О время, злосчастное наше время! Что ты сделало с литературой? Во что ты превратило святое некогда занятие, коим было в не столь стародавние времена писание книг? Трудно поверить, что всего несколько десятилетий назад книга еще была открываема человеком со священным трепетом, с дрожью в пальцах, и с непередаваемым, чудесным ощущением причастности таинству.
Ушли безвозвратно те непередаваемо сладкие дни, канули в печальную полноводную Лету как капли датского короля. Литература былых времён окончила свои дни тихо и неприметно, писатель потерял индивидуальность и мутировал в разновидность пиар-мэйкера, а читатель деградировал до уровня потребителя. Общество потребления настойчиво внушает человеку, что он - потреблядь, и что в мире всё должно быть продажно как в борделе. Читателя ныне заставляют не внимать печатному слову, а потреблять оное как туалетную бумагу.
Акт индивидуального потребления, названный именно этим, а не иным словом, означает не что иное как бездуховное действо. Слово "потреблять" в индивидуальном применении уместно разве что по отношению к зубной пасте, геморройным свечам и некоторым другим париям человеческого потребления. Зато в массе... О, в массе слово "потреблять" получает неограниченную свободу и пользуется этой свободой нагло и беззастенчиво. Итак, массы потребляют! Они потребляют тепло и электроэнергию, предметы роскоши и медицинский кислород, досужие сплетни и свежие новости, лекарства и яды, алкогольные и прохладительные напитки, пистолетные патроны, жвачную резинку, порнографические фильмы, рефераты по физике, наручники, бигуди, гробы, костыли, мерседесы и цветные фломастеры - короче, всего не перечислить. Усерднее всего массы потребляют печально знаменитый Макдональдс.
Макдональдс, если кто не знает или забыл, - это такая свинья быстрого приготовления, выведенная генным инженером по фамилии Фастфуд для стремительного и бездуховного потребления. Блюда, приготовленные из этого нечестивого животного, отличаются от нормальной еды тем, что их не вкушают и не смакуют, а стыдливо и поспешно сжирают, не разбирая ни вкуса ни цвета, примерно с той же скоростью, что их приготовили - то есть, максимум за четыре секунды.
Не пощадил мистер Фастфуд и святая святых - кухню, в которой готовилась духовная пища, подложив в неё такую же точно свинью, только категорически больших размеров. Несмотря на то что блюда из этой свиньи готовят в кошерной посуде и под тщательным наблюдением раввина, их вкус и запах вызывает приступы тошноты и бессильной ярости.
Тем не менее, эра всеобщего потребления воспитательную роль литературы отнюдь не отменила. Изменились лишь идеалы, на которых воспитывается общество. Дети трех обманутых поколений утвердились во мнении, что мораль, в основе которой лежит желание получить от жизни всё лучшее сполна и немедленно за счёт других - такая мораль не подведет.
Общество расхотело стремиться к высоким идеалам. Оно взалкало таких идеалов, которые можно запросто и без усилий "потреблядь", получая максимум удовольствия безо всяких усилий. Новое поколение выбрало себе завидную участь - потреблять жизненные идеалы как потребляют шоколадные фаллоимитаторы с начинкой из жареных орешков, вибрацией и подогревом.
Новые жизненные идеалы созданы по стандарту "плаг-энд-плэй" и покрыты силиконовой смазкой для лучшего проникновения внутрь. Они невероятно легки в употреблении и вызывают пожизненное пристрастие с одной затяжки.
Рядовой член общества еще не осознал до конца, что с утерей ортодоксальных идеалов он потерял единственный в своем роде презерватив нравственности и морали, предохранявший его от заражения бледной спирохетой порока и разврата и, что ещё опаснее, вирусом душевной лености и утраты чувства нужности и ценности своей жизни, как только она перестает приносить плотское удовольствие.
Общество разучилось брать и давать в долг. А ведь если подумать, то долг - это единственная вещь, которая делает время человекадолгим, почти вечным. С утратой умения брать в долг и отдавать свой долг, с утратой чувства долга, на смену человеку вечности былых времен пришел человек-однодневка. Для человека-однодневки пишут книги писатели-однодневки, воспевающие модную сиюминутную дрянь. Процесс чтения их книг напоминает пожирание дерьма. Изврашенцам, безусловно, нравится его вкус, но что же делать нормальным-то людям?
Авангард нашей современности пытается превратить в извращенцев всё общество, потому что извращенная потребность, как правило, является ненасыщаемой, и обслуживание такой потребности - наиболее прибыльное и беспроигрышное дело. Беспроигрышное для частного бизнеса, но абсолютно проигрышное для общества в целом, ибо интересы частного бизнеса и общества совпадают далеко не во всём.
Итак, механизм всеобщего духовного заболевания примерно таков: сперва длительный обман всего общества "во имя высших интересов", затем разочарование и безверие, и в заключение - потреблядская мораль как реакция на обман. Это, если так можно выразиться, мораль обманутой девственницы, решившей от обиды пуститься во все тяжкие, как Бесприданница у Островского. Бедняга Карандышев не мог удержать её от греха, иначе как застрелив. Мыслимо ли удержать всё общество от столь пагубной и печальной решимости?
Потеряв девственность, изрядно поголубевший читатель решил наплевать на моральные устои и здоровую духовную диету. Он жрёт за обе щёки вонючий свинтохрюкбургер, который состряпали пройдохи-повара из литературного Макдональдса, и по его подбородку толстым слоем стекает голубое сало.
Гениальной находкой нашего времени является открытие новой технологии организации хлеба и зрелищ для толпы. Было установлено, что достаточно приучить толпу подглядывать за тем как составляющие ее элементы мочатся, испражняются и совокупляются - и толпа на вечные времена обеспечена зрелищем, к которому никогда не потеряется интерес. В качестве же хлеба организаторы зрелища предлагают толпе поедать экскременты друг друга. Заправилы этого бизнеса получают от него небывалый доход, тратясь при этом только на взимание билетов за зрительские места и на упаковку содержимого отхожих мест в пластиковые пакетики с логотипом "Духовная Пища TM".
Каждая эпоха преподносит своему современнику свой генеральный обман, который из тайного становится явным лишь тогда, когда эта эпоха или уже окончена или вот-вот. В этот трагикомический момент появляются новые жулики, которые честно и подробно объясняют обывателю, как прежнее жульё водило его за нос почем зря. Рассерженный обыватель плюётся в сердцах и стремглав бежит туда, куда его поманили расторопные проходимцы новой эпохи, в одночасье пробравшиеся к вершинам власти.
Венценосные мошенники новейших времён полностью оправдали возложенные на них надежды. Из безгласного колесика и винтика государственной машины ушедшей эпохи обывателя торжественно произвели в массового потребителя новой эры. Что именно он должен потреблять, и сколько, и зачем, он пока еще толком не понял. Разоблачение нового обмана наступит еще не скоро, и поэтому новоявленный потребитель с энтузиазмом топчется у корыта, наполненного общечеловеческими ценностями и хавает из него всё без разбора, радостно при этом повизгивая.
В итоге всё общество тотально жрет дерьмо. Пресыщенная элита делает это для получения необременительного и вместе с тем остро пикантного удовольствия, а у низов просто нет денег ни на что другое.
Взяв курс на новые идеалы, общество захотело, чтобы литература сделала их легитимными и воспитывала читателя в соответствии с ними. Разумеется, литература немедленно отозвалась на новые потребности общества и принялась насыщать массового потребителя потребным ему товаром. Ортодоксальные понятия о нравственности были разрушены отнюдь не литераторами, а теми апостолами Диавола, что швырнули литературу на потребу низменным вкусам толпы, распалённым грамотным пиаром.
Понятия о добропорядочности разрушились сперва в обычной жизни, в глубине ее каждодневной прозы, а лира... Стоит ли винить лиру в том, что её чистые, благородные струны стали щипать блудливой рукой? Рада бы она, страдалица, сыграть и нежно, и сильно, и проникновенно, и правдиво, как она умела когда-то прежде, а ее вместо того заставляют визжать по-собачьи и реветь по-ослиному, как дешевую, осыпанную перхотью скрипку ярмарочного скомороха.
Что же осталось на долю литератора, сохранившего верность классическим традициям? Как ему общаться с читателем, возжелавшим удовольствий, доступных быстро и легко, и призвавшим на свою голову демона современной массовой литературы? Как он может соперничать с этим пухлым голубым монстром, весело гадящим на мозги читателей вожделенным калом новых общественных ценностей через отверстия, заранеее пропиленные в их черепах специалистами по рекламе?
Бессмысленно в наше время писать "Назидательные новеллы" на манер великого Сервантеса. Моральные и нравственные ориентиры надёжно потеряны, и уж непонятно теперь, что плохо, а что хорошо, и кто плох, а кто хорош.
Общество цементируется прежде всего единством идеалов. Когда же общество разделено на тех, кто низвел свои идеалы до беззастенчивого обогащения за счет других, духовного промискуитета и внутривенного употребления западного образа жизни, и тех, кто борется с ними под растоптанным и выцветшим флагом ушедшей эпохи - а выше этого просто ничего нет - то литератору старой закалки, воспитанному на классических ценностях, становится неуютно на душе. День за днем копится у него обида на жизнь, и в конце концов происходит различие желчи, в которую раздосадованный Апеллес начинает макать свое перо, словно в чернильницу.
С желчной горечью в душе начинаю я писать Издевательские новеллы, дабы очистить свой ум от обид и разумно употребить накопившуюся желчь для восстановления пищеварительных процессов в заболевшем чреве общественного организма. Я надеюсь, что напитав общество своей желчью посредством своего пера, я в какой-то мере споспешествую его духовному выздоровлению, чтобы поколение спустя оно вновь смогло питаться настоящей духовной пищей, каковою является хорошо пропечённый хлеб достойного бытописания, мёд и молоко любовных и романтических историй, и многолетней выдержки вино героических свершений и высоких идеалов.
Относительно же идеалов нынешних я могу сказать лишь словами бабушки друга моего детства Изи Окштейна: "дрек мит фефер", то есть "говно с перцем". Именно эти ингредиенты и входят в состав того продукта, который желает потреблять современный массовый читатель, и который ему угодливо поставляется модными литераторами под марочным названием "голубое сало".
Итак, верное моё перо обмакнуто в чернильницу, оно резво ходит по бумаге, подгоняемое девятью сестрами-волшебницами, и если движения держащей его руки не будут прерваны свыше, то "Издевательские новеллы" вскорости увидят свет.
Да здравствует ядовитая писательская желчь, да истребит она литературное дерьмо. Приятного аппетита, дорогой читатель-потребитель, приятного аппетита!
Подозрительная труба,
Логика
и Пунтиллятор Шмульдерсона
С какой бы стороны ни подойти к огромному наследию ленинизма, убеждаешься в том, что благодаря своему колоссальному размаху оно имеет существеннейшее значение не только для прогресса, но и для спасения самой цивилизации и рода человеческого.
Анри БАРБЮС
Часть I. Подозрительная труба
Почтовый ящик лязгнул и со скрежетом открылся, выплюнув из своей ржавой утробы порцию ежедневной печатной дряни, написанной нечестивыми авторами для нечестивых читателей, без зазрения совести и без малейшего намека на скромность, стыд и иные чувства, хотя бы отдаленно напоминающие человеческие. Я брезгливо взял в руки цветастую рекламную газету "Без базара" со знакомым девизом на первой странице: "Кто ничего не покупает, тот ничего не ест!". Ублюдочное дитя дешёвой полиграфии громко воняло типографской краской и копеечной рекламой, и по этой причине напоминало привокзальную проститутку, благоухающую грошовой парфюмерией. Но основной аромат в подъезде создавал, конечно же, мусоропровод - громадная труба, пронизывающая пролёты этажей, исторгающая инфернальный запах из грязных замызганных люков, украшающих каждую лестничную площадку. Мусоропровод был как бы "визитной карточкой" нашего подъезда. Вензелями на этой визитке были, разумеется, непристойные надписи и рисунки на стенах, а рассеянные там и сям плевки в различной степени высыхания вполне могли сойти за узорчатое тиснение бумаги.
Внезапно труба мусоропровода вздрогнула, завибрировала, затарахтела сильнее, и наконец загремела в полный голос, наполняя подъезд иерихонским грохотом. Без сомнения, кто-то на верхнем этаже с размаху бросил в нее цветной телевизор. То, что телевизор был цветной, а не черно-белый, я сразу определил по звуку. Технические характеристики черно-белого телевизора, в частности его габариты и вес, не позволяют ему взять звуковой барьер в середине полёта по трубе. Это вам объяснит любой телевизионный мастер, изучавший в институте автоматику и телемеханику. Стало быть, телевизор выбросили именно цветной, со злобой швырнув его в открытую грязную пасть богомерзкой трубы. И я хорошо знал, почему его выбросили. Его выбросили от бессильного бешенства, по той же самой причине, по которой мне хотелось изорвать в клочья и швырнуть на пол вынутую газету.
Ну разумеется - из-за рекламы.
С некоторых пор стало совершенно невозможмо нормально жить, ездить в лифте и в метро, посещать салоны, поправлять прическу, любить женщин, потому что нельзя это делать без содрогания, когда тебе старательно напоминают по много раз в день с телеэкрана, по радио в перерывах между музыкой и новостями, и черт знает из каких еще кричащих, вопящих и моргающих неоном несусветных дыр, о том, что существует перхоть, менструация, молочница, грибок на ногтях и между пальцами ног, вонючий пот подмышками, учащённое мочеиспускание, грызение в желудке, громкая зловонная отрыжка, дурной запах изо рта, запор, понос и вредные кишечные газы, которые рвутся наружу в самый неподходящий момент. А также изжога, головная боль, мозоли на ногах, зуд в заднем проходе и в половых органах, унылая потеря волос на голове и произрастание вульгарной растительности на тех местах, где она не радует взор. Наличие великолепных, замечательных, суперэффективных патентованных средств от этих проблем уже не утешает: вера в человеческое совершенство подорвана так основательно, что аппетит к жизни, чистота и свежесть восприятия испорчены безнадежно и навсегда. От огорчения и горькой обиды за растоптанные эстетические чувства и безжалостно изгаженные представления о мире, хочется немедленно заказать рекламу суперэффективной верёвки, гарантирующей надежное, быстрое и безболезненное повешение, которое избавляет раз и навсегда от тотального разочарования в жизни.
Напоследок мерзкая труба брызнула через этажи царапающим уши звуком стеклянного взрыва - видимо лопнул кинескоп - и затихла, как вулкан после извержения.
-- Чтоб тебя в один прекрасный день разорвало, блядское отродье! - пожелал я трубе, и брезгливо отставив подальше от себя руку с ублюдочной газетой, поднялся в свою холостяцкую квартиру. Вообще-то, мне кажется, в последнее время я стал слишком желчен и чересчур раздражителен.
С тех пор как прекратил свое существование экспериментальный театр "Нейротравма", и мне пришлось пойти работать в магазин-салон менеджером по торговому залу, моя жизнь стала гораздо более сытой и солидной, но значительно менее интересной и духовно насыщенной. У меня внезапно исчезло противоядие к мерзостям современной жизни, которое каким-то образом защищало мой внутренний мир от их разрушительного влияния, пока я работал в театре. Там, вблизи театральной сцены, в моей режиссёрской келье у меня было свое лицо, свои жизненные задачи, были творческие планы, была вера, стремления и надежды. Случались, конечно, и проколы, были досадные неудачи, но были и замечательные находки. В последнем спектакле Дмитрия Набутова "Жизнь и смерть Славы КПСС", в самом начале первого акта в авторском тексте стояла ремарка: "Призрак коммунизма бродит по Европе, наводя уныние и тоску". Нам вдвоем с Валерой Дементьевым, моим помощником и лучшим другом, долгое время не удавалось найти подходящего режиссерского решения и актерского воплощения для Призрака. Я позвонил Диме Набутову и спросил, что он думает по этому поводу. Дима был неумолимо лапидарен: "Матюша! Мои идеи и мой текст - а твоё воплощение. Ты, Матвеич, режиссер, а не я, и тебе лучше знать, как именно бродит Призрак. Всё равно лучше вас с Валерой никто не сделает".
Сперва мы с Валерой, не сговариваясь, решили, что Призрак должен танцевать. Но Призрак упрямо не желал вытанцовываться. Саша Дубравин, конечно, талантливый актер, и с танцем у него все в порядке, ну просто от Бога. Но почему-то его зловещая пляска по огромной карте Европы, расстеленной по сцене, скорее напоминала о коричневой чуме. В конце концов мы решили, что этот жуткий инфернальный танец больше подходит Берии, который тоже должен был танцевать во втором акте. Саша Дубравин получил роль Берии и так вошел в образ, что от его вида, и особенно от его танца, всем становилось немного не по себе.
Но что делать с этим проклятым Призраком? Гениальная мысль пришла мне в голову, как всегда, совершенно неожиданно, когда наш рабочий сцены Паша Тренчук явился после выходных с большого бодуна и, ничего не соображая, топтался за кулисами с выражением дикого похмельного страдания на лице, и под конец чуть не свалился в оркестровую яму.
Я пошептался с актером Андреем Панталыковым, мы изготовили нехитрый реквизит, и в результате пролог стал выглядеть следующим образом: на сцену выходил весь актерский состав, включая статистов. Они были одеты в балахоны с нарисованными на них флагами европейских государств. Андрюшу Панталыкова, игравшего Призрака коммунизма, обрядили в дырявый лоскутный плащ с портретом Маркса и надписью "Karl Marx Superstar"на спине. Он неожиданно для зрителя спускался сверху по канату и стремительно приземлялся на сцену - примерно так, как брякается паук с потолка на обеденный стол. Поднявшись и отряхнувшись, Андрюша-Призрак начинал нелепо перемещаться по всей сцене, натыкаясь на людей и предметы, после этого спрыгивал со сцены в зрительный зал и бродил по нему, спотыкаясь об стулья и искательно заглядывая зрителям в глаза, а затем возвращался вновь на сцену, докучая стоящим там европейским государствам непристойной пантомимой. Они же в ответ посылали его в общеупотребительное место, используя все известные виды неприличной жестикуляции. В заключение Андрюша мастерски падал задом в оркестровую яму, из которой торчала ободранная табличка с надписью "Россия". Там его заботливо ловила российская интеллигенция. Андрюша бодро проходил по ее спинам, забирался на плечи, делал там стойку на руках и безобразно дрыгал голыми волосатыми ногами, возвещая победу идей коммунизма в отдельно взятой стране. В этот момент под громкий звук трубы на сцену выходил Бисмарк в ботфортах с раструбами и в пожарной каске со шпилем, и провозглашал: "Для того, чтобы совершить революцию, необходимо сначала выбрать страну, которую не жалко!" Затем Бисмарк с омерзением плевал в оркестровую яму, из которой торчали дрыгающиеся Андрюшины ноги, и уходил за кулисы, грохоча ботфортами и непристойно ругаясь по-немецки.
Вообще, пьеса вышла очень забавная, веселил даже сам состав действующих лиц: наряду с Марксом, и Энгельсом, там был также и Анти-Дюринг с лицом, раскрашенным под фотонегатив, были Материализм с Эмпириокритицизмом, которых мы сделали похожими на Кэрроловских Траляля и Труляля, Капитал с огромным надувным брюхом, в цилиндре, фраке и белых перчатках, Плеханов с ослиными ушами тащил на веревке броневик с надписью "Аврора", выструганный и склеенный Пашей из дерева и картона, а на броневике сидел Ленин в мятой грузинской кепке с матросскими ленточками, с якорем и надписью "РСДРП" на околыше.
Ленин в пьесе говорил очень мало, всего две фразы: "Чаще расстреливайте, чаще расстреливайте, дорогие товарищи!" И разумеется, общеизвестную фразу про кухарку, которая должна уметь управлять государством. Знаменитая Кухарка тоже была в составе действующих лиц. Они вдвоём с Лениным изображали нечто вроде тодоса из фигурного катания, а затем становились в позу мухинской статуи рабочего и колхозницы. Статуя зрителям очень нравилась. Еще больше им нравилось, когда на сцену выходили Зураб Церетели и Сальвадор Дали и начинали обвинять друг друга в плагиате. Один утверждал, что "Ленин и Кухарка" - это его знаменитая скульптура, а второй доказывал, что это его знаменитая картина.
Артисты исполняли по ходу действа множество ролей, им приходилось часто и быстро переодеваться и на ходу перевоплощаться. Впрочем, проблем с этим не было. В начале первого акта на сцене появлялся Гегель, значительно поднимал вверх указательный палец и говорил: "Диалектика - это вам не хрен собачий, а собачачий!" - и делал стойку на голове, а Маркс выходил на сцену, шатаясь, как пьяный и старательно держался за ноги стоящего на голове Гегеля, чтобы не упасть в болото поповщины и идеализма. Ренегат Каутский периодически перебегал со сцены в зрительный зал и назад, путаясь под ногами у других исполнителей, а Дзержинский выходил на сцену в тяжелых средневековых латах, лязгая и громыхая. На шее у него болталась большая масленка, как у Железного Дровосека, а на масленке было написано "КГБ". Было и еще много приятных мелочей.
Дима посмотрел первый акт, и Призрак в прологе ему очень понравился. Зато Валера был прологом сильно недоволен, считая его чрезмерной буффонадой, которую зритель не примет. Он по-прежнему настаивал на зловещей пляске по карте Европы. По его мнению Призрак должен был танцевать что-то типа ирландской джиги, расшвыривая по карте Европы талоны на сахар, водку, спички, соль и маргарин. Мы также долго ругались и спорили, как лучше обставить роды Славы КПСС. По пьесе Слава КПСС рождался в результате партийно-группового полового акта, и таким образом он унаследовал от Ленина манеру грассировать, от Сталина - грузинский акцент, от Крупской - глаза навыкате, а от Дзержинского - металлическое позвякивание в штанах при ходьбе. Весь вопрос был в сценической подаче, и мы спорили и ругались до упаду. Впрочем мы с Валерой редко когда не спорили, и очередная рабочая ссора между нами могла вспыхнуть по любому поводу. Но на личные отношения это не влияло, и когда у одного из нас было, на что купить пиво, мы шли пить его вместе в пивной бар под названием "Техасский рейнджер", который находился прямо напротив нашего театра.
Три года назад директор Пучков сотоварищи приватизировал театр. Тогда театр давал очень неплохие сборы. Когда же сборы упали, а Госкомимущество взвинтило плату за аренду помещения в несколько раз, директорская команда поняла, что дело - труба, и подозрительно быстро объявила театр банкротом, слиняв подальше с остатками денег, а коллектив остался без средств к существованию и стал спасаться поодиночке, кто где мог. Купить убыточный театр никто не пожелал, и помещение было сдано в аренду мебельной фирме, которая устроила там салон-магазин. Оставшись без работы, мы с Валерой обосновались сперва в "Техасском рейнджере". Ближе к вечеру мы заходили со служебного входа, я одевался ковбоем, а Валера - рейнджером. Я садился за специально отведенный нам столик, в стороне от других, и наливал себе виски (спрайт, конечно) из огромной рекламной бутылки высотой в метр двадцать. Но это было еще не все. Когда в баре собиралось побольше народа, я выхватывал бутафорский пистолет и начинал палить в потолок. В это время в бар врывался Валера, набрасывался на меня, мы долго и зрелищно дубасили друг друга, потом катались по полу, шикарно опрокидывали стол, а затем Валера с торжеством надевал на меня старинные наручники и уводил в служебную дверь, где мы переодевались, и отдышавшись, получали свои деньги и шли домой. Плюс бесплатное пиво и порция стейка.
Я со страхом думал, как бы посетителям бара не надоело наше представление, и однажды предложил поменять реквизит. Я стал изображать крутого, а Валера - милиционера. Первое наше выступление с новым реквизитом вызвало в баре небывалый ажиотаж. Народ поверил в реальность событий и вел себя соответственно. Когда мы вставали с пола, Валера снимал с меня наручники, и мы раскланивались посетителям, сперва никто ничего не понимал. На четвертый день нам пришлось за это сильно поплатиться.
В тот вечер мы начали представление как обычно, но не успели мы дать друг другу несколько пробных, разминочных оплеух, как вдруг могучая рука отодвинула меня в сторону, и я увидел ужасающих размеров морду. Крутой братела, во всем своем прикиде, с мобилой, весь в коже, с желтой собачьей цепурой, казаках с загнутыми носами и черепом орангутанга, пришел мне на помощь:
-- Браток, отдыхай, я сам с ментярой разберусь!
Валера едва успел сгруппироваться, как по его корпусу был нанесен удар кулаком ужасающей силы. Валера - бывший военный, прошел Афганистан, разумеется он не был новичком в драках, не только сценических, но и самых настоящих, но массы противников были слишком не равны. От удара Валера отлетел шагов на десять и упал рядом со стойкой. Крутой подошел к нему, поднял и схватил за горло с такой силой, что у Валеры глаза выкатились из орбит. На ближайшей ко мне стене висели различные рейнджерские атрибуты - конское седло, стремена, наручники, и среди них - старинная медная раздвижная подзорная труба, которая устанавливалась на треножник. Не теряя ни секунды я сорвал со стенки трубу и что было сил треснул ей по бычьему затылку. Тяжелая труба ударилась о мясистую шею с тупым звуком и разлетелась на две половины, одна из которых осталась у меня в руках. Туша качнулась, выпустила Валеру и повернулась ко мне. Братела посмотрел на меня замутившимся от удара, ошеломленно-укоризненным взглядом:
-- Браток, ты чё в натуре, охуел? За что пацана ударил?
-- Уйди отсюда, урод! Мы же не по-настоящему! Ты что, не врубился? Мы же здесь актеры! Для рекламы!
На тупом, зверском лице бандита вдруг появилась широкая, ласковая, по-детски добродушная улыбка:
-- Правда?.. Настоящие актеры?! Для рекламы? Что же ты, братишка, сразу-то не сказал? -- Громила всё с той же добродушной улыбкой молниеносно размахнулся:
-- Ну получи, браток! Для рекламы!..
Сильнейший удар отшвырнул меня обратно к моему столику. Я снес столик и, крутясь, лёг на пол. Я не мог ни подняться, ни дышать. В глазах у меня потемнело, но все же я каким-то образом заметил, что бандит быстро развернулся в сторону Валеры и занёс над ним громадный кулак. Валера поднырнул под удар и ответил точным, сильным ударом в пах. Громила согнулся пополам и упал. Валера, ощупав горло, хлебнул воздуха, подбежал ко мне и помог мне подняться:
-- Матюша, ты в порядке?
-- Да вроде,- неуверенно ответил я, массируя ребра и убеждаясь, что они не сломаны.
-- Ну тогда бежим, пока не легли!
Мы нырнули в служебный выход. Вслед нам донёсся озлобленный рык:
-- За трубу ответишь, сука!
В тот вечер мы так и не получили свой гонорар, спасаясь бегством. Только через пару недель Валера потихоньку проскользнул в служебный вход, но ему не дали ни копейки, ссылаясь на то, что хозяевам бара пришлось улаживать конфликт и заплатить братве за обиду, нанесенную трубой в область затылка, намного больше, чем все, что мы заработали в этом баре за четыре недели выступлений.
После этой истории я перебивался с хлеба на квас месяца полтора. Покупая на последние деньги газеты по трудоустройству, я овладевал торгово-коммерческим слэнгом, и трясся от каждого звонка в дверь и по телефону, боясь, что бандиты придут ко мне домой мстить за ушибленный подзорной трубой бычий затылок - отберут квартиру, а самого изобьют и выкинут вниз головой в грязную вонючую трубу мусоропровода, и я буду долго лететь, разбивая себе голову, коленки, локти и бока, а когда долечу наконец до самого низа в крайне искалеченном состоянии, то непременно разобьюсь в мелкие дребезги, как цветной телевизор.
Иногда жизненные лишения заставляют человека стать неимоверно наглым, чтобы выжить. Именно в этом состоянии я сумел совершенно неожиданно для себя устроиться в шикарный обувной салон менеджером по торговому залу. Я пришел на интервью в солидном костюме, который надевал только на премьеры, и тщательно скрывая голодный блеск в глазах, вдохновенно наврал коммерческому директору про свой торговый опыт такое, что меня сразу взяли на неплохой оклад без испытательного срока. Голод делает с человеком чудеса. Я принял зал не то, чтобы с достоинством, а скорее даже с апломбом. Собрав своих новых подчиненных, я прошелся по вверенным мне владениям и громко орал, что все не так, и что торгуя в таких условиях, фирма обязательно вылетит в трубу. Я явственно представлял себе эту грохочущую трубу, с несущимся по ней со сверхзвуковой скоростью цветным телевизором, и потому мой голос звучал громко, нагло и уверенно. В результате моих воплей в зале перенесли зеркала, развернули секции, изменили освещение, поменяли драпировку и еще много чего другого.
И зал преобразился - исчезла кричащая нелепая реклама, свет перестал бить в глаза, в расположении товара появилась осмысленность и соразмерность, и во всем облике зала появилась спокойная, величавая, взвешенная солидность. Зал ненавязчиво, уважительно и с достоинством показывал покупателю весь свой ассортимент. Зал перестал быть затрапезной сценой, он обрел характер и стал действующим лицом, пожалуй даже главным действующим лицом в магазине. Через полтора месяца после моих нововведений оборот по залу возрос почти в три раза, причем преимущественно за счет дорогой номенклатуры, в то время как оборот по филиалам не изменился, а кое-где даже уменьшился. Мне прибавили оклад сразу на триста долларов в месяц и поручили курировать три филиала. "Режиссёр - всюду режиссёр" - злорадно подумал я.
И всё-таки боль по театру не проходила. Устроиться в другой театр мне было абсолютно без мазы. Меня слишком хорошо знали, мои постановки были чересчур скандальны, да и вообще театральная профессия переживала трудные времена. И я решил устроить себе театр прямо в торговом зале. С разрешения администрации я начал обучать продавцов и младших менеджеров, как следует двигаться, как надо улыбаться, что следует и чего не следует говорить клиенту, и что надо сделать, чтобы клиент всегда был доволен. Я не могу точно сказать откуда это было известно мне самому. Я просто воображал себе ситуацию, пользуясь системой Станиславского, и нужные вещи приходили в мою голову незамедлительно.
Однажды в магазин с помпой прикатила на шестисотом Мерседесе потрясающая красотка в изумительном платье, в бриллиантовом колье на изящной длинной шее, и с таким бюстом, что кровь бросалась в голову. Ее сопровождал шикарный смуглый господин с множеством перстней на пальцах, в великолепном костюме, и угрюмый детина с кобурой под мышкой. Примерка продолжалась больше двух часов, и Виктор Анатольевич, наш коммерческий директор, который сам вышел к важным покупателям, никак не мог склонить их к покупке. Красавица брезгливо примеряла очередные тысячедолларовые туфли и надувала коралловые губки, складывая их пухлой очаровательной трубочкой и выражая этим свое недовольство фасоном и ценой. Я вышел в зал и сделал вид, как будто просто иду мимо по своим делам. Проходя мимо красотки, я мило улыбнулся и сказал:
-- Я прошу прощения, мадам, но вы выбрали самые дорогие туфли в нашем магазине. Они далеко не всем по карману, да вобщем и не нужны. Я вам посоветую взять вот эти: точно такой же фасон и качество - их почти не отличить, а цена почти в три раза меньше.
Я снова улыбнулся, откланялся кивком головы и сделал вид, что направляюсь к двери напротив.
-- Молодой человек, вы меня за кого держите?! - разгневанно сказала красавица, чуть не задохнувшись от возмущения.
Ее великолепный бюст поднялся, глаза метнули молнии, а на нежной шее заиграли жилки. Боже! Как я люблю вот такую женскую красоту, даже просто посмотреть! Зачем идти в Лувр и разглядывать там неподвижное безрукое тело? Разве можно променять это гневное содрогание жилок, эти молнии в глазах, этот живой, пышный, дышаший бюст, этот отточенный нерв, эту энергию красивого, полнокровного животного, бьющую через край, на любые, самые совершенные пропорции, застывшие в мертвом мраморе? Если бы этот зал, этот товар был моим, я упал бы на колени и умолял красавицу взять все, что ей нравится, за право прикоснуться к этой очаровательной ножке моим почтительным поцелуем! А я стою рядом с ней, и моя задача - вовсе не восхищаться ее красотой, а пробудить в ней азарт покупательницы. Боже, какая пошлость!
-- Жорж! - повернулась она к своему импозантному спутнику -- Я беру именно эти! Две пары! Быстро плати, увалень!
-- Конечно-конечно, дорогая! - ответил Жорж и повернулся в мою сторону. -- Сколько? Штука за пару? Говно вопрос!
Шикарный Жорж, сверкнув многочисленными перстнями, взглянул на меня с уничтожающим презрением и пошел к кассе, вынимая на ходу кредитную карту. Виктор Анатольевич перевел дух и побежал к кассовому аппарату, делая прелестной кассирше Светочке страшные глаза, сам встал за кассовый аппарат, принял кредитку, проверил и упаковал коробки с обувью и выдал чек, улыбаясь и раскланиваясь, как японец на приеме у императора.
-- Ну Матвеич, ну ты даешь, сукин ты сын! Настоящий режиссер! -- прохрипел он, уважительно глядя на меня и отирая с лица пот, когда Мерс с покупателями отчалил, увозя в багажнике две тысячедолларовые коробки.
Я вопросительно воззрился на директора
-- Ты что, Матвеич, серьёзно думаешь, что я не в курсах, кем ты раньше работал? - сказал директор, пряча в карман батистовый платочек с нарисованными на нем бабочками и стрекозками. -- Я ведь и сам - бывший театральный критик, чтоб ты понимал! По театру, небось тоскуешь? Да, в театре совсем другая жизнь... Но и здесь тоже кое-что увидишь! Вот ты глянь, например, что только деньги не делают, растакую их мать! Ведь у этого Жоржа, не считая его тёлки, даже Мерс шестисотый - как мечта знойного мужчины! На одну только выхлопную трубу глянь - какая она блестящая, кругленькая, с губками по краешку - посмотришь и сразу думаешь о минете. А тёлка у него какая - вообще отпад! Ты видел, как она губы трубочкой делает? Отпадные губищи! Когда она их вот так в трубочку собирает, только и думаешь, как бы в эту трубочку засадить... Сердце кровью обливается! А я ей, ебёна мать, туфли упаковываю и даже за сиську взять не могу!
-- Не, Анатольич! - рассудительно ответил я. - Не горячи себя понапрасну. Как говорил мой одноклассник Женька Вставилов, таких супердевочек ебут только отличники. Отличники, Анатольич, они живут как небожители, а все остальные - так себе, коптят кое-как небо через трубу. Хули это за жизнь!
Я представил себе закопчёную трубу, через которую зря улетает в небо моя жизнь, и мне стало грустно. Начальник махнул рукой и пошёл горевать к себе в кабинет. От грусти мне захотелось заплакать или хотя бы поссать от души.
Я пошел в туалет, вынул свою собственную небольшую трубу и вонзил острую, злую струйку в решетчатое дно писсуара. Да, работа - это всегда напряжение, хоть в театре, хоть в магазине... Поссать вовремя забываешь. Хрен знает что за жизнь пошла... Выхлопная труба, минет, губы трубочкой... И почему это с трубой всегда ассоциируется либо, с позволения сказать, хуй, либо что-то еще более грустное? Из всех подозрительных вещей самая подозрительная вещь - это труба.
Постепенно я начал понимать, что здесь, в торговом зале, я так и остался режиссером, только частично сменив амплуа. Теперь моим актером стал продавец, товар стал расходной частью реквизита, а процесс купли-продажи - спектаклем. Авторская и режиссерская сверхзадача сократилась до задачи втюхать товар покупателю так, чтобы он пришел в наш театр снова и привел друзей, потому что покупатель был моим зрителем, который платил или не платил деньги, в зависимости от того, нравился или не нравился ему мой спектакль.
Денежные проблемы перестали меня мучить, а вот боль по утраченному театру не проходила: наоборот, она только усилилась. И надо сказать, что это не была боль по безоблачному счастью. Его не было в моей прежней режиссерской жизни. Скорее это была ноюще-саднящая боль по той прежней, пронзительно-сладкой боли, которую приносило мне мое ежедневное копание в собственной душе и в чужих душах, в надежде найти в их неведомых глубинах объяснение причин человеческих поступков, метаморфоз наслаждения, боли и страсти. И конечно же, объяснение причин всеобщей повальной дури. Мы с Валерой не зря назвали наш нежно любимый театр "Нейротравма", ведь это действительно была нейротравма, это была боль раненных всеобщим абсурдом мозгов, боль, пронизывающая воздух, которым дышали мы все, и излечивающаяся только могучей очистительной силой сценического абсурда и гротеска, спонтанно рождавшегося в нашем нездоровом воображении под влиянием изматывающего душу дикого абсурда повседневностей реальной жизни.
-- Вот попомни моё слово, Матюшкин! -- торжественно-мистическим голосом вещал Валера во время наших редких попоек. - Во всяком хаосе, даже в самой идиотской дури, обязательно есть своя логика. Если мы её не понимаем, то это вовсе не значит, что её нет. Когда-нибудь, рано или поздно, должен найтись кто-нибудь, кто знает эту логику и, может быть, сумеет нам, дуракам, объяснить.
-- Валерик! - отвечал я. - Ну какому ослу придёт в голову мысль потратить свою жизнь на то, чтобы понять логику всей той дури, которую мы с тобой видели и еще, дай бог, увидим?
-- Придёт, Матюша! Обязательно придёт кому-то в голову. И это должен быть именно осёл, потому что осёл существо упрямое и работящее, а без этих качеств заниматься логикой бесполезно. Ты знаешь, о чём мечтал Валери Жискар д'Эстен перед смертью? Чтобы после смерти ему сказали: "Теперь ты понял?". Чтобы милосердный создатель, или хоть кто-нибудь, объяснил ему смысл всего, и его самого в том числе, хотя бы задним числом. Вот представь себе, что есть где-нибудь какой-нибудь Пунтиллятор Шмульдерсона, в который попадают все люди после смерти. И там им всем популярно объясняют, что в мире есть, и для чего оно в нём есть, и зачем они сами прожили свою жизнь. Ведь не может же быть так, чтобы никогда и нигде никакого объяснения не было! Обязательно должен быть какой-нибудь осёл, который просто не может жить, чтобы не докопаться до истины и не рассказать всем остальным.
-- Какой Пунтиллятор? - удивился я. Какого Шмульдерсона?
-- Да это я так, от фонаря сморозил. Ну вот, разве ты, Матюшкин, не хочешь узнать сам про себя и про свой режиссёрский гений - откуда и что в тебе взялось, и почему оно такое, и для чего это надо?
-- Кому надо? - уточнил я.
-- Да в том то и дело, Матюш, что не кому надо, а зачем вообще надо! Есть такое слово: телеология... Что, разве тебе не хочется узнать телеологический смысл своей жизни и своей души?
-- Конечно, хочется, Валерик. Очень хочется! Только желательно без этого твоего Шмульдерсона.
Валера тоже проболтался три месяца без работы, живя по очереди у всех своих приятельниц, которые его кормили, а затем через друзей-афганцев устроился в частную охранную фирму, и с той поры дома у него висела на стене камуфляжка и пистолет. Валера поздоровел, подкачался и тоже развлекался на работе, как мог, пытаясь сделать ее хоть немного похожей на театр. По выходным мы с ним встречались и шли куда-нибудь поразвлечься и попить пивка.
Итак, я сидел в своей холостяцкой квартире и с отвращением листал вонючую газету, пока не нашел нужный мне раздел "Досуг для друзей и подруг", который кто-то из наших продавцов-острословов называл "Досуг для кобелей и для сук". Так-так: спектакли, музеи, концерты, кинопремьеры, народные гуляния, пеший поход в Архангельское, рок-кабаре... все не то! Ага, вот что-то поинтереснее: Компьютерный лунапарк, парад экзотических аттракционов. Ого, даже перечень аттракционов есть: Катание на виртуальном слоне, Говорящий осёл, Вызывание духов по телефону, Эротический массаж гаечным ключом и Подозрительная труба... Я вздрогнул: опять труба! Всюду эта подлющая труба! Что за труба может быть на этот раз? Я быстро набрал Валеркин номер:
-- Алё?
-- Валера, привет!
-- Матюша, ты?
-- Я, я! Хочешь покататься на говорящем осле и посмотреть в подозрительную трубу?
-- Ну! А где это?
-- В Парке культуры. Приезжай через час. Ты как?
-- Встречаемся, где обычно?
-- Ну да.
Через час мы с Валерой, вооружившись каждый бутылкой Балтики, уже пробирались сквозь густую толпу, разыскивая Лунапарк. Нашли мы его довольно быстро, он состоял из одного единственного большого и мрачного павильона. Ни открытой площадки, ни качелей, ни каруселей, ни традиционного чертова колеса, с которого сходишь, качаясь как пьяный. Короче, ничего, что можно было ожидать. Мы обошли павильон кругом, отыскивая вход. Ни стрелок с указателями, ни рекламы - совсем ничего. Голые стены. Наконец мы обнаружили большую железную дверь с надписью:
Виртуальный Лунапарк.
Новейшие супертехнологии на службе у индустрии развлечений. Администрация не несет ответственности за жизнь и здоровье посетителей.
Развлекайтесь на ваш собственный риск.
Внизу была еще одна небольшая надпись мелкими буквами, которая гласила:
"Разработчик экспериментального оборудования и виртуальных животных - Научно-Исследовательская Группа ПШ 21/134 - 117 H"
-- Ну что, Матюша, поразвлекаемся на свой собственный страх и риск? - улыбнулся Валера.
-- Конечно! - ответил я - Риск оправдан, когда результат гарантирован! Нам надо, чтобы хоть на время стало жить не так тошно. Пошли!
Мы вошли внутрь павильона. Изнутри он напоминал что-то типа склада. Металлические полы и стены, двери, коридоры, редкие люминесцентные лампы под потолком, не рассеивающие мрака, запах затхлой сырости и железа. У входа стояла тумба, а рядом с ней сидел на стуле молчаливый охранник в темно-синей форме, с рацией и резиновой палкой на боку. На тумбе стояла пластмассовая коробка со связками входных билетов с обозначенной стоимостью: пять рублей. Я протянул пять рублей, а Валера - удостоверение ветерана-афганца. Охранник-билетёр разглядел удостоверение, взял деньги, кинул их в коробку и молча протянул нам два билета.
-- Что, Валера, ты теперь тоже вот так вратарем стоишь? - спросил я, кивая на охранника.
-- Нет, у меня работа посложнее, я либо слежу за мониторами, либо хожу по объекту, а на воротах я не стою.
-- А что у тебя за объект?
-- Да ну тебя на фиг, Матюша! Я же не спрашиваю, что у тебя за обувь! Ты вон лучше на слона посмотри. Ты когда-нибудь такого слона видел?
Я только теперь обратил внимание, что мы оказались рядом со слоновьим вольером. К его редким толстым прутьям был прикреплен большой плакат с надписью "Путешествие по сюрреализму. Катание на виртуальном слоне". Слон и в самом деле был очень необычный. У него были длинные тонкие суставчатые ноги, как у паука-косиножки, причем суставов на каждой ноге было не менее десятка, в результате чего голова слона возвышалась примерно на уровне седьмого этажа. У слона на спине стояла ажурная кибитка, и видимо от необходимости постоянно держать ее на спине и стоять на этих длинных тонких ногах, у слона была очень печальная, отрешенная морда, и он смотрел куда-то вдаль, грустно помахивая небольшим гофрированным хоботом. Я обратил внимание, что решетка у вольера была только спереди. Сзади не было ни решетки, ни стенки, ни крыши - там просто не было павильона. Под роскошным синим безоблачным небом, простиралась бескрайняя, слегка холмистая южная равнина, покрытая сочной зеленой травой, и кое-где виднелись группы тропических пальм. В этом синем бархатном небе светило явно не московское солнышко, страдающее бледной немочью в последней стадии, а мощное южное солнце, раз в двадцать ярче. И еще там, на этой равнине паслись тучные стада, и ездили на лошадях пастухи. Это было очень странно, потому что я точно помнил, что мы обошли весь павильон вокруг в поисках входа, и в нем не было ни окон, ни проёмов. Откуда взялась огромная латиноамериканская прерия в небольшом крытом павильоне, находящемся в московском парке Горького, я понять не мог. Валера тоже растерянно хлопал глазами. Тем временем я обнаружил, каким образом посетителей усаживают на высоченного слона неизвестной породы. Для этого имелся специальный подъемник, похожий на тот, на котором доставляют горнолыжников в верхнюю точку трамплина. Рядом с подъемником дремал на стуле служитель. Вокруг его головы с жужжанием описывал круги огромный полосатый шмель.
-- Откуда у вас тут прерия? -- задал я вопрос спящему -- Похоже на Латинскую Америку. Прямо как Мексика или Аргентина.
Служитель проснулся, дико разинул рот в широчайшем зевке, и проглотил шмеля:
-- Нет, это Сальвадор. -- служитель полез в стоящую рядом металлическую тумбочку и, достав пару буклетов, протянул один мне, а другой Валере, после чего откинулся на стуле и снова уснул.
Я посмотрел на свой буклет, озаглавленный: "Сюрреалистическое гала-путешествие в дали Сальвадора".
-- В какие дали, какого Сальвадора? -- завопил я -- Какой тут в Москве может быть Сальвадор?
Служитель вздрогнул и открыл глаза:
-- Обыкновенный. Вот -- и служитель показал нам на полосатый пограничный столб метрах в пятидесяти с той стороны от решетки, с прибитой к ниму табличкой. На табличке виднелась четкая надпись
"ELSALVADOR".
И чуть пониже и помельче:
"Hola! Se habla Espan`ol".
-- Никогда бы не поверил, что у России есть общая граница с Сальвадором, да еще прямо посередине Москвы! -- изумленно сказал Валера, качая от удивления головой.
-- Ну, если не веришь, так не фига туда и смотреть! -- бесцеремонно отрезал служитель и немедленно захрапел, положив голову на тумбочку..
-- А сколько стоит ваше гала-путешествие? -- спросил я служителя.
Тот снова проснулся, широко зевнул и встряхнул головой, пытаясь прогнать остатки сна. При этом у него изо рта вылетел шмель и опять закружился вокруг головы служителя. Соня-служитель открыл тумбочку, со вздохом вынул из нее спелый пурпурно-коричнево-розовый гранат и начал зубами и пальцами сдирать с него шкуру:
-- На, жри, мучитель!
Шмель нетерпеливо впился в гранат и стал пожирать его с жужжанием, а под конец даже с урчанием, все увеличиваясь в размерах, и в заключение превратился в тигра средней величины. Тигр беззвучно висел в воздухе и вызывающе скалил пасть. Валера схватился за то место, где у него теперь часто висела кобура. Служащий наконец окончательно проснулся и при этом дико вздрогнул. В то же мгновение тигр снова превратился в шмеля и с громким жужжанием унесся высоко вверх.
-- Когда-нибудь эта тварь обязательно сожрет меня за секунду до пробуждения -- мрачно резюмировал служитель. -- Сто баксов с носа. Пенсионерам и адвокатам скидка.
-- А почему именно адвокатам?
-- А потому что они никогда сюда не ходят.
-- А пенсионеры ходят? - спросил Валера.
-- Нет, и пенсионеры тоже не ходят.
-- А кто вообще сюда ходит? - спросил я.
-- Да никто не ходит! Вы первые.
-- Валера, у тебя есть двести баксов?
-- Матюша, я как раз хотел тебе задать именно этот вопрос.
-- В таком случае -- сказал служитель -- идите вдоль вольера, пока не дойдете до перегородки, там поверните налево. Пообщаетесь с говорящим ослом. Презанятное животное, правда настроение может испортить на неделю вперед. Зато аттракцион совершенно бесплатный.
Служитель снова широко зевнул, проглотив в очередной раз шмеля, вынул из тумбочки еще половинку граната, откусил, сморщился и сделал глотательное движение, а затем стрельнул изо рта гранатовыми косточками через решетку вольера в сочную густую траву. Вместе с косточками у него изо рта вылетел шмель и с сердитым жужжанием закружился вокруг недоеденного граната. Служитель откинулся на стуле и уснул, чтобы однажды оборотень тигро-шмелевой породы слопал его за секунду до пробуждения.
-- Я, кажется, понял. Это такой художник был, Сальвадор Альенде -- сказал Валера, растирая шею кулаком и часто помаргивая левым глазом. Это означало, что Валера решил постебаться -- он таких слонов у себя на даче разводил.
-- Валера, ты перепутал. Художника звали Аугусто Пиночет, а Сальвадор Альенде - это один из популярных псевдонимов известного чилийского патриота Луиса Корвалана. Он же Сальвадор Дали, он же Сальваторе Адамо, он же Че Гевара, он же Ясир Арафат. Выдающаяся, многосторонняя личность! Похищен советской разведкой, то ли из Чили, то ли из Палестины, от сотрудничества отказался и был зверски замучен в застенках КГБ.
-- Да кто же его замучил-то?
-- Такие вот, Валерочка, как ты, жлобы в камуфляжках и мучили. Забили лидера ООП и отца сюрреализма насмерть прямо в камере.
-- Ага! Подзорными трубами по башке забили, как Троцкого. И врешь ты все, в КГБ камуфляжки не носили.
-- Ну не носили... А кстати, Троцкого убили вовсе не подзорной трубой, а этим... ну как его... Теодолитом! Я и вправду запамятовал, как назывался геодезический инструмент, которым пристукнули Троцкого.
-- Троцкого убили, Сальвадора Дали насмерть замучили, так что он в камере повесился в тридцать седьмом году, задолго до того, как написал последнюю картину. Ну не козлы!
-- Кто козлы? - последний голос принадлежал явно не Валере. Впрочем, я и сам уже не знал, кто козлы.
-- Это смотря, кто спрашивает - отозвался Валера.
-- Если Вы намекаете на меня, то намекать бесполезно, потому что я не могу быть козлом по определению.
Часть II. Логика
Я подошел к решетке, из-за которой доносился голос и увидел там обычный вольер, а в нём - довольно симпатичного ослика. Ослик грустно покачивал головой. Я внимательно огляделся: никого из людей ни в вольере, ни рядом с ним не наблюдалось. Я еще раз повертел головой туда и сюда, отыскивая взглядом говорящего, но никого не нашел.
-- Да где же этот козёл? - удивленно и раздосадовано воскликнул я, так никого и не обнаружив.
-- Тут нет никакого козла. Тут только я, и больше никого нет - ослик внимательно и печально взглянул мне в глаза, произнося эти слова.
-- А, так это Вы и есть Говорящий Осёл?
-- Да, это я и есть - печально подтвердило серое длинноухое животное.
-- Поразительно! - Валера даже поперхнулся от удивления и восторга.
-- Не понимаю, чему вы так удивляетесь. Вот ваш друг с вами разговаривает, вы же не удивляетесь?
-- Так то ж человек, а вы, извините, осёл! - я почему-то снова обратился к ослу на вы.
-- А чем, собственно, осёл хуже? - спросило животное, внимательно глядя мне в глаза.
Я призадумался. Действительно, чем осёл хуже человека? Пожалуй, еще и получше некоторых людей будет. Я вспомнил бандита из "Рейнджера", которого я приласкал подзорной трубой, а вслух сказал:
-- Дело не в том, что осёл хуже. Просто ослы не говорят!
-- Но я же говорю! Причем мой родной язык - английский. Я также неплохо знаю латынь. Теперь я говорю уже и по-русски. А Сюр недавно обещал научить меня испанскому.
-- Вы очень хорошо говорите по-русски, - похвалил я ослика - почти без акцента.
-- А кто такой Сюр? - спросил Валера.
-- Так зовут моего друга. Он здесь рядом, в соседнем вольере, работает слоном.
-- Это который живет в Сальвадоре?
-- Ну да, это он. Сюр такой большой и такой несчастный... Он все стоит у этого дурацкого столбика, покрашенного в полосатый цвет и ждет, когда надо будет возить экскурсантов по Сальвадору, а экскурсантов все нет...
-- Полосатого цвета не бывает - резонно заметил Валера.
-- Ошибаетесь, бывает - ответил ослик - По-вашему, зебра какого цвета? Или шлагбаум?
-- Черного, в белую полоску - ответил я.
-- Белого, в черную полоску - ответил Валера.
-- Оба неправы - мягко, но настойчиво сказал осёл. Цвет столбика не черный и не белый, а полосатый.
-- Цвет не может быть полосатый - не сдавался я - это сам столбик может быть полосатый.
-- Сам столбик может быть деревянный или, например, железный, а полосатым может быть только цвет столбика - упорствовал ослик.
-- Хорошо, а почему?
-- А потому что слово "деревянный" говорит нам о том, каков сам столбик, а слово "полосатый" дает нам представление о том, каков его цвет. Надеюсь, Вы представляете себе, что такое отношение между субъектом и предикатом?
-- Честно говоря, нет - ответил Валера.
-- Хорошо, я поясню -терпеливо сказал ослик - Вот смотрите: если столбик будет не полосатый, не черный и не белый, вообще никакой, в смысле никакого цвета, то столбик все равно существует. А вот если столбик будет не деревянный, не железный, вообще никакой, в смысле ни из чего, то столбика просто не будет. Это очень принципиальная вещь. Понимаете, слово "деревянный" по отношению к столбику означает, что столбик - это некоторое количество дерева определенной формы, в то время как слово "полосатый" отнюдь не означает, что столбик - это некоторое количество черных и белых полосок. Дерево может существовать само по себе, а полоски не могут, они могут быть только на чем-нибудь. В этом смысле слово "деревянный" мне кажется чрезвычайно удивительным, ибо по форме оно является предикатом, а по содержанию - безусловно субъектом. Вероятно, это издержки языкового способа выражения мысли. Хотя, к сожалению, другого способа просто не существует.
-- Но если столбик будет не полосатый, не черный и не белый, вообще никакой, в смысле никакого цвета, то мы его никогда не сможем увидеть. Это значит, что столбика тоже не будет - возразил я.
-- Это как раз еще ничего не значит - возразил ослик - Вы действительно не можете увидеть столбик никакогоцвета, но вы можете случайно на него наткнуться, когда гуляете себе по своим делам.
-- Если только мы гуляем в правильном месте - добавил я.
-- Но мы можем гулять в неправильном месте, и поэтому не наткнуться на столбик, и так и никогда не обнаружить, что он есть. А это все равно, что столбика вообще нет - закончил мою мысль Валера.
-- Молодые люди, не пытайтесь подменять понятия! - строго сказал ослик - Между столбиком, которого вообще нет, и столбиком, который никогда нельзя обнаружить, существует огромная разница!
-- Для нас - никакой разницы нет! - ответил я, усмехаясь.
-- Для вас - действительно разницы никакой, а вот для столбика- разница принципиальная.
Ответ ослика показался мне чрезвычайно убедительным. О столбике-то я и позабыл! Валера тоже притих.
-- И поэтому, уважаемый ослик, Вы говорите не "полосатый столбик", а "столбик полосатого цвета", чтобы точно выражаться, да? - спросил я.
-- Совершенно верно, на этот раз Вы меня совершенно правильно поняли - удовлетворенно ответило умное животное и потерлось боком об металлические прутья ограды - Это моя маленькая борьба против логических парадоксов, которые несет в себе субъектно-предикатное отношение. Понимаете ли, в моем представлении и субъектом, и предикатом в отношении должны являться слова, либо обозначающие то, что есть предмет сам по себе, либо обозначающее то, как мы этот предмет воспринимаем. То есть деревянный столбики полосатый цвет. Но к сожалению, в языке принадлежность к субъекту или предикату определяется только грамматической формой слов, и это создает очень неприятную путаницу. Понимаете, столбик состоит из дерева. И именно наличие дерева делает возможным существование столбика. Поэтому деревянный - это то, что есть столбик сам по себе, и логично так и сказать: деревянный столбик. А цвет - это субъективная категория, это не то, что есть столбик, а то, как мы его видим, причем только те из нас, у кого нет, скажем, дальтонизма. Поэтому нельзя относить качество цвета непосредственно к предмету. Только несовершенство языка делает возможным существование такого ущербного субъектно-предикатного отношения, в котором смешиваются объективное и субъективное начало. Предмет может восприниматься как черный, белый или полосатый, потому что он имеет субъективный атрибут - цвет. Поэтому именно цвет и только он может быть серый, белый или полосатый. Цвет, мои юные друзья, а никак не сам предмет! В данной субъектно-предикатной паре субъективны и субъект и предикат, то есть "цвет" и "полосатый". В этом случае явной путаницы уже нет. Есть только скрытая путаница, в том плане, что непонятно, в каком отношении находится цвет к столбику. То ли столбик имеет цвет, то ли столбику приписан цвет. Непонятно, как объективный предмет, каковым является столбик, может иметь субъективный атрибут, каковым является цвет. Это опять путаница. С другой стороны, если мы приписываем столбику цвет, то чтобы избежать путаницы, мы должны приписывать цвет не самому столбику, а нашему субъективному представлению о нем. Это в высшей степени логично, но на этом, к сожалению, путаница не кончается, а запутывается еще сильнее. Во-первых, никого не заставишь говорить "Я вижу мое полосатое субъективное представление о столбике", а во вторых, даже если и удастся убедить всех говорить именно так, то тогда все равно остается непонятным, какого цвета сам столбик. Видите, как скверно получается, когда мы пытаемся распутать путаницу и сделать все правильно. Ведь мы стараемся сделать все правильно не просто так, а чтобы было лучше. А в результате выходит, что то, что сделано абсолютно правильно, абсолютно никому не нужно. Я долго думал над этим и пришел к выводу, что это не случайность, а следствие определенного закона. И я открыл этот закон.
-- И что же это за закон? - спросил Валера.
-- Ослик поставил одно копытце на решетку, выдержал значительную паузу и торжественно произнес:
-- Первый закон запутывания путаницы: Путаница никогда не запутывается просто так.
-- А как же она запутывается? - удивился я.
-- Хорошо, я постараюсь проинтерпретировать этот закон на том же самом примере с цветом столбика. Так вот, вся путаница в этом случае происходит не просто так, а потому, что непонятно, как охарактеризовать с точки зрения классической логики отношение между столбиком и цветом. То, что оно не субъектно- предикатное - это абсолютно понятно. Пока никто не додумался ни до чего более умного как называть это отношение функциональным. А под этим отношением можно понимать все, что угодно. Одним словом, если Вам не удается решить проблему, назовите ее так, чтобы никто ничего не понял. Тогда каждый будет понимать ее так, как ему представляется удобным, и проблема исчезнет сама собой. Это общее правило, и придумали его вовсе не логики и не философы. Это правило придумала жизнь. Но весь фокус в том, что проблема исчезает не потому, что исчезает сама проблема, а потому, что ее перестают замечать. Таким образом, для того, чтобы проблема исчезла, надо уметь ее правильно назвать. Но я считаю такое положение вещей чрезвычайно унизительным, и поэтому замечаю все те проблемы, которые обычно никто не замечает. Как видите, проблем чрезвычайно много, но когда я говорю "столбик полосатого цвета", их становится, по-крайней мере, на одну меньше..
-- Извините, уважаемый ослик, но появляется новая проблема. Дело в том, что нельзя сказать "полосатый цвет" просто потому, что по-русски так не говорят.
-- С этим я спорить, конечно, не могу. Но я могу сказать по-английски: striped color. И перевести на русский как "полосатый цвет".
-- Наверное, на русский это можно перевести как "полосатая раскраска", или может быть "полосатая окраска".
-- А в чем разница между "цветом" и "окраской"?
-- По-видимому, как раз именно в том, что окраска может состоять из нескольких цветов - ответил я.
-- Вот видите! -- ничуть не огорчился, а даже скорее обрадовался ослик -- Язык все время создает разграничения в самых