А день был сильно прохладный, то ли конец марта, то ли начало апреля. Ещё частично лежал снег на газонах, и вся Москва была какая-то обгаженная, дерьмовая, неухоженная, как только может быть любой русский город, где заёбанным жизнью вечно полупьяным жителям на всё похуй.
Посмотришь на этот газон где всю зиму в снегу пролежала всякая дрянь, и сразу вспоминаешь пословицу - "весна покажет, кто где срал".
И ещё это московское небо, вечно хмурое как непохмелённый алкаш, вечно замурцованное тяжёлыми ядовитыми городскими испарениями...
Я помню, как однажды летел обратно в Москву из чистой, как росной водой промытой ласковой Братиславы с её золотистым солнцем, лесопарками и слабым запахом железнодорожного креозота на переездах, напоминавшим мне о детстве в Харькове, на Залютино.
Когда мы подлетали к Москве, весь город был покрыт гигантским чёрно-фиолетовым спрутом смога, который хищно протягивал свои паучьи клешни, чтобы пожрать этот нечестивый город, в котором не было ни единого глотка свежего воздуха, и повсюду свирепствовали распоясавшиеся бандиты. Были 90-е годы...
И на этом засранном за зиму газоне сидела большая безобразная собака с больной клочковатой шерстью и меланхолично срала. На всех. На бандитов, на Ельцына, на всеобщее обнищание и неустроенность, на МММ, у которого нет проблем, и в душе роилась и ворочалась ненависть к этому вселенскому гавнищу, и хотелось взять тяжёлую железяку и убить это срущее исчадие ада.
Но надо было ехать на работу, где платили в кассе жалкими рублями, а из под стола - полноценными долларами. И хотелось послать в жопу эту российскую срань, с её негодными фантиками вместо денег, и уехать в весёлую, счастливую и свободную страну, которая эти доллары печатает.
Собака перестала срать, меланхолично отошла от кучи говна, которую она извергла, и продолжала стоять, задрав хвост, с огромной оттопыренной сракой, которая даже не втянулась внутрь животного по окончании процесса.
Эта срака торчала так нагло и вызывающе, что её замечали все, кто проходил мимо, и отпускали скабрёзные комментарии.
Заметила эту вселенскую наглость и пролетавшая мимо ворона. Узрев собачью сраку, она сделала круг, аккуратно села на газон точно позади собаки и стала тихими осторожными шагами подкрадываться к исчадию мерзости. Народ на остановке насторожился, забросил все дела и начал во все глаза смотреть как развивается драма.
Ворона кралась к сраке зрелищно и театрально. Она словно чувствовала, что является центром внимания и явно наслаждалась своей ролью. Подойдя к собачьей сраке на расстояние вороньего укуса, ворона, можно сказать, раскланялась всем зрителям на все триста шестьдесят градусов. Собака безучастно стояла в прежней позе, выставив свою безобразную сраку.
Наконец ворона, покончив с поклонами, замахнулась своим огромным клювом и, к невыразимому торжеству всех зрителей, не клюнула, и даже не долбанула с размаху, а впилась потрясающим зверским укусом в эту выставленную на вселенское обозрение поганую сраку. Так кусает свою жертву тигровая акула в океане.
Ничего не подозревавшая собака дико завизжала от страшной боли и покатилась кубарем. Поднявшись на ноги, укушенная тварь поджала хвост и с жутким истерическим воплем помчалась на край земли, невзвидя света. Народ отрешённо и радостно безмолвствовал. По засранной Москве, по всей изъеденной вшами безвременья Руси распространялось тихое благоговейное ликование.
Ворона, отомстившая сполна за своё поруганное чувство прекрасного, поднялась на крыло, описала широкий размашистый круг над мизансценой, где она сыграла главную роль, и неторопливо скрылась в поднебесье, как ангел с серыми крыльями.
Какие времена, такие и ангелы...
Если когда-то придёт на Русь долгожданная благодать избавления от тысячелетней коросты недостойного прозябания, забвения и невежества, то придёт она именно так, и никак иначе!