я не был - и, слава Богу.



       Колокольчики всех живых

Падает снег.
Каждая снежинка опускается
на тоненькой белой ниточке, пока у самой земли
она тихонько не лопнет.

Не плачьте и не грустите,
лучше плетите толстые и крепкие канаты
из нитей падающих снежинок и взбирайтесь на небо, 
словно на уроке физкультуры.

Проще всего это делают дети -
облегчённый вариант взрослого человечества,
чьи пористые души ещё не набрали веса,
а цепкие руки и ноги созданы
для легкомысленных акробатических номеров юности.

Я видел сам, как на Рождество
орава мальчишек и девочек висела весело в воздухе,
шатаясь из стороны в сторону
на длинных верёвках из падающего снега.

Случайно ударяясь друг о друга,
они издавали звук 
чистый и продолжительный,
словно соприкасаясь медными оболочками своих душ.

Можно подойти
и с усилием дёрнуть одну из верёвок,
тогда в воздухе зазвенит мальчишка
или девочка соответствующей ноты.

Но если собрать свисающие с неба веревочные концы
и взболтать их одновременно,
то все дети зазвучат, словно потерявшая равновесие церковь -
церковь святой дестабилизированной детворы.

Конечно, если ты взрослый человек,
но у тебя слишком ничтожный вес в обществе
и карманы твои не набиты жадностью,
ты тоже можешь вскарабкаться на небо
и смеяться оттуда щедрым ротовым отверстием.

Неправда ли, было бы здорово,
если бы все восточные славяне Земли,
забыв о своих претензиях, стали звонкими и лёгкими,
словно сидящими на незабываемой детской диете.

И чтобы забравшись на верх
по длинным белым канатам зимы,
они, наконец, зазвучали в продуваемом храме небес -
колокольчики всех живых.



               Барон Мюнхгаузен

                               I

Барон Мюнхгаузен верхом на пушечном ядре,
прилетел на Марс - истинно немецкую планету.
Здесь его ждали братья по разуму в виде мужчин
и прелестные марсианки - бремя белого человека.

Приземлившись, барон Мюнхгаузен распаковал
Барроко и всю культуру восемнадцатого века.
Он поставил посредине планеты клавесин
и играл на всю атмосферу произведения Баха.

Он принёс с собою массивного Канта труды
и прочие книги немецкой, классической мысли.
Барон Мюнхгаузен научило марсиан стрелять
весёлыми патронами косточек от вишен.

Он говорил: улыбайтесь, улыбайтесь, господа,
серьёзный вид это ещё не признак крупного мозга.
Барон Мюнхгаузен научил марсиан хохотать,
подробно рассказывая голые анекдоты.

Он неизвестное чувство юмора марсианам привил,
они надрывались, глядя на каменный палец.
Марсианки ходили в шатающихся париках,
кавалеры упражнялись в остроконечных шутках.

                               II

Барон Мюнхгаузен научил марсиан таскать
себя за волосы из второй мировой трясины.
Одной рукой он элегантно нюхал цветок, а другой
хватался за шпагу при виде шального еврея.

Всё пройдёт, мой милый Августин - распевал
Мюнхгаузен за кружкой ячменного пива.
Он показывал марсианам свой накаченный пресс
и античные бицепсы сверхчеловека.

Барон показал марсианам трофейный секс
и прочие виды приятного, военного спорта,
который можно развивать на территории врага,
при свете дня или бессовестной ночью.

По небу с шумом проносились ракеты Фау-1,
опускались красивые, германские парашютисты,
женские марсиане выбегали оных встречать
с коричневым хлебом и пачкою презервативов.

Барон Мюнхгаузен научил марсиан убивать
согласно последнему слову арийской науки.
Он объявил, надев древнеримский венок,
о новом пришествии тысячелетнего Рейха.

Он говорил о тесном пространстве и то, что Марс
планета белокурой, нордической расы.
Барон Мюнхгаузен вскидывал лёгкую руку вверх,
"Хайль Гитлер" - мощно кричали в ответ марсиане.



 Первое кругосветное (Магеллан)

Держишь путь на постоянный Запад,
пешком по воде, надев деревянный лапоть,
непрерывно наблюдаешь апельсин заката.
Плывешь вперёд, но всё равно обратно.

Много всего - тревожной воды, закатов, неба,
кожаные изделия вместо главного хлеба,
не хватает брата, взаимной жены и тёщи.
Солнце встаёт посреди неадекватной ночи.

Капитан, ты видел размашистые кометы,
ты первый узнал форму непонятной планеты.
Ты пропал в ротовом отверстии той головы,
что кричала всем вам, что вы не правы.
                   
                   *    *    *

Что ты скажешь им? Ничего. Куда плывешь? В никуда.
Далеко за горизонт тянутся твои провода,
оттуда к тебе поступает рациональный ток.
Ты не трогай его руками, а то разорвёт лобок.

Твой компас давно показывает бред,
вся Латинская Америка нюхает твой след.
Запад притягивает тебя словно магнит,
на поверхность всплывает неограниченный кит.

Ты встречал много растений и разных скотин,
всю дорогу тебе кололи адреналин,
душевная жаба развивалась в твоей груди,
между пальцами вырос съедобный гриб.
                    
                  *    *    *

Ты видел всех чегевар и хулиокортасаров,
ты набил себе глазомер и намазал его салом.
Все пиночеты и паблонеруды хором орали,
когда каравеллы твои икру метали.

Ты видел все сиесты и будущие карнавалы,
все фридыкало ноги пред тобой раздвигали,
подростки ждали тебя, надев футбольные бутсы,
за тобой бежали фиделикастро всех революций.

Ты знал, что Бог обожает расшатанный циркуль
и что с края Земли можно послать открытку,
что уходишь на Запад, а приходишь всегда с Востока,
и что в круглом мире также плоско и одиноко.



       Драконы

Открыв эту книгу
читатель ли ты неискушённый
монах из простолюдинов
или рыцарь средневекового металлолома
ты должен запомнить что существует 
основные четыре вида драконов

Валлийский зелёный. 
Обитает в старой доброй Англии
посредине Природы и патриархального рок-н-ролла.
Благодаря мимикрии убивает врагов неожиданно.
Похожих на Леонардо да Винчи
заросших англосаксонских мужиков
не спасает ни осень ни другие разноцветные времена года.
Дракон засыпает под флейту Jethro Tull
пока группа не рассыпалась на отдельных беззвучных участников.
Людей он не любит из-за их головы полной хитростей
и вечно пустого кармана желудка. Ловят дракона
на привязанных девушек 
из невиноватого голого мяса.
  
Китайский огневик.
Самый быстрый из всех драконов эпохи Толкиена
большой друг Юрия Гагарина и Мао Цзэдуна.
Может посещать открытый космос
на короткое время внутренних запасов горючего.
Обитает в буддистских гнёздах Тибета
в непосредственной близости от Шамбалы.
Фон Браун со своими фашистами ума
не раз пытался его поймать
надеясь использовать принцип действия дракона
в конструкции ракеты Фау-1
но Китайский огневик легко ускользал из рук 
немецкой технической мысли
пока не угодил в советский капкан академика Королёва.

Шведский короткокрыл.
Научился вдыхать болотные газы с корыстною целью
выдыхая их обратно в виде оружие массового пораженья
сам Нобель пытался ему возразить используя динамит.
Живёт у проигранной воды Балтийского моря
рядом с окошком строительных славян
вставляющих Windows в слепую избушку России.
В свободное от борьбы с человечеством время
разговаривает с черепом бедного Йорика.
Размножается с помощью блондинок
заставляя их высиживать яйца удачного секса.
Он убивает Нобелевских лауреатов
по литературе и читает на ночь осиротевшие книги.

Венгерский рогохвост.
Он носит последнее оружие эволюции
и дышит огнём с особенной дальностью.
Не любит скрипучие механизмы рыцарей
и другую бронетехнику военного человечества.
Вооружённый хвостом он атакует памятники архитектуры
и разрушает фаллические башни принцесс.
Мадьяры ловят его во время противопожарного дождя
набрасывая сеть из тонкой сталистой проволоки
сделанной на литейных заводах Круппа
и используя вес собственного тела народа
чтобы привлечь дракона теснее к земле
и лишить преимущества высокого воздуха.

При виде серьёзного дракона мужчины
будьте французами - быстро ищите женщину.

Помните: убить дракона
легче всего с помощью именно женщины
запустив её точное неотразимое тело
в сердце и печень животного
под видом неразделённой любви.



              Новозеландцы

Мы дети тех, кто любил далеко плавать,
мы сидим на бережку, вспоминаем свою память.
Мы сидим перед водой, кушаем рыбалку,
Тихий океан клюёт на длинную палку.

На песчаном берегу, мы сидим с посудой,
выпрыгнувший кит застыл - его не разбудят.
Мы забрасываем леску далеко от дома,
чтобы клюнула подлодка ржавого металлолома.
        Высохшая соль нас лижет, нас вдыхает йод.
        В отличие от вас - мы антиподы. Или наоборот.

Мы сидим на бережку, солим крепкую воду,
солнце кажет нам язык сквозь густую погоду.
Присмотревшись вдаль, мы в тумане видим
берег - на нас оттуда плюют и бросают книги.

Мы сидим в стороне и любуемся вкусно,
как тасуются века, как работает искусство,
мы не штопаем штаны американского счастья,
наблюдаем сбоку мир и стреляем из пальца.
        За спиною нашей горы и лохматый лес,
        вода держит наше тело, мы потеряли свой вес.

Свесив ноги с планеты, мы сидим у обрыва,
мочимся в открытый космос после баночки пива.
Для удобных гробов, мы стругаем доски.
А Коперник был не прав - мир действительно плоский.

Мы на картах живём средневековой работы,
подплывая поближе, нам гудят кашалоты,
нарисованные Птолемеем, мы сидим схематично,
критикуем чистый разум, добываем пищу.
        Балансируя у кромки, всё ж боимся упасть,
        нас за ноги бережно держит гуманная власть.

Из влюблённых яиц лупятся наши дети.
Мы живём далеко, словно где-то после смерти,
простирается вдаль трансцендентная местность;
вертикальный стакан падает целую вечность.

После второго потопа мы превратимся в рыбу -
станем воду листать и читать Атлантиду.
Будем плавать средь мертвецов - прошлогодние люди -
кожаный пузырь души распирает нам груди.
        Бодро оттолкнувшись, мы исчезнем вглубь,
        чтоб дышать природным газом и сосать нефть из труб.



             Западная Европа

                                            Средневековье

Рыцарь-дева в доспехах детского милитаризма -
плотно сжатые губы военнообязанного рта -
с начала времён ты стоишь коленопреклонённой,
лбом Мадонны опершись о рукоятку прямого меча.

За спиной у тебя рыжие бороды отпускают пожарища Азии,
верблюжьи династии обрастают лоснящимся раболепием,
только ты на окраине мира, неподвластная времени,
сохранила нетронутой казну зимнего солнцестояния.

Но вот гром упал, и ты опрокинулась внутренним взором,
на лбу у тебя остался оттиснутым крест рукоятки
и впервые - вся женщина - ты улыбнулась двусмысленно
навстречу общечеловеческой, аппенинской грозе.

                                               Ренессанс

Женщина-мужичка с чёрствыми немытыми ногами,
с полным ротовым отверстием прогнившего смеха,
проснувшись, ты потянулась так, что захрустели кости,
навстречу львиному ремеслу солнца и мягкого неба.

Оправившись, ты любовалась розой своих испражнений,
ты не гнушалась сала крестьянских, раззявленных шуток,
твои народные ноги давили кровь виноградников раненных,
ты беременной громко икала, нажравшись от пуза.

Перед лицом твоим азиаты громоздили империи,
камышовые народы вспыхивая, озаряли башни Востока,
ты смотрела на них вооружённая длинным зрением
с дальновидностью хитрой хозяйки, словно прицениваясь.

                                               Просвещение

Но времена меняются и ты свалилась с облака религии
на душный сеновал, задрав свои кокетливые ноги.
С напудренным лицом, с громоздкою архитектурою на голове
ты больше не смеялась, а рассудительно хихикала.

Слева и справа от тебя происходили законы физики,
изобретая науку, ты откладывала яйца протестанской музыки,
ты смиренно вытирала слёзы после птичьего Моцарта
и спешила к Природе обратно. Но Природа назад не хотела.

Все династии Азии сплелись для тебя в орнамент растительный,
иногда ты грустила по пчелиным иконам Константинополя,
под китайским зонтиком ты гуляла в парке геометрическом
и лица твоего бумагу разрывал колоссальный зевок.



      Дон Кихот осенний
                                     
                                       А. Акимовой

Все деревья синеют к вечеру,
смотрят звёзды с неба, набычившись.
На закате Человечности 
Дон Кихот стоит на цыпочках.

Ему холодно. Дождик мочится,
тополя гудят островерхие.
Далеко, на краю Одиночества 
Дон Кихот ржавеет доспехами.

Рядом липы туберкулёзные,
пооперхнувшийся ветер закашлялся.
Санчо дует щекастым воздухом
на костёр дымящийся.

Липнут листья к латам раздолбанным,
мелко капают ветки сопливые.
Бог уснул над сырою Природою,
имярек прозябает под ливнями.

Осень жизни вовек не закончится.
Дон Кихот и Санчо вяленный
от прогорклого дыма морщатся,
греют руки над едким пламенем.

Как же грустно на свете, Господи;
Время машет прочитанной книжкою,
с неба тянутся влажные простыни,
воздух пахнет пивной отрыжкою.

Дождь идёт на седой Апокалипсис,
в Ватикане туманы глубокие.
Крики птиц, вникуда улетающих,
густо стелются над Европою.

Ветер гонит багряную Азию,
горизонт насыщается будущим.
Дон Кихот одиночество празднует, 
Санчо Пансо играет на дудочке.



        Алексей Николаевич

Алексей Николаевич
надевает мотоциклетный шлем
(на шлеме у него пришита будёновская звезда)
мотоциклетные рукавицы с широкими раструбами
заправляет кожаные штаны-галифе
в полуботинки военного коммунизма
и пролазит в отверстие люка.

Аппарат брызгает крупными искрами
и подрывается с места
словно пиротехнический снаряд революции
направленный осветить невесёлую ночь
капиталистического безвоздушного пространства.

Алексей Николаевич смотрит в стекло
наблюдательной трубки. У него за спиной
Гусев и Лось разговаривают
о контрреволюции законов физики.

Алексей Николаевич чувствует себя на пороховой бочке.
Навстречу несправедливости всех звёзд
несёт его ультралиддит.

Зачем Вы летите целенаправленным яйцом?
Что гонит Вас в окружающую среду
империализма? Какие Аэлиты зовут
обняться в один сплошной интернационал? Что ждёте
от новоселий планетарного масштаба?

В кожанке Алексея Николаевича
находится мандат за подписью наркомпроса
и экспериментальный пистолет
с лазерными патронами хорошими без воздуха.

Алексей Николаевич смотрит сквозь
призматическое стекло. Его голова
в мотоциклетном шлеме
со звездой первой конной армии
словно увеличиваясь в размере
уносится в ночное никуда
полное вооружённого сопротивления Природы
навстречу
белогвардейскому Марсу старой жизни.

Сделаем Марс красным - лозунг
первых космопроходцев революции и рука
Алексея Николаевича тянется к маузеру
советской звёздной войны.



       Мексиканский орнамент

Маисовый початок крупнозернистого солнца,
индейское лето похожее на инсталляцию.
Че Гевара заходит в вигвам из туалетной бумаги
обсудить политическую ситуацию.

Ветер трогает пространство за голые плечи,
кожаные холмы выгибаются ассиметрично.
В хижине навзничь лежит Кастанеда,
обожравшись эзотерических лисичек.

Че Гевара спящего бесполезно будит,
заставляет реальную правду увидеть.
Вместе они жуют таблетки от жизни
и пишут пустые, невидимые книги.

К ним присоединился Давид Сикейрос -
он знает, отчего происходят вселенские сбои
и готов серьёзно помочь. Но к сожаленью,
у Сикейроса закончились набои.

Жара поднимает эпохальную пыль,
по кукурузному полю скользит непринуждённо тень.
Размалёванные, пернатые вожди,
разбежавшись, начинают низко лететь.

Присмотревшись к вождям, ты видишь
Троцкого. Он бежит по земле некрасиво
и поднимаясь  над научными фактами жизни,
уносится в историческую перспективу.

И только Диего Ривера и Фрида Кало,
утрируя собственных предков грубо,
занимаются аутентичным сексом,
каким он был ещё до Колумба.

Предки проходят сквозь дырку в озоне.
Звучат пустотелые статуэтки смерти,
которых делают из глины и глубокого навоза,
многорукие, мексиканские дети.

Солнце на склоне горы священной,
трогает себе лоб - меряет температуру.
У него круглый год термоядерный синтез.
Оно освещает искусство и мускулатуру.



          Карл Великий

Король франков Карл Великий
возвратился от недовольных саксов
которых он согнул бородою в землю
в качестве своих верных подков.
 
Многие народы сердились на франков
из-за их прочного увесистого короля
но Карл Великий крепко стоял обутыми в сапоги ногами
на своей точке зрения.

Только испанцы на него не обижались
с успехом показывая Карлу пренебрежительный язык
и криво распевая Песнь о Роланде
в разболтанном гоблинском переводе.

Но короля франков это не смущало.
- Не бойтесь меня - говорил Карл
сгибая очередной ровный народ - я хороший.

Я поеду на Север и на душный Восток
я на Запад поеду и поеду на Юг.
Бог сызмальства катается у меня на шее
свесив немытые крестьянские ноги.

- Будем одним сплошным народом -
кричал Карл садясь на лошадь из резины
растянутую во время походов
на всю длину театра военных действий.

В любую погоду Карл Великий
совершал объезд новенькой Западной Европы
любуясь ею словно зелёным и плотным яблоком
на ладони протянутой вдаль территории

Он также взбирался и в поднебесье
на которое облокотилась лестница жизни
чтобы оттуда зорким оком посмотреть на мир своих рук.

Находясь от вечности в двух шагах
Карл ссаживал Бога на мягкое облако и спешил обратно 
боясь оставить собственноручную Родину
наедине с ходом всемирной истории. 

Он радостно возвышал свой голос:
здравствуйте все нерождённые мира сего -
когда над горизонтом раздуваемое византийцами 
поднималось солнце средневековья.

Карл с удовольствием озирался вокруг 
и видел повсюду разбросанных в беспорядке людей
и синие реки собственного производства.
Фамильярная улыбка держала его за губы.

Когда растянутая в боях лошадь
возвращаясь с небес передними копытами ступала на землю
король облегчённо вздыхал.

- Западная Европа - говорил Карл Великий
вытирая стекавшую по сивой бороде слезу
багровой от крови железной перчаткой.
 


         
      Герберт Уэллс. Начало века

Весёлая вдова управляет аэропланом,
министр финансов осматривает выгодную лазурь.
Европа египетских банков и ресторанов,
солнечных ванн и мокрых процедур.
        В шаре из кейворита я над Землёй пролетаю,
        открыв неудобную книгу, сижу - зеваю.

Женский бокс посещают британские денди,
они клюют китайский кокаин и смотрят в монокль.
Утренний чай и бутылка вечернего бренди,
взрывы злачного хохота и декадентский вопль.
        Я лечу в аппарате последнего слова
        науки, слушаю грубую музыку из патефона.

Немцы пьют пиво на своих дирижаблях
и мочатся сверху на английские корабли.
В подворотнях Африку безбожно грабят,
пробковый шлем садится в автомобиль.
        Я лечу сквозь слои атмосферного газа,
        в шаре из кейворита томится мой разум.

Женщины в храбром галифе осваивают небо,
над Германией клубится металлургический дым.
Всплывают субмарины за свежим глотком хлеба,
все телеграфные линии обязательно ведут в Рим.
        Я смотрю на планету и мне всё видно -
        на коленях моих пылится раскрытая книга.

Дредноуты ходят, как часовые казённого моря,
Метрополии вычёсывают колониальных вшей.
Мужчины с томностью в пресыщенном взоре,
женщины с гирляндами жемчуга вместо ушей.
        Летательный аппарат мчится лазурью,
        я лечу на Луну - несу культуру.

Философы в креслах-качалках курят сигары
и слушают по длинному радио новенький джаз.
По бульвару гуляют электрические пары,
ходит смерть по следу, одев противогаз.
        Пролетая, я шорохи слышу снаружи -
        подо мной облака из брюссельских кружев.

На Луну отправляются первые люди
в артиллерийском снаряде - узнаём из газет.
Пока спящий спит, и его никто не разбудит,
будущее не наступит. Будущего нет.
        На оригинальном аппарате пробивая тучу,
        я над книгой сижу - мне откровенно скучно.



                        Соляристика

  За всё время мы не сказали друг другу ни слова,
но кто из нас глух, а кто нем - книги расскажут позднее.

  Иногда идя по берегу, я резко оборачиваюсь в надежде,
что на этот раз Ты будешь кем-то другим - не океаном.

  Ты слишком умён, что бы пойматься на глупость такую -
передо мною всё также лоснится аморфная гладь протоплазмы.

  Не думаешь ли Ты, что я верю в твоё равнодушие -
если Ты существуешь, Солярис, значит тебе не всё равно.

  Жаль, что на твоих островах не растут деревья,
забравшись на которые можно за всем наблюдать из детства.

                             *  *  *

  Иногда берегом неуверенно ходят странные люди,
как две капли похожие на землян - чьих-то воспоминаний эхо.

  Погружённые в себя они не видят вокруг ничего -
можно легко подойти и взять их за руку, неотличимую от твоей.

  Побродив, они вдруг бросаются со скалы в океан пластилина,
так и не поняв, чья это злобная шутка - жизнь.

  Океан неохотно их принимает обратно - они 
долго плавают на его поверхности, словно из пенопласта.

  Но иные из них остаются на острове. Двигаясь пляжем,
они резко оборачиваются в надеже...Но океан не исчез.

                               *  *  *

  На Солярисе есть такая игра: запечатав записку,
забросить бутылку, как можно дальше, по старой пиратской привычке.

  Океан всегда приносит бутылку на прошлое место -
говорят иногда, Он отвечает на письменные вопросы.

  Кому Он ответит - неясно. Но каждый надеется,
что из шести миллиардов землян, это будет именно он.

  Я часто думаю, что бы спросить у Тебя. но я не уверен, 
что Ты мне однажды ответишь - оракул священной Бутылки.

  В моих карманах копейки, мобильник, ключи - ерунда.
Но нет словаря для перевода шума морского на русский.

                                 *  *  *

  На берегу я посажу саженец дерева. Скорее всего
он не привьётся - но я ведь не верю в твоё равнодушие.

  Я буду прыгать от радости, словно сатир классицизма,
когда сквозь туман продавится первая зелень растения.

  Предчувствуя на Солярисе будущие пасторали,
я стану играть на свирели, вкруг дерева глупо отплясывая.

  Надеюсь, дерево вырастит в духе античной буколики,
но не беда, если станет оно похожим на кашалота скелет.

  На ветки его можно будет привязывать разные мелочи
и слушать, как в руках ветра звучит погремушка.

                                    *  *  *

  Океан размазывает в пространстве свою протоплазму,
словно онанист, вытирающий пальцы о берег своей простыни.

  Когда-нибудь я задам свой вопрос и заброшу записку
в таре стеклянной далеко-далеко. Как можно дальше.

  Забравшись на дерево, я буду выглядывать из горизонта
бутылку, вернувшуюся после твоих размышлений.

  Что Ты ответишь? Ответишь ли вообще - я сомневаюсь.
Передо мной океан безмолвно лоснится, ожидая вопроса.

  За всё время мы не сказали друг другу ни слова,
но кто из нас глух, а кто нем - книги расскажут позднее.



          Пилоты цеппелинов II

Над всемирной географией плывут цеппелины.
Под ними Кашмир и Европы солдатские спины,
траншеи первой мировой и Балтийское море,
артиллерийские соборы средневековья.

Куда летите вы на своих толстых рыбах
под пристальным взглядом главного калибра?
Навстречу Люфтваффе поднимает свои ладони
готика противовоздушной обороны.

Дирижабли - эрзацсигареты курящего неба.
Круглогодичные люди в вечных поисках хлеба.
Пейдж двуствольной гитарою целится в сердце -
одним фашистом больше, 
одним фашистом меньше.

                      *  *  *

Вы видели всё - весь мир, как на ладони.
Плывёт по небу дирижабль похоронный,
половина человечества скрылась в летящий гроб,
а другая - в него стреляет. Она ненавидит рок.

Религиозные книги давно потеряли свой шанс
навести порядок среди бронетанковых рас.
Фон Брауна при каждом старте окутывает дым -
он лупит из Берлина в густой Иерусалим.

Сверху вам видно: кругами расходится вопль.
Фельдмаршал Роммель смотрит на вас в бинокль.
Между двух мировых грохочет торжественно ритм.
Отработанные гильзы звонко сыпятся на пюпитр.

                        *  *  *

На цеппелине, эй, откройте поскорее люк;
у меня заглохли уши, всё, и задохнулся звук.
В засаде музыка, один лишь негритянский дар;
уходят в перспективу провода электрогитар.

Лети "Лед зеппелин". Прочерчен точный курс,
до начала военных действий остался последний блюз.
Между землёй и небом тысячи золотых киловатт;
в иллюминатор смотрит военнообязанный Роберт Плант.



             Корова

У меня зрение большого мозга
которым я смотрю на людей окружающей среды 
с другого конца эволюции.

Мне часто говорят: корова -
ты очень трогательная скотина.
На что я молчу умом своих глаз
с ресницами травоядных красавиц.

Веснушчатые дети разных стран
заливаются смехом сидя на моей спине
я их катаю по зелёному земному шару детства.

У меня есть седло
иногда я его одеваю для смеха -
потешить людей крупным рогатым юмором.
Они думают что я сошла с ума
а я просто весёлая.

Мне бы ещё шляпу
как у Марлен Дитрих и я бы стала
стильной звездой чёрно-белой травы.

Я могла бы родиться в револьверном Техасе
или в сосредоточенной Индии
брызгаться волшебным молоком
и ждать своего превращения в гамбургер
но я снизошла в Восточной Европе
среди потерявших лишнюю душу 
бандитских славян - надо же такое западло.

Где же вы мои флегматичные Пампасы
страдающие плоскостопием
где ковбои с шестизарядными руками
где небо вечной мировой войны
в которое стреляют Альпы геологической артиллерии?
Ау-у. Отзовитесь предатели.

Я всегда мечтала стать космонавтом
быть впереди планеты всей
смеяться как Гагарин мирового добра
угощать молоком братьев по разуму
нести дальним мирам запах навоза и сена
но люди сказали: корова в космосе - 
блин прикольно.

В индийских ладонях вымени
я протягиваю вам мягкое тесное молоко
и мясо своё протягиваю
и очень надёжную прочную шкуру
которая прошла со мной всю эволюцию -
берите всё. Мне ничего не жалко.

После мясопобоища
моя душа отправится к созвездию Лиры
пожать руку высшему разуму
как равная среди равных.



                    Война
                                       Между землёй и небом - война
                                                               В. Цой

Командир, наши танки подбиты и горят как картон,
у солдат в кармане конфеты, оставшиеся с похорон,
мы проиграли небо, ещё раньше - военную сушу
я слышу звук цеппелинов - это по нашу душу.

Командир, этой войны я давно потерял уже счёт,
вместо привычного неба, над нами - очередной налёт.
Саламандры в эсесовских шапках захватили ландшафт.
Всё. Но пополнение вновь поднимается к нам из шахт.

Командир, я даже не знаю, на чьей стороне я стою,
но если выпало сдохнуть - то всё-таки лучше в строю.
На наших могилах растут, похожие на пенис грибы.
Командир, я однажды влюбился, но снайпер её убил.

Нас не оплачет Отечество и не вспомнит гнилая страна,
какое уже столетие "между землёй и небом - война"
мы встретим Миллениум в окопах всеобщей земли.
Магнитные камикадзе притягивают к себе корабли.

Командир, нам некуда отступать - война уже всюду.
Надевай железный шлем, рви провода, вырубай рассудок,
девочки в национальных юбках пляшут на передовой,
каждая из них, что ни ночь, принимает неравный бой.

Поёт Марлен Дитрих, громоздкий кайзер крутит усы,
медсестра проверяет нам пульс и заглядывает в трусы,
висит дирижабль над пожаром антигуманной столицы,
из сверхоружия нас убивают интеллигентные фрицы.

Командир, дайте мне руки, и я задушу ими горло врага,
очень скоро из меня прорастёт отрезанная нога,
прыгая на которой, я стану прицельно стрелять на ходу.
Бросьте мне пистолет, командир, я прикрою свою наготу.

Командир, будьте другом, лучше налейте сто грамм,
закусив удила, я рвусь в атаку. Меня ожидает храм.
С помощью ямы таких как мы жадно сосёт земля.
Я труп. Мёртвую женщину покладите возле меня.



        Опять капитан Немо

Выбравшись из воронки Мальстрима
(о которой предупреждал Эдгар По
в своей бутылке из-под прочитанного виски)
капитан Немо странным образом
оказался в начале двадцать первого века.

Приставая к берегам бывших географических империй
с широким ассортиментом услуг по освобождению всех угнетённых
капитан Немо вскоре понял -
мир кардинально изменился.

После Ленина и Джона Леннона
ему осталось только сложить свои уставшие полномочия
и уйти на покой пенсии.

Очень скоро его обстреляли нищие
сомалийские пираты с автоматами Калашникова на голое тело.

Атомные субмарины обгоняя
сталкивали Наутилус на мелкое место мирового океана
с более опасной маленькой водой.

По морю плавали пятна сказочной арабской нефти.

Да мир изменился. Наутилус
стал похожим на Росинанта. Проплывая мимо
звёздно-полосатые парни с авианосца
показывали на капитана Немо 
и однозначно крутили у виска
душевнобольным пальцем.

Прослышав о благах
нового образа жизни команда Наутилуса
быстро уволилась на берег современной цивилизации
прожигать минувшие сокровища
своей подводной трудовой деятельности.

И только капитан Немо опустив ноги в море
сидел на палубе Наутилуса
с удочкою в руках и мурлыкал себе под нос старую индийскую песенку:

      "О где ты где ты нежный девятнадцатый век -
      наивное бремя беленького человека
      солнце незаходящей королевы Британии.
      На старенькой подлодке я схоронил своё время
      своё сердце из ракушек и никотиновых водорослей -
      на старенькой железной подлодке"

Морские звёзды лёжа на дне подпевали ему
пуская вверх пузыри своих вокальных данных.

Медузы подплывая тёрлись боками о кошачьи ступни
капитана - своего любимого исполнителя.

Синхронно выпрыгивая из-за кулис воды
стройные писклявые дельфины танцевали ему кордебалет.

Тюлени покидая утонувшие корабли
уносили с собой позеленевшие саксофоны
полные подходящего музыкального сопровожденья.

На поверхность шумно всплывали
холмистые кашалоты - тенора готического объема лёгких.

И все вместе весёлой компанией мирового океана
помогая вышедшему на пенсию капитану
они пели полузабытую индийскую песенку:

       "Где ты где ты нежный девятнадцатый век?
       Почему зелёная королева Англии нам не поможет
       не свяжет свежий свитер из Новой Зеландии
       не нальёт из бутылки Южной Америки крепкого рома
       и не бросит туда Ямайку стукнувшим кубиком льда.
       На старенькой подлодке мы схоронили своё время
       свои сердца из ракушек и никотиновых водорослей -
       на старенькой железной подлодке"



                         Акрополь

                                                                  Осипу Мандельштаму

Мальчик - каменщик и сладкоежка - что же ты строишь?
Сёстры - тяжесть и нежность - стоят от тебя по обе руки.
В форме гвардейской по площади важно шагают герои,
ты смотришь на них исподлобья и слушаешь всплески реки.

Мы на пристани вместе стояли и тут же под музыку вальса
провожали Серебреный Век на вакхический праздник войны.
Развеваясь фатой, проезжала в карете невеста,
гимназистки смеялись под окнами грубой гранитной тюрьмы.

А помнишь счастливое время - шумела весёлая стройка,
работящие потные люди вытирали густое лицо рукавом,
в доме напротив трещал жестяной патефон без умолку.
Мы всё понимали - но каждый был занят своим ремеслом.

Поэты, пьяно галдя, возводили славянский Акрополь,
ломали крепкий трудный хлеб, и пили глиняное молоко.
Годы войны наблюдали за ними в немецкий бинокль.
Европа в окопах... но, как же, Боже мой, всё это далеко.

                     *    *    *

Дитя эпохи чёртовой, ты думал, что Европа это улей,
ты воск лепил, и время превращал в тугой эгейский мёд.
Когорты скользких ласточек над Римом промелькнули,
производя в лазури расскрипевшейся упругий поворот.

А в нежные сети и липкие соты эпохи,
попались: верный штык и птица с яростным крылом.
И куда не пойдёшь всюду слышаться длинные вздохи,
от военной Европы отчалив, Харон поднимает весло.

Европейцы бегут из проклятой туманной атаки
и, сняв противогаз, не могут надышаться светом дня,
зарастают пространство и время счастливой Итаки,
Одиссей роняет слёзы у еврейского огня.

                         *    *    *

И я тоже люблю столяров ароматные, твёрдые руки,
топоров горячее железо и нагнувшийся звук у пилы.
На постройке Акрополя мира, мы работали целые сутки,
свежеструганный запах вдыхая деревянной стены.

А после работы мы мылись колючей крестьянской водою,
из дубовой бадьи шумно звёзды черпали хозяйским ковшом.
В белозубом Крыму полюбили мы девушку с голой спиною,	
не Елену, другую, что думала ночь напролёт о былом.

Ну а помнишь сидели под грустной хрустящей звездою,
запах скифской полыни развевался над нами, как флаг,
ты нагнувшись, сказал мне, что нежность соседствует с болью.
Но где же ты, радость Эллады, где женственный её Архипелаг?

Где ласточки гнездо ахейское, ну где же мой Акрополь?
Простой афинской женщины меня снедает красота.
Не солнце чёрное, а дирижабль поднялся над Европой
и тень аэроплана пала, как будто от креста.



           Дневник гейши

Голод в стране восходящего солнца,
опять зацвели ежегодные вишни.
На розовом бледная, словно бумага -
мне страшно смотреть, как ты умираешь.

Будь, как вода, и жестокий мужчина
отдаст тебе всё добровольно - последнее слово 
матери, одинокой от бесконечности голода.

Город в запахе варёного риса,
самураи клюют саке из нагретых ладоней.
Женщина с выбитым зубом спросила:
как зовут тебя, девочка.

                    *      *      *

Умирая с голоду, ты умираешь прежде всего,
как женщина и только потом - как человек.

Мужчина будет любить тебя вечно, 
если понял, что ты не полюбишь его никогда.

Быть женщиной - самый лёгкий способ выжить. 
Всё, что для этого нужно - есть.

Любите всегда в меру, ибо проигрывает тот,
кто позже другого разлюбит.

Война - благодарное время для гейш. Мужчины
любвеобильны, когда убивают друг друга.

Так учила меня хозяйка - старуха
с испорченным ртом. Надеясь, что юность моя
обернётся к выгоде для обеих.

Научившись писать, я убегала к реке, 
рисовать иероглифы
на свежесрезанных листьях бамбука.

                     *      *      *

Мой первый мужчина был рыбаком
на теле его ещё оставались чешуйки, как будто
без секса он превращался в несчастную рыбу -
как человеку ему не хватало меня.

Самурай с ногами вечного севера:
он был трусом, конечно, а посему 
любил меня больше всех остальных.

Толстый чиновник. На теле его
я насчитала тридцать две родинки -
для полного счастья ему не хватало 
только одной - самой последней.

Продавец китайского фарфора.
У него были грубые руки из дерева,
как будто он лично замешивал
драгоценную глину династии Тан.

Однажды в наш город приехал сёгун.
Каждую ночь я играла на флейте,
но наложницы смеялись нарочно так громко. 
Даже Луна заложила ватою ракушку уха.

Ещё один самурай. В бою 
ему отрубили военную руку
и он, обнимаясь, вынужден был помогать 
себе здоровою мирной ногой.

                     *      *      *

У мужчины и женщины много различий,
общее только одно - одиночества страх.

Да, мир чудесен с эстетической точки 
зрения - только с неё одной.

Мужчина и женщина ищут друг друга,
но не дай им Бог, друг друга, однажды, найти.

Посредине осени 
дерево перерезало вены -
взрыв одновременной крови
выше Фудзи, 
до самого неба.

Тёплые красные капли
на белоснежной бумаге - согласитесь,
в этом всё-таки что-то есть...




   Евлампий Васильевич Нежный 

Третий день он шёл по высокой траве,
по разутой дороге, в Константинополь.
Шум прохожей листвы звучал в его голове,
и светило рождало истошные вопли.

По зелёной траве он шёл третий день -
Евлампий Васильевич Нежный.
Он прятался в жару под яблочную тень,
снимал портки и оставался без одежды.

Евлампий нежно двигался вперёд,
он ночевал в стогах, питался ватою лазури.
В его башке звучал тысячелетий ход,
крутился маховик разбуженной культуры.

С собою он носил массивный пистолет
и много раз стрелял в худых белогвардейцев.
Он целился всегда в расплывчатую смерть,
но попадал, как правило, кому-то в сердце.

В лежащих вдоль дороги деревнЯх
он останавливался ради плотных женщин,
и женщины славянские, не прикрывая пах,
как дыни, клали свои головы ему на плечи.

Он шёл по раскулаченной вакхической земле,
настойчиво организовывал античные колхозы.
Эллинистичный космос жил в его уме,
и шестерёнками работали раскрученные звёзды.

Он направлялся в город фресок и густого зла,
где, кушая подсолнухи, ждала его подруга.
Евлампий томно думал: где ж она - жена,
с чернявым волосом и твёрдой головою Юга?

В кармане кожанки его пылился партбилет.
Евлампий Нежный - нежный коммунист от Бога.
Он втягивал дымок марксистских сигарет,
прикуривая у крестьян с большой дороги.

Его уж не могли остановить ни женщин вкус,
ни рассудительной Антанты пушки.
Во сне он видел, как преображалась Русь
в одну шестую часть краснознамённой суши.

Но вот попался на пути ему простой кулак,
с обрезом он хромал - расхристанный и жирный.
Евлампий Нежный вдруг свалился, как дурак,
с умом тихонько вытекающим из  дырки.

Он нежно пал, обнявшись с молодой травой,
луга Отчизны славные его схватили мягко.
С печалью в потрохах, с дырявой головой,
в траву упал, как будто безобидный сталкер.

Он пал, но Нежного дело живёт. Живёт и сейчас
нежнейшее дело - скитальцы в поисках правды.
Вдали Константинопольской горит иконостас.
Разграбленный Восток поёт упанишады.

Нежному вечная память. Бесконечная слава ему.
Жить с нежностью и умереть, как Нежный - счастье.
Валяясь в лопухах, он улетает в синеву, 
посмертно продолжая путешествие в пространстве.



             Вчера и сегодня

Мальчик, я помню, как ты читал книги
как, испачканные земляникой, вдыхал свои красные руки,
просил у матери мелочь на шоколадку,
в лес заплывал, в самую гущу глубоких деревьев.

Мальчик, я помню, как всё начиналось,
ты воровал Жюль Верна в библиотеке центральной
и скорость развивал по шелестящему асфальту,
на очень гордом, маленьком, сверхзвуковом велосипеде.

Я помню - сверкало золотыми спицами раскрученное солнце
и голубую шевелюру ласточки наточенные стригли
и, мальчик, провалившись с головой в нехитрые ромашки,
ты с интересом наблюдал кузнечиков средневековых.

Ты любил кривой горизонт и идущее в ногу пространство.
В стороне от всего быть счастливым достаточно просто -
ты взбирался на холм и смотрел в безупречные дали,
ты как будто оттуда высматривал новое лёгкое время.

Что же случилось, мой мальчик? Что же с тобою случилось?
Одноколёсное солнце больше не крутит педали,
словно твёрдые пятки, прожитые книги черствеют на полках.
Империя мягко осела в чьи-то густые карманы.

Твои руки больше не ходят за раненной земляникой,
вырезая лазурь турецкие, острые ласточки затупились,
ты глупо стоишь у порога раскопанной смерти,
ещё шаг и земля на тебя закричит свежей оральною ямой.

Мальчик, всё изменилось. До тебя добежало отставшее время,
гибкая, алюминиевая худоба от тебя отшатнулась,
ты больше не смотришь на звёзды влюблённой собакой,
и сбежавшее молоко облаков боле не пахнет горелым.

А что остаётся, мой мальчик - быть оптимистом,
высматривать даль пока не закончится длинное детство,
смеяться заразительно, покуда на тебя слетает
небесная манна простой, человеческой жизни.



  Безответное письмо с внутреннего Севера

                Полосы не видать, не найти. Вздор. Невидим экватор.
                Карты врут, как всегда. Так же врали Страбон и Меркатор.
               morverad "Ответное письмо моему другу А.А.М., с внутреннего Юга"


В наших краях геометрический холод.
Молоденькие солдатики с сосульками на носу
бьются сапог о сапог у полосатой будки -
охраняют дешёвый, вселенский голод
и вечную, неиспорченную мерзлоту.

Звёзды здесь ближе - 
           к ним лезут по лестницам деревянным.
Атомные субмарины, пробиваясь сквозь толщину
льда, всплывают за колючим глотком кислорода
и стоят в ореоле северного сиянья.
Матросы бросают за борт скопившуюся слюну.

Прусские гренадёры в твёрдых, хрустящих мундирах
громыхают гусиным шагом на скользком плацу.
Разогревшись во время ходьбы, они начинают дымиться
и класть осколки разбитого льда себе на щеку,
спасая напудренные, оловянные лица.

Ты спросишь, что я здесь делаю? Если честно -
не знаю. Скорее всего, я просто люблю мороз.
В Санкт-Петербурге бушуют электромагнитные бури.
Дирижабль освещает прожектором местность -
пилоты остервенело плюются искрами папирос.

Куда не пойдёшь, всё равно ты ходишь по кругу.
Северный полюс притягивает тебя, как магнит.
Чёрные люди грызут котлован под всемирное счастье.
Присев, я пишу на коленях письмо безответному другу -
рядом со мной появляется крупномасштабный кит.

Что Страбон - он не знал и не знает этого края.
Прикрывая ладонью огонь, я иду со свечою в руке
мимо костей ископаемых динозавров.
Император на флейте хрустальной играет
в архитектурном, заснеженном парике.

Хорошо ли мне здесь? Неуверен.
Со всех сторон меня замыкает полярный круг.
Нейтронное солнце стынет, словно крахмальная скатерть.
Но всякий раз, открывая в метель свинцовые двери,
я надеюсь увидеть раскаченный пальмами Юг.



      Новая Зеландия

Вырвавшись из глубины,
синий кит не закончил прыжка -
застыл неподвижно в воздухе.
Кит остановился во времени.

Подойди к нему по твёрдой воде из стекла,
в его окислившийся медью глаз посмотри,
похлопай по женщине запасов жира,
пощекочи жизненно-важный китовый ус,
но так, чтобы кит не чихнул обратно Ионой.

У берегов Новой Зеландии дети капитана Гранта 
играют в города далёкой Западной Европы,
произнося их с закрытыми глазами,
словно пробуя на вкус десертною ложкою мозга.

Если хотите, можете взять
острую саблю разбойничьих поколений
и разрубить целое пространство кита 
на толстые ляжки кусков его тела:
вырезать большущее детское сердце,
обиженные терпеливые лёгкие,
печень никогда не знавшую алкоголя,
его мозг расползающийся и нежный.
Аккуратно всё это разложить,
чтобы красные и яркие внутренние органы
лежали на поверхности стеклянного моря,
сверкая на солнце сплошным кровопролитием.

Киту уже всё равно. Времени нет.
Он даже этого не заметит.

Что я могу сказать почитателям Старого Света:
что киты умеют летать, словно ласточки,
и останавливают время в прыжке,
что их можно обнять, как добрых рассказчиков моря,
и запросто трогать руками,
надо только научиться быть лёгким, чтобы ходить по воде.
Что чем дальше от благ цивилизации
тем неповторимее чудо жизни,
тем удивительнее.

Возьмите в руки розовое пористое сердце кита,
и печень его нежно обмякшую,
и кишки неудобно размотавшиеся повсюду,
лёгкие возьмите небрежно распластанной массой
и станьте посреди океана, встречая 
гостей из северного полушария.

Милости просим закатные люди Европы:
каторжане убийцы и проститутки
в чьих внутренностях прогнивших - вера в завтрашний день.

Остановитесь
пускайте здесь корни,
шумите травою ирландской.
Смотрите: вот кровь, а вот ворвань,
корсет из китового уса и рёбра Левиафана
и всё это вам и для вас - оставайтесь
и всё это можно собрать обратно в живое дышащее чудо,
связать капроновой ниткой в единую общую кучу
и время снова начнётся - кит оживёт
и скользнет, как ни в чём не бывало под воду -
сшитый Франкенштейном, монстр океанских глубин.



             Платонов и Платон

На опушке Природы встретились Платонов и Платон;
по их рукопожатию переползали в гости муравьи.
Над местом встречи их шумел декоративный клён
и воспевали краски бытия шальные соловьи. 

Платон потянулся, чтоб Слово сказать. Из открытого рта
его выпорхнул бронзовый жук, загудев в густой синеве.
Вокруг стеной стояла тишина, понятная и так.
Мускулатурою скрипел кузнечик в молодой траве. 

Платон был задумчив. Он знал, что время спешит
исключительно только для тех, кто хочет куда-то успеть,
он весь состоял из ячеистых сот медовой души,
на древке копья его жарко горела военная медь. 

Платонов за хвостик поднял смердящую мёртвую мышь.
Увидев её, Платон загрустил над судьбой теплокровных существ.
Сквозь рой насекомых товарищ сказал ему: тише, ты спишь.
И положил дремучую руку свою на античную плешь. 

Шаткая жизнь вечно ходит по краю, Платон произнёс,
и, взяв смрадный труп грызуна, закопал его в чёрную даль.
Разбежавшись, он жадно забросил на солнце копьё -
увы, от смерти не прикроешься рукой. Мне очень жаль.

И пав на сырую траву, он почувствовал гул мертвецов,
что запутавшись в длинных червях, пробирались сквозь толщу назад.
     Мне очень жаль, что время не надеть на палец, как кольцо.
     Мне очень жаль, что смерть нельзя как узел развязать.
Египетские бабочки ему садились на промокшее лицо 
и, развернув спирально хоботки, сосали умные глаза. 

Платонов, подойдя к философу, сказал: не надо лишних слов.
И приложил ужаленный осою палец к молодым губам.
Он слушал дальний шум бредущих по земле коров,
жуя стебелёк невинной травинки, подобно корове сам. 

Платонов был скуп на слова. Муравьи в его голове
разносили мысли сквозь ноздри и щели удобных ушей.
Меж тем Платон на ноги встал, казалось он вырос в уме; 
ему стал понятен Природы язык: расчётливых рыб и клещей. 

Они стояли так, пуская корни в глубь - Платонов и Платон.
Влюблённые птицы клеили гнёзда на ихних плечистых ветвях, 
трава хваталася за жизнь, а вкруг шатающихся крон  
ходили солнце спелых греков и скисшая Луна славян.