Аннотация: Если ты не нападаешь на мир - мир нападает на тебя.
Некто идет по городу. Никто сидит дома. Кто сидит дома?
В зеленоватых разводах луж отражается рассвет, по свету походил, а сегодня его нет. Мягкое фиолетовое сияние оседает на асфальте под каплями кислоты и дождя. Кислота проедает хлебный мякиш асфальта, а хлеб, скорее всего, тоже серый. Бородинский, Пшеничный и Серый. Прейскурант цен висит на моей спине, пните два раза и вам откроют. Но я шел по предрассветному городу и мне не открывали.
Разбитая витрина магазина ощерила черно-багровую пасть осколками стекла. Я не захожу в нее. Я иду, шагаю. Ша. По шоссе.
- Не подскажете, который час?- спрашивает мальчуган в полосатых шортиках.
- А у нас в кармане гвоздь. А у вас?
Мальчуган недоуменно смотрит на меня, переводит взгляд на проходящую мимо женщину и бежит спрашивать у нее.
Вдруг я забываю, куда держал путь. Останавливаюсь в нерешительности посреди оживленной в столь ранний час улицы, в растерянности кручу головой. Меня толкают в плечо.
- Чего встал, проходи! - дышит перегаром угрюмый мужик в коричневом пальто.
Прохожу.
Синеватый сумрак еще не окончательно потерял свои права на владение этим уголком Вселенной. Все рожи заспанные и злые. А моя рожа - начищенный самовар. Было лицом, но рожей стало, мое прекрасное хлебало. Да! Я иду за хлебом. А хлеб, как известно, продается. Как и все в этом мире. И за бутылкой отборного кефира.
Я захожу в теплое помещение, здесь пахнет ничем. Иду в отдел хлебобулочных изделий. Альма-матер. Румяным калачом мне улыбается лицо продавщицы. Сквозь узорные отверстия в калаче проглядывают приветливые батоны, мрачные лепешки и всегда невозмутимые кренделя.
- Половинку белого, половинку черного, Петр Иванович?
Я был ошарашен. Откуда она знает имя моего соседа? Но ведь мой сосед - это я? А как ее зовут? Ч-черт, я должен знать. Вдруг это проверка? Тогда внеплановая чистка обеспечена. Я искоса смотрю на нее. Она, такая добрая, стоит и ждет, пока я что-нибудь отвечу. Но ведь она не знает, что лицо ее - румяный калач?! Как ей об этом сказать? ...беру хлеб и ухожу...
Серое поле тротуара и темно-зеленая грязь - цвет хаки, в который одета наша планета. Это ее шкура. Я бережно кладу кулек с хлебом во внутренний карман и перебежками двигаюсь в направлении дома. Добраться бы. Вот он, старый дом, дружелюбная кирпичная громада, показался на линии горизонта, отбрасывает непривычно длинную для этого времени суток тень.
Я оборачиваюсь, и вижу на асфальте осколки батона. Стоп. Но я же не покупал батон? Я заглядываю во внутренний карман. Так и есть. Половинка белого, половинка черного в кулечке.
Но батон не унимался:
- Поднимите меня! Вы видите - я разбит!
На острых осколках играют холодные блики от света витрины с деликатесами.
Я подхожу и начинаю осторожно собирать их в руку.
- Постойте, женщина! Вы выронили..., - слышится откуда-то сзади мужской голос.
Что я могла выронить?
- Вы выронили меня!
На улице нужно быть особенно осторожным, иначе продавщица из гастронома выскочит тварью вслед за тобой и отберет тело, притворившись обычным разбитым батоном. Я подманил ее своим жалобным криком и сожрал, всю, без остатка. Лишь остались белеть кости в синеватом озерце помоев. Завтра в хлебобулочный отдел гастронома пришлют новую продавщицу, думаю, она не окажется такой самонадеянной.
Я спускаюсь вниз, в зловонную клоаку спального района. Вот он мой, район родной. Лысые черные корявины деревьев гостеприимно растопыривают свои голые ветки, открывая проход к подъезду.
С неба начал падать снег. Не снежинками, а снежками. Они плюхаются на меня, будто какие-то дети забрались на крышу, и швыряются снежными снарядами в прохожих.
И вдруг моего мозга достигает сигнал боли, исходящий из-под куртки. Я резко отдернул полу куртки и увидел, как половина булки белого вцепилась мне в кожу на ребрах и пытается раскромсать ее своими зубами-бритвами. И это у плотоядного хлеба получается!
Я хватаю хлеб за подрумянившуюся сторону и вырываю его из кармана вместе с рваными полиэтиленовыми лоскутками пакета и кожи.
Надо быть начеку, в кармане еще полбулки хлеба. Я в задумчивости смотрю на него. Он не подает признаков жизни и ведет себя вполне доброжелательно, лежа в бахроме полиэтилена. Пусть останется. Я захожу в темный уютный подъезд.
Я погребен в этом подъезде, но у меня есть еда, а с едой я точно не пропаду. В кромешной тьме я нащупываю ступеньки, они резиново прогибаются под ладонями, я взбираюсь по ним наверх, как по пожарной лестнице, только она не снаружи дома, а внутри него. Все строение перекручено, и на очередной из захламленных лестничных площадок, что торчат, как балконы, в этой шахте подъезда, я выбираюсь через пыльное окошко, выбив стекло, на поверхность здания, которую опоясывает, словно терраса скальный массив, обычная вереница бетонных ступенек.
Я, оскальзываясь, ступаю по ним, порыв ветра прибивает меня к грязной стене, на куртке появляются порошковые пятна побелки. Не выронить хлеб.
Вот Она, Моя Дверь. Доставая трясущейся и занемевшей от ветра рукой ключи, я нежно поглаживаю ее кожаную поверхность. На красной коже в узоре круглых клепок - потеки влаги, от снега. Я толкаю дверь и проникаю в пахнущие сгнившими цветами внутренности дома. Не снимая обуви, прохожу в кухню, кладу хлеб на стол. Хлеб - единственная реальная вещь в этом мире. Открываю холодильник. Взгляд падает на дверной лоток, и пустую круглую нишу в ее днище. Кефир! Я забыл кефир! Да и без половинки белого, нормальной половинки белого, мне не прожить.
Дверь снизу заблокирована. Придется пробираться по наружным квартирам.
...В пестрой мешанине лиц-пятен мелькнуло лицо моей коллеги. Очки на носу сбились, щеки покрыл румянец, к высокому лбу прилипла потная прядка. Ее глаза расширились от ужаса, а тонкие брови взметнулись вверх.
- Батон Иванович! - ее тонкий голосок резанул мне бритвой по ушам.
Она сорвалась на визг, и, не переставая визжать, обхватила голову руками и опустилась на асфальт.
Я попытался поднять ее, но она с резко отпихнула руку ...о ч-ерт, она уже скалится, и кидается на меня! Ее лицо искажает звериная гримаса, она скалит зубы, у нее из-под густо накрашенных губ выглядывают белоснежные клыки. На подбородке повисла нитка слюны. Пальцы рук с лаковыми загнутыми когтями скрючиваются, она бешено напрыгивает на меня и вонзает когти в лицо.
Адская боль, адская боль, я начинаю кричать, низко и страшно, боль не дает мне сориентироваться в пространстве, а пальцы все сильнее вдавливаются в мою кожу впиваются ногти все глубже выступают рубиновые капли крови...я вижу это, я открыл глаза, собрав свою волю, и от этого всего мне становится еще страшнее...
Я слышу треск ткани, нет, это кожа, лоскутком отрывается от мышц лица, это место обжигает от боли и холодного воздуха, как каленым железом. Она отрывает одну руку от моего лица, разъяренно кричит и тычет мне под нос кусок хлеба.
Больно. Страшно.
- Ты! Не видишь, что ты - кусок хлеба?! Батон, БАТОН!!! - верещит она, я смотрю - она без очков, очки уже валяются раздавленными под ногами.
Я - батон?! Да, я был батоном, но неужели я им и остался?!
Мне хочется плакать, хочется убежать куда-нибудь далеко, забиться в темный угол, где меня никто не достанет, и разрыдаться. Почему? Зачем я стал хлебом, бездушным куском хлеба? Ведь хлеб мертв по своей сути...ведь залитое солнцем поле, где колосья пшеницы покачиваются на ветру - не Альма-матер, как отдел хлебобулочных!
Я резко отпихиваю ее, и бегу, сломя голову туда, я должен разобраться...
Нет, а ты что хотел? Безмятежной спокойной жизни на старости лет? Чтобы все тебя если не любили, то почитали и уважали? Ты привык быть борцом, бороться с жизненными перипетиями, выкручиваться из любой ситуации. Да какой ты теперь человек, ты - батон. И будешь батоном до старости лет. УЖЕ старость, оглянись. Плывешь по волнам, как будто на пенсию вышел, слюнтяй.
Серая жизнь скучна. Скучно НЕ бороться. Не на что себя потратить. Но ведь сопротивляться нужно не просто из чувства необходимости сопротивления самого по себе? Необходимо чувство правоты и еще - цель. Да более сложно жить легко, чем напряженно, поверь, дружище. Говорю, как в американских фильмах.
Сядь, закури сигарету, пепел развей по земле...
Зернистый оранжево-серый кончик сигареты тлеет во мраке. Я выпускаю струйку дыма в открытую форточку.
Все та же шахта с лестничными площадками, ступенчатая терраса, дверь. В животе урчит, поэтому первым делом бегу к холодильнику. Вот он, хлеб, а кефира так и нет. Теперь уж ничего не попишешь, закрыт гастроном. Сегодня мой завтрак - вода из-под крана. Впору уже говорить о завтраке, глянешь в окно, участок неба над крышей противоположного дома уже посветлел. В квартире темно, поэтому небо сразу видно. Виднокрай, край ты мой родимый, клен заиндевевший...край, клен, а разница? Какая клен разница? Видно, что край-конец нужно поспать, можно даже не есть. Только вот покурить.
Но я не могу быть батоном, просто не могу. Это новая проблема, ты все старые решил, что можно безнаказанно быть батоном? Нет, ты уже сбоку почерствел, еще чуть-чуть, и румяная поверхность тела начнет покрываться сине-зеленым налетом плесени, ведь я как-никак ношу одежду, и тело преет. Я не могу принимать душ, потому что струи воды размочат меня, я начну высыхать, высохну весь до костей, если они у меня есть, не могу же я посмотреть внутрь себя, есть или нет, тело пойдет трещинами, и в один прекрасный момент я развалюсь. Пока что я еще пахну хлебом, но когда-то запах выветрится, и мое присутствие в этом мире не будет обозначаться даже запахом. Батон. Какой батон?! Я человек, настоящий человек я настоящий человек. Мне нужно к психиатру, срочно, когда-то настает предел, вот он, предел. Это принципиально иной уровень проблемы. Я не хочу, чтобы это все было реальностью, но психи не осознают, что они психи, а я осознаю. Это реальность. И мне из нее не выйти через укол, таблетки и руки санитаров.
Некто идет по городу. Никто сидит дома. Кто сидит дома?
В зеленоватых разводах луж отражается рассвет, по свету походил, а сегодня его нет. Мягкое фиолетовое сияние оседает на асфальте под каплями кислоты и дождя. Кислота проедает хлебный мякиш асфальта, а хлеб, скорее всего, тоже серый. Бородинский, Пшеничный и Серый. Прейскурант цен висит на моей спине, пните два раза и вам откроют. Но я шел по предрассветному городу и мне не открывали
Разбитая витрина магазина ощерила черно-багровую пасть осколками стекла. Я не захожу в нее. Я иду, шагаю. Ша. По шоссе.
- Не подскажете, который час?- спрашивает мальчуган в полосатых шортиках.
- А у нас в кармане гвоздь. А у вас?
Мальчуган недоуменно смотрит на меня, переводит взгляд на проходящую мимо женщину и бежит спрашивать у нее.
Вдруг я забываю, куда держал путь. Останавливаюсь в нерешительности посреди оживленной в столь ранний час улицы, в растерянности кручу головой. Меня толкают в плечо.
- Чего встал, проходи! - дышит перегаром угрюмый мужик в коричневом пальто.
Прохожу.
Синеватый сумрак еще не окончательно потерял свои права на владение этим уголком Вселенной. Все рожи заспанные и злые. А моя рожа - начищенный самовар. Было лицом, но рожей стало, мое прекрасное хлебало. Да! Я иду за хлебом. А хлеб, как известно, продается. Как и все в этом мире. И за бутылкой отборного кефира. Но в это утро я иду не в гастроном. Я сворачиваю в другую сторону. Дыхание запаленное, голени ноют от напряжения, ведь я быстро иду. Я не могу ждать, терпеть, когда этот проклятый мякиш проминается под моими босыми ногами. Все еще не выключили уличные фонари, они порождают размытые на гранях кубы света, на мгновение я выныриваю из синей кромешности коридора этой улицы, щурюсь от яркого света и опять ныряю в привычный сумрак.
Я же не в психушке? Я на улице, безлюдной улице, которая сейчас схлопнется, раздавив меня между шифером вон той крыши и стеной дома на противоположной стороне. Я знаю, что весь мир против меня. Он притаился перед тем, как наброситься и поглотить меня, как моя коллега, которую послали проведать, что со мной. Со мной ничего. И это ничего совсем ничего. Вон там, где в одну точку сходятся все воображаемые линии перспективы, мир и поджидает меня. Все равно даже отсюда видно, что в такую маленькую дырочку мне не пролезть.
Из ниоткуда вырос широкоплечий субъект в сером пальто. На его лице, напоминающем бульдожью морду, в складках надбровных дуг застыли глаза-капельки. Он уставился на меня злобным немигающим взглядом. Все внутри оборвалось, полетело вниз, ударяясь о полые стенки моего тела, и осколками высыпалось на асфальт. Я понял, что мне не пройти.