|
|
||
САЙН БАЙНУ, КАМПАН МАРУСЯ!
Была обычная для монгольского августа жара: градусов двадцать пять - тридцать по Цельсию. Только что в Улан-Баторе прошли празднования по случаю 50-ти летия Народной Революции. Три дня на Центральном Улан-Баторском стадионе бушевали страсти. Монгольские джигиты в национальных нарядах и на своих низкорослых лошадках, размахивая плетьми со свинчатками на концах, доблестно забили прямо на стадионе ирбиса. Этим чуркам все равно, что этот редчайший вид снежного барса уже давно внесен в Красную Книгу - традиции превыше всего. Хотя мне кажется, что более унизительного представления просто трудно придумать. Полные трибуны народа, громкие крики, вопли. Из развешанных там и тут громкоговорителей несется заунывная громкая музыка. Перед каждым новым действом над стадионом разносится громкий голос диктор: Анкара-н-кара! Анкара-рара! По-монгольски это означает: Внимание! В центре стадиона - съежившийся, напуганный ирбис, которого вырвали из привычной для него обстановки. Он напуган, сердце его вырывается из груди. В природе - это мощный хищник, ближайший родственник тигра, одним ударом перешибающий хребет рослому верблюду. Обычно величественный и сильный, сейчас он похож на большого кота, который пытается найти хоть какое-то укрытие на абсолютно голом поле стадиона. Мало того, полсотни цириков, страхуя всадников, выстроились с карабинами наизготовку по периметру поля стадиона. Все закончилось, как по заказу. Окровавленного ирбиса утащили волоком с поля на аркане под ликующие крики зрителей. Затем два дня подряд на стадионе пыхтели монгольские борцы. Почему-то считается, что эти оплывшие жиром и дурно пахнущие огузки олицетворяют собой настоящих батыров. Даже я, со своим скромным званием кандидата в мастера спорта СССР по боксу, мог бы, пожалуй, одним единственным ударом послать любого из этих батыров в нокаут. Тем не менее, подпрыгивания батыров и их недолгую возню друг с другом зрители встречают аплодисментами.
Вернувшись в казарму со стадиона, где мы охраняли центральную трибуну с членами монгольского правительства и нашими правительственными чиновниками, я вздохнул с облегчением. До утра никаких неожиданностей не ожидалось, был реальный шанс выспаться. Правда, была одна, впрочем, не самая серьезная проблема. На дембель собирались осенники - призывники осени 1972 года. Сразу же после отбоя в казарме начинались хождения (из лексикона старшины роты прапорщика Кучерова). За долгий день, проведенный на свежем воздухе, я так притомился, что никаким дембелям мой сладкий сон не сорвать! После отбоя деды гладят электроутюгами яловые сапоги. Расходуют при этом массу сапожного крема, вонь в казарме стоит неимоверная. Перед тем, как сапоги гладятся, на них пассатижами ломают кокетливую гармошку, прибивают на сапоги высоченные, в рюмочку, каблуки с победитовыми подковами, ушивают бриджи и кителя. Короче, последние хлопоты. Я эти дембельские примочки не понимаю: затратить столько времени лишь для того, чтобы день-два покрасоваться в родной деревне!
Завтрашнего утра я жду с нетерпением. У меня уже давно сложились неплохие отношения с командиром батальона и начальником штаба. И вот с неделю назад от помощника дежурного по штабу - земляка Вовки Яблонского - я узнал, что мне решили поручить ответственное задание: закупить на зиму несколько тонн картофеля для офицеров батальона. Вообще-то через пару недель начнет поступать картошка из Союза. Но в каком виде! Грязная, сырая, навалом в товарных вагонах! Да еще сколько ее подавят при погрузке-разгрузке! Короче, для офицерских сухих пайков такой картофель явно не годился. Поэтому уже несколько лет офицеры скидывались и закупали машину картофеля у местных русских. Несколько тысяч потомков бывших семеновцев и унгерновцев после гражданской войны осели на благодатных землях Монгольского Алтая, в так называемом Трехречье. Горы, пастбища, степи, мягкий климат и вдоволь воды. Что может быть лучше в Монголии? Местные русские не имели монгольских паспортов, только виды на жительство. Они не служили в армии, хотя часто нанимались вольнонаемными в советские воинские части. Жили они хуторами, большими семьями - по три-четыре поколения в одном огромном доме. Занимались исключительно сельским хозяйством: держали табуны коней, десятки коров, сотни овец и свиней, сеяли рожь, овес, пшеницу, сажали картофель.
И вот в одно прекрасное летнее утро я с водителем - Сашкой Гамовым из Читинской области, он с моего же призыва - стояли в кабинете начальника штаба батальона капитана Гоксадзе и слушали инструктаж перед дорогой. Ситуация, надо сказать, складывалась довольно щекотливая: советским военнослужащим строго-настрого запрещено было посещать места компактного проживания местных русских. В случае если об этом узнают особисты, тем, кто нас направил в командировку, не поздоровится. Поэтому каждый последний наказ для нас начинается с не: не задерживаться у местных русских, не принимать от них подарки, не употреблять с ними спиртные напитки, не вступать в половые связи с местными женщинами, избегать конфликтов с местной молодежью, не называть номер и месторасположение воинской части, фамилии командиров и свои собственные... Затем начинается перечисление кар за отступление от этих инструкций: пятнадцать суток губы, лишение лычек, последняя партия...Мне уже начинает казаться, что командировка эта совсем не такая привлекательная, как представлялось раньше. Наконец, все инструкции закончены, мне выдается пухлая пачка тугриков, Гамову - путевой лист ( упаси вас Бог показать ее ВАИ), и мы, откозыряв, направляемся в столовую получить сухой паек на дорогу: тушенку, масло, сахар, хлеб, сгущенку и рыбные консервы. Рыкнув на салабона-повара, мы сверх этого разживаемся двумя банками голубиного паштета из офицерского пайка и термосом горячего кофе.
Сашка еще загодя подготовил к поездке свой Урал, поставил в кузов запасные канистры с бензином: нам предстоит в общей сложности покрыть более полутора тысяч километров. Выслушиваем последние нотации на КПП от нашего старшины роты, который пытается нас загрузить насчет чеснока для него лично, и вот, наконец, выруливаем на главную улицу Улан-Батора - улицу Мира. Мелькают здания китайского посольства, сплошь окруженные цветочными клумбами, справа промелькнул мавзолей Сухэ-Батора, трубы Толгойтской ТЭЦ и вот мы - за городом. Ровная, как стол, степь, можно ехать без всяких дорог: Урал для этого и создан! Благоразумно объезжаем пост ВАИ на въезде в Улан-Батор, Сашка поддает газу - вперед, трое суток мы - на вольном положении! Я скидываю поясной ремень, пилотку, расстегиваю крючок и верхние пуговицы гимнастерки. Сашка, не выпуская из рук руля, проделывает то же самое. Красота! На ярко-голубом небе - ни облачка, воздух свеж и постепенно нагревается, обещая к обеду лютую жару. Степь уже начисто сожжена летним солнцем, на желтоватой песчаной почве лишь изредка видны чахлые кустики травы. Высоко в небе парит орел. Кажется, что он просто заснул и не двигается с места. За окном все реже и реже встречаются грязно-белые юрты, стада тощих коров и верховые монголы на низеньких, мохнатых лошаденках. Высунувшись из окон Урала, мы с Сашкой громко орем монголам, просто так, от полноты чувств, отличного настроения и редкого ощущения абсолютной свободы: Сайн байну, кампан Маруся!. Кто придумал это издевательское обращение ко всем без исключения монголам мужского пола - сейчас уже не установишь. Наши войска стоят по всей Монголии уже с десяток лет. Особенно много советских войск нагнали после недавних событий на острове Даманском и под Семипалатинском. Ожидалось, что вот-вот китайцы попытаются нанести удар в самом уязвимом месте - через практически не охраняемую. монголо-китайскую границу. Собственной армии в Монголии практически нет. По большим праздникам на Площади Сухэ-Батора гордо гарцуют несколько сотен кавалеристов на лошадях и верблюдах с допотопными СВТ и СКС за плечами. На задворках подъездных путей Улан-Батора мне как-то раз удалось увидеть древний бронепоезд, как будто застрявший здесь со времен Гражданской войны. Ни монгольских танков, ни авиации увидеть мне за прошедшие полтора года службы так и не пришлось. Их с лихвой заменяли советские. На окраине Улан-Батора, за двумя вновь построенными микрорайонами советских специалистов, теснились военные городки: танкисты, десантники, пехота, авиаторы - практически все рода войск. И тут не обходилось без лукавства. Официально считалось, что в Монголии находятся только части Пятьдесят Девятой Отдельной Армии. Ограниченный, так сказать, контингент. Так оно на бумаге и было. Фактически же по численности Пятьдесят Девятая равнялась трем, а то и четырем общевойсковым армиям. Достигалось это предельно просто. Допустим, стандартная мотострелковая рота состоит из трех взводов, те в свою очередь - из трех отделений каждый. И, наконец, в стандартном мотострелковом отделении насчитывается ровно десять человек - не более - не менее. В роте, таким образом, включая офицеров и прапорщиков, насчитывалось не более сотни человек личного состава. Это - в обычных общевойсковых армиях. В Пятьдесят Девятой все было иначе. Прежде всего, в отделении насчитывалось по двадцать человек. Во взводе было уже не три отделения, а четыре, а в роте, соответственно, не три взвода, а тоже четыре. Так вот незаметно рота становилась численностью со средний батальон -триста двадцать человек только военнослужащих срочной службы. А ведь еще - командир роты, два его заместителя - по политической части и по строевой подготовке, четыре командира взводов, старшина роты. Поскольку ротные казармы были типовые, и увеличивать их размеры было нельзя - сразу же привлечешь внимание разведки предполагаемого противника - спали мы на трехъярусных кроватях, а в проходы между кроватями едва-едва протискивались. Даже политзанятия проводились не по-ротно, а по-взводно, иначе Ленинская комната не вместила бы всех желающих. Лукавая статистика продолжалась и дальше. В батальоне шестиротного состава насчитывалось почти две тысячи человек, а всего в нашем отдельном полку, включая кроме шести основных батальонов всевозможные вспомогательные подразделения, насчитывалось более тринадцати тысяч человек. Это - полностью укомплектованная по штатам военного времени дивизия.
Часов через пять делаем привал. По самым скромным прикидам, мы сделали уже не менее трехсот километров - практически почти половина пути. Вышли из машины, расположились у колес Урала, разложили немудрящий сухой паек, перекусили. Решили не жадничать: прибрали весь кофе, сгущенку, сахар, хлеб и масло. Поздно вечером мы будем у местных русских, значит, братья-славяне не дадут умереть с голоду. Сворачиваем остатки продуктов, садимся в высокий Урал, немного осоловевшие от всего сразу: и от еды, и от свежего воздуха, и от ощущения полной бесконтрольности. Двигаемся в путь. Мы забираем на северо-запад, и природа меняется прямо на глазах. В ровной раньше степи появляются березовые колки - почти как у нас в Сибири. На голубеющих вдали сопках явственно различим лес. Скорее всего, это те самые искусственные кедрачи, о которых мы давно уже слышали. После 1945 года в Монголию пригнали десятки тысяч военнопленных из состава Квантунской Армии Микадо. Японцам долго не могли найти применения, и, в конце концов, взяли на вооружение опыт американцев. Правда, те в годы второй мировой войны заставляли интернированных японцев сажать на пустошах секвойи. Поскольку в Монголии секвойи не водились, японцев заставили засадить все сопки на северо-западе МНР кедром и сосной. Как ни странно, деревья большей частью прижились, и прежние безлесные пустоши превратились в настоящие леса.
Пора определиться, где же мы все-таки находимся. Впереди, в километре слева, три юрты.
Кампан у юрты, завидев военную машину и двух здоровяков в советской военной форме, пускается наутек, бросив на произвол судьбы свое семейство: вокруг юрты бегают с пяток чичиков, а из юрты выглядывают две женщины, вероятно, жены беглеца. Беспокойство кампана вполне понятно. В прошлом году в Гоби проходили танковые учения силами нашей Отдельной 59-ой Армии. Один танк был выделен в боевое охранение и на время выбыл из-под контроля командования. Танкисты не преминули этим воспользоваться. Найдя в ближних юртах архи (монгольская молочная водка крепостью около 30 градусов), они порядочно загрузились, и поперли мимо установленного маршрута. В итоге вышли за зону танкового полигона и нарвались на абсолютно безобидного кампана - водителя бензовоза. Монголы - на редкость тупые создания. Про них даже ходит поговорка: Хотите увеличить население Монголии? Поймайте миллион обезьян, стукните каждой лопатой по морде - получите миллион новых граждан МНР! Короче, кампан, у которого закончилась вода в радиаторе, обратился к танкистам с вполне понятной просьбой помочь ему. Я ни коим образом не оправдываю этих отморозков, но что было, то было... Четверо танкистов, одуревших от архи и от жары, скрутили кампана, устроили над ним трибунал и приговорили к смертной казни. Казнь была проведена тут же: кампана расстреляли из табельных автоматов и пистолетов, а труп вместе с бензовозом похоронили под песчаным барханом. Скрыть происшедшее не удалось, делом заинтересовалась военная прокуратура. Виновных не судили: слишком много чести для кампанов! Весь экипаж танка направили дослуживать срочную службу в самую гнилую точку Забайкальского Военного Округа - на станцию Могоча. Про эту местность, царство вечной мерзлоты, из призыва в призыв передавалось поговорка: Бог создал Анапу, Сочи, а черт слепил Читу, Могочу!. Тем все и кончилось.
Подлый кампан на наши призывы не отзывался, как видно, здорово перепугался. Мы же хотели только спросить у него дорогу на Булган, откуда до местных русских было уже рукой подать - километров сто. Чичики и куханки по-русски не понимали ни слова, что-то гыркали между собой по-монгольски и разводили руками. Я мобилизовал весь свой словарный запас: Сайн байну, кухан! Булган, явна, митикуешь? А, еб твою тетерю мать! Булган, явна, митикуешь, сука плоскорылая? Нет, что ли? Ну, байартай тогда, коза драная!
Ничего не добившись от тупых аборигенов, мы с Сашкой решили пилить строго на северо-запад, надеясь рано или поздно выехать на какую-нибудь трассу. Еще через час пути нам повезло. В тени березового колка мы еще издали разглядели большую армейскую палатку.
Я не ошибся. В палатке расположились пятеро солдат-геодезистов. Вооруженные светодальномером, они уже вторую неделю привязывали к геодезическим точкам будущую автотрассу. Командовал геодезистами сержант с нашего же призыва. Зайдя в палатку, мы поняли, что воинам с командировкой явно повезло. Сержант, голый по пояс, был явно под шафе. В прогревшейся за день палатке явственно попахивало самогоном. Когда мы познакомились, сержант сразу же засуетился, и стал предлагать нам выпить за знакомство. Сашка, большой любитель спиртного, сразу же оживился, и если бы я не прикрикнул на него, с удовольствием присоединился бы к угощению. Я все же решил сначала сделать дело, а уж там - видно будет...
Сержант подробно рассказал нам, как выехать на Булган, даже нарисовал грамотную схему для Сашки. Что значит специалист! Мы попрощались, и поторопились к Уралу. Ночь в пустыне наступает быстро, и плутать в темноте нам совсем не хотелось. К Булгану мы подъехали спустя два часа. Солнце уже заметно катилось к закату, стало немного прохладнее. Булган - пара улочек из стандартных двухэтажек и несколько сотен разбросанных вокруг грязно-белых юрт. Вокруг юрт копошились грязные чичики, лежали, спасаясь в тени юрты, двугорбые верблюды, сновали шустрые, худые свиньи. Притормозив у крайней юрты, мы, отбросив пыльный полог, прошли внутрь. В юрте были пожилой кампан и несколько куханок разного возраста. Они с нескрываемым испугом уставились на нас. Я успокаивающе поднял вверх руку:
Он суетливо подбежал к стоявшему в дальнем от входа углу юрты большому, литров на двести, котлу. По пути кампан прихватил валявшуюся прямо на земляном полу замызганную жестяную кружку. Я брезгливо поморщился, но промолчал. Подскочив к котлу, кампан суетливо засучил длинный рукав грязного дэли и запустил руку в котел. После яркого солнца я еще не вполне пригляделся в полутемной юрте, поэтому, щурясь, шагнул поближе к котлу, чтобы разглядеть, что это там творит плоскомордая образина.
Сделав еще шаг вперед, я внутренне ахнул. В котле слоем в несколько сантиметров плавали сдохшие мухи. Это и было то, что я сначала принял за какой-то серый налет. Внутренне выматерившись, я решил, что брезговать не пристало, взял из рук кампана кружку и припал к ней. Кумыс оказался на редкость хорошим: прохладным, не очень резким и приятным на вкус. Допив кружку, я, отодвинув плечом кампана, зачерпнул из котла следующую порцию кумыса и протянул кружку Гамову:
Гамов в ужасе замахал руками и попятился к выходу :
-Что ты, что ты! Я в другой раз как-нибудь...
Кампан, поняв, что на этот раз встреча с русскими солдатами обойдется для него без обычного в таких случаях мордобоя, оживился, выскочил из юрты и довольно грамотно объяснил Сашке, куда именно нам надо ехать. Благодарить кампана мы не стали - много чести!
Мы вновь тронулись в путь. Как всегда в монгольских степях, быстро темнело, и вскоре Сашке пришлось включать фары ближнего света. Сумерки стремительно сгущались, ровно гудел мощный мотор Урала, в кабине приятно пахло нагретым за день дерматином сидений. Где-то вдали забрезжили неясные огоньки. С каждой минутой их становилось все больше и больше.
Еще через десять минут мы медленно катили по широкой и пустынной улице большого села. По обеим сторонам улицы свободно, не теснясь, высились крепкие рубленые особняки. Почему-то я решил, что нам нужно попасть в самый большой и богатый дом, поэтому завидев слева огромные двухэтажные хоромы, я приказал Сашке:
Заглушив движок, мы выбрались из кабины и подошли к огромным двустворчатым воротам из потемневшего от времени теса. Взявшись за массивное металлическое кольцо, я громко постучал. С минуту все было тихо, потом где-то в глубине двора лениво забрехала собака, скрипнула открываемая дверь, послышались тяжелые шаги. Заскрежетал отодвигаемый засов, и створки ворот медленно, натужно отворились. Я увидел рослого бородатого мужика лет пятидесяти, одетого в смутно знакомую по старым фильмам казачью форму: синие свободные шаровары с широкими красными лампасами, диагоналевая гимнастерка без погон и пояса, яловые сапоги. Мужик, отворив ворота, молчал, выжидательно глядя на меня.
Мужик посторонился, пропуская меня. Сашка метнулся к Уралу, на малых оборотах взревел двигатель, машина осторожно въехала в большой двор. Закрыв за машиной ворота, мужик двинулся к крыльцу, освещенному тусклой лампочкой. Мы последовали за ним, с любопытством оглядывая огромный рубленый двухэтажный дом на высоком фундаменте из крупных валунов. В просторных сенях вдоль стен стояла обувь самых разных размеров и фасонов. -Сколько же здесь народу-то - подумал я. - Человек двадцать, не менее!
-Разувайтесь здесь! - приказал мужик.
Сам он, разувшись и аккуратно поставив свои сапоги в общий ряд, остался босым. Мы послушно разулись, поставили сапоги чуть в сторонку от всех и развесили на них повлажневшие за день портянки. Следом за мужиком мы прошли в большую горницу. Посредине горницы стоял огромный обеденный стол, по обе стороны от него - высокие широкие лавки. Большую часть горницы занимал угол огромной русской печи. В красном углу - несколько потемневших от времени образов, перед ними - горящая лампадка. Сдернув с голов пилотки, мы с Сашкой застыли у порога, с любопытством оглядывая горницу. Внезапно раздался дребезжащий старческий голос:
Обернувшись на голос, мы увидели древнего, лет за восемьдесят, старика. Старик сидел на лежанке, покрытой толстым стеганым одеялом, спустив на пол ноги в толстых носках-самовязах. Выцветшие глаза старика поглядывали на нас совсем не строго, с лукавинкой.
Из соседней комнаты вынырнул встречавший нас у ворот мужик и молча уставился на деда. --Ты скажи там бабам, пусть на стол соберут, да и братовьев позови, посидим, с гостями погутарим...
Мужик молча кивнул и скрылся в дальних комнатах. Через минуту-другую в горницу неслышно вошли две девицы лет по двадцать, неся в руках кастрюли, тарелки, прочую снедь и утварь. Они начали споро накрывать на стол, то и дело исчезая в комнатах и вновь появляясь. Дед кивнул нам на скамьи, мы с Сашкой послушно присели, украдкой наблюдая как за снедью, появлявшейся на столе, так и за рослыми симпатичными девицами, сновавшими вокруг стола. На столе же появлялись домашние яства, от которых мы за полтора года порядком отвыкли: большие эмалированные миски с холодцом, щи, молодой картофель с мясом, миски с сотовым медом, огурцы, грибки, квашеная капуста...В зеленоватого стекла четверти был, по видимому, самогон, в керамическом, литра на три, кувшине пенилась брага, распространяя вокруг свежий пшеничный дух. На середину стола водрузили блюдо с огромным высоким караваем хлеба. Из соседней горницы вышли гуськом четыре мужика - как видно, сыновья старого деда. Были они здорово похожи друг на друга: от сорока до пятидесяти лет, высокие, крепкие, одетые в казачью форму без знаков различия. Завидев сыновей, дед тяжело встал с лежанки и занял место во главе стола. По обе его руки уселись и мужики. Дед осмотрел стол, махнул рукой девкам, которые также незаметно исчезли в глубине огромного дома и произнес:
-Ну-к, чо, вояки, знакомиться будем! Меня Пал Палычем кличут, а это вот сыновья мои: Костя, ишо Павел, Кузьма, Терентий! Внуки уже спят, с покоса только перед вами прибыли, завтра с утра опять за косы. Чо-то вы припозднились, на пару бы часов поранее...
Дед выжидательно глянул на нас, мы с Сашкой вскочили из-за стола, представились.
-Ну, за знакомство и выпьем по первой!
Оказывается, незаметно для нас, кто-то из сыновей старика уже наполнил самогоном пузатые стаканчики, и они уже стояли перед нами с Сашкой. В голове мелькнула запоздалое воспоминание о полученных сегодня утром строгих инструкциях, а рука сама по себе уже тянулась к стакану. Самогон оказался ядреным, градусов шестьдесят, не меньше. С трудом проглотив его и постаравшись не показать и вида под внимательным и насмешливым взглядом старика, мы потянулись к закуске. Ах, как хорош был холодец! Забыв о прочих стоявших на столе яствах, мы накинулись именно на него. На секунду оторвавшись от вожделенной закуски, мы с Сашкой обнаружили стоявшие рядом с нами полулитровые глиняные кружки с пенящейся брагой. Брага подоспела как нельзя более вовремя. Холодная, с чистым хлебным вкусом, она как нельзя более кстати легла на съеденный холодец.
От еды нас оторвал голос Пал Палыча:
-Ну, сынки, как у Вас в Совдепии говорят: Между первой и второй перерывчик небольшой!
Вновь все опрокинули лафитнички с чистым, как слеза, ядреным пшеничным самогоном. Теперь уже мы, утолив первый голод, придирчиво выбирали, чем бы закусить из стоящих на столе блюд. Решили остановиться на молодой картошке: с укропом, с зеленым лучком, с большими кусками нежнейшей поросятины. Вновь застучали по тарелкам вилки, но теперь уже в гораздо более спокойном темпе. Мы с Сашкой, непривычные к такому домашнему изобилию, откровенно осоловели. Да и по двести граммов выпитого крепчайшего самогона давали о себе знать...
-Что пригорюнились, сынки? - вновь встрял неутомимый Пал Палыч. Дед пил наравне со всеми, но самогон его, казалось, не брал вовсе. - Давайте по третьей! Бог, как говорится, Троицу любит! А потом я вам кое-что интересное покажу!
Заинтригованные, мы с Сашкой одолели по третьему стаканчику, закусив на этот раз солеными лисичками, малосольными огурчиками и квашеной капустой. В принципе, до армии - триста граммов крепчайшего самогона для меня было редко повторяемым рекордом. Но то ли сказывалась богатая закуска, то ли сама атмосфера посиделок на равных с гораздо более старшими по возрасту мужиками, но чувствовал я себя так, как будто еще и не прикасался к спиртному.
Между тем, Пал Палыч достал откуда-то из-за лежанки огромный черный фотоальбом с медными застежками. Альбом был заметно потрепанный, на богатой коже был вытиснен летящий во весь опор фрегат, а внизу мелкими золотыми буковками указан изготовитель: Товарищество художественной фотографии города Верхнеудинска. Пал Палыч переместился с лежанки к столу, мы с Сашкой чуть раздвинулись, и старик уселся прямо между нами. Кто-то из сыновей чистой тряпицей смахнул со стола, и огромный альбом был торжественно водружен на стол.
Я прямо-таки весь сгорал от любопытства. Вопреки ожиданиям, фотографии, практически все, были великолепного качества. Не пожелтевшие любительские, которых полным-полно было у моих родителей и родственников, а профессионально изготовленные, аккуратно наклеенные на паспарту с многочисленными медалями и именами владельцев фотографий: Нижнеудинская, Верхнеудинская, Иркутская Попова, Кяхтинская. На первых фотографиях, вероятно, была изображена семья старика. Твердо держась за спинку резного кресла, стоял рослый казак в форме Забайкальского казачьего войска с четырьмя георгиевскими крестами и двумя медалями.
-Отец - тихо сказал Пал Палыч. - Наказной атаман округа.
В кресле сидела молодая красивая женщина с усталым лицом в длинном платье. И без слов было понятно, что это - мать. По обе стороны от отца семейства стояли, выпятив грудь и устремив глаза в объектив, четыре рослых парня. Трое из них были в форме казачьих офицеров, а крайний справа - гимназист.
Это - я - ткнул пожелтевшим от табака пальцем в гимназиста Пал Палыч. - Был младшим сыном в семье, по Указу Государя Императора мне разрешалось заниматься гражданской службой. Готовился стать горным инженером, золотишником... Да видно - не судьба. Старший брат, Иван, вскоре погиб под Мукденом, через несколько лет второй - под Перемышлем. С третьим братом мы около года колесили по Забайкалью, его краснопузые порубали, почти на моих глазах...
-А родители? - спросил я.
Дальше фотографии были уже похуже качеством. Как видно, снимали уже здесь, в Монголии. На фотографиях были изображены стареющий год от года Пал Палыч, его дородная красивая жена-казачка, дети, внуки, правнуки... Почти все фотографии были сделаны во время семейных застолий: многолюдных и богатых. В конце альбома одна фотография особенно привлекла мое внимание. На ней был изображен Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный. В маршальском мундире, при всех орденах и регалиях, Буденный сидел в окружении стариков-казаков в полной казачьей форме за огромным столом, накрытом, как видно, где-то в саду. Заметив, что я внимательно вглядываюсь в фотографию, пытаясь разыскать на ней хозяина, Пал Палыч оживленно сказал:
- Эвон я, эвон, прямо за Семиной спиной - видишь? Это еще в пятьдесят седьмом году было, когда он приезжал с делегацией в Улан-Батор. Нравный казак! Хочу,- грит- посмотреть, как тут у вас семеновцы поживают!
Ну, посольские сначала: не положено-де, да и знать таких семеновцев не знаем... А он - настоял на своем! Три дня, как сейчас помню, мы здесь все вместе гужевали! Ему уж за семьдесят пять было, а водку жрет - как молодой, никто за ним угнаться не мог!
Я зачарованно слушал старика. В голове проносились странные мысли, казалось, что все это происходит не наяву и не со мной. Надо же, я сижу рядом с человеком, родившимся еще в прошлом веке, ровесником Буденного, врагом, наконец...
Как будто прочитав мои мысли, Пал Палыч негромко протянул:
-Ты, сынок, не тушуйся... Мы все - русские люди, не жиды какие-нибудь. Куда бы нас судьба не забросила мы русскими оставаться обязаны. Поэтому то, что у тебя сейчас бесовская звезда на пилотке - меня не тревожит... Главное - ты наш, русский! А что мы здесь оказались - так это уже временно... Молодежь, кто хочет, поступает в техникумы и институты по всей Сибири, нам сейчас разрешили. Русские школы у нас с самого начала были, о Боге и языке не забывали...
Пал Палыч встал из-за стола, бережно передал одному из сыновей альбом. Застолье пошло своим чередом, в беседе постепенно стали принимать участие и молчавшие до сих пор сыновья...
Выпитое уже начинало здорово на нас с Сашкой сказываться. Сначала стали тише и глуше звучать голоса хозяев, потом вдруг захотелось пристроить тяжелеющую на глазах голову куда-нибудь на столешницу.
-Э-ээ-э, воины! Да вы, я смотрю, уже совсем хорошие! - пробился откуда-то издали голос Пал Палыча. - А ну-ка, Костя, отведи их в сени, там хорошо, свежо, до утра будут как огурчики!
Константин, без труда обхватив нас с Сашкой за плечи, повел в сени. Собственно, как мы разглядели утром, сенями это помещение можно было назвать лишь с большой натяжкой. Просторную горницу метров в пятьдесят наполовину занимали бочонки и ящики со съестным, а в чистой половине стояли два огромных сундука, покрытые чистеньким рядном и подушками. Туда-то и отвел нас Константин. Едва коснувшись импровизированных лежанок, мы с Сашкой тут же оба и отключились.
Как ни странно, несмотря на количество выпитого накануне, проснулись мы свежие, живы-здоровы. В сенях, кроме нас, никого не было. Сквозь полуоткрытую дверь доносился обычный шум большого крестьянского двора. Кудахтали куры, где-то в глубине двора игриво заржала лошадь, хлопали крыльями гуси. Быстро собравшись и обувшись, мы вышли на просторное крыльцо и огляделись. Дом и приусадебные постройки показались нам еще более огромными, чем вчера. К нашему огорчению, молодежь мы опять не застали. Как видно, они уже с утра были на покосах. Из глубины двора, весело ощерясь, шел вчерашний мужик, Костя:
-Ну-к, чо, соколы? Давайте-ка по-быстренькому поснедаем, чем Бог послал, да и в дорогу...
Урал наш стоял на прежнем месте, но глубоко осел под тяжестью заполнивших его мешков с картошкой. Как видно, молодые с утра времени зря не теряли, и сделали за нас всю тяжелую работу. Пройдя в горницу, мы сели за стол. Сервирован он сегодня был гораздо скромнее, чем накануне: перед каждым стояла большая миска простокваши, толсто нарезанные куски хлеба, в единственнй глубокой чашке горой возвышалась квашеная капуста и несколько малосольных огурчиков, оставшихся, как видно, после вчерашнего богатого застолья.
Хитро взглянув на нас, Костя достал откуда-то из-за спины початую бутылку самогона и быстренько нацедил граммов по сто в три пузатых стаканчика. Задержав на минутку дыхание, мы разом выпили, потянулись к капусте и огурцам. Едва мы успели расправиться с простоквашей, появился Пал Палыч. Был он бодр и весел, как будто и не засиделся с нами вчера далеко за полночь.
-Значит, так, картошка у нас хорошая, пока что никто не жаловался... Цена тоже известная - двадцать мэнге за килограмм. Всего - десять тонн, как с куста. Так что, считайте сами...
Я достал из внутреннего кармана гимнастерки толстую пачку тугриков и протянул их хозяину. Тот, не считая, передал их какой-то молодой бабенке, которая тут же исчезла с деньгами в глубине комнат.
-Доели? Тогда давайте прощаться!
Пал Палыч встал, шагнул к нам и прижал наши с Сашкой головы к своей груди. Потом легонько оттолкнул:
-Через неделю, как с покосом закончим, я кого-нибудь из внуков за порожними мешками к вам в часть пришлю. Так что смотрите: мешки все сохраните, они меченые...
Еще раз пожав старику и Косте руки, мы с Сашкой поторопились из горницы. Еще через минуту на малых оборотах мягко взревел мотор Урала и машина стала медленно выезжать на улицу в широко раскрытые ворота.
Обратный путь был намного веселее. Уже отъехав за околицу, я обнаружил за своим сиденьем увесистый холщовый мешочек. Там был изрядный шмат сала, огурцы, трехлитровая банка с солеными помидорами, свежая черемша, соль. На дне мешка была пятилитровая металлическая канистра с самогоном. Я сразу вспомнил Костю, хотел даже развернуться и поехать поблагодарить, но потом передумал.
Размышляя вслух о том, какую шикарную отвальную мы закатим сегодня после вечернего отбоя в роте, мы мчались по проселку к Булгану. Сашка плотоядно посматривал на мешок, который я выставил на сиденье, но я делал вид, что совершенно этих взглядов не замечаю.
В этот раз мы в пути практически не останавливались. Вернее, останавливались ровно три раза, и каждый раз нытик-Гамов с ножом к горлу требовал у меня сто граммов "для поправки здоровья. Я, каюсь, смалодушничал, да и сам от водителя не отставал. На старые дрожжи нас вполне прилично развезло, тем более весь путь мы проделали по звенящей монгольской жаре. В итоге, когда мы с Сашкой уже часам к пяти вечера подъезжали к Улан-Батору, были мы оба, что называется, никакие. Спасти нас могло только чудо. И это самое чудо предстало перед нами в полукилометре впереди в лице огромного старшего лейтенанта ВАИ и двух его подчиненных-сержантов. Как видно, заступив на дежурство, они не стали толкаться на выездных трассах из Батора, а притаились в кустах у проселочной дороги, справедливо полагая, что именно этот путь выберут потенциальные нарушители Правил дорожного движения. Сашка загодя сбавил скорость, но сделать мы все-равно ничего не успели. Из кустов метрах в тридцати впереди от нас шагнула на проезжую часть гигантская фигура старлея и тут же ВАИшник повелительно махнул нам жезлом, приказывая остановиться. Делать было нечего, пришлось подчиняться.
С трудом выкарабкавшись из высокой кабины Урала, я специально не стал захлопывать дверцу, а, глядя в зеркало заднего вида, попытался привести себя хоть в какой-то порядок. Умом я понимал, что это совершенно бесполезно: Гамов был никакой, и даже в этот ответственный момент продолжал мурлыкать какую-то блатную песенку. Казалось, он уже не замечает ВАИшников в упор. Быстренько поправив пилотку, я подтянул чуть обвисший за время пути поясной ремень, застегнул на гимнастерке все пуговицы и тугой крючок воротника. Затем решительно шагнул из - за дверцы и с силой захлопнул ее. Старший лейтенант, широко расставив ноги, стоял на проезжей части дороги и с любопытством за мной наблюдал. Разумеется, он все уже про нас с Сашкой прекрасно понял, и теперь играл, как кошка с мышкой. Я тщательно измерил взглядом расстояние до старшего лейтенанта, и понял, что мне придется собрать все свои оставшиеся силы, чтобы достойно отрапортовать ему. Решившись, я напрямую двинулся к офицеру. Тот все с той же насмешливой улыбкой продолжал наблюдать за мной.. Стоявшие рядом два мордоворота-сержанта откровенно щерились, ожидая предстоящую потеху. Не доходя трех шагов до старшего лейтенанта, я, как и положено по Строевому Уставу, перешел на строевой шаг и вскинул чуть согнутую ладонь к пилотке, готовясь к рапорту. Коварный старлей отрапортовать мне не позволил. За секунду до того, как я открыл было рот, он, ухмыляясь, сделал стремительный поворот "кругом". Теперь, опять же по Уставу, я должен был обойти его и продолжить рапорт. Сил на это у меня явно не оставалось. Пытаясь спасти положение, я заложил "дугу", пытаясь обогнуть гигантскую фигуру старлея, споткнулся и едва не упал. Старлей мигом подхватил меня за шиворот могучей рукой, встряхнул пару раз для порядка и совсем не зло поинтересовался:
-Водитель такой же? Или он даже из кабины выйти не сможет? - И тут же: - Что в кабине?
Я безропотно потащился к машине, вытащил лишь чуть отощавший мешок и под злобными взглядами Гамова вернулся к посту ВАИ.
-Ну-ка, ну-ка! - заинтересованно полез в мешок старлей. Сержанты, почуяв поживу, тоже подтянулись поближе.
Вердикт старлея был суров, но справедлив:
-Короче - половина того, что в мешке - нам! Сверх того - один мешок картошки - не обеднеешь... Сейчас сержант сядет за руль и без проблем доставит вас в часть... А там уж выпутывайтесь, как знаете...
Еще через полчаса, благополучно миновав контрольно-пропускной пункт части, мы с Сашкой уже храпели в каптерке, предусмотрительно запертой снаружи моим земляком Вовкой Гороховым. Весь наш призыв после отбоя лакомился злым местно-русским самогоном, поднимая стаканы за наше с Сашкой здоровье.
15
17
|