Аннотация: История одного актера. Размышления о роли поворотных моментов в судьбе каждого.
О Матвее Константиновиче Ворковском было написано 23 книги. Все они военным строем покоились на полке в его библиотеке. Стоит заметить, что ни на одной из полок в этом шкафу не было книг, где бы не фигурировало его имя. Он был знаменит до отвращения. И велик. И до смешного стар и нелеп. Он ходил сгорбившись от славы и кашлял делая шаг. Вся жизнь его стала похожа на замедленную съемку. Он еле двигался, будто стараясь замедлить шаг смерти, и любая мелочь превращалась для него в Событие. Вчера на улице он видел сбитую собаку и сегодня стоял перед книгами, бережно лаская узловатыми пальцами их корешки.
" Вот он Я, - думал Матвей Константинович, - Буквы, слова, фразы. И все это - Я." Но одна мысль не давала покоя старику. Мысль о недосказанности. Что они могут знать - эти авторы. Разве видели они хоть раз свет рамп и слышали грохот оваций? Разве говорили они вечные фразы, выдавая их за свои? Разве думали они, что весь мир втиснулся в маленький зал и сама Судьба внимает словам актера из ложи?
Все они, авторы, видели лишь Ворковского - гениального актера и невероятного лжеца. Старость - это та гиря, которая на весах общественного мнения способна сделать из посредственного, но уже опытного актера божественного лицедея.
" А что останется, - подумал Матвей Константинович и перед его глазами стал труп грязного пса на черном придорожном снегу. - Они и останутся, только они, книги. Ложь. А когда меня не будет ( он со всей абсурдностью старика боялся употребить слово " смерть" даже в мыслях), что будут знать обо мне люди? 23 книги, вся биография в тонких деталях, но разве это - Я? Разве Матвей Константинович Ворковский - я? Я - Актер. Откройте любую из этих книг и найдите премьеру "Гамлета" в Варшаве. Там есть все детали - кто присутствовал, что написали газеты на утро следующего дня, но вы не найдете там того грохота аплодисментов, который и сейчас бушует внутри меня, если мысли хоть на секунду замолкают."
Матвей Константинович сидел за дубовым столом. Он зажал в пальцах чернильную ручку и изнывал от нетерпения увидеть первый знак своей истинной истории на листке бумаги. А история носилась вокруг него выкрикивая детским забытым голосом: " Догоняй! Ну же!". Старик протягивал к ней руку, но она со стыдливым кокетством отскакивала в сторону: "Хитрец! Это не по правилам. Хочешь получить меня всю - заработай. Вспоминай! Не так давно это и было".
А ведь правда, совсем недавно. Что такое двадцать лет? А тридцать? Пятдесят лет это тоже ничто. И он увидел. Вот , тогда все началось. Не в семь лет, когда он заявил родителям, что станет актером, и не в шестнадцать, когда попал в театральную академию. Пускай биографы пускают слюни над его детством. Всё это чушь. Начало было гораздо позже.
Матвей Константинович нащупал рукой мягкую ткань, которая прикрывала картину. Ровно через пять секунд он должен был её сдернуть и все участники пьесы ахнут. Зрители ничего заслуживающего восхищения в картине не увидят, так как и само полотно останется повернутым к ним пустой и скучной стороной. И Матвея не увидят. Это его первая великая роль - он невидимая сила сдергивающая кусок потертой материи с пустого холста. Но он играл. Он честно ходил на все репетиции и учил чужие роли, а по ночам мечтал, что какой-нибудь из актеров, а также его дублер неожиданно заболеет, и тогда на сцену выйдет он, Матвей, будущий кумир поколений.
И однажды это случилось. Это был "Кин IV" - одна из его любимых пьес, и, конечно же он знал все реплики - от начала до конца. Исполнитель роли принца слег с гриппом, а дублер буквально накануне сломал ногу. Момент был идеален и Матвей на крыльях честолюбия понесся к режиссеру. Тот терпеливо выслушал паренька, потом поднялся и своим вечно грустным голосом огласил приговор: " Ну ты и идиот, парень! Конечно, я отменяю спектакль. Не думаешь же ты, что я пущу никому не известного юнца на столь важную роль? Вот дуралей! Тебе еще расти и расти до принца, понял? Лучше отменить спектакль, чем так опозориться."
Через два с половиной года он стал дублером на эту роль. И однажды ему предоставилась возможность её сыграть. Он играл как Бог. Он знал все слова. Он видел множество раз как играли её мэтры. Но когда спектакль был окончен, старик режиссер подошел к нему и сказал: " Картину ты открывал гораздо талантливей". И ушел, не добавив больше ни слова.
Матвей продолжал играть мелкие роли - чьих-то сыновей и братьев, булочников, едва заметных друзей героев. Пару раз ему даже доставались главные роли. И он очень старался, лез из кожи вон, но чем больше усилий он прилагал, тем более обширным был его провал. Ему уже никто ничего не говорил - он прекрасно и сам понимал, что положение катастрофическое. Он не мог играть. Он умел это делать профессионально, он знал роль, но игра его была изначально провальна. Одна пожилая актрисса сказала ему после спектакля : " Мальчик, не мучай себя. Если не можешь - не играй. И вообще, чтобы играть нужно поднабраться жизненного опыта. Как ты сыграешь Ромео, если в короткой своей жизни еще не успел влюбиться? Как тебе стать принцем, если друзей у тебя никогда не было? Живи, мальчик, а там и оглянуться не успеешь, как роли перестанут быть для тебя словами и смутными образами".
Прошло полтора года, когда он начал понимать значение слов умершей уже актрисы. В эти полтора года и уложилась судьба великого актера.
Она сидела в третьем ряду слева. Спектакль давался уже пятый раз за сезон и актерам порядком поднадоела пьеса. Матвей не был исключением. Глубокие слова о любви, которые он произносил стоя на коленях во втором действии, вызывали только зевоту. К тому же его морозило, сказывался промозглый ветер сквозь тонкое осеннее пальто сегодня на троллейбусной остановке. "Вот отработаю, и домой, спать". Но шло еще только первое действие. Когда наконец занавес означил антракт. Актеры облегченно вздохнули - еще чуть больше часа работы, и по домам. Статист Пашка толкнул Матвей плечом: "Смотри. Да не туда! Третий ряд. Девицу видишь? На каждый спектакль с твоим участием ходит. Нет, честное слово! Ты что не заметил? И такими влюбленными глазами смотрит - уписаться можно! Вот, парень, у тебя и появилась первая поклонница таланта. Не зевай! Спектакль закончится, проводи её домой, а там... Ну не учить же тебя в самом деле! Девица согласится на все, я таких уже видел."
Большую часть этой дружеской тирады Матвей пропустил мимо ушей. У него был жар, и стучание зубов перекрывало все посторонние звуки. Но общую суть он уловил, хоть и не собирался воспользоваться советом. И не в благородстве тут было дело, просто самочувствие не позволяло Матвею даже думать о каких-либо амурных делах сегодня вечером. Заветной его мечтой было доиграть спектакль и заснуть дома под теплым пуховым одеялом.
Но во втором действии что-то случилось. Это что-то и перевернуло всю его жизнь. В назначенный момент он встал на колени, но лицом не к партнерше, а к залу, и стал говорить. Осветитель мгновенно поймал этот поворот, и навел все прожекторы на него, на Матвея. Теперь сцена из банального признания в любви превратилась в глубокий духовный момент. Режиссер за кулисами широко улыбался. А Матвей поймал взгляд девушки в третьем ряду и честно, как на исповеди, открывал ей душу своего героя. Да, это был успех.
Что- же было дальше? Что было? Роли, спектакли, вечная какая-то карусель лиц и слов. И он стал Играть. Теперь он постигал не роль, а чувство. Был любовником, другом, отцом, лгуном, неиссякаемой верой и беспросветным горем. Матвея обожали. Рукоплескания разрывали барабанные перепонки. Старый совет старой актрисы и самые заурядные глаза напротив - вот что требовалось ему, чтобы стать Гамлетом. Жизнь текла и учила. Матвей просто повторял, что видел или чувствовал, и возносился на невиданные высоты. Но научился ли он играть? Становиться кем-то на два с половиной часа. Терзаться сомнениями. Разрываться от боли... Он был одарен, но не был Актером. Никогда не был. Матвей Константинович Ворковский играл Актера сотни лет. И после своей смерти играл. Говорил со страниц пыльных книг: " Бог дал мне дар играть. И я с гордостью говорю - Я Актер." И миллионы людей казнили себя, что родиться им пришлось слишком поздно, и до смерти завидовали той неизвестной девушке в третьем ряду слева, которая вышла из зала в тот вечер и не зашла в гримерную, несмотря на все уговоры статистов, и больше никогда не видела гениальной игры Ворковского.
Матвей Константинович погладил морщинистой рукой чистый лист и убрал его в стол. Он слишком устал. Аплодисменты стихли и падает занавес. Время кульминации прошло. Зал пуст, его мучает жар, а девушка в третьем ряду вышла, накинула пальто и побрела под моросящим дождиком в сторону метро.