Шмиэл Сандлер : другие произведения.

Белокурая бестия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда они выбили противника из библиотеки, среди русских солдат была женщина санинструктор, которая пыталась подорвать себя гранатой, но только изувечила свое изящное гибкое тело. Удивительно красивая, она лежала среди горящих книг с оторванными руками и спокойно смотрела на лейтенанта, разглядывающего ее обнаженные стройные ноги. Пехотинцы раздели ее, отрезали маленькие девичьи груди, а потом, воткнув в половой орган цветок, выставили тело на высоте, которая хорошо просматривалась русскими. Было что-то не эстетичное в том, что сделали с ней солдаты. Впервые в жизни лейтенант пожалел, что позволил этим трусливым скотам глумиться над телом молодой женщины: даже мертвой она была необыкновенно красивой. Стереотрубы всех полков на передовой, как немецких, так и русских, несколько дней были обращены на высотку, где лежала обнаженная красотка...
  
   Шмиэл
  
  
   Белокурая бестия
  
  
   Обер лейтенант Диц был вполне доволен собой. Ловушка, которую он готовил для лесных гномов захлопнулась.
   Все три гнома, пришедшие под покровом ночи в дом лесничего, были схвачены во время ужина, которым этот рыжебородый коротышка потчевал гостей.
   За неделю до этого события лейтенант увел у лесничего его семнадцатилетнюю дочь Соню, и обещал отдать ее солдатам, если тот не сдаст ему своих сообщников.
   Лесничего звали Федор Симаков. Это был приземистый шестидесятилетний мужчина с крупными чертами лица и огненно рыжей бородой, которая развевалась у него на ветру как флаг. Серые близко поставленные глаза лесничего были подернуты слезной мутью, а сизый в крупных порах нос выдавал в нем человека подверженного запоям.
   Симаков безумно любил свою красавицу дочь, хотя и кричал на нее, будучи пьяным. Просидев в конюшне под арестом двое суток, он позвал к себе переводчика, за которого был староста и злобно сказал ему:
   - Ты за все ответишь мне, Савелий Петров, можешь не сумлеваться.
   - Пока что ответ держать тебе, - угрюмо отвечал староста, - не заставляй ждать господина офицера, если хочешь спасти дочь, Федор.
   - Немец тоже ответит мне за Соньку, - уверенно пообещал Симаков, - можешь не сумлеваться.
  Как знаешь, Федор, - холодно пожал плечами староста и перевел слова лесничего лейтенанту.
   - О, прикрасно, косподин Симакоф! - тонко улыбнулся лощеный лейтенант, и попросил Зингеля срочно доставить в конюшню дочь лесничего.
   На глазах старосты и побледневшего от страха отца, он медленно раздел, вздрагивающую от его прикосновений девушку, и, усадив ее к себе на колени, весело сказал:
   - Старик, ти хочьешь видать, как твой дочь станьет женщина?
  Симаков заплакал и согласился на все требования офицера:
   - Не трогай ее Фриц, - судорожно глотая кадык, сказал он немцу, - Софья тут ни причем, можешь не сумлеваться.
  Через день он сдал гномов лейтенанту.
   Пленных заперли в колхозном амбаре.
   Пьяного Симакова подсадили к гномам, а девушку заботливо одели, и вернули в канцелярию, где для нее уже был приготовлен уголок в ленинской комнате.
   Чувствуя себя удачливым игроком, обер лейтенант Диц, приказал усилить охрану колхозного амбара и, с чувством триумфатора, отправился спать в дом культуры имени Горького, который его предшественник Штайнер удачно переоборудовал под канцелярию.
  
  
   В три часа ночи он проснулся оттого, что чей-то глухой и скрипучий голос монотонно повторял за окном одну и ту же фразу - "Ёо. Ёо. Ёо... Го. Го... Хо. Хо. Хо...У.У.У.У..."
   Странные приглушенные крики вызывали в нем смутное и непонятное беспокойство. Это было неожиданное и неприятное для него ощущение; он давно уже не испытывал чувства страха, постоянно рискуя жизнью, и приучая себя к каждодневной смертельной опасности.
   В том, что он услышал, было нечто механическое и мертвое, будто большая облезлая кукла испугано вскрикивает, потому что кто-то безжалостно и тупо наступает ей на живот. Человеческий голос не мог иметь такого жуткого тембра, и это весьма насторожило подозрительного лейтенанта. Сначала, со сна, он уловил лишь протяжный горловой голос, тянущий на одной ноте какие-то несвязные звуки, но, прислушавшись, отчетливо различил, русские слова, значение которых не понимал.
   С русским у него почти не было проблем. Ему нравился этот озорной язык, и он уже немного говорил на нем (удачно используя матерные слова и пословицы), но этого было недостаточно для легкого флирта с женщинами и в будущем он намеревался расширить словарный запас выражениями романтического характера: было крайне неудобно ухаживать за русскими девицами, плохо владея русской речью.
   То, о чем Симаков с пьяным куражом говорил старосте, он понял без всякого перевода: между лесничим и Петровым существовали, вероятно, давние счеты, которые староста и предъявил ему теперь с явным удовольствием. Только враждой он объяснял ту сверхъестественную готовность, с которой Савелий Петров показал на Симакова.
   Староста тоже любил выпивать на досуге, но при этом он не терял голову и не заводился по пустякам, как Симаков, который с виду готов был, кажется, сражаться с целым миром, а на деле, просто брал человека на горло.
   Староста был угрюмый и молчаливый тип, сторонившийся людей. Если спрашивали его о чем, он отвечал уклончиво, и не глядя в глаза, будто боялся, что вот-вот его уличат во лжи.
   Вступив в должность, Петров никого в деревне не притеснял, а напротив, помогал соседям, если от него зависело то или иное дело: осенью он починил крышу вдове Лукерье Хромовой, сын которой, Пашка, дружил с его Иваном, а также приглядывал за хозяйством школьного учителя Корша, у которого пухли от ревматизма ноги.
   Вместе с тем он с готовностью выдал немцам партизан, которые гостили у Симакова и это многих в деревне озлобило, но и удивило тоже: раньше Петров дружил с лесничим, а потом они вдруг поссорились.
   Перед новой властью Савелий заискивал, вероятно, потому что на старую был крепко обижен.
   Вселяясь в дом культуры, Диц поместил в свои хоромы просторную кровать, предназначенную для любовных утех. Принес ее в канцелярию все тот же предусмотрительный староста, хотя немец вовсе не просил его об этом. Он же, вместе с сыном Иваном, звероватого вида пареньком, оборудовал спальню офицера с учетом военного времени. Бывшая бухгалтерская, дома культуры, а ныне обширная опочивальня коменданта, Дубков напоминала блиндаж, наполовину врытый в землю, и имела единственное оконце в виде крепостной бойницы, из которой можно было вести прицельный огонь в случае надобности.
   Приподнявшись на локте, лейтенант скинул с себя теплое одеяло и предельно напряг слух: мертвый голос поменял, кажется, свою тональность и напоминал теперь ржавый скрип дверных петель. "Откуда раздаются эти проклятые звуки и почему на постах никто не отзывается?"
   Играя тугими рельефными мускулами, лейтенант пружинисто вскочил с кровати и, подойдя к "бойнице" открыл до упора форточку. В спальню ворвался обжигающий морозный воздух. На дворе стояла тихая звездная ночь. Где-то в конюшне сонно фыркнула лошадь, тоскливо завыла собака за старой мельницей и слышен был хруст деревьев трещавших от мороза. После оглушающей фронтовой канонады, которая основательно притупила ему слух, лейтенант долго не мог привыкнуть к этой идиллической сельской тишине, действующей поначалу ему на нервы.
  
  
   Он сел на краюшек широкой мягкой кровати, легким щелчком открыл серебряный портсигар, лежавший вместе с книгой (взятой у Штайнера) на журнальном столике, и, чиркнув зажигалкой, вдохнул в себя сладкий дым сигареты.
   Нынешний его улов давал ему право немного расслабиться и отдохнуть. Раз в неделю Карл Диц посещал уютный светлый ресторан в европейском стиле, расположенный в тридцати километрах от деревни. Обычно он цеплял там грудастых девиц, обслуживающих немецких офицеров, но на сей раз, решил выйти в свет вместе с Сюзан.
   Сюзан была дочь лесничего Симакова. Он дал рыжебородому время "хорошенько подумать" - сдавать ему гномов или нет, а пока обещал не трогать его диковатую дочь Соню. На самом деле он овладел этой стройной синеглазой блондинкой в первый же день ее появления в канцелярии и нашел в ней много высоких достоинств.
   Она продолжала дичиться его (хотя он был нежен с ней в первую ночь), а ему хотелось выглядеть в глазах этой пышноволосой и синеокой пастушки, светским львом. Вряд ли она знала что-нибудь лучше убогого сельского клуба и потных деревенских самцов, подминающих под себя визжащих девок в колхозном амбаре.
   Впрочем, она оказалась девушкой, и это чрезвычайно польстило его мужскому самолюбию.
   Респектабельный ресторан с обещающим названием “Бонжур”, который содержал в городе предприимчивый итальяшка, примкнувший к армии, должен был произвести на нее неизгладимое впечатление. "Вынужденное прозябание в этой забытой богом дыре следовало компенсировать маленькими радостями любви"
  Лейтенант бросил недокуренную сигарету в тяжелую граненую пепельницу и прислушался. Непонятные тревожащие его звуки за окном как будто поутихли.
  
  
   В “Дубки” он прибыл как офицер, заслуживший отпуск после тяжелого ранения в грудь, которое получил под Сталинградом.
   Шестая полевая армия Паульса была взята в клещи. Отчаянные попытки танковых дивизий фельдмаршала Манштейна вызволить из гигантского котла отборные немецкие дивизии, захлебывающиеся в собственной крови, наталкивались на яростное сопротивление войск командующего фронтом Рокоссовского. Сталинград грозил стать тем роковым рубежом, который мог переломить ход войны в пользу русских.
   Дела на восточном фронте обстояли так плохо, что из Берлина поступила секретная директива, согласно которой отменялись отпуска младших офицеров на родину и в качестве отдыха рекомендовалось отправлять их на относительно спокойные участки фронта, где можно было на природе восстановить подорванное в боях здоровье.
   Лейтенант отлежался в полевом госпитале за Волгой и рассчитывал провести отпуск, в Дрездене в обществе очаровательной Гретхен, по белому телу которой он уже начинал скучать.
   - Вынужден вас огорчить, молодой человек, - пряча от него уставшие воспаленные глаза, сказал полковник Зоненберг, - поездку в Дрезден придется отложить.
   Густав фон Зоненнберг худощавый пожилой мужчина с благородной сединой на висках и надменным лицом баронета, благоволил этому всегда подтянутому и непохожему на других офицеру, которого считал военной косточкой и своей вероятной заменой в недалеком будущем. Но умники в штабе дивизии решили иначе и ему было неприятно, что он ничего не смог сделать для своего талантливого воспитанника.
   - У меня тут два, не очень привлекательных для вас варианта, - сказал он, зная, что лейтенант рвется в объятия своей пышечки-жены, и придерживаясь, принятого в таких случая, иронического тона.
  Диц почтительно склонил голову, всем видом показывая, что с готовностью примет все, что ему предложит старший офицер.
   - Вы можете взять на себя обязанности начальника концентрационного лагеря в Польше, либо отсидеться ближайшее время в русской деревушке с дурацким названием “Дубки”.
  Диц вопросительно приподнял бровь.
   - Там наверху, что-то затевается, - доверительно сказал полковник, отечески обнимая лейтенанта за плечи, - данный объект имеет повышенное стратегическое значение, а ваша задача, Карл, нейтрализовать, возможные попытки партизан сорвать планы немецкого командования.
   От концлагеря Диц отказался наотрез.
  - Я воин, - гордо сказал он полковнику, - а не надзиратель! - и тот, одобрив выбор своего любимца, вручил ему направление в “Дубки”, а заодно написал рапорт вышестоящему начальству с ходатайством о представлении лейтенанта к железному кресту, за проявленную в боях доблесть. Этот прыткий и не по чину самоуверенный мальчик чем-то напоминал ему его самого в далекой молодости.
   Карл Диц был храбр до безрассудства, но излишне озабочен сексуально, за что пострадал этим летом, нарвавшись на крупную неприятность, связанную с кралей дивизионного командира.
   Можно было смело предположить, что с отпуском начальство заартачилось благодаря именно этому неприятному случаю.
   Собственно говоря, краля командира сама была не прочь пофлиртовать с белокурым и атлетически сложенным красавцем, но генерал-полковник Гутман, самолюбивый и низкорослый старик, с кривыми ногами, застав романтическую парочку в приемной штаба дивизии "за непристойными действиями", прибег к строжайшему уставному взысканию и это существенно осложнило лейтенанту жизнь.
   - Я не скажу, что это глубокий тыл, - напутствуя младшего товарища, - сказал полковник, - дремучие леса, партизаны, знаете ли, вокруг, но они не представляют серьезной опасности для такого храброго солдата как вы, Карл.
   - Благодарю вас, господин полковник, - лихо козырнул лейтенант, принимая за должное комплимент прославленного героя кайзеровских времен.
   - Наберетесь сил на лоне природы, Диц, и милости просим обратно в полк.
  
  
   Пронзающий холодными иглами воздух заполнил ему легкие. Лейтенант Диц сухо закашлял, вытащил под подушкой тяжелый черный парабеллум, подаренный ему дедом, и встал с кровати, собираясь закрыть форточку. За окном снова прозвучал жуткий горловой голос, и он понял, чутьем опытного охотника, что это отвлекающий маневр, за которым обязательно последует какой-нибудь необычный, в русском стиле, подвох. Где-то рядом затаился коварный враг, который явно хочет вывести его из равновесия.
   Крик доносился с соседнего гумна и было странно, что часовые не слышат его. Он быстро оделся, вложил холодный тяжелый пистолет в кобуру и замер на мгновение, пытаясь вникнуть в смысл непонятных слов, идущих из темноты. Послышался резкий выхлоп выстрела, взметнулась ввысь караульная ракета, ярко освещая низину, ведущую к скованной льдами речке на окраине деревни, и снова все вокруг стихло. Лишь заунывное гудение и монотонный стук ветра на крыше нарушал ночную тишину деревни.
   Слабое мерцание звезд и бодрящий морозный воздух напомнили ему зимние вечера в Альпах: аромат горной хвои, лыжные прогулки по утрам, волшебная музыка фокстрота в ресторане, и романтический отблеск светильника в уютном отеле, где он провел с Гретхен предыдущий отпуск. Память услужливо навевала ему почти забытые картины чудной недели отдыха. "Нам было очень хорошо вдвоем" - с грустью подумал Диц. Звуки далекого фокстрота пробудили в нем похотливые мысли. Воображение рисовало синие блики огня, потрескивающего в огромном средневековом камине и обольстительную полную грудь Гретхен, умевшую отдаваться пылко со всей страстностью тридцатилетней женщины, поздно вышедшей замуж.
   Она была перезрелая дочь оборотистого фабриканта, производившего фарфоровую посуду, и Диц получил за ней хорошее приданное. Сначала у него был сугубо коммерческий интерес к браку с дебелой фабрикантшей (от дедушки, который воспитывал его с ранних лет, он не получил ничего, кроме дурной репутации, доставшейся ему от родителей), но потом, видя ее безмерное обожание к его "мистической личности" (так она любила его называть), он и сам неожиданно привязался к ней и даже почувствовал нечто вроде телячьей нежности к своей богатой и жаждущей сильного мужчину невесте.
   Что-то теперь поделывает его очаровашечка-жена: ждет, любит, или может, нашла ему замену с какой-нибудь штабной крысой, разыгрывающей из себя героя войны. Нет, Гретхен верна ему. Он не из тех, кому можно изменить. В нем всегда были ярко выражены сильные мужские качества и женщины тянулись к нему, подсознательно видя в нем роковую личность, которую мучительно жаждешь, преклоняешься перед ней, и добровольно желаешь подчиниться, ибо чувствуешь грандиозную мощь духа и трепетную стать тела.
   Милая Гретхен, как она любила его могучие руки.
  "Я испытываю томную сладость в груди, даже тогда, когда ты делаешь мне больно" - говорила жена. Запах ее душистых каштановых волос и пряный вкус влажных чувственных губ, преследовали его по ночам, лишая покоя и сна. Ни одна из этих симпатичных деревенских валькирий не затрагивала его мысли и сердца. Все они были для грубого бездумного секса. Неплохого, впрочем, временами очень даже экзотического секса, но в последнее время его тянуло на какой-нибудь провинциальный, возвышенно-утонченный роман, такой, например, какой у него был с Гретхен. Только она (тонкая натура) знала и умела выразить простыми словами то главное, что он ценил в себе - холодный жесткий цинизм и беспощадность смеющегося льва. Это был стиль жизни, который он избрал в юности и вырабатывал в себе долгим упорным трудом, неустанно тренируя тело и душу.
   Полковник Зоненберг вполне мог выбить ему поездку в Дрезден, но не стал унижаться перед бывшими друзьями, которые занимали в Берлине высшие командные посты. Все в этом щепетильном с изысканными манерами полковнике, негласно взявшим опеку над ним, казалось Дицу отжившим и карикатурным. Он любил Чайковского, хотя все ближайшее окружение Гитлера демонстративно преклонялось перед величественной музыкой Вагнера, он восторгался стоиками и цитировал Сенеку, а пробить отпуск для подчиненного, использовав старые связи, считал неуместным для офицера его ранга. Это делало его в глазах Дица сентиментальным забавным романтиком, который пережил свое время. Вероятно, из Абвера его выкинули по той же причине. Там нужна была молодежь - жесткая и насмешливая, не умиляющаяся от камерных произведений Чайковского, который, кстати, очень нравился дедушке, хотя он считал, что "русский музыкант" представляет культуру отжившего сентиментализма, чуждую героическим порывам грубых викингов.
  
  
   Что означают эти непонятные придушенные крики, может быть, это снова Иван затевает свои детские игры? Сначала этот нелюдимый и дикий с виду (несмотря на очки) мальчик смешил его своими непомерными амбициями - непременно убить коменданта Дубков, но с каждым днем действия его становились все более обдуманными и дерзкими. Вчера, например, он стрелял в него, а попал в обозную лошадь, жующую из торбы овес: очки у бедняги, наверное, упали с носу, когда он целился. Возможности у Ивана были ограниченные - пистолет, да зубы, очевидно, острые (по деревне ходили слухи, что есть в нем что-то волчье)
   Конечно, этот парень умен и храбр, однако, вряд ли он способен на военную хитрость.
   Но кому-то же понадобилось затевать эту глупую игру с голосами. Впрочем, глупой называть ее рано. Скорее это продуманная комбинация врага, который хочет отыграться за провал группы Симакова. Ему надо быть настороже: чудики, которые целят в одно, а попадают в десятое обычно непредсказуемы. Но так даже веселее, когда не знаешь, откуда ждать пули.
  Вывести его из равновесия или напугать чем-либо было невозможно. По старой привычке, привитой ему еще дедом, он сознательно подвергал себя каждодневному риску, и тем утверждался в собственных глазах. Когда наступало временное затишье и гномы почти не высовывались из своих барсучьих нор, он звал к себе унылого старосту и предлагал ему сыграть в русскую рулетку.
   - Вот видишь, в барабане одна пуля, - говорил он, - сначала кручу я, а потом ты, хочешь рискнуть, старик?
   - Я ваше благородие к таким играм неспособный, - отговаривался Савелий Петров, делая вид, что не замечает презрительной усмешки лейтенанта:
   - Где же твоя хваленная русская удаль? - с раздражением говорил Карл Диц и откровенно признавался ему, - мне скучно, мужик, веди сюда ваше "Светлое будущее"
   Петров приводил к нему очередного подростка, которого лейтенант снабжал маленьким дамским пистолетом и обоймой блестящих желтых патронов.
   - Сможешь ранить меня, получишь сто марок, а убьешь, никто тебе за это ничего не сделает, - напутствовал он парня.
   Дуэлянты выходили на майдан, расходились. Причем Диц был совершенно безоружен. После недолгой беспорядочной или выборочной пальбы (в зависимости от того насколько был напуган подросток), когда юный дуэлянт целил в лейтенанта, а попадал в зазевавшихся баб, или деревенских собак, вечно путающихся под ногами, он устало садился на талый пригорок и сдавался на милость победителя. Лейтенант давал неудачливому подростку десять оккупационных марок, и отпускал с богом. Рисковый баланс на время был восстановлен.
   Крепкие на вид подростки не представляли для него серьезной опасности. Даже когда он открыто, шел под пули, никто из них так ни разу и не попал в него. Только однажды один парнишка по имени Павел Хромов, сделав вид, что расстрелял всю обойму, подождал пока лейтенант подойдет поближе и рванул чеку гранаты (слишком рано, как выяснилось, чтобы убить его). Тщательно проведенное позже расследование так и не пролило свет на то, откуда подросток раздобыл смертоносный снаряд. Оттого, что Павел разжал пальцы раньше времени, лимонка разорвалась у него в руках и он погиб на глазах у своей матери, потерявшей рассудок от горя.
   Диц оценил мужество дерзкого подростка и пригласил в Дубки духовой оркестр из города. Весь следующий день музыканты играли бравурные советские марши, а рота немецких солдат салютовала в честь маленького героя, едва не отправившего на тот свет прославленного немецкого офицера.
   Павла Хромова похоронили с воинскими почестями в центре деревни, на том самом месте, где раньше стоял памятник Иосифу Сталину. На могиле подростка Диц сказал сдержанную речь о том, что он лично рукоплещет героическому подвигу молодого человека и был бы счастлив, умереть такой красивой смертью, как он.
   От имени "общественности", с любезного разрешения лейтенанта, надгробное слово сказал сельский учитель Корш. В основном он сосредоточился на школьных успехах погибшего, а в заключении, по стариковски, не выдержав, прослезился и заявил, что Павлик был его несбывшейся надеждой и любимым учеником.
   Разбитой горем матери лейтенант Диц подарил значительную сумму денег, на которую она могла купить корову столь необходимую в хозяйстве.
   Погибший юноша был, пожалуй, единственный человек в деревне, который доставил ему истинное удовольствие своей неожиданной тактической уловкой. После него он уже не чаял подыскать для своих дуэлей стоящего партнера. Но вдруг к нему подошел сутуловатый парнишка лет шестнадцати и на хорошем немецком языке сказал:
  - Меня зовут Иван Петров, я хочу, чтобы вы дали мне пистолет.
  Мальчик носил очки с толстыми стеклами, шея у него была тонкая, грудь узкая, руки длинные, но сильные.
   Он был некрасив: покатый лоб нависал над горящими зелеными глазами, а прямой нос и слегка приподнятые уголки губ, придавали его лицу хищное выражение. Несмотря на "звериный оскал" и угрюмый вид, он не производил отталкивающего впечатления, вероятно, из-за глаз излучающих лучезарный свет и доброту.
   Парень отказался от вознаграждения в случае удачного исхода дуэли, и Диц понял, что этот урод хочет ухлопать его из идеологических соображений.
   Идеологических болванов, исповедующих нацизм, он ненавидел в армии. Дед учил его, что никакой идеологии в реальной жизни нет, а есть только мораль рабов и мораль господ. "Все, что между этим категориями придумано специально для оболванивания масс, в чем так удачно преуспел ничтожный ефрейтор".
   Диц убедился на собственном опыте - идеологические бойцы впадают в панику при первых же трудностях на фронте. Он уже имел удовольствие лицезреть фанатов, которые ломались как спички, в холодную зиму под Сталинградом.
   Но где-то он уже видел этого неуклюжего парня в очках. У него был сильнейший минус. С таким зрением только стрелять в собственную мечту.
   Диц узнал его: это был сын старосты Савелия Петрова. Можно было, конечно, догадаться об этом по фамилии, но у русских ведь каждый второй Петров или Иванов, а он еще не совсем хорошо разбирается в именах.
   Вместе со своим недалеким и предупредительным во всех отношениях папашей, этот неказистый юноша делал как-то ремонт в его "походной" спальне. Ему, очевидно, не очень нравилось это скучное занятие, и пугливый отец все время горячо убеждал его в чем-то, ласково называя "Ванюша"
   Лейтенант призвал Петрова в канцелярию и сказал ему с наигранным упреком:
   - Почему твой сын хочет моей смерти, старик, разве я мало сделал тебе хорошего?
   - Ему просто скучно сидеть дома, - виновато засуетился Савелий, - гоните его, пожалуйста, в шею, Ваше благородие. Он у меня один, а двое старших погибли еще до войны.
   Петров был раскулачен в годы коллективизации, и, не желая идти в Сибирь, скрылся с сыновьями в лесу. Он жил в сырой и душной землянке почти десять лет, пока советская власть не простила его. Жена у него умерла при родах (в глухой и непролазной чаще), а старших детей задрал медведь. Петров совсем одичал в своем мрачном изгнании и почти сырьем поедал всякую лесную живность. Его младший сын Иван (родившийся в лесу), похож был на звереныша, и, говорят, даже, дружил с волками.
   Несомненно, Петров сгинул бы в суровую русскую зиму, но один из сердобольных сельчан, проведав, где именно он окопался, довольно долго приносил ему спички и теплую одежду.
   Лейтенант дал Ивану пистолет системы "Вальтер" и заключил с ним джентльменское соглашение.
   - Я даю команду своим людям не трогать тебя, ни под каким предлогом. А ты даешь мне слово мужчины, что будешь выпускать по мне лишь по одной пуле в день. За мной остается один выстрел, но только после того, как ты израсходуешь всю обойму.
   Парень скрылся из виду и лейтенант знал, что на сей раз славно развлечется.
  
  
   Накинув на плечи обтягивающий его мощный торс, китель, и натянув на ноги, вычищенные до блеска сапоги, лейтенант уверенным шагом направился в свой рабочий кабинет.
   Дом культуры, который занимал Диц, представлял собой двухэтажный дворянский особняк, построенный по итальянскому проекту. Первым, кто начал обживать его под канцелярию был бывший комендант Дубков - Фриц Штайнер, которого Диц знал еще по Дрездену.
   В детстве они были очень дружны и вместе ухаживали за недотрогами из женского лицея на Фридрих штрассе. Но потом Фриц узнал правду о его несчастных родителях и демонстративно отстранился от него, не отвечая на звонки и письма. Именно тогда Карл страшно озлобился на всех своих сверстников и взрослых, лицемерно жалеющих его, и никогда больше не заводил друзей. Даже в кадетском корпусе, куда он попал (скрыв правду о своих родителях) по рекомендации полковника Зоненберга, бывшего приятелем его богатого тестя, он держался особняком и не навязывал никому своей дружбы.
  Осиротевшего мальчика забрал к себе дед, который поклялся памятью своего непутевого сына, что, сделает все возможное, чтобы внук его никогда не повторил бесславной судьбы своих погибших родителей.
   В молодости дед был неудачливым торговцем мебели, которого с треском прогнали с работы за бесконечное умничанье с покупателями. На последние сбережения словоохотливый старик купил себе маленькую ферму в предместье Берлина и всецело посвятил себя тяжелой физической работе, чтобы мальчик (не дай бог!) не знал нужды.
   Неисправимый мечтатель и философ, дед воспитывал Карла в духе учения Фридриха Ницше, ярым почитателем которого он был.
   Друзья детства не виделись с того дня как Диц переехал жить на ферму деда, и неожиданная встреча в Дубках, была для обоих приятным сюрпризом.
   Узнав товарища своих детских игр, Штайнер искренне обрадовался и решил остаться в деревне еще на некоторое время, чтобы предаться с другом приятным воспоминаниям о том веселом и беззаботном времени, когда они часами подглядывали в дырочку в дамском туалете на железнодорожном вокзале.
   Командование, зная о выдающихся заслугах Штайнера в Чехии, не видело препятствий в том, чтобы ценный военный кадр укрепил несколько свое здоровье на природе, тем более что своим административным опытом он вполне мог поделиться с новым комендантом Дубков, где предполагался в скором будущем монтаж особо важного и засекреченного военного завода.
   В конце первого месяца с Штайнером случилось несчастье - он был серьезно ранен партизанами, но это не очень расстроило сдержанного в своих чувствах лейтенанта, потому что друг детства стал вдруг напоминать ему о сомнительном прошлом его родителей, которые и так существенно подпортили ему биографию.
   Лейтенант любил роскошь и обставил свой кабинет старинной мебелью, высокими зеркалами в причудливых рамках и тяжелыми зелеными портьерами на высоких с полукружьем окнах.
   Стол, за которым он начальственно восседал во время приема посетителей, был массивный, длинный и производил впечатление угрюмой пустоты и холода.
   В первый же день своего появления в Дубках он собрал все взрослое население на сход, так назвал эту акцию Петров, и сказал людям, что намерен превратить деревню в образцовый населенный пункт, а контингент проживающих сделать зажиточными фермерами, в том случае, разумеется, если они будут проявлять рвение и послушание властям.
   Говорил он в целом сам, но в некоторых трудных местах прибегал к помощи старосты.
   Народ слушал лейтенанта без особого воодушевления, считая, что в качестве "Новой метлы" тот слишком уж рьяно взялся за дело.
   Предыдущий комендант Дубков расстрелял для острастки школьного сторожа деда Никифора (который, приняв на грудь лишний шкалик, публично прошелся по материнской линии Адольфа Гитлера), и нещадно обирал людей, не заботясь о том, как они потянут суровую зиму.
   Диц настрого запретил солдатам мародерствовать, разрешил крестьянам выполнять полевые работы, и даже устроил приемные дни, когда “крестьяне” (он запретил называть их колхозниками), могли обращаться к нему с жалобами.
   Жалобы были в основном на то, что солдаты отбирают последнюю скотину и насилует женщин. Он сурово наказал виновных, подвергнув их унизительной экзекуции (десять ударов кнутом), и это вызвало к нему веселое доверие местных жителей. "Справедлив, - говорили они про него, - не то, что Фриц, мать его эдак " Страх перед жестокостью педантичного садиста Штайнера, до сих пор переполнял их сердца.
   Карл Диц проявлял лояльность к людям, если они не искали дружбы с партизанами. И люди не искали. Во всяком случае, со стороны деревенского старосты, бывшего также главным информатором Дица, никаких сигналов на сельчан не поступало. Можно было, конечно, заподозрить старосту в саботаже, но именно он вывел коменданта на Симакова, который принимал у себя “Лесных гномов”; так презрительно называл Диц партизан. Впрочем, он мог пойти на предательство из-за враждебных отношений к лесничему, что также не следовало сбрасывать со счетов.
   Уличенный в преступных контактах с партизанами, Федор Симаков был слабый и малодушный человек, которому не следовало ввязываться в Войну. Скорее всего, его просто запугали партизаны и он, боясь ослушаться их, собирал информацию о подозрительной возне немцев вокруг Дубковского анклава.
   Лесничий жестоко поплатился за свою ошибку и сидел теперь с плененными гномами, которые, наверное, надругаются над ним. Диц знал, что уголовные элементы в российских тюрьмах имеют обыкновение насиловать предателей. Лесных гномов он считал уголовными элементами и был убежден, что те нарушают классические законы Войны.
   Вольготно устроившись в мягком кресле, обшитым слегка потертым синим бархатом, лейтенант обратил внимание на маленькую дырочку, зияющую на подлокотнике старинного кресла. Это был след от пули, которую сын старосты предназначал ему. Подросток оказался умным и изворотливым врагом. Зная окрестности, и чувствуя себя в лесу как дома, он умел затаиться, и стрелял (не очень метко, правда, из-за плохого зрения) в самые неожиданные и неподходящие моменты. Он заставлял лейтенанта быть начеку все двадцать четыре часа в сутки. Это было именно то испытание риском, которое лейтенант искал на фронте. В душе он рукоплескал очкастому парню и был верен своему слову - нигде и ни под каким предлогом не уничтожать Ивана, пока тот не отстреляется.
   В подобном поведении, однако, не было никакой необходимости: солдаты вермахта, хорошо знавшие свое дело, ни разу не видели отчаянного парня в деревне и за ее пределами. Как ему удалось так ловко подкрасться к канцелярии и выпустить пулю в придремавшего в кресле лейтенанта, одному богу известно.
   - Этот звереныш сделает тебе немало проблем, Карл! - предупреждал его Штайнер, у которого он отнял оружие и насильно держал в деревне, не отпуская в госпиталь, потому что тот знал его семейную тайну.
   - Ты заблуждаешься, Фриц, - ласково возражал ему лейтенант, - этот звереныш не признает законов стада и потому стоит того, чтобы пожить немного дольше!
   Медленно выздоравливающий, в одной из боковых комнат канцелярии друг детства, вовсе не одобрял либеральное отношение Карла к мужикам и считал, его причуды наследственными.
   - Это в тебе говорит кровь твоего папаши, - с усмешкой говорил он, вызывая глухое раздражение приятеля.
   Диц позвал к себе ефрейтора Зингеля.
   Уютное кресло с выпуклой спинкой, как и вся мебель, в стиле “Барокко”, принадлежала бывшему русскому князю, у которого большевики отобрали поместье, ставшее позже домом культуры. Сидя на мягком подпорченном пулей синем бархате, он подумал, что князя этого следовало расстрелять, за то, что не сумел защитить свое родовое имение. "У меня бы они даже ложкой не разжились"
   Русские, насколько он успел узнать их, представлялись ему грубой дикой и излишне эмоциональной нацией, у которых чувство почему-то всегда предшествовало делу. Без дурацкого и никому не нужного самоанализа, который высокопарно назывался у них совестью, они буквально чахли, стимулируя подъем эмоций добротной порцией самогона. Ему было странно наблюдать за старостой, который после небольшого нажима с его стороны взялся сотрудничать с оккупантами, но, глубоко переживая свое падение, запил, и в трезвом состоянии был похож на работающую с перебоями машину, которая беспрестанно жрет масло и лишь, затем набирает нужные обороты.
  "Как причудлива в своих творениях природа, думал Диц, - насколько храбр и стоек духом сын и сколь ничтожен и труслив отец"
   - Зингель, - сказал он ефрейтору, стоявшему перед ним навытяжку - сделайте мне, пожалуйста, кофе да покрепче.
  Ефрейтор Зингель, долговязый анемичный человек средних лет, собирался сказать ему что-то, но привыкший беспрекословно выполнять приказы начальства, неумело шаркнул каблуками и, сгорбившись, вышел на кухню.
   Зингель был ужасно неповоротливый и абсолютно не пригодный к военной службе человек, но он неплохо разбирался в лечебных травах и в два дня излечил его от гриппа, напоив какой-то сладкой пахучей смесью. Здоровье лейтенанта после ранения было подорвано и, понимающий в медицине человек, был ему весьма кстати.
  
  
   Адъютант принес горячий кофе и сахар.
   - Вы можете идти, Зингель!
  Ефрейтор не уходил, продолжая глупо топтаться на месте. Высокий худой с вытянутым и как будто приплюснутым с двух сторон лицом, он, казалось, боялся собственной тени, но сейчас вдруг проявил несвойственную ему настойчивость. Как человек трусливый и робкий он очень хотел, но не знал с чего начать разговор.
   - Вы, кажется, озабочены чем-то, дружище, - сказал лейтенант, догадавшись, о чем тот собирается ему докладывать. “Он тоже слышал эти жуткие крики с улицы и теперь трясется от страха, бедняга. Ему бы сейчас нажраться пива и забраться под подол какой-нибудь фройлен с пудовой грудью"
   - Господин лейтенант, на западной окраине деревни кто-то произносит непозволительные слова.
   “Я не ошибся” - подумал Диц и внутренне подобрался, предвидя опасность. Ну что, ж он всегда готов принять вызов и даже рад этому, потому что гномов этих хваленных не дождешься в последнее время, а играть в прятки с дефективными подростками ему уже наскучило.
   - Что значит кто-то? - въедливо допрашивал лейтенант, - лениво помешивая серебреной ложечкой кофе, - кто кричит, что кричит и ваши действия, ефрейтор.
   - Зона выкриков оцеплена солдатами, господин лейтенант, - неумело вытянулся ефрейтор, - жители деревни согнаны в здание школы, но вопли не прекращаются.
   - Не говорите чепухи, Зингель, - лейтенант с удовольствием отхлебнул горячий кофе, - если слышны крики, значит, кто-то их издает, не так ли, дружище?
   - Они доносятся с неба, господин лейтенант. - Виновато выдохнул ефрейтор.
   - Вы что, Зингель, идиот? - усмехнулся лейтенант, - может быть, это приведение кричало?
   - Не могу знать, господин лейтенант!
   - Должны знать, черт вас дери! Вы на фронте, ефрейтор, а не в пивном баре фрау Магдалины.
  
   Анемичный ефрейтор с приплюснутым лицом работал в Кельне фармацевтом и на фронт попал из-за своей непрактичности.
   Когда его свояк, Генрих, предложил ему прострелить ногу, он не решился на эту дикую авантюру и теперь каждую минуту мог погибнуть от партизанской пули или замерзнуть, как последняя собака на этом ужасном морозе. А ведь сказал тогда Генрих, что это совсем не больно, а членам медицинской комиссии можно будет соврать, что ранение вышло от пули, которая срикошетила при чистке оружия. Никто не станет вникать в эти тонкости, а инсценировать “Рикошет” Генрих умел. Свояк был ветераном первой мировой войны и знал множество способов, как уклонится от фронта.
   - Мы делали, что могли, господин лейтенант, - растерянно сказал Зингель, - был приказ открыть огонь по небу.
  Зингель ненавидел этого всегда подтянутого и пахнущего дорогими духами лейтенанта. "И где он, сволочь, духами пробавляется? Отовсюду пахнет дерьмом, а от него духами"
  В первые же дни своего появления на новом месте лейтенант потребовал, чтобы адъютант ежедневно поставлял ему свежих девочек. У Зингеля росла дочь в Кельне и когда из канцелярии лейтенанта доносился надрывный детский плач, он с тоской вспоминал о своей смешливой Барбаре, которая сейчас, наверное, проводит рождественские каникулы у бабушки в Баварии.
   - Заткнитесь, Зингель, какой олух дал приказ стрелять в небо?
   - Шар фюрер Крюгер, господин лейтенант.
   - Это тот самый спортивный осел, который по утрам обливается холодной водой?
   - Он делает французскую гимнастику, господин лейтенант.
   - Кажется, он спал с женщиной, которая работает в коровнике. Мне донес об этом ее свекор.
   - Он изнасиловал ее, господин лейтенант, противоестественным способом.
   - Корова, надеюсь, избежала этой участи? Пригласите этого жеребца сюда.
   Через минуту в канцелярию вошел плотного сложения человек с круглым красным лицом и мощной шеей борца.
   - Вы Кригер, насколько мне известно, надругались над коровницей?
   - У нее муж в Красной Армии, - сказал спортсмен, не понимая, куда клонит Диц. Он то думал, что его зовут по поводу ангельских голосов с неба, а тут опять глупый допрос про эту толстую сучку из коровника. Кригер уже получил за нее десять ударов кнутом, неужели еще добавит? Между прочим, она умело подмахивала ему тогда. Если бы не свекор, который донес... Видимо, не дает ему толстуха. Диц должен помнить, что уже наказывал его за коровницу?
  - Женщина, Кригер не отвечает за поступки своего мужа. В следующий раз, если вам невтерпеж, воспользуйтесь, пожалуйста, услугами коровы.
   - Слушаюсь, господин Лейтенант!
   Кригер убил бы этого мерзавца собственными руками. Из-за него некого уже трахать в деревне. А ведь себе набрал гарем целый, подлая душа.
   - Что, Кригер, ваши ослы стреляли в господа Бога? - наконец-то удосужился спросить Диц.
   - Никак нет, господин лейтенант, это я стрелял на голос, который пел.
   - Пел, а может быть, мычал? - насмешливо спросил лейтенант, намекая на связь с коровницей.
   - Никак нет, господин лейтенант, мне показалось, что он именно пел...
   - И что же он пел, шар фюрер? - иронически улыбаясь, спросил Диц.
   - Извините, господин лейтенант, он произносил нехорошие слова.
  Кригер был инструктором по физкультуре в гитлерюгенде и не мог красиво выражать свои мысли. У него было теплое место в Гамбурге, и он мог отсидеться в родном городе до завершения военной кампании, но его отправили на фронт за несвоевременную выплату партийных взносов; такова была официальная формулировка, а на самом деле он был позорно уличен в краже продуктов из курсантской столовой, что не пристало делать ветерану национал социалистической партии, принимавшему участие в разгроме рэмовских оппозиционеров.
   - Что вы ломаетесь как уличная девка, - строго сказал, лейтенант, - или мне вам сказать какие это были слова?
  Кригер молчал. Он хорошо знал значение доносившихся с неба слов, но будучи трусом, в душе не решался воспроизвести их в присутствии флегматичного лейтенанта, который представлялся ему настоящим исчадием ада, готовым пристрелить человека за малейшую провинность. Он цацкался лишь с этим русским подростком, который безнаказанно палил во все стороны и убил вчера обозную лошадь (развозившую полевую кухню), оставив караульных без обеда. Кригер мог спокойно прикончить мальчишку, но этот хладнокровный убийца решил еще немного поиграть с ним в прятки.
   Лейтенант, впрочем, был всегда подчеркнуто вежлив с подчиненными и никого вроде не собирался расстреливать, но Кригер нутром чуял в нем страшного хищника, не ведающего слова жалость. С Штайнером было проще. Тот жил сам и другим не мешал жить. А с этим... ведь ни за что отстегал кнутом, педераст. В город к проституткам не пускает, а здесь запретил приставать к женщинам, поскольку мы оказывается "Не воюем с гражданским населением" Накатать на него анонимку, что ли в штаб дивизии, чтобы знал, дерьмо, как поднимать руку на ветерана партии.
   Два дня после этого позора он не мог сидеть на стуле: мягкое место горело, словно вымазанное скипидаром.
  Лейтенант догадывался о значении “непозволительных” слов, которые выпытывал у этого красномордого дебила, но хотел услышать подтверждение своим догадкам.
   - Может быть, он сказал “Дурак” на известную особу?
   - Нет, господин лейтенант, хуже, он сказал непозволительное слово.
   - На кого?
   - На известную особу.
   Диц встал, подошел к портрету, висевшему на стене и, вглядываясь в изображение сурового человека в парадном мундире, строго спросил:
   - Как это понимать Кригер, возможно, Иван, хочет освободить пленных?
   - Никак нет, господин лейтенант, Ивану наплевать на гномов, он мстит вам за дочь Симакова, которая была его кралей.
   - Откуда вам это известно?
   - Об этом говорят все сельчане. Они называют его звереныш и считают оборотнем.
  Диц опустился в кресло и закрыл глаза.
   - Вы поэт, Кригер?
   - Никак нет, господин лейтенант!
   - Я думаю, что вы болван, и вам надо выбирать выражение, прежде чем что-либо сказать.
   Ему не понравилось упоминание про Сюзан, которая, по словам Кригера (а ему было известно все через Зингеля, который лечил всех русских в деревне) была подругой сына старосты.
   “Сельчане, - подумал про себя Диц, - надо же, слово-то, какое - пахнет рожью и молоком - забытые им запахи дедушкиной фермы, где он впервые увидел Грету и дедушка, подняв сухой палец в вверх, многозначительно сказал ему:
   - Это твой единственный шанс, Карл, сунь руку в карман этого вонючего бюргера.
   - Но я не люблю ее, - возразил Карл.
   - Это не важно, - сказал дед, - заполучив деньги фабриканта, ты устроишь свою карьеру, по своему усмотрению, мой мальчик...
   У русских навоз пахнет как-то иначе, хотя женщины, удивительно красивы, а что, если этот парень, в самом деле, оборотень? Наверное, поэтому его никто не может выследить.
   После уговора с лейтенантом Иван ушел из дома, причем не к партизанам, а просто в лес. Как он там жил и чем питался, было неведомо: и впрямь впору подумать о нечистой силе.
  
   Лейтенант воспринимал женщин как “Отдохновением воина“ и никогда не считался с их чувствами. Он даже не разговаривал с ними в своей походной спальне, а безмолвно принуждал их к сексу, пользуясь правом сильного.
   Гретхен была, пожалуй, единственной женщиной, за которой он пылко и долго ухаживал. Но тогда он был еще совсем молодым человеком, и под влиянием деда, начитался всякой поэтической дребедени, за которую потом было стыдно в кадетском корпусе, где учились дети аристократов, которые вовсю корчили из себя бывалых рубак: курили сигареты, пили вино и презирали поэтические вирши.
   Полузабытые жаркие встречи с женой, ее горячее трепетное тело, безумные ласки, на которые она отзывалась сладкими стонами, а также воспоминания о медовом месяце, который они проводили в роскошных гостиницах Марселя, пробудили в нем Желание. Чувствуя, что ему трудно бороться, с все более охватывающем его половым томлением, Диц закрыл глаза и крепко, до боли в суставах, сжал подлокотники старого княжеского кресла.
   Это неуёмное, неослабное Желание стало его вечным проклятием и не оставляло его даже в самые опасные минуты на поле боя. Чем больше он стрелял, крошил и вонзал острый штык в живое, трепещущее в смертельной истоме тело врага, тем сильнее и неотвратимее охватывало его стремление слиться в едином порыве с самкой, жаждущей принять в свое лоно его вздыбленную плоть.
   Он открыл какую-то странную и непонятную закономерность, ошеломившую его поначалу своей изумительной простотой: именно опасность и ни что другое пробуждала в нем ярко окрашенные сексуальные чувства.
   Все зависело от степени опасности. Желание лейтенанта было тем сильнее, чем реальнее становилась опасность. И лишь отчаянный риск и холодное дыхание смерти вызывал в нем в нем ощущение схожее с оргазмом. Риск и опасность сопровождались у него непередаваемыми оттенками, мощного и необычайно острого наслаждения, которое, он был убежден в этом, были бы недостижимы в постели даже с самой красивой женщиной в мире.
   Ему было очень неприятно, когда он узнал, что Иван и Сюзана учились вместе в школе.
   Наверное, это была первая любовь, а первая любовь, как говорят русские, не ржавеет. Интересно, целовал ли он ее когда-нибудь? Разумеется, целовал, что же они галок что ли считали на проводах.
   "Разве я ревную? - спрашивал он себя, пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей о девушке, - глупо ревновать к этому подслеповатому кроту, который и на мужчину-то похож в самом карикатурном смысле этого слова"
  
  
   - Взять десять заложников, - отрывисто приказал лейтенант, подавляя в себе неукротимые позывы взбунтовавшейся плоти, - если к утру, злоумышленники не сдадут провокатора, все до одного будут казнены.
   "Хайль!" - звонко пролаял в воздух Кригер и важно удалился.
  Диц медленно отхлебнул остывшее кофе, поморщился, ощущая во рту вкус железа - вода здесь была с какими-то странным привкусом (В дубках было зарегистрировано наличие редких химических элементов, что послужило поводом к разработке секретного оружия в данном регионе) - и властно позвал в кабинет Зингеля:
   - Приведите ко мне Сюзан, - небрежно сказал он и подошел к окну, чтобы остудить пылающую от назойливых страстных видений голову.
   Тьма на улице немного разошлась. Всмотревшись в серую мглу, можно было различить силуэты разбитого памятника Пушкину, покосившееся здание школы с обитой жестью крышей и узкую полосу заснеженной пашни, за которой расстилалась темная стена притаившегося в ночи леса, напоминавшего издали заснувшего многоголового дракона.
  "Но почему нельзя любить слепого крота? Между прочим, Иван один из немногих в этой деревне людей, блестяще владеющий немецким языком. Он не трус и уже доказал это своими смелыми действиями, но разве трудно быть храбрецом, когда заранее знаешь, что никто тебя не смеет и пальцем тронуть. Надо признать, что этот невзрачный сутулый мальчик, несмотря на свое низкое происхождение, показал однажды пример высокого благородства, присущего лишь сильным натурам.
   Где-то вдали за лесом угадывался рассвет. В один из скучных зимних вечеров лейтенант в одиночку вошел в этот угрюмый лес, таинственно шумевший своими длинными многорукими ветвями и, рискуя нарваться на гномов, ходил в нем до полного изнеможения. Ему очень хотелось нарваться на партизан и проверить себя - сможет ли он перехитрить врага и уйти у него под носом.
   Проходив в глухой чаще до полуночи, и в кровь, исхлестав колючими ветвями, распухшее лицо и шею, он понял, что окончательно заблудился, и в любую минуту может оказаться в лагере гномов, с которыми трудно будет справиться в непроходимой и заваленной сугробами чаще.
   Лишь под утро, когда ивняк сменился лиственницей, а потом вдруг пошли стройные молодые сосны, он увидел, в пролете двух высоких заснеженных деревьев, дышащего морозным паром волка. Мягко стелясь по синеющему от утреннего зарева снегу, юркий зверь бесшумной стрелой стремительно приближался к нему. Лейтенант успел выхватить из кобуры парабеллум, но в легком высоком прыжке матерый волчище сбил его с ног и оружие вылетело у него из рук. Лейтенант увидел оскаленную пасть волка и мокрые острые клыки, готовые вонзиться в твердую жилистую шею. Он понял, что бороться невозможно и инстинктивно попытался прикрыть лицо, но тут, в морозном воздухе, послышался тихий призывной свист и волк, лязгнув железной челюстью у самого горла лейтенанта, нехотя спрыгнул с него и послушно ушел в чащу.
   Потрясенный Карл Диц, все еще ощущая в воздухе смрадное дыхание волка, быстро вскочил на ноги и в двадцати шагах от себя увидел улыбающегося Ивана.
   Слепо выстрелив в него из пистолета, подросток задел ему левое предплечье, и имея полную возможность добить безоружного врага, остался верен принятому ими соглашению (не более одного выстрела в день) - показал пальцем на узкую, затерянную в дикой конопле, тропинку и исчез из виду до следующего раза.
   Именно тогда лейтенант с пронзительной отчетливостью понял, что его безрассудная смелость и постоянная гонка за опасностью не могут служить гарантией от выстрела того единственного и одержимого волчьей ненавистью к нему человека, который очень хочет его смерти.
  
   Зингель привел к нему стройную девушку с тонкими чертами лица. Волосы девушки, аккуратно зачесанные наверх, длинная коса цвета золотистой пшеницы, матовая кожа, синие бездонные глаза, вздернутый носик и полные полуоткрытые губы делали ее настоящей русской красавицей. На ней была запахнутая солдатская шинель, которую в передней заботливо набросил на нее адъютант, а под нею летний, в красных цветочках сарафан, мало согревавший в просторной ленинской комнате, где не было печки и в открытые щели в окнах проникал пронизывающий холод.
   Девушке было зябко и на изможденном лице ее застыло выражение глубокой апатии, оставшейся у нее после первой встречи с лейтенантом, который поил ее красным вином и долго мучил в своем кабинете.
   Она беспрекословно выполняла все требования этого белокурого статного офицера, которому подчинилась, как собака подчиняется и любит своего строгого хозяина. Лейтенант был для нее тиран и любовник одновременно, ей нравились его грубые ласки (дома она знала лишь попреки отца, который, напившись, обычно, дрянной водки, беспрестанно сквернословил, выговаривая ей за мать, бежавшую к другому мужчине), но она сдерживала свои чувства и ей казалось, что он вот-вот ударит ее за то, что она не так выполняет его требования.
   До того, как она попала в руки многоопытного лейтенанта, ее всего лишь один раз поцеловал Иван.
   Это был шумный бал-маскарад в школе по случаю нового года. Серебристый звон игрушек на елке, ласковой шепот мишуры, сладкий запах хвои и мандаринов кружили им голову. Они были в самодельных черных масках и, притворяясь, что не узнают друг друга, говорили вычурным языком героев романов Дюма. "Графиня вы восхитительны!" "Маркиз, я разочарована вами" и за всем этим скрывалась жгучая радость зарождающегося светлого чувства, который смущал их и пугал своей манящей неизведанностью.
   А потом был долгожданный белый танец. Сюзан жеманно пригласила его на вальс и он, гордый тем, что она выбрала именно его, сознательно повел ее в темный закуток спортивного зала, где за разбитыми брусьями, прикрытыми по случаю праздника выцветшем дырявым брезентом, намеревался сделать ей важное признание, но стушевался в последний миг, а затем, рассердившись на свою нерешительность, грубовато и неумело поцеловал девушку в теплые мягкие губы.
   Это был первый, трепетный юношеский поцелуй, который запоминается на всю жизнь. Ваня и сам ужасно смутился своему ребячьему порыву и неожиданно выдал совсем уж глупое, после чего жутко и предательски покраснел:
   "А хочешь, сорванец, я приведу тебе из леса медвежонка? - запальчиво сказал он.
   Этот тихий и робкий мальчик с добрыми зелеными глазами не был хвастунишкой, она знала - он приведет из лесу кого угодно, потому что там он настоящий хозяин.
   Иван был в школе первым учеником и гордостью учителя по немецкому Евгения Петровича Корша, с удовольствием дававшего ему книги из личной библиотеки. В короткое время он прочитал почти все книги, имевшиеся в Дубках, и получил от Корша прозвище "Ходячая энциклопедия", что вызвало зависть и ярое презрение к нему деревенских оболтусов и почтительное уважение Сюзан и других девчонок.
   Он держался в школе особняком и дружбы его почти никто не искал, хотя обширными знаниями своими он всегда готов был поделиться со всеми.
   Нелюбовь к Ивану объяснялась тем, что он не был похож на своих бойких востроглазых сверстников, не принимал участия в шумных мальчишеских играх и почти все свободное время проводил за чтением дома или в лесу. Ходили слухи, что он колдует по ночам и водится в лесу с волками. Эти слухи прибавляли к его имени ореол некой зловещей тайны и общая неприязнь к нему со стороны деревенской детворы неимоверно возрастала.
   Когда он впервые "вышел" из лесу с обросшим и одичавшим от многолетнего одиночества отцом, мальчишки вокруг долго и упорно называла его "Звереныш". Сначала он не понимал значение этого "постыдного" слова, а потом, когда ему разъяснили, так хватанул лапищей одного из обидчиков, что у того зашатались зубы. Малышня коварно объединилась в надежде как следует отмутузить чужака, но Иван, отрастивший для этого случая острые когти, исполосовал до крови добрую половину соседский ребят:
   - Я убью каждого, кто хоть еще один раз назовет меня звереныш! - сказал он. В глазах у него плескалась такая яростная решимость, что все вдруг поверили - непременно убьет, и разом прекратили приставать к нему, но зато возненавидели в душе тихой и скрытой ненавистью, считая его оборотнем, который убивает в деревне злых собак и задирает овец в местной овчарне.
   Евгений Петрович Корш, увидев однажды длинные "боевые когти" мальчика, мягко привлек озлобившегося паренька к груди и тихо сказал ему на ухо:
   - Самое сильное оружие, Ваня, которое может быть у человека - это любовь к людям!
   Но мальчика никто не любил и он еще больше замкнулся в себе. Драться, после слов учителя он перестал совсем. Ну, может быть, раз или два пободался с ребятами из старших классов, которые уж слишком нагло пялились на сорванца и говорили ей всякие дерзкие вещи. Никто из них и не думал всерьез обижать Сонечку, с их стороны это был всего лишь традиционный пацановский способ выразить свое восхищение самой красивой девушке в школе. Обидеть ее было не так-то просто: она была бойкой девочкой, умеющей постоять за себя и неистощимой на выдумки (за что и получила прозвище сорванец), но Иван, не допускал и мысли, что кто-нибудь, пусть даже взрослые ребята (так же как и малышня, побаивавшиеся волчонка), могут говорить о ней в таком непозволительном тоне. Он сам обращался к ней как к графине и требовал этого от всех.
   Ей нравилась отчаянная смелость этого умного и некрасивого мальчика. Сначала Сюзан жалела его за неприглядную внешность, а потом незаметно для себя стала выделять паренька из общей серой массы, восхищаясь его начитанностью и с удовольствием слушая его рассказы о великих путешественниках. Скоро она поняла, что у Ивана благородное сердце и он очень одинок в этом чуждом и неприветливом мире, от которого всегда стремиться спрятаться в лесу.
   Они дружили в тайне от родителей, потому что отец сказал ей, однажды:
   - Я изничтожу это кулацкое отродье", если еще раз увижу тебя с ним, можешь не сумлеваться!
   Поначалу она думала, что он злится на темное прошлое Ваниного отца, много лет прятавшегося в лесу, но потом узнала от тетки Лукерьи, что именно папа многие годы носил, находившемуся в бегах семейству Петровых пропитание и одежду.
   Об этом знала вся деревня, молча сочувствовавшая Петровым, которые, может быть, были ужасно строптивые, по отношению к советской власти, но по-своему хорошие люди и уж совсем не кулаки.
   Сюзан знала - кто-то в деревне (об этом не говорили вслух) "накатал" донос в органы и Петровы в одночасье стали врагами народа, а такие смелые люди, как ее отец, несмотря ни на что, помогали им в трудную минуту.
   Почему же теперь отец так люто ненавидит дядю Саву?
   Диц видел борьбу, которая происходит в ней и не мешал ей. Сюзан сама должна была сделать свой выбор. Какое могло быть сравнение между ним блестящим боевым офицером, не раз смотревшему в глаза смерти на поле брани, и этим - нескладным хмурым подростком, с волчьим сердцем в груди.
   Она оказалась смышленой девушкой, не замкнулась в себе как другие, норовившие после занятий любовью, поскорее бежать домой, и в ее глазах он не видел страха. Карл Диц считал абсолютное бесстрашие - главным достоинством мужчины. В данном случае речь шла о женщине, но для страстной любовницы, в роли которой он хотел ее видеть, можно было сделать исключение.
   Диц был предупредителен с ней, хорошо кормил и даже придумал ей ласковое имя Сюзан. Он все более привязывался к этой молодой породистой самке и даже находил в ней какие-то общие черты с далекой Гретхен.
   Во время упоительной и желанной близости с Сюзан он ощутил вдруг какую-то непонятную и смутную тревогу. Его звериный и охотничий инстинкт подсказывал ему, что где-то совсем рядом в холодной и темной мгле, по-волчьи беззвучно крадется Иван, чтобы всадить в него пулю или кривой нож, в тот самый момент, когда он занят любовью с его милой подругой.
  
   Боже, что они вытворяли с Гретхен в Марселе. Она любила посещать портовые кабаки, слушать грубую брань пьяных матросов и вожделенно тискать под столом его набухающий огромный член. Они возвращались в номер потные, горячие и возбужденные, прихватив с собою бутылку терпкого Бордо, которое придавало их страстным ночам еще более пряный привкус.
   В России лейтенант никогда не оставлял женщину в своей спальне, если таковая появлялась в его нелегкой походной жизни. После продолжительной любовной игры, к которой, в большинстве случаев, он относился как к необходимой для здоровья гимнастике, он отпускал наложниц домой, или запирал их в ленинском уголке, где они подолгу жили, проводя время в сытой праздности, и помогая Зингелю ухаживать за раненным капризничающим Штайнером, комната которого находилась рядом.
   Зная, что он беззащитен во время сна, Диц доверял лишь своему парабеллуму, который всегда лежал у него под подушкой. Иногда, особенно, после неожиданной пальбы Ивана в окно канцелярии, неотвратимое Желание вдруг охватывало его днем, и Зингель приводил по его требованию девушек в кабинет. Он приказывал адъютанту на время отключить все средства коммуникации, и выпроваживал любопытную челядь подальше. Если бы в минуту соития случился налет вражеской авиации, или ему срочно позвонил сам главный психопат (так дедушка называл фюрера), он не отменил бы интимного свидания. Любовь под бомбами, казалась ему забавным приключением, а вождь нации мог вполне подождать, пока он занят серьезным делом. Его чувство и Желание были важнее всех великих деяний третьего рейха. Он не был членом партии и не подражал замшелым ура-патриотам из штаба дивизии, разбрасывающихся цитатами из дешевых статей Геббельса. Эта славная война была для него лишь средством для самоутверждения. Он не верил вождям, командирам и даже судьбе своей он не верил, решив для себя однажды, что подчиниться лишь тому, кто духом и волей окажется еще более твердым и несгибаемым чем он сам. Этому учил его дед, и он твердо усвоил его мудрую науку. Но таковых, увы, вокруг он не видел, и это давало ему моральное право считать себя Единственным и Неповторимым. Садистов рядом было множество (тот же Штайнер пытал электрическим током агентов подполья в Праге), трусов, выставляющих себя храбрецами тоже, но готовых принять смерть, спокойно гордо и с презрением, как это в любую минуту мог сделать он, нет, таковыми в его окружении и не пахло.
  
  
   В первый же день своего появления в Дубках, Диц велел согнать молодых красивых женщин на общественные работы, и самолично отобрал совсем зеленых девочек, которых запер в бывшей ленинской комнате дворца культуры имени Горького. Он не позвал на этот "праздник страсти" зануду Штайнера, потому что не привык делить добычу с кем-либо. Но спесивый и самовлюбленный Фриц, не одобряя "восточные наклонности" разгулявшегося друга, сразу же объявил ему, что он лично предпочитает цивилизованный способ удовлетворения своих потребностей, например, в городском борделе у итальяшки, куда прибыли вчера очень даже приличные девочки из Болгарии.
  Вскоре Диц пресытился гаремом и потребовал себе новых затворниц. Но оставшихся девушек жители каким-то образом отправили в лес и адъютант ломал себе голову, где раздобыть свежих наложниц для ненасытного и похотливого вампира, свалившегося ему внезапно на голову.
   Ефрейтор обошел все окрестные дома и в последнем обнаружил внучку сельского учителя Корша. Девочка переболела недавно тифом, была беспомощна и голодна и ефрейтор пожалел ее, сказав лейтенанту, что в деревне не осталось ни одной девственницы.
   - Найдите и приведите! - ледяным тоном приказал Диц.
   В самом деле, не коровницу же Кригера ему трахать.
  
   Лейтенант наслаждался девушкой молча, и поймал себе на мысли, что хочет причинять ей боль. Одна мысль, что она, возможно, сравнивает его с Иваном, оскорбляла его до глубины души. Все женщины, которых он знал раньше, восторгались размерами его детородного органа и он гордился тем, что умеет с ним кое-что делать.
   Она была спокойна в его руках, но ему не казалось, что он любит бесчувственную куклу. Опытный мужчина, знавший толк в любовных утехах, он инстинктивно угадывал в ней чувственный всепоглощающий огонь и ему хотелось оживить этот дремлющий до поры и времени вулкан. Он видел, что она относится к нему как к божеству и был горд тем, что внушает женщине столь сильное и неуправляемое чувство. Ему было трудно свободно говорить с ней по-русски, а прибегать к помощи старосты, который выучился немецкому еще на фронтах австро-венгерской империи, он не хотел.
   Узнав у Зингеля, в какой комнате томится Сузан, Петров, подладившись к ефрейтору, регулярно приносил ей молоко и мед, а также книги (которых было у его сына целый чулан), чтобы девочка не скучала.
   Диц очень скоро узнал о воровских визитах угодливого старосты, но предпочел не замечать это грубейшее нарушение порядка в канцелярии. Непонятная забота о чужом человеке со стороны Петрова стала в глазах недоверчивого лейтенанта подтверждением того, что еще совсем недавно этот осторожный старик считал, вероятно, девушку своей будущей невесткой.
   Впрочем, с его стороны это могло быть просто попыткой, хоть как-то унять пробудившуюся не, кстати, совесть, ведь это он донес ему про враждебные акции Симакова?
   Карл Диц гордился размерами своего мужского достоинства и умел причинить им боль, если хотел наказать любовницу. Но Сузан даже не вскрикнула, хотя он видел у нее в глазах слезы. Она никогда не смотрела на него во время их мимолетных встреч, и главное совсем не закрывала свои чудные крупные глаза, как это делают другие женщины в порыве страсти. "Но почему, ведь я так прекрасен?!"
   - Заплачь, Сузи! - заплачь! - властно потребовал он от девушки, вглядываясь в ее равнодушное и спокойное лицо.
   И вдруг он услышал за спиной сухой треск выстрела. Вздрогнув от неожиданности, лейтенант резво отпрянул в угол комнаты, задев плечом острый и длинный штырь, вбитый сюда (очевидно, в качестве вешалки) этим недотепой Зингелем.
  Вглядевшись в темный проем двери, он понял, что никого там нет, а подозрительный треск, так сильно напугавший его, произошел оттого, что у дверей нечаянно упал стул. Какая, однако, скотина этот Зингель, вечно ставит вещи куда попало.
   Оснований для беспокойства не было вроде никаких (хотя с какой стати стул вдруг упал?), но ему было ужасно стыдно перед Сюзан, а больше перед самим собой - впервые, кажется, за все годы войны, он подался, как баба, позорной и глупой панике. "Этот очкастый славянин и в самом деле умудрился напугать меня" - иронически подумал Диц. Интуиция говорила ему, что Иван притаился где-то рядом и может быть, даже, видел, как он трусливо, по козлиному, отпрянул от девушки.
   В тот вечер, когда немцы взяли с поличным пьяницу Симакова, Иван придумал план, как вырвать Сюзан из лап коменданта, но отец, услышав за окном протяжный волчий вой, зовущий сына, догадался, что у него на уме и запер его дома.
   - Куда тебе с ним тягаться, Ванюша! - уговаривал староста непреклонного сына, - себя погубишь зазря и Сонечку уже не спасешь.
   - Я должен ее вызволить, отец! - упрямо твердил Иван.
   - А пусть Федор и вызволяет, дочку, это он накликал на нее беду.
   - Не дядя Федор, а ты, - зло отвечал ему Иван, - уйду я от тебя, батя, проклинай, не проклинай, ничем не удержишь меня.
  Савелий Петров по-своему любил упрямого и своенравного сына, но почему-то возненавидел Симакова и пригрозил предать Ивана страшному проклятью, если тот вздумает привести в дом дочь коротышки лесничего.
   Отлюбив Сюзан яростно и молча (близкое присутствие оборотня, заставило его испытать сладостное чувство мести), лейтенант Диц сам подал ей одежду и даже помог одеться, что никогда не было с ним раньше. Его глупый испуг не остался незамеченным ею, и он, стараясь отвлечь внимание девушки от этого " недостойного факта", был сегодня с ней излишне суетлив, что отнюдь не соответствовало его властной натуре.
   Одеваясь, Сюзан пытливо (и как ему показалось) с тонкой усмешкой пристально посмотрела на него и вдруг впервые за все время пребывания в канцелярии, спросила на чистом немецком языке:
   - Ты уже убил Ивана, Карл?
   Сначала он не поверил своим ушам, а потом удивился ее невиданному притворству. Неужели это говорит Сюзан? Раньше она молчала как рыба, а тут обратилась по имени, что позволяли себе лишь друг детства Штайнер и его непосредственный начальник полковник Зоненберг.
   - Я не трогал его, Сюзан, ты же знаешь, это он пытается пристрелить меня. Почему ты спрашиваешь об этом, дорогая?
  Сюзан безразлично пожала плечами - "Просто так, из любопытства"
   На этом разговор был исчерпан, но он не поверил, что жизнь Ивана была ей до такой степени безразлична. Она видела, как он позорно вздрогнул, во время падения этого проклятого стула, и по его реакции могла, конечно, догадаться, что он ждет именно Ивана, а не каких-то там вонючих гномов. Зачем ей было спрашивать убил ли он Ивана. Чтобы подчеркнуть его минутный срыв и неожиданное смятение чувств? Но как я трухнул, однако. Проклятье! Что со мной, творится: старею, порчусь, от бездействия? Хорош викинг, едва не наделал в штаны от упавшего случайно стула. Интересно, что бы сказал на это дедушка? Ему так не нравилось, когда внук проявлял повышенный интерес к женщинам, которых он считал недостойными внимания настоящего викинга.
  Лейтенант перехватил уже откровенно насмешливый взгляд Сюзан и у него дрогнули густые, сросшиеся на переносице брови. "Кого из нас она жалеет - его или меня?"
   - У него остались две пули, - холодно бросил он девушке, - после этого я его убью.
   - Зингель, - сказал он Ефрейтору, когда тот, проводив девушку в ленинскую комнату, вернулся в кабинет, - сделайте мне еще кофе, пожалуйста.
   Допив невкусное, отдающее железом, кофе - лекарство у этого глиста вкуснее получается, - он собрался, было, звать Кригера, но тот, будто угадав его мысли, сам внезапно возник на пороге:
   - Кригер, - сказал Диц, нервно барабаня пальцами по полированной поверхности стола, - охрана, за которую вы отвечаете, снова недосмотрела и в канцелярию приходил Иван.
  - Его никто не видел, гер лейтенант!
   - Тем хуже для вас, шарфюрер, если он пройдет сюда еще раз, я вам отрежу яйца.
   - Слушаюсь, - послушно вытянулся, Кригер, не понимая, что, собственно, этот выскочка от него хочет: он сам приказал не трогать Ивана, а теперь выговаривает ему, за то, что тот едва не прихлопнул его в собственном кабинете. Жаль, что не прихлопнул, никто бы по этому дерьму не стал проливать слезы. Но почему Диц до сих пор так трогательно возится с этим парнем. Наверное, стоит все-таки донести начальству о его самодурстве с подчиненными, кто давал ему право самовольно вводить телесные наказания?! Что себе позволяет этот юный чистоплюй. В конце концов, я старый член партии...
   - Вы что-то хотели сказать, шарфюрер?
   - Никак нет, господин лейтенант. Я хотел лишь заметить, что известные вам вопли с неба раздаются в темноте с перерывом в несколько минут.
   Откинувшись в мягком уютном кресле, Диц поставил длинные ноги на стол. Он уже не сомневался, что Иван замешан в этой странной истории: когда он неистово любил Сюзан в присутствии ее ревнивого друга (он был уверен, что тот подглядывал за ними и стул упал под его гипнотическим воздействием), звуки за окном продолжали раздаваться. Что именно он добивается этим, запугать его, заставить нервничать, а может просто хочет выставить дураком в глазах Сюзан. Частично это ему удалось, там, в спальне, но это дело можно еще очень быстро поправить.
  Согласно уставу, офицер не имел права сидеть в такой вольной позе в присутствии младшего по чину, но Карл Диц любил подражать американским ковбоям, считая их показное хладнокровие образцом для подражания.
   - Я хочу, наконец, знать, кто издает эти проклятые звуки! - сказал он Кригеру терпеливо дожидавшемуся, пока начальство думает.
   - Это птица, господин лейтенант, мы установили это.
   - Я сильно подозреваю, Кригер, что родились вы раньше положенного срока, и это обстоятельство отразилось на ваших умственных способностях.
   Лейтенант был так взвинчен, что собирался обложить физкультурника отборным русским матом. "Но ведь не поймет, скотина"
   - Никак нет господин лейтенант, - серьезно отвечал Кригер, - мать меня даже переносила немного, но это не меняет дело, нам стало известно, что речь идет о прирученной "галке", принадлежащей сельскому учителю Коршу.
   - Так пристрелите ее болваны, дожили до того, что фюрера порочит птица!
  "Фюрер, между прочим, сам удивительно похож на стервятника". Дедушка говорил ему как-то, что этому человеку явно не хватает такта, и он намного завышает свои скромные способности.
  Кригер, вытянувшись во фронт, будто это могло хоть как-то успокоить раздраженного непонятно чем шефа (подумаешь там, птички чирикают), обиженно возразил:
   - Попасть в нее невозможно, господин лейтенант, за окном ночь.
   - Поставьте снайпера, включите прожектор, наконец, вы что совсем беспомощны, Кригер?
   - Господин лейтенант, птица поет из укрытия, мы стреляли на голос, бесполезно: глохнет на минуту и опять начинает кричать.
   - Что же такое она там поет, шарфюрер, частушки?
   - Я уже говорил вам, господин лейтенант, что-то оскорбительное, потому что жители смеются.
   - За смех расстрел на месте, - нахмурился Диц, - но не стреляйте в людей, пока не объясните им, что их ожидает в случае нарушения моего приказа.
  "Что он тут выламывается, тварь, - подумал Кригер, - объясняй, не объясняй этим скотам, ничего они не заслуживают, кроме хорошей пули в живот"
  Порывисто поднявшись с кресла, Диц заложил руки за спину:
   - Где ваш учитель, Кригер?
   - Господин лейтенант, он давно уже здесь, вернее там... лежит в коридоре, - услужливо сказал Кригер.
   - Уже лежит?
   Диц брезгливо поморщился, Он мог убить противника в бою, он мог даже расстрелять своих, если того требовали обстоятельства, но пытать и мучить жертву (Как этот подонок Штайнер, купивший в букинистическом магазине в Праге книгу "Тюремный справочник для палача") до этого он еще не дошел, и впредь останется воином, а не палачом. Жаль, что Сюзан тогда, в спальне, видела, как он вздрогнул. Это дорого обойдется Ивану. Этот парень становится все более грозным и опасным противником, а что, если он ворвется к нему в спальню, в тот момент, когда невозможно будет оказать ему сопротивление? У него в запасе еще две пули. Это немного. Надо набраться терпения.
   Он представил себе, как прострелит непокорному юноше голову и расплескает по грязному снегу его пульсирующие мозги. Он мог сделать это и раньше, но после случая со стулом вдруг понял, что Иван, по существу, единственная ровня ему здесь в деревне, и в их судьбах есть много общего: так же как и он, в свое время, сын старосты ни с кем не дружил в школе, никого не любил в своем окружении, и не был любим другими. Он не боялся смерти в бою, и это выгодно отличало его от других, законопослушных членов коллектива, и сближало с ним - гордым и независимым одиночкой. Иван был Одинокий волк, не признающий человеческих законов, и прислушивающийся лишь к тому, что говорит ему внутренний голос. Но главное, что делало его настоящим индивидом, возвышающимся над серыми соплеменниками, было то, что он не водился с партизанами, а жил и дрался сам по себе.
   Да, это так - Иван единственный человек в деревне, который близок ему по духу. Если с другими можно не считаться, и не выполнять своих обязательств по отношению к ним (ибо они стоят гораздо ниже тебя в иерархии мировых ценностей), то к ровне надо относится как к самому себе. Мораль рабов должна оставаться уделом тех, к кому она относится.
   Одно его слово и парня могли бы укокошить люди Кригера. Раньше он запрещал им вмешиваться в его сложные отношения с Иваном, но сейчас, после унижения испытанного им в спальне, он не станет возражать, если его убьет кто-нибудь другой. Впрочем, нет, он сам доведет это дело до победного конца. Иван вполне заслужил эту высокую честь.
   Как ослы Кригера уже во второй раз прошляпили мальчишку? Пора ускорить развязку этого затянувшегося спектакля.
  Ему был неприятно странное любопытство Сюзан. Она хочет знать, убил ли он Ивана. Она не просит за него, но ее интересует, что с ним. С одной стороны, это может быть обычное беспокойство за судьбу любимого человека, а с другой - чувство вины перед бывшим кавалером, который невольно стал свидетелем ее женского счастья.
  
   Ввели худощавого пожилого мужчину одетого не по-деревенски в черный костюм и полосатый галстук. У него были длинные белые волосы, бородка клинышком и бледное лицо в паутине глубоких морщин. Нос учителя, с горбинкой, и тонко очерченные губы были окровавлены - болваны Кригера постарались.
   Диц видел уже этого интеллигента на похоронах Павла Хромова. Он говорил там, что-то невпопад и кажется, плакал, чудак, хотя, по сути, следовало радоваться, что среди безликих, ни чем не примечательных людей станицы, жил такая неординарная личность как Павел.
   После похорон (которые пришлись на праздник седьмое ноября и люди тайком выпивали ночью в жарко натопленных хатах, за Сталина, как доложил ему позже Петров), Диц поехал на трофейном виллисе в город и отдал карточку маленького героя фотографу, чтобы увеличил и поставил в рамку.
   Через неделю он повесил портрет Хромова у себя в кабинете над столом, на котором любил мять аппетитные бедра русских женщин.
  
   Учителю развязали руки.
   - Садитесь, - сказал Диц, указывая на старое кресло с изогнутыми ножками. Учитель покорно сел. Вероятно, у него что-то было не в порядке со спиной: в кресло он садился как на раскаленную плиту, стиснув зубы и закрывая от резкой боли глаза.
   - Это ваша птица занимается пропагандой?
   - Моя, - сказал учитель, вытащил из кармана несвежий платочек и вытер им окровавленные губы.
  Увидев на стене портрет любимого ученика, он на мгновение забыл о боли в спине и в тусклых глазах его зажглось немое удивление. Портрет деревенского мальчика висел в непосредственной близости от портрета Адольфа Гитлера. Это поразило учителя и возбудило его подозрительность. Что это, клоунада или подвох. Что от него добивается этот странный паяц, устроивший из похорон ребенка представление в духе греческих трагедий?
   - Вы говорите по-немецки, господин учитель?
   - Да, говорю.
   - Вы немец, - удивился Диц, - в этой медвежьей берлоге, в стороне от великих дел нации?
   - Я русский, господин офицер, учитель немецкого языка в школе.
   Вот почему Ваня и Сюзан так прилично шпрехают по-немецки. Может быть, этот старый сводник лично способствовал зарождению романа между своими распутными учениками. Кажется, у русских при Советах все было общее, и женщины тоже. С самого детства их приучали к свободной любви. А этот козлоногий фавн под видом учителя был, вероятно, апологетом раскрепощенного секса. Стоит, однако, поближе присмотреться к сельскому интеллигенту, возможно, он связан с партизанами.
  - Вы образованный человек, господин Корш, знаете, языки, значит, понимаете, что мы несем миру. Мы - немцы...
   - Господин офицер, немцы дали миру философов, поэтов, музыкантов, а вы фашисты, вы разрушаете...
   - Вы такой же пропагандист, как и ваша птичка. - Диц засмеялся, - а разве вы коммунисты не разрушаете? Помните песенку - "Весь мир насилия мы разрушим до основания, а затем..." - Но в сторону шутки, друг мой. Я буду с вами откровенен, вашу говорящую курицу надо срочно изловить. Завтра к нам с инспекцией прибудет важный гость из Берлина, он не должен быть свидетелем птичьего концерта. Этот анекдот может дойти до слуха высшего начальства.
   - Это ваши проблемы, господин офицер.
   Учитель смотрел лейтенанту прямо в глаза. Он уже видел этого быка на похоронах и сразу понял, что этот не из идейных, а просто грубое сильное животное, которое, не считаясь ни с чем, будет идти к власти, уничтожая на пути, все, что мешает его восхождению на Олимп. Но почему он повесил у себя портрет Павла, что за странная прихоть, а скорее, цинизм в самой неприглядной его форме. Не хочет ли он этим посмеяться над ним, да и над погибшим парнем тоже?
  Учителя удивила наглая откровенность офицера, вообразившего себя, вероятно, молодым Богом из северных саг. Нет, этому не знакомо слово пощада.
   - Я вас вздерну на первой же осине, так кажется, говорят у русских?
   - Я не привередлив, господин лейтенант, согласен и на березу... - тихо сказал учитель.
   - Ценю ваше чувство юмора, господин Корш, но это ничего не меняет, “Ципка” ваша должна быть общипана сегодня.
   - Я готов, призвать птицу обратно, если вы освободите партизан, - сказал учитель. Диц посмотрел на Корша с изумлением. Этот слабый тщедушный человек с бледным чахоточным лицом одержимого явно не понимал, с кем он имеет дело.
   Лейтенанту хотелось совершить сегодня давно уже намеченный им поход в "Бонжур". Его юная подруга, кажется, созрела для большой романтической любви. В утонченной ресторанной обстановке она скорее забудет своего неотесанного Ивана.
   Странно, он знал в России много женщин, но именно эта, ничем, не примечательная (хотя и невероятно красивая) девушка, неожиданно пробудила в нем дремавшие доселе подспудные чувства. Он сразу выделил ее среди других невольниц своего сераля. Было в ней что-то такое, что он называл породой. "Интересно, откуда это у нее? Папа грубая, рабочая скотина, а в ней величия хоть на десять помпезных графинь"
  "Самым большим достоинством, которым должен обладать человек, - вспомнил он слова дедушки, - это бесстрашие". В глазах Сузан он никогда не видел страха. Страх не испытывают люди, понимающие свое превосходство над окружающим стадом. Он готов отказаться для нее от своего гарема; она, с ее спокойным смелым взглядом, обещала превратиться в красивую, гордую и чувственную женщину. Ему хотелось, чтобы она перестала сдерживать себя, и отдалась ему, наконец, вся, безраздельно, со всем задором своей молодой и сильной души. Он любовался ее тайным волнением, который угадывался в ней по стыдливому румянцу на щеках во время их страстных встреч. Он радовался тому, что в его обществе она понемногу оттаивает как стылая земля в весеннюю капель. Он был уверен - скоро, очень скоро она ответит на его порывистые грубоватые ласки неудержимой слепой любовью. К Ивану она испытывает жалость, это, несомненно. Разве можно любить урода, который не видит дальше своего носа. Впрочем, о русских женщинах говорят, что они жертвенны - идут за мужьями на край света. Ему что-то такие не попадались. Ни одна русская женщина не любила его самозабвенно, до самого донышка, как умела это делать неповторимая Гретхен. Они наслаждались его телом, они были благодарны ему за ласку, за щедрость (танцовщицам в "Бонжур" он платил немалые деньги), но не выказывали возвышенных чувств, потому что были низкого сословия, раз и навсегда напуганные жизнью. Сузане страх был неведом, и она любит его как римская матрона, будто делает великое одолжение. А он сильный, умный и могущий уничтожить ее в любую минуту, принимает ее любовь как должное. Это неестественно, с точки зрения сверхчеловека, но вполне допустимо, если речь идет о богине. Сюзан была богиней. Еще немного и он станет мыть ей ноги и пить воду из юшки.
  Она продолжала беспрекословно выполнять все его требования и взгляд у нее был при этом стеклянный. О, эта девочка умела притворяться, и он видел в этом хорошее предзнаменование. Лейтенанту нравились люди умеющие играть. Он ценил их по тому, насколько ловко они умеют лгать. Человек, поднаторевший в искусстве лжи, обычно вероломен, а такие, как правило, самые опасные и коварные враги. Врагов же надо любить и лелеять, ибо ценность человека определяется не богатством, а количеством недругов, которых он имеет.
   Старый учитель расстроил его планы, поход в ресторан временно откладывался. Дубковский анклав по-прежнему интересовал немецкое командование и высокий чин, наезжающий на днях в деревню, должен был утрясти последние вопросы перед запуском секретного объекта. Мог ли он, Диц, допустить, чтобы посланник фюрера стал свидетелем предательских голосов. "Настучит на него начальству и его загребут на фронт. А он еще не отлюбил Сюзан и ждет от нее ответных бурных чувств.
   Самое удивительное было в том, что учитель тоже, кажется, не боится смерти, или, по крайней мере, делает вид, что не боится. Надо, однако, расшевелить его и сделать это до наступления рассвета. Истязать и мучить арестованных было не в его правилах, а придумать какой-нибудь тонкий тактический ход ему не удавалось. Он уже стал подумывать о том, чтобы пустить в расход это упрямое и глупое животное, но вдруг подумал, что старик чем-то напоминает ему его несчастных родителей, которые может быть тоже прошли через все муки ада.
   Он смутно помнил мать, маленькую ласковую женщину с синими глазами, убаюкивающую его в детской кроватке. Он не знал слов песен, которые она ему напевала, но тихий грудной голос, и неприхотливая мелодия колыбельной, до сих пор звучали в его ушах. Он помнил отца - русоволосого гиганта, который подбрасывал его вверх своими сильными руками и рассказывал страшные сказки про злых и коварных гномов.
   В душе он любил своих родителей, но ему было больно вспоминать о них. Он считал, что они предали его и благодаря им он был вынужден долгое время изворачиваться и лгать, чувствуя себя изгоем в обществе подлых и низких людей.
   Карл Диц подавил в себе приступ острой жалости к родителям, считая, что этим он оскорбляет, светлую память деда, вложившего в него так много душевных сил.
   - Ты именно тот человек, который принесет миру освобождение! - убеждал его дед, и он верил, что судьбой ему назначена высокая миссия - повести за собой к великим деяниям погрязшее в пороках человечество.
   В последнюю минуту выход нашелся и исходил он, как ни странно, от твердолобого Кригера.
   - Господин лейтенант, - заискивающе начал шарфюрер и, нагнувшись, горячо зашептал ему что-то на ухо.
   - Вот как, - приподнял бровь лейтенант, - это становится интересно. Зингель, - кликнул он адъютанта, - подойдите ко мне, пожалуйста.
   В кабинет робко вошел исполнительный Зингель. Выглядел он неважно; глаза у него запали, лицо отдавало желтизной, и под шинелью его пробирал мелкий озноб. Еще с вечера у него поднялась температура и ему не удавалось сбить ее. Он безнадежно заболевал, и его томило смутное предчувствие беды.
   Ночью ему удалось прикорнуть на часик, и ему приснилось, что лейтенант проведал о маленькой Барбаре и приказал, немедленно доставить ее в ленинскую комнату.
  Ядовитая улыбка лейтенанта не предвещала ничего хорошего:
   - Почему вы скрыли от меня, что у господина Корша есть внучка? - с ласковыми интонациями сказал Диц, впервые за все время, предлагая ему сесть.
   За короткое время службы при нем адъютант успел узнать: - все к кому лейтенант становился подчеркнуто, вежлив, были обречены. Это он предложил однажды пойти на охоту (и это во время войны, когда лес кишит партизанами) своему предшественнику Штайнеру, а потом вынес его на плечах из лесу с прострелянным позвоночником.
   "Наткнулись на гномов" - с деланным равнодушием сказал он ефрейтору. Но Зингель знал, что в Штайнера стрелял Ваня (об этом ему сказал староста), который в темноте перепутал его с Дицем. Он знал также, что Диц, переодевшись в штатское, нарочно пригласил Фрица в лес, зная, что подслеповатый Иван давно уже следит за ним, и готов прикончить его, как только представится удобный случай.
   Кровь отхлынула от пылающего лица Зингеля, он посмотрел на Кригера и понял, что тот предал его.
  
   Как он мог положиться на этого подлого физкультурника?
  Кригер был с ним, в доме Корша, когда они искали новых пленниц для лейтенанта. Девочка жила с дедом, и сама вышла к ним на стук тяжелых солдатских прикладов. Учителя не было дома и Зингель уговорил Кригера не трогать ее:
   - Ведь совсем ребенок еще, Вилли, - сказал он, - у меня самого такая пигалица дома...
   - А у тебя губа не дура, - усмехнулся Кригер, полагая, что Зингель приберегает девственницу для себя. Зингель неестественно хохотнул в ответ на плоскую шутку мясника, чтобы тот утвердился в своем мнении.
   Кригер был отвратителен ему своей патологической ненавистью к евреям. Он был гнусный и подлый ханжа, который сам лично не трогал жидовского золота, но не считал зазорным пользоваться им, если оно попадало к нему через вторые руки - например, Зингеля.
  У анемичного ефрейтора была давняя мечта, открыть вместе со свояком престижную аптеку в Кельне, на центральной городской площади, у памятника Карлу Великому. Он отправил уже Генриху с оказией два крупных слитка золота, но этого было мало, потому что аптека, по его разумению, должна была быть по берлинскому образцу: двухэтажная с гранитным фасадом и специальным отделом для лечебных трав, которые можно будет завозить из России. Он давно собрал бы нужную сумму на фасад и второй этаж, но ему все время приходилось делиться с Кригером, с которым пришлось заключить устное соглашение, что физкультурник при надобности освобождает фармацевта от силовых мер, которые предписывалось применять к евреям.
   До прихода к власти Гитлера у Зингеля было немало друзей среди евреев и у одного из них он выучился своему доходному ремеслу. Присваивая себе, еврейское имущество в Белоруссии, он страдал морально оттого, что грабил невинных людей, но он оправдывал этот гнусный, по определению его свояка, поступок тем, что всеми возможными средствами избегал принимать прямое участие в избиении и убийстве евреев.
   С Кригером он познакомился в Минске и служил с ним в штурмовых отрядах, до тех пор, пока их не погнали из элитных частей за растрату полковых денег, которые они спустили в местном борделе. Кригер был, груб, жаден и труслив и Зингель имел возможность убедиться, что ради своей вонючей шкуры он, не дрогнув, продаст собственную мать.
   В Минске у шарфюрера была любовница Тоня, к которой он вдруг проникся высокими чувствами, жалел ее и регулярно приносил в дом паек из солдатской столовой. У Тони был сын лет шести, и Кригер часами мастерил ему игрушки и даже обучал гимнастике по методике Шнайдера. А когда один из полицаев сообщил в комендатуру, что его любовница полукровка с примесью еврейской крови, он испугался, что его обвинят в укрывательстве и сам лично отвел ее в гетто.
   Всю дорогу, пока они шли к месту назначения, она целовала ему руки и умоляла спасти сына.
  - Не беспокойся, - сказал Кригер подруге, - я позабочусь о ребенке.
   Мальчишку, сбежавшего при аресте, Кригер разыскивал с собаками в течение трех дней и нашел его в развалинах дома железнодорожников. Обессиленный мальчик лежал на промасленной рогоже, весь синий от холода и равнодушно ждал смерти. Увидев Кригера, он едва заметно улыбнулся и с трудом прошептал:
   - Дядя Вилли, я так ждал тебя.
  Но Кригер, боясь, что солдаты догадаются о его близких отношениях с ребенком, выстрелил мальчику в голову:
  "Унд юден!" (еврейская собака) - сказал он, скорее для полицая стоявшего рядом.
   Три дня после этого он не мог, есть и Зингель удивлялся, что у этой грубой скотины, есть, оказывается, какие то зачатки совести.
  
  
   Только вчера он дал Кригеру золотой портсигар, который "изъял" при обыске богатой еврейской семьи в Минске. Это была цена за молчание, которое с недавних пор все более тяготило Кригера. Там, в Минске, Зингель был ему нужен, а здесь, он только злил его своими бесконечными разговорами о двухэтажной аптеке с лабораторией и специальным оборудованием, которую он откроет со свояком в Кельне.
   “Колбасник, а не солдат, думал Кригер с отвращением, - и куда только смотрели тыловые крысы, когда брали это дерьмо в зондер команду, ему место на кухне или в интендантском корпусе”
  Он вспомнил, как несколько дней подряд слезно упрашивал аптекаря сходить с ним в бордель и повеселиться там со свежими девочками, но тот все не решался. А, попав к девицам, вдруг расчувствовался, как последний слюнтяй, и раздал б....м деньги из полковой кассы. Благодаря безупречному партийному прошлому Кригера скандал удалось замять, но именно тогда он понял, что этот жадный и вечно пахнущий чесноком аптекарь ничто иное, как паршивая овца, затесавшаяся в армию. Ведь он так и не убил ни одного еврея в Минске, более того - тщательно скрывал свою симпатию к ним. Однажды он вышел из дома местного "Янкеля" и сказал офицеру, что это русские, а Кригер зайдя в дом, обнаружил на дверях мезузу.
  Зингель умолял его никому не говорить об этом и он до поры до времени молчал, но надолго ли хватит его терпения?
   Кригер умело пользовался тайной тщедушного фармацевта и выманил у него уже половину ценностей, прибранных ефрейтором во время еврейской селекции в Минске.
   Сначала Кригер думал, что Зингель бережет внучку учителя для себя, но когда понял, что тот делает это из жалости к ней, разозлился на него: эти русские скоты убили у него сына под Брестом, и он поклялся, что это дорого обойдется им. Зингеля он презирал - рохля чистоплюй и ничтожество, который брякается каждый раз в обморок при виде еврейской крови. И это на второй год войны - идиот.
   Зингель был столь беспринципен и гнусен, что абсолютно не брезговал жидовским добром, а когда надо было пристрелить старика инвалида, который не мог самостоятельно спуститься с пятого этажа, вдруг побледнел и умоляюще посмотрел на Кригера, как будто только он должен выполнять эту грязную работу. Кригеру это не в тягость, напротив, еще один паршивый еврей заплатил кровью за жизнь его дорогого Ганса.
   У этого учителя была не русская фамилия и Кригер нутром чуял, что здесь что-то нечисто, и старикашка, скорее всего скрытый еврей. Русских, шарфюрер относил к категории “Неприятель”. Неудобный, жесткий, но неприятель. А настоящий враг ассоциировался у него с евреями. Один из этих жидов судился с его отцом в двадцать третьем и отсудил себе бакалейную лавку, после чего семья впала в ужасную нищету и Кригеру пришлось долго мытарствовать, пока он добился стабильного заработка и смог посылать престарелым родителям на пропитание.
   Пусть Зингель подавится своим портсигаром и золотыми кольцами, он не намерен из-за какого-то сомнительного барахла поступаться своими моральными принципами. Евреи должны быть наказаны, потому что вносят смуту и раздор везде, где они появляются.
  
   - Вас Зингель, я отправлю под трибунал, - сказал лейтенант, наслаждаясь жалким видом объятого страхом адъютанта.
  “И впрямь такие особи неприспособленны к выживанию”.
   - Господин лейтенант, вмешался Кригер, - крики раздаются уже с двух концов деревни.
   - Что это значит? - Диц злобно посмотрел на учителя. Не слишком ли он сентиментальничает с ним, у Штайнера он давно бы уже разговорился.
   Учитель едва заметно усмехнулся. Не такой уж он молодой Бог, этот смазливый лейтенантик, если его так легко вывести из себя.
   Диц угадал мысли учителя и уже в более спокойном тоне пошутил:
  - У вас, наверное, птичий хор, гер Учитель, - хорошее получится жаркое, не правда ли?
   - Господин офицер, должен вас разочаровать, птиц моих не видно ночью. Увы, жаркое вкусить не удастся.
   - Вы знаете, что вас расстреляют?
   - Знаю.
   Ответ был достоин настоящего спартанца, и лейтенант оценил это.
  Он знал, что простому человеку умирать трудно и, считая себя докой в вопросах жизни и смерти, развил на досуге стройную философскую систему, посвященную эстетике смерти. Первый постулат его теории гласил: "Красиво умереть - такое же великое произведение искусства, как “Гамлет” или “Война и мир “ выдающихся мировых классиков. Недаром во все времена о подвигах великих героев вспоминают чаще даже чем о бессмертных произведениях не менее великих художников" Смерть Павла Хромова он приравнивал к знаменитым полотнам Тициана и поэтому без колебаний повесил его портрет рядом с портретом Адольфа Гитлера. Когда Штайнер сделал ему замечание, что неприлично возвышать безродную чернь, противопоставляя ее великому человеку, он напомнил другу, что сам фюрер не раз клеймил знать как дегенератов и ублюдков, а однажды даже сказал в тесном кругу - "Я с возмущением вспоминаю о том, что в мире моей юности каждый человек ценился не в меру своих заслуг или способностей, а по своему происхождению"
   После того как он напоролся на острый штырь в спальне, позорно испугавшись Ивана, у него все время ныло проколотое плечо. Хорошо еще, что никто не видел царапину. Бинт, которым он перевязал рану, кажется, пропитался кровью. Мальчишка очкарик тоже был героем. Он и не думал сдаваться, хотя шансов на победу у него нет никаких. А если человек упорствует, пытаясь убить врага, он уже не безликое ничтожество, а личность, ищущая пути к совершенству.
  
   Диц с детства воспитывал в себе хладнокровие и умение спокойно смотреть в глаза смерти. Ему казалось, что он достиг в этом больших успехов. Под Сталинградом, он с ротой пехотинцев выбил русских из здания городской библиотеки, которую они стойко держали более недели и ее не могли взять даже ветераны из железного корпуса фельдмаршала Паулюса. Русские не сдавали этот плацдарм, потому что он носил имя Сталина, так же, впрочем, как и сам город. И тогда Диц, личным примером увлекая роту пехотинцев за собой, впервые за последнюю неделю изменил ненадолго соотношение сил на передовой. Встать под пулями во весь рост и повести людей в атаку было непросто, но он презирал в это время смерть, воображая себя сверхчеловеком. Смелого пуля боится, был убежден он, и действительно - его даже не задело в этом жарком бою. Зато он получил железный крест за личное мужество и был повышен в звании, а позже снова разжалован, за то, что оттрахал в приемной штаба дивизии эту давалку фрау Моль; ну откуда ему было знать, что она давно уже зарезервирована командиром дивизии и настоящие мужчины чином пониже раздражают ее высокого покровителя.
   Два месяца он не знал женщин и страдал от неотступно преследующего его Желания. Даже бушующие вокруг смерть и разрушение не могли остудить его неукротимого стремления Обладать женщиной. Напротив, свирепые бои и беспрерывный грохот гаубиц еще больше распаляли его необузданную похоть.
   Когда они выбили противника из библиотеки, среди русских солдат была женщина санинструктор, которая пыталась подорвать себя гранатой, но только изувечила свое изящное гибкое тело. Удивительно красивая, она лежала среди горящих книг с оторванными руками и спокойно смотрела на лейтенанта, разглядывающего ее обнаженные стройные ноги. Пехотинцы раздели ее, отрезали маленькие девичьи груди, а потом, воткнув в половой орган цветок, выставили тело на высоте, которая хорошо просматривалась русскими. Было что-то не эстетичное в том, что сделали с ней солдаты. Впервые в жизни лейтенант пожалел, что позволил этим трусливым скотам глумиться над телом молодой женщины: даже мертвой она была необыкновенно красивой. Стереотрубы всех полков на передовой, как немецких так и русских, несколько дней были обращены на высотку, где лежала обнаженная красотка.
   Но главное во всей этой истории было то, что он научился играть со смертью, что давало ему право смотреть на этих штабных крыс, развлекающихся с блудливыми радистками, свысока.
   Позже он увидел русского офицера, который, пытаясь отбить у немцев мертвую девицу, поднял за собой свою поредевшую в боях роту. Офицера быстро срезал немецкий снайпер и атака захлебнулась. Карл Диц лично вынес раненного русского офицера с поля боя, но так и не донес до траншеи - русский умер у него на руках. Это был совсем юный (чем-то похожий на Ваню) парнишка, в планшете которого он обнаружил фотографию мертвой девушки и длинное письмо к ней. Наверное, он писал его, тоскуя по ней, и, смотря на ее мертвое тело в бинокль. Парень знал, что погибнет - высотку надежно держали немцы, поэтому письмо было прощальным. Прорываясь к любимой, он шел по существу на верную смерть.
   Интересно пишет ли Ваня Сюзан. В лесу, верно, негде хранить письма, а кроме того, он знает, что она никогда не получит их - Диц лично позаботится об этом.
   Русские люди любят писать письма перед лицом близкой смерти. Он читал об этом, у Чехова, которого дед считал художником, переросшим рамки национального самосознания:
  "Деградирующим европейским народам особенно понятен этот тонкий писатель, - говорил старик, - потому что им близка поэзия воспеваемого им маленького человека"
   Ваня поначалу тоже был для него маленьким человеком, не достойным внимания, но именно он заставил его впервые в жизни испытать постыдное чувство страха. Ему было стыдно перед самим собой за эту непростительную слабость.
  
   Его удивило, что старик учитель также спокоен перед лицом смерти, как и он. Карл Диц знал удивительную стойкость русских солдат на поле боя, но в глубине души считал, что за этим кроется жалкий страх быть расстрелянным за нарушение приказа.
   Полковник Зоненберг показал ему копию директивы Сталина, призывающую командование советской армии, расстреливать предателей на месте. Директива шла под кодовым названием “Ни шагу назад” и он действительно не видел за все время Сталинградской битвы ни одного убитого русского солдата, который бы лежал спиной к фронту.
  В смелость сельского учителя Диц не верил. Он не производил впечатление человека умеющего принять смерть достойно.
  “Вероятно, партийный функционер, мелкая душонка с порочной коммунистической моралью. По глазам видно, что труслив и ждет удара в спину. Сломается вне сомнений, надо только правильно подобрать средство давления”
   Один лишь Ваня в этой глухой дыре не боялся умереть с честью и лейтенант временами с сожалением думал о том, что юноше явно не повезло родиться в этой чужой и темной стране с рабской моралью.
   Полковник Зоненберг, пришедший в армию Паулюса из Абвера, еще в довоенные годы собирал информацию о личностных качествах Иосифа Сталина и хорошо знал, чем этот дикий сатрап сумел подчинить целую нацию.
   “ Он задействовал семейный фактор, - сказал он лейтенанту, - самый эффективный из всех существующих доныне в истории человечества: смелые комиссары, готовые грудью закрыть дзот, ломались, как спички, если карающая десница диктатора нависала над членами их семей “.
  Лейтенант уже испробовал этот прием с лесничим, и он сослужил ему хорошую службу.
  
   - Кригер, сказал он, - приведите сюда внучку, этого господина.
  Лицо учителя побледнело, в глазах зажегся беспокойный огонек, и Диц понял, что он на верном пути.
  Девочка была тотчас доставлена в канцелярию.
  У нее дрожали губы, глаза полыхали испугом, растрепанные волосы выбивались из-под платка: по дороге в канцелярию она вырывалась из железных лап Кригера.
   Плотоядным взглядом, оглядев хрупкое как у воробышка тело, лейтенант приказал Зингелю раздеть ее.
   - Не торопитесь, Зингель, - игриво сказал он ефрейтору, - дайте нам насладится зрелищем юного тела.
  Чувствуя головокружение и сильную ломоту в костях - симптомы серьезной простуды, адъютант дрожащими пальцами снял с ребенка старый рваный ватник и черную кофту с латками на локтях, оставив ее в светлом шерстяном платьице без рукавов.
   - А теперь займитесь с нею любовью, - гадливо улыбаясь, сказал Диц, - если гер учитель не передумает, конечно, и не выдаст в наше распоряжение своих пернатых артистов.
  Учитель застыл в напряженной позе, боясь согнуть спину, то ли от боли, то ли из боязни расслабиться и податься угрозам этого ублюдка. Его седые волосы ниспадали до плеч, глубокие морщины вокруг глаз резко обозначились. На лбу старика выступил пот, хотя в кабинете было прохладно. Ему хотелось что-то сказать, лейтенанту, но в горле у него стоял твердый ком, и он только кривил бледное морщинистое лицо, выражавшее отчаяние и безысходную тоску.
   “Да он невменяемый, - с ужасом подумал Зингель, - из-за каких-то жалких птиц готов пожертвовать ребенком”
   - Я не могу этого сделать, господин лейтенант, - уныло сказал он.
   - Вам не позволяют ваши принципы, ефрейтор, а этому седовласому господину позволяют, видите как он спокоен. Берите с него пример.
   - Я не могу надругаться над ребенком... - тихо повторил Зингель и зашелся в приступе удушливого кашля.
   - Вы больны, Зингель?
   - Я, кажется, простудился.
   - Нет, я спрашиваю, вы больны как мужчина? Как давно у вас была женщина?
   - Я не могу, господин лейтенант, - жалобно повторил Зингель.
   - А вот гер учитель может запросто пожертвовать своим чадом, она ведь ваша кровинушка, гер учитель, так кажется, говорят у русских?
   Где-то был сбой в умозаключениях обер лейтенанта - испытанный прием вождя мирового пролетариата не приносил желаемых результатов. Впрочем, пока он не шел дальше психологического давления, посмотрим, как эта старая псина завоет, когда он раскроет перед ним свою дьявольскую уловку.
   - Шарфюрер, - сказал он, - исполняйте свой долг перед Фатерляндом, на сей раз он из приятных. Приступайте!
   - Что же, прямо здесь? - сказал Кригер, распахнув от удивления масленые глаза, и подрагивая пухлыми щеками.
   - А вы думали стараться в одиночку, нет уж, доставьте удовольствие геру учителю...
   Смутившись, и не веря, что лейтенант, в самом деле, хочет, чтобы он при всех насиловал девочку, Кригер неуверенно спустил портки, медленно вылез из залепленных комьями снега сапог и, намотав волосы девочки на правую руку, а другой, зажимая ее распятый в крике рот, с силой бросил ее на диван. Девочка ударилась о жесткий валик дивана, заплакала и потянулась к деду.
   Из присутствующих в этой полутемной комнате она знала лишь длинного немца с лошадиными зубами. Толстяк с багровой шеей, больно ударивший ее, тоже был однажды у них дома. Зачем он рвет ей волосы. Она заметила, с каким беспокойством дедушка смотрит на нее, а Зингель сделал даже непроизвольный шаг в сторону дивана, будто хотел вырвать ее из рук толстяка с потными руками. Странно, ей было холодно, а у него потеют руки. Липкий гадкий пот, который ей хотелось смыть после его мерзких прикосновений.
   Длиннолицый дважды бывал у них дома и приносил ей таблетки, которые помогли ей излечиться от тифа. Но дедушка все равно не верил ему и стал прятать ее в подпол, обещая на днях отправить в лес.
   - Оставь ее негодяй! - закричал учитель, распрямляя спину и громко охнув от взорвавшейся в пояснице боли.
   - Вот, наконец, слова мужа, а не тряпки, - повеселел Диц, потирая ладони, - судьба этой малютки в ваших руках, господин учитель, неужели жизнь каких то никчемных лесных гномов, которых вы даже в лицо не знаете дороже жизни вашей любимой внучки?
   Учитель молча сжимал побелевшими пальцами подлокотники старого кресла. Раскаленная лава физической боли медленно растекалась по телу.
   Входя в раж, Кригер резко надавил коленом на грудь внучки. Хрустнули молодые кости, лицо девочки натужно покраснело. Она захрипела от страшного давления и немец, опасаясь раздавить случайно, ребенка снял с нее свое тяжелое, копытообразное колено.
   - Дедушка, - с безумными глазами закричала девочка, задыхаясь, и судорожно ловя ртом воздух.
  Зингелю показалось, что кричит его маленькая Барбара. У него разламывалась от боли голова и ему хотелось разбить Кригеру его лоснящееся от жира лицо. Он сделал непроизвольный шаг в сторону шарфюрера, но лейтенант, давно уже наблюдавший за ним, презрительно улыбнулся и мгновенно навел на него парабеллум:
   - Очевидно, вы передумали, дорогой Зингель, и хотите быть первым, - засмеялся он. Но поздно, высокая честь лишить эту прелестницу девственности, достанется не вам, вы пренебрегли наградой командира и будете вторым. Не двигаться или я окроплю стены этого дома вашими пустыми мозгами! Гер учитель, у вас есть какие-то соображения на сей счет?
  Учитель молчал, прислушиваясь к боли в спине. Лейтенант стал нервничать, но старик, не отрывавший своих мутных глаз от внучки, не замечал его растерянности.
   - Мне ничего не грозит, поверьте, убеждал его лейтенант, - в худшем случае я действительно стану героем банального анекдота, а вы поступаете безнравственно, отдавая на поругание свиньям этот не распустившийся еще цветок любви.
   - Учитель свесил голову на грудь и замер в тяжелом оцепенении. Он думал о том, как ему спасти внучку, не совершая бесчестного поступка. У него болела спина, потому что Кригер по дороге ушиб ему прикладом позвоночник.
   Прошла минута. Молчание становилось гнетущим. Никто вокруг не смел нарушить его. Лейтенант терпеливо ждал. Но учитель не проявлял признаков жизни. Казалось, он заснул, и сейчас неловко вывалится из кресла.
   - Действуйте Кригер! - резко прервал тишину Диц.
  Шарфюрер снова надавил широким коленом на хрупкую грудь девочки и на сей раз явно перестарался: с хрипом, выдохнув горячий воздух, которого ей катастрофически не хватало, девочка потеряла сознание. Кригер, с вздувшимися толстыми жилами на шее, лег на нее грузным оплывшим телом.
   - Стойте! - задыхаясь, с бешено бьющимся сердцем закричал учитель, - отпустите ребенка, пожалуйста, я все сделаю!
   - Встаньте Кригер, не надо так усердствовать. Вас никто не просил душить ее, болван!
   - Я прошу вас освободить партизан. - Тяжело дыша, сказал учитель таким обреченным видом, будто заранее знал, что его предложение будет отвергнуто.
   - Вы проиграли игру, - холодно возразил Диц, - теперь я диктую условия.
   Метод отца народов сработал безотказно. Противостояние с этим старым дураком было просто смешно. Он хотел спасти партизан, с помощью своих безмозглых питомцев, но не выдержал первого же испытания. Если бы старик выстоял еще минуту (Диц не позволил бы Кригеру насиловать девочку, такие подарки он не делал никому), он признал бы величие его духа и говорил бы с ним на равных.
  “Я готов подчиниться лишь тому, кто превзойдет меня в играх со смертью” - напомнил он себе и сухо сказал учителю.
  - Жизнь девочки, в обмен на ваших певчих пташек и ничего более.
  - Принимаю ваши условия, - разом сникнув, сказал учитель и устало вытер красным от крови платочком мокрый лоб, оставив на нем нежно-розовый след, - прикажите отвести мою внучку домой.
  “Не все человеческое умерло в этом подонке “ - подумал Зингель, выводя бледную после обморока девочку из кабинета.
   Лейтенант приказал отвести ее в ленинскую комнату, но он (впервые в жизни), нарушив приказ, почти волоком тащил ребенка прочь из канцелярии.
   Окунувшись в легкий предрассветный туман, ефрейтор поспешил поскорее скрыться за зданием школы.
   Он знал, что судьба внучки учителя предрешена, и она будет затребована позже в спальню этого пахнущего духами мерзавца.
   Рука у девочки была теплая и она послушно шла за ним, подсознательно чувствуя, что он не причинит ей зла.
   Зингель отвел ее к мельничной плотине, за которой белела узкая полоска пашни, служившая границей между деревней и глухим сосновым бором.
   - Беги в лес, - сказал он, отпустив руку девочки, и поймал себе на мысли, что едва не назвал ее Барбара. Девочка, не понимала, что так жарко лопочет странный немец с воспаленными глазами. Она с тревогой смотрела в сторону канцелярии, где остался больной дедушка. Он совсем не может ходить, у него опухли ноги. Его били в ее присутствии, и она в испуге прикусила себе язык. Во рту у нее было солоно от крови, и она не понимала, о чем говорят с ней эти чужие люди.
   Девочка была с непокрытой головой, в порванном шерстяном платьице и в прохудившихся, не по размеру, валенках. Зингель, оставил ее ватник в кабинете, чтобы лейтенант не заподозрил его в бегстве.
   Он снял с поясницы теплый пуховый платок, которым под гимнастеркой грел обострившийся радикулит и накинул его на острые плечи девочки. "Лос. Лос!.." - сказал он, показывая ей длинными руками, что надо бежать в лес. Девочка с недоумением смотрела на странные движения немца и вдруг осознала, что он отпускает ее. Не веря ему, она попятилась от него спиной, но, увидев, что он не собирается преследовать, резко повернулась и побежала, вдоль запорошенного снегом кустарника к синеющей вдали опушке леса.
   - Хенде хох! - раздался вдруг за спиной лающий голос Кригера. Ефрейтор вздрогнул, услышав железный лязг затвора. Кригер заучено взбросил автомат вверх, но Зингель, пытаясь помешать ему, судорожно полез под дуло.
   - Не стреляй, Вилли, - умоляюще сказал он осипшим голосом, - я отдам тебе все, что у меня есть...
   Он вытащил из внутренних карманов два крупных золотых слитка, - С этим ты купишь себе лавку, еще больше чем была у твоего отца...
   - Прочь с дороги, продажная тварь, - сказал Кригер.
   Ударом приклада он отбросил ефрейтора от себя, и выпустил короткую очередь в сторону леса. Девочка упала, но через секунду поднялась и повернула к нему свое белое испуганное личико.
   - Беги, - ослабшим голосом закричал ефрейтор, - Барбара, беги! -
  Он хотел встать на ноги, но не мог, лишь разгребая бессильными пальцами снег.
   Вторично спустить курок Кригер не успел. В звенящей морозной тишине послышался легкий свист, и в предрассветной мгле зажглись два ярких зеленых огонька. Из-за ближайшего сугроба раздался тяжелый звериный рык и черной тенью вырвалось грозное несущее смерть чудовище.
   Сердце Зингеля сжалось от страха. В одно мгновение зверь вспрыгнул на грудь Кригера и разящим ударом лапы вырвал ему глаз.
   - А.а.а.а.а.а! - истошно завопил физкультурник и выронил из рук автомат. Он попытался руками удержать ощеренную мокрую морду мохнатого чудовища, но тут же потерял второй глаз. Жуткая картина расправы, последовавшая за этим, парализовала помертвевшего от страха ефрейтора. Он увидел огненную пасть чудища яростно вонзавшего клыки в борцовскую шею физкультурника.
   Зингель в испуге закрыл глаза, а когда открыл их, узнал в десяти шагах от себя сутулую фигуру Ивана, медленно удаляющуюся к лесу. Громадный волк (а это был, несомненно, волк) куда-то исчез, и это удивило ефрейтора не меньше, чем его неожиданное появление. Зверь не мог скрыться так быстро на столь широком открытом пространстве, не оставив следов на снегу. Не менее загадочным было появление самого Ивана на месте, где разыгралась эта страшная драма. Он словно возник ни из чего, или свалился подарком с неба, даже скрипа его шагов Зингель не слышал.
   Кригер, все еще боровшийся со смертью, судорожно схватился за перерезанную острыми клыками артерию, и тяжело рухнул лицом прямо в сугроб, забив пустые глазницы снегом.
   Теплый труп Кригера лежал почти вплотную с Зингелем. Дымящаяся на морозе кровь, брызжущая из распоротой артерии, забрызгала ефрейтору шинель, он посмотрел на темные расплывающиеся пятна на полах своей ворсистой шинели и его вырвало прямо на талый снег.
   Когда он поднял голову, девочка уже скрылась за мохнатыми от хлопьев снега соснами, над которыми, громко каркая, кружили потревоженные выстрелами грачи.
  - Барбара, - с сияющими от слез глазами, - сказал ефрейтор и, желая остудить пылающее огнем горло, схватил горсть пористого пресного снега и жадно стал поедать его.
   Светало. По снегу побежали робкие серые тени. Мерцающие в ледяной выси звезды стали гаснуть, возвещая скорый восход тусклого зимнего солнца.
   В этот ранний предрассветный час Зингель понял, что в его жизни случилось что-то ужасно непоправимое - он (пусть косвенно) убил человека. На войне убийство явление узаконенное. За два года пребывания на восточном фронте ефрейтору не раз приходилось целиться и стрелять в стан врага, но он твердо знал, что его пули никого не убивают, а теперь на его глазах загрызли, словно овцу, Кригера и он, ни разу в жизни не прихлопнувший ни одного таракана, всего лишь минуту назад страстно желал, чтобы этот подлый физкультурник был непременно убит.
   Он знал, что его расстреляют и понимал, будет лучше, если он сам добровольно уйдет из жизни, чтобы избавить себя от страшных пыток и унижений, которым обязательно предаст его Карл Диц. Почему Ваня не прикончил заодно и его? Бежать ему было некуда - партизаны не станут церемонится с ним. Взять автомат Кригера и пустить себе пулю в рот? Пожалуй, это был бы достойный выход из положения, но автомат физкультурника прихватил с собою Иван, а сам Зингель вышел из канцелярии без карабина, чтобы не возбуждать подозрений лейтенанта. Но, если бы даже этот вечно мешающий и натирающий ему плечо карабин был при нем, у него бы не хватило мужества покончить с собой. Все его несчастья в этой проклятой жизни происходили оттого, что он был ужасный трус. Он никогда не мог решиться на что-либо стоящее в нужный момент, а такие как Кригер и Диц могли, поэтому они всегда командовали, а он подчинялся им, желая только одного, чтобы все эти грязные и жаждущие чужой крови подонки оставили его, наконец, в покое и он бы мог делать то, что любит, и всегда любил - лечить людей своими чудодейственными лекарствами.
   Он и теперь не хотел умирать, мечтая еще раз увидеть Барбару, жену и свояка Генриха. Может быть, все еще обойдется, и он вернется в свой родной Кельн?
   Голова Зингеля пылала от жара, и он чувствовал саднящую боль в горле. Напрасно все-таки он ел снег. Волшебное снадобье, которым он лечил лейтенанта, могло бы пригодиться теперь, но для этого надо добраться до канцелярии и долго копаться там, в аптечке, а на это не оставалось никаких сил. Не все ли равно как придется умирать. Диц чертовски изобретателен на подлость, он придумает, как поскорее избавиться от него.
   Лейтенант Карл Диц посадил адъютанта под домашний арест, зная, что в людях подобных ему силен стадный инстинкт и им в голову не придет совершить побег.
  
   В десять утра Корш принес в канцелярию чернокрылых птенцов. Это были два прирученных симпатичных галчонка с серебристыми раскрытыми клювами, темными бусинками глаз и редким от постоянного недоедания оперением. Они выпали летом из гнезда, которое не очень удачно свили себе над школьным навесом, сильно ушиблись и сердобольная внучка учителя, подобрав найденышей, долго выхаживала их дома.
  Учитель бережно прижимал галок к груди, пытаясь согреть их теплом старческого тела.
  Что стоило старику предать питомцев страшной смерти, говорили его дрожащие пальцы и вмиг потускневшие глаза.
   На следующий день в деревне был сход, по случаю публичной казни партизан.
  Утро выдалось погожее. Низкое зимнее солнце светлым пятном висело над Дубками. Воздух был прозрачен до синевы.
   Порывистые выхлопы ветра предвещали крепкие морозы.
   Люди, обросшие колючками инея, молча стояли перед грубо сколоченным из свежеструганных досок помостом, в центре которого одиноко возвышалась виселица. У многих слезились и болели глаза от сверкания снега, горевшего радужными иглами солнца.
   Неулыбчивое лицо старосты (согнавшего старый люд к майдану), было сегодня особенно мрачным, и все его помыслы вращались вокруг сына.
   Разрыв между ними произошел после того, как он сдал Симакова немцам и Ваня впервые проявил к нему непослушание, а потом и вовсе ушел из дома.
   Вчера, после долгих раздумий и бессонных ночей, он пошел к Ивану в лес (это было небезопасно: Диц, в последние дни подолгу допытывал старосту - где хоронится сын) и пытался убедить его идти к немцу с повинной.
   - Завтра будет сход, - сказал он Ивану просительным тоном - возверни ему пистоль, Ванюша, а не то ведь угробит он тебя почем зря...
  Савелий Петров, часто болевший этой зимой, и чувствовавший, что жить ему осталось недолго, хотел рассказать сыну правду о его матери, но сын не пожелал говорить с ним.
   - С повинной к нему не пойду, - угрюмо сказал он отцу, - я не предатель, как иные, служить немцам не буду.
   - Ты кого это имеешь в виду, сынок?
   - Тебя! - безжалостно сказал сын, и, повернувшись к отцу спиной, скрылся за белесой снежной завесой.
   Петров чувствовал себя одиноко. Он понял, что жизнь его на исходе, а счастья, он так и не дождался. Потеряв в молодости жену и старших детей, теперь, на старости лет, он безвозвратно теряет Ваню.
   Младший сын был надеждой Савелия Петрова, он гордился его успехами в школе, он покупал ему в городе самые дорогие инструменты, а потом и книги, которые Ваня читал ночами напролет и тем расстроил себе зрение. Савелий баловал младшенького отчасти из чувства вины перед ним, за то, что рос беспризорным зверьком в лесу, не зная материнской ласки. Сам Петров на ласку был скуп, хотя и чувствовал порой острое желание прижать вихрастую головку сына к своей иссушенной тоскою груди. Но окаменела, видно, его душа, от зла и несправедливости, которые без всякого повода слишком долго чинили ему люди.
   Савелий Петров слепо любил единственного сына и лютой ненавистью ненавидел коменданта. Он знал, что тот выжидает, словно рысь перед прыжком, чтобы выследить и убить его невинное дитя. И ведь убьет, душегуб, ни за что ни про что, удовольствия своего ради, а потом еще и похороны справит лицемерно, почище даже, чем у Павлуши Хромова.
   Староста хорошо знал своего сына, и не сомневался в том, что тот придет на казнь, чего бы ему это не стоило. Он боялся и ждал его появления с замиранием сердца.
   Карл Диц внимательно присмотрелся к старосте. "Что это с ним происходит сегодня: шепчет, словно в лихорадке, вероятно, ждет гостей..."
   Поглядывая украдкой в сторону леса, Савелий Петров горячо молил бога, чтобы всевышний хитростью или обманом задержал как-нибудь Ивана в дороге.
   Бойкий морозец холодил больные, исходившие уже свое, ноги старосты. Пытаясь согреться движением, старик вяло бил валенком о валенок и под ногами у него нежно похрумкивал снег.
  
   В это распогодившееся утро Диц впервые появился с любовницей на людях. По этому случаю, он заказал ей в городе шелковое, в золотых блестках, платье с прямыми, по моде тех лет, подкладками на плечиках, и огненно рыжую лисью шубку, которая была ей очень к лицу. На Сюзан смотрелось все, даже порванный им в порыве страсти дешевый ситцевый сарафан. Он любовался ее бесконечно длинными ногами и не мог понять как этот урод Симаков, похожий на бочку с дерьмом, мог произвести на свет такое чудо красоты и очарования. Староста, жалевший девушку, и приносивший ей сласти (хотя пищу ей давно уже доставляли из ресторана), застигнутый им однажды врасплох, сказал ему с затаенной грустью:
   - Такой же красавицей была мать Сюзан - Настенька. Она вообще-то из благородных, - нехотя поведал он офицеру, - в городе, ее хотели изнасиловать матросы, но Федор отбил ее и заставил жениться на себе..."
   - Вы, кажется, были друзья, какая кошка пробежала между вами, Петров?
   - Когда-то были, но с тех пор много воды утекло, - уклонился от прямого ответа Савелий.
   Что ж, по крайне мере, Симаков сделал в жизни два хороших дела: отбил у матросов жену и родил для него Сюзан.
   Вчера в кабинете между ними произошло спонтанное объяснение в любви, и теперь она смотрела на любовника с обожанием, готовая пожертвовать для него всем. Она была талантливой ученицей не только в любви, но и в жизни и уже свободно объяснялась с ним по-немецки, в чем он видел знак искреннего доверия к нему.
   - Ты знала язык и молчала? - упрекнул он ее за ужином.
   - Меня учил Евгений Петрович, - с гордостью сказала она, - кроме немецкого, он знает еще французский и английский.
   Карл Диц не ошибся: этот старый сводник, учитель, умел воспитывать бойцов (Павел Хромов тоже был из любимчиков Корша). Его затея с птицами провалилась, но у него еще есть Ваня, а этот пострашнее даже будет чем сам Павел Хромов.
   От Ивана можно было ждать, что угодно. Он убил спортсмена Кригера, а ведь тот служил в зондер команде и был далеко не подарок.
   Диц коснулся губами нежного розового соска девушки, она вздрогнула и румянец выступил на ее матовых щечках. Она никак не могла привыкнуть к его утонченным ласкам.
  Сюзан ни разу не спросила больше про Ваню, и это подчеркивало ее такт и благородство: высшие люди никогда и никого ни о чем не спрашивают. Все, что им нужно они берут сами.
   - Тебе хорошо со мной? - спросил он, нежно проводя пальцем по бледной ложбинке на ее девичьей груди. Ему нравилось ее девичья застенчивость. Раньше он никогда не задавал подобных вопросов любовницам, считая это уделом глупых мужчин.
   - Я люблю тебя, - тихо и доверчиво сказала девушка и вдруг заплакала как ребенок, испытывая, очевидно, сильное влечение к нему.
   - Почему ты плачешь, Сюзан? - удивился он и кончиком пальца приподнял ее нежный подбородок, с едва заметной чарующей ямочкой. Глаза у нее заблестели от слез. Он заглянул в их головокружительную бездонную синь и увидел всю чистоту ее юной невостребованной души.
   - Я боюсь, что тебя убьют. - Сказала она и стыдливо спрятала мокрое лицо у него на груди.
   Он был доволен. Она не просила за Ваню или учителя, она не просила даже за отца, она просто боялась потерять Его. Он гордился тем, что сумел внушить этому чистому созданию, никогда не знавшей мужской ласки столь сильное, неповторимое чувство. " Мужчина должен обладать способностью оставить свой след в душе любой женщины" - вспомнил он слова Гитлера и усмехнулся. Жаль, что фюрер не раздает кресты за победы на любовном фронте.
   И тут случилось то, что даже он, умудренный опытом любовник, никак не ожидал от этой скромной и неопытной девочки. Впервые она потянулась к нему сама и прильнула горячим ртом к его чувственным губам.
   Теперь он уже боялся причинить ей боль, но ему все время казалось, что из темноты, сверкая очками, вот-вот выступит Иван и нанесет ему в спину смертельный удар ножом. Он чувствовал это всей кожей своего тела, по которому бежали непозволительные мурашки страха. Он был излишне осторожен и напряжен в ночь ее первого признания в любви, и это не осталось незамеченным ею. Потерянный и угнетенный, постоянным ожиданием врага, он делал такие грубые ошибки в постели, которые непростительны даже очень слабому мужчине.
  
   На глазах у притихших сельчан, под ритмичный марш "Прощание славянки" (Диц позаботился пригласить музыкантов, для придания моменту торжественности) к деревянному помосту подвели трех страшно избитых партизан в исподнем белье и связанными за спинами руками. Симаков был четвертым. В отличие от гномов руки у него были свободны и вид он имел цветущий. Лесничий был единственный из всех арестантов, кому разрешили остаться в обуви, остальные стояли на снегу босые, сверкая белыми кальсонами с развязанными шнурками. Розовые ступни ног начали у них понемногу синеть, но они мужественно терпели боль, выискивая глазами родных и знакомых в толпе. Одна старушка в черном платке запричитала, как на похоронах, но на нее зашикали соседи: "Тихо, бабуня, счас тя заместо них повесют!"
   Увидев дочь под руку с немцем, Федор яростно захрипел, как попавший в капкан зверюга. Испитое, круглое лицо его вздулось от гнева. Но она даже не взглянула на него, вызвав подлинное восхищение лейтенанта.
   Гретхен была удобной женщиной его круга, и он принимал ее любовь как должное, а эта девочка из другого теста. Она из тех, кто повелевает и разбивает сердца. Такая женщина под стать великому полководцу, покорившему весь мир. Да, ей нужен именно такой мужчина как он, и она, несомненно, та женщина, которую подсознательно, всю жизнь, искал он.
   Карл Диц ждал, что она попросит за отца (он и так сделал многое, оставив его в обуви) или старого учителя, но она не стала просить за них и он понял, что не ошибся в ней.
   Старика Корша, почти волоком подвели к лейтенанту:
   - Гер учитель, - сказал Диц, - староста сказал мне, что вы князь Коршаницкий. Это правда?
   - Да, это правда.
   - Это другой коленкор, господин учитель, я готов отменить казнь.
   - Не стоит затруднять себя, господин лейтенант, мой бывший титул не дает мне преимуществ перед Богом!
   - Здесь распоряжаюсь я, а не бог! - холодно бросил Диц и отошел в сторону. Этот странный старик не был коммунистом, как он предполагал и девочка, как выяснилось, вовсе не была ему внучкой; ее подкинула Коршу семья раскулаченных крестьян, которые сгорели заживо в своей избе, не желая отправляться в сталинские лагеря.
  Лейтенант не мог объяснить мотивы нелогичного поведения Учителя. Его не связывали родственные узы с девочкой и у него были серьезные счеты с Советами. Он мог найти в нем верного союзника, а предпочел спасать лесных гномов, которые, в сущности, превратили его, бывшего аристократа, в жалкую ничтожную личность. Было в этом учителе какое-то тихое гордое достоинство, непонятное Дицу. Может быть, это ложное понятие о чести, свойственное русскому дворянству. Он читал где-то, что молодые повесы из знатных московских семей стрелялись из-за карточного долга. В одном он был уверен абсолютно точно - не идеология руководила учителем и, конечно, не родственные чувства. Но что же - любовь к Родине, патриотизм? Ерунда! Сам Диц не был фанатиком и видел свое назначение в культивировании чувства власти и возвышении своего превосходства над другими, более низшим сортом людей.
  В любом случае учитель заслуживал жизнь. Он не был одним из стада, хотя собрался умирать за него. Это были ложные принципы в понятии лейтенанта, но они принадлежали свободному человеку и он признал это.
   Диц наблюдал за учителем, когда того вели под руки на помост. Сам он с трудом переставлял больные опухшие ноги. Не обнаружив в глазах старика страха, он приказ вытащить его из петли.
   - Вы свободны, князь, - сказал он, - впредь не имейте дела с плебсом...
  Учитель понуро молчал. В другое время он оценил бы сдержанное благородство молодого Бога, но вид ожидающих казни людей, которых он безуспешно пытался спасти, отнюдь не располагал его к диспуту.
   - Поклон сбежавшей княгине, - насмешливо сказал лейтенант и, повернувшись к князю спиной, галантно поцеловал пальчики нежной Сюзан. Девушка расцвела от этого знака внимания и на глазах отца гордо оперлась на руку важного ухажера; у этой маленькой сельчанки появились манеры опытной светской дамы. “Сколь таинственна и загадочна душа русской женщины” - подумал Диц, восхищаясь ее совершенными формами.
   К виселице подвели Зингеля. В толпе прошел удивленный гул. Зингеля знали как безобидного немца, у которого за сало или молоко можно было выпросить нужное лекарство
   "Лютует Карла, чисто зверь, - сказала старушка в черном платке"
   Зингель тупо смотрел на стоявших рядом партизан и апатично ждал смерти. Воспаленные глаза у него гноились, небритое лицо пошло красными пятнами, под носом висела неприятная тягучая капля, но он ее не замечал.
   Вешать его не стали. Это был психологический трюк лейтенанта, решившего довести адъютанта до животного состояния. Но Зингель впал в прострацию, глаза у него бессмысленно блуждали, дыхание стало тяжелым, все происходящее на его глазах он не воспринимал, и, кажется, совсем потерял рассудок. Он не ответил даже учителю, который поблагодарил его за спасение внучки.
   Отца Сюзан отпустили домой (лейтенант не хотел ранить любовницу) и он, понурый, с дико развевающейся на ветру рыжей бородой, косолапо пошел к песчаному откосу на окраине деревни, где стоял его дом. Толпа молча провожала предателя. Симаков чувствовал спиной тяжелые взгляды мужиков. "Пошел искать смерть, - усмехнулся Диц, - что ж достойный мужчины поступок"
   Лейтенант небрежно махнул рукой. Небритый пожилой солдат, исполняющий обязанности палача, построил гномов в одну шеренгу и помог им взобраться на помост. Для них это было некоторым облегчением: отмороженным ногам легче стоять на досках, чем на снегу. Шинель небритого солдата была пропитана инеем. Он слегка подтолкнул первого гнома к центру помоста, и стал прилаживать под виселицей табурет, на который должен был взобраться пленник. Это был молодой широкоплечий парень, с бледного лица которого не сходила презрительная улыбка. Парень был абсолютно спокоен и переживал больше за то, что стоит перед людьми в кальсонах, а не за жизнь, которую потеряет через секунду.
   - Развязать им руки! - отрывисто скомандовал лейтенант, и, повернувшись к Сюзан, стал серьезно излагать ей инструкцию о порядке казни через повешение, которую вычитал накануне в тюремном справочнике Штайнера.
   - Обычно, развязывать висельникам руки, не рекомендуется, - сказал он с ученым видом, продлевая мучительное ожидание десятков людей вокруг помоста, - человек начинает хвататься за веревку, и это считается не очень гуманным, среди иных теоретиков, но я лично полагаю, что перед кончиной смертник должен быть свободен в своих движениях. Ему не поможет никакое хватание петли, дорогая...
  - Почему ты все это мне рассказываешь? - прервала его Сюзан с недоумением.
  - Когда выбиваешь стул из-под ног казнимого, - продолжал Диц, не отвечая на ее вопрос, - то резкое падение (при условии, что веревка достаточно длина) ломает ему шейные позвонки и он, в сущности, умирает уже на этом этапе, а не от удушья, как воображают те же гуманисты.
  Сюзан заворожено смотрела на первого гнома, который автоматически выполнял все, что приказывал ему пожилой солдат, и в душе не верила, что этого молодого и полного жизни парня не станет через минуту.
   Солдат накинул на шею, продолжавшего улыбаться гнома петлю, побелевшую от налипшего инея. Лейтенант поднял черную перчатку, руководя слаженными действиями палача.
  - Да здравствует товарищ Сталин! - неуверенно крикнул молодой гном. Лейтенант резко опустил перчатку, Солдат поднял ногу, чтобы выбить табурет из-под ног смертника, но в эту секунду раздался громкий выхлоп выстрела и палач, извиваясь в смертельном танце, упал на мокрые доски помоста.
  Лейтенант молниеносно вытащил пистолет из кобуры, но тут же сунул его обратно:
   - Не стрелять! - скомандовал он встрепенувшейся вокруг охране. Он знал, что нежданным гостем мог быть только Иван. Он нутром чувствовал его дух. Он был уверен, что Иван обязательно придет к майдану, чтобы воспользоваться прекрасной возможностью - пальнуть в него разочек на глазах у любимой пассии. О том, что Сюзан тоже явится на казнь он, конечно, не ведал, но мог догадываться.
   Они давно уже действовали и мыслили в одном русле. После позорного случая в спальне, лейтенант будто сроднился с Иваном и воспринимал себя как некое духовное продолжение своего заклятого врага. Он не сомневался, что и Ваня чувствовал нечто подобное по отношению к нему. Они были как два неразлучных брата-близнеца, которые не могут жить, не думая, и не видя друг друга. Не зря ведь староста так нервничал, поглядывая в сторону леса: явно знал, каналья, что сынок заявиться в гости.
   Кажется, Иван научился стрелять в цель. Браво, Ваня, рукоплещу! На сей раз, надо полагать, он не промахнется, пытаясь пристрелить коменданта.
   У него в запасе одна пуля, если считать ту, которую он сейчас израсходовал на палача.
   Партизаны разом спрыгнули с помоста. Один из них подвернул при падении ногу, попытался подняться, но у него подломились руки и он остался лежать на снегу. Двое других, петляя, падая, и увязая в сугробах, побежали к лесу. Зря он приказал развязать им руки.
   "Трусы, насмешливо подумал лейтенант, - оружие палача можно было прихватить с собой" Но откуда стреляет наш молодой мститель?
   И тут он увидел Ивана. Он стоял на крыше соседнего дома и спокойно целил ему в лоб, за спиной у него висел автомат Кригера. Почему он не воспользовался им. Потому что боялся задеть Сюзан, она стоит вплотную к нему. Трогательная забота с его стороны, но она ему может дорого обойтись.
   - Не стреляй, сынок! - раздался в звонкой морозной тиши задушенный крик Петрова.
   Задыхаясь от стылого воздуха, обжигающего ему грудь, он подбежал к офицеру и бухнулся перед ним на колени.
   - Оставь его, ваше благородие, неразумный он, дитя! Век буду помнить твою доброту.
   - Встань старик, - сказал ему Диц, со снисходительной улыбкой, - твой сын готов погубить родного отца, ради любви к чужой женщине. Не так ли, Иван?
   - У меня нет отца, - угрюмо отвечал Иван, не глядя на старика.
   - Не губи себя, Ванюша! - затравлено прошептал староста, внезапно потеряв голос, но Иван не ответил ему.
   Глотая спазму и, размазывая по дряблым щекам соленые слезы, Петров униженно поклонился лейтенанту, в беззвучной мольбе о пощаде.
   - Он у меня один, ваше благородие, - сказал он, но лейтенант брезгливо обошел старика, и, заложив руки за спину, с улыбкой обратился к сопернику:
   - Ты можешь, стрелять, в меня Иван Савельев, но она тебя не любит.
   В голосе его слышалось злорадство и страстное желание раздавить врага морально.
   - Пусть скажет об этом сама, - громким ломающимся голосом потребовал Иван.
   Он был в телогрейке, на голове шапка ушанка, горло перехватывал синий шарф, доставшейся ему в наследство от матери (вещи которой как зеницу око берег старик). Натужный кашель раздирал ему грудь, но он, боясь за твердость руки, сдерживался из последних сил.
   Иван не видел сорванца уже две недели, а она даже не смотрит ему в глаза. Почему? Боится или чувствует себя виноватой, что не умерла в ту ночь, когда ее забрали в канцелярию, предпочтя стать наложницей немца? Для него все это не имело никакого значения. Важно было только то, что он любит ее. Он вырвет девушку из рук ненавистного коменданта, пусть даже для этого ему надо будет поднять на ноги всех своих лесных друзей. Но почему она молчит?
   Потупив взор, девушка будто решалась на что-то. Молчание стало гнетущим. Лейтенант заволновался уже, не ошибся ли он в ней. Но, она словно почувствовав его тревогу, решительно подняла голову и твердым голосом сказала:
  - Я не люблю тебя, Ваня.
  Чтобы не оставлять ему никакой надежды, она порывисто схватила лейтенанта за руку, и прижалась губами к его широкой шероховатой от постоянных тренировок ладони.
  Лицо у Ивана потемнело. Он сухо кашлянул в рукавицу, поднял "Вальтер" над головой и гулко выстрелил в синеющую ледяную высь.
   - Это был твой последний выстрел, - с довольной улыбкой сказал лейтенант, - ты помнишь наш уговор, Иван?
   Резким командным движением Диц поднял руку вверх и застывшие в строю солдаты восприняли это как сигнал к действию. Вслед беглецу застучали в неистовом клекоте немецкие шмайсеры, но Иван уже был на пути к спасительному лесу. Еще минуту и он скрылся в непроходимой чаще.
   В лесу он вырос. Для него это был дом, в котором он не чувствовал себя таким одиноким, как в обществе людей. В школе он сумел подружиться лишь с Павлом, в смерти, которого считал себя повинным. Это он дал Хромову ту роковую гранату, которая разорвалась у него в руках. Он любил людей, но люди не любили его, и он давно уже ушел бы в лес к друзьям, если бы не сорванец, которая предала его, так же, как предал его отец - единственно близкий человек, в которого он верил, которого любил и продолжает любить, потому что нельзя ненавидеть родного отца. Можно не соглашаться с ним, не принимать его поступков, можно даже отказаться от него, но, продолжая любить и думать о нем. Любить и жалеть родных людей, но не прощать их. Есть вещи, которые нельзя прощать, ибо, если простишь, теряешь в себе ту частичку правды, в которую веришь, а без правды нельзя жить. Люди не всегда понимают это, а в лесу об этом знает каждый его обитатель. В лесу у каждого своя правда и никто никогда не отказывается от нее.
   Он должен жить в лесу. Ему знаком здесь каждый куст и каждое дерево. Он знает, где можно спрятаться, где согреться, а где утолить голод, если начинает свербить в желудке.
   - Ты, в самом деле, знаешь язык зверей, - спросила его однажды сорванец, восхищаясь тем, что Иван ласкает и говорит почти с каждым встречным кустиком в лесу.
   - У зверей нет языка, - сказал он ей грустно, - они понимают друг друга сердцем.
  
  
   "Я сломал его, теперь он мой!" - сказал Карл Диц учителю, с удивлением наблюдавшего за смелыми действиями своего любимца. Этот мальчик запросто сделал то, что не смог сделать он, старый и умудренный жизненным опытом человек.
   Учитель всегда выделял и жалел этого диковатого подростка, считая, его тонкой и впечатлительной натурой, чуждой тому грубому окружению, в котором он жил.
   - Насколько я знаю Ивана, - с лучезарной улыбкой пророка сказал князь Коршеницкий, - его нельзя сломать, его можно только убить.
   - Что, собственно, я и собираюсь сделать, ваше сиятельство, - игриво сказал Диц.
   Вытащив из кобуры парабеллум, он подошел к обессиленному гному, пытавшемуся из последних сил ползти по снегу, и хладнокровно выстрелил ему в ухо. Выстрел был произведен под особенным (одному лишь лейтенанту известному) углом и череп широкоплечего парня раскололся как яичная скорлупа. Кровь и мозги, фонтаном вздыбившие воздух, забрызгали лейтенанту сапоги. Не нагибаясь, лейтенант брезгливо вытер сверкающий глянцем носок сапога о белые кальсоны арестанта, затем деловито вложил пистолет в кобуру, и, улыбаясь, подошел к своей юной подруге.
   - Дорогая, я приготовил тебе сюрприз, - сказал он, как ни в чем не бывало, и нежно коснулся губами ее изящных пальчиков. Он полагал, что они будут дрожать от увиденной кровавой сцены, но ошибся: Сюзан спокойно и с холодным интересом (как ему показалось) смотрела на своего великолепного мужчину. "Браво, - в душе восхитился Диц, - рукоплещу, дорогая!"
  
  
   На следующий день Карл Диц призвал на допрос помилованного им предателя Зингеля:
   - Надеюсь, вы понимаете, Зингель, что вас ждет военный трибунал? - вкрадчиво сказал он, перебирая тонкими пальцами остро наточенный карандаш.
   Зингель молчал. Он не ошибся, у него было воспаление легких, но недаром ведь он аптекарь, две сильнодействующие таблетки, принятые накануне, восстановили его почти полностью. Он мог бы достойно ответить лейтенанту, но говорить уже было не о чем. Он уже давно приготовился к худшему и ему хотелось лишь одного - поскорее отдать оставшееся золото в руки старого безумного учителя, чтобы тот передал его своей внучке. Может быть, кто-нибудь из русских солдат проявит такую же доброту к его Барбаре, когда закончится эта ужасная война.
  - Я готов забыть все, Зингель, - отчетливо и намеренно громко произнес лейтенант, полагая, что тот все еще пребывает в болезненном забытьи и плохо слышит окружающих, - но вы поможете мне в одном деликатном деле.
  Ефрейтор с трудом поднял все еще тяжелую после болезни голову, что еще затевает этот ненасытный хищник, от него так и прет духами, а он после простуды не выносит сильные запахи.
   - Знаете вы что-нибудь о Петрове?
   - Не больше вашего, господин лейтенант.
   - Отвечайте обстоятельно, ефрейтор, если вам дорога жизнь. Я бы за нее не дал сегодня и двух копеек, говоря строго по-русски.
   - Кажется он из противников советской власти...
   - Вот именно, он пострадал от Советов, прятался в лесу, и по моим сведениям поддерживал его в эту нелегкую пору никто иной, как ваш старый знакомый - Федор Симаков.
   - Но ведь он сам сдал Симакова вам, - удивился Зингель, - какой у него был расчет...
   - Поэтому я и спрашиваю вас дорогой Зингель, что это - предательство или черная неблагодарность?
   - Почему вы спрашиваете об этом меня?
   - Вы у нас специалист по русской душе, крестьян лечите, девочку в лес переправили, может вы дружите с гномами Зингель?
   - Не знаю я никаких гномов...
   - Об этом потом, ефрейтор, а пока, отвечайте по существу...
   - Русские помнят добро, - хмуро отозвался Зингель, - Петров не мог просто так сдать человека, спасшего ему жизнь.
   - Я уверен, ефрейтор, что здесь замешана женщина и хотел бы узнать об этом подробнее.
   - Бессилен вам помочь, господин, лейтенант.
   - Петров ушел с майдана не в себе. Вы заметили это?
   Зингель возмущенно молчал. Он не помнил Петрова на майдане. "На тебя бы, сволочь, петлю накинуть - посмотрел бы я, кого бы ты замечал в это время..."
   Обвинение в том, что он связан с гномами было ему не по душе. Этот гад явно шьет ему дело. Но что это меняет? Все равно его расстреляют. И все из-за этого хладнокровного убийцы, который играет его судьбой, словно пешкой на шахматной доске.
   В эту минуту он вдруг подумал, что точно так же, как страстно он желал, смерти Кригера вчера, когда помог бежать внучке учителя, точно также ему хотелось теперь уничтожить это страшное и безжалостное животное, мучащее его своими подлыми вопросами. У него уже был опыт убийства человека. Почему ему не уничтожить еще одного гада, но на сей раз самому, а не руками Ивана.
   Эта мысль была для него новой и соблазнительной. Он почувствовал в груди дикий восторг и упоение. Улетучился вечно сковывающий его страх - перед людьми, обстоятельствами и жизнью. Он принял решение. Ему стало легко и свободно, будто и не болел он вчера вовсе, а впереди его ждало безоблачное счастливое будущее. Как просто, оказывается быть счастливым в этом безумном мире: убил человека и нет проблемы.
   Он знал, что должен совершить это убийство. Это был именно тот поступок, которого так не хватало ему в прежней жизни. Иногда добрым делом может быть убийство недоброго человека. Однажды он должен был решиться на дело достойное настоящего мужчины и время для этого, кажется, настало.
   - Вы что заснули, Зингель, эй? - Карл Диц оторвал ефрейтора от сладких дум, - отправляйтесь-ка вы к старосте, дружище, он испытывает к вам симпатию, как к доброму либеральному немцу, напоите его шнапсом и узнайте, почему ему так неблагородно наступил на хвост Федор Симаков.
  - Зачем вам это?
  - Любопытной Варваре нос оторвали, Зингель!
   Эту пословицу он слышал вчера от Сюзан и был рад, что смог удачно применить ее сегодня. Это было очень даже к месту, точно так же, как было к месту слово "коленкор", которое он применил в разговоре с учителем на казни.
   - Но вы сами можете все это узнать лучше, чем я.
   - Конечно, я мог бы выбить у него показания методами моего друга Штайнера, но я против пыток, Зингель, вы же знаете... предпочитаю действовать убеждением.
   - Да я знаю, - сказал ефрейтор, вспомнив, как этот зверь убеждал учителя принести своих певчих птиц в канцелярию.
   - Вот и прекрасно! Если вам удастся разговорить старика, я готов забыть о вашем преступлении. Это приказ, ефрейтор, можете идти.
  
   В глубине души Диц полагал, что у ефрейтора (после того, как он понял, что терять ему нечего) хватит смелости бежать, пусть даже к гномам... Все-таки это лучше, чем предстать перед безжалостным трибуналом. Но он ошибся. К вечеру Зингель послушно вернулся в канцелярию, и, судя по лихорадочному блеску в воспаленных глазах, был заметно чем-то возбужден.
   Как всегда аптекарь не знал, с чего начать, и, страдая от нерешительности, тупо переступал с ноги на ногу, ожидая наводящих вопросов со стороны насупившегося лейтенанта.
  "Скотина!" - с огорчением подумал Диц. У него было нехорошее предчувствие, что Зингель намеренно сорвал прекрасно задуманный им план финальной игры с Иваном.
   - Что случилось, ефрейтор, - Петров не стал с вами пить шнапс?
   - Никак нет, господин лейтенант. Я нашел его мертвым.
   - Что такое, убили гномы?
   - Он повесился.
   Лейтенант рассмеялся:
   - Вы знаете, Зингель, что говорят русские в таких случаях.
   - Нет.
   - Умер Максим, ну и хрен с ним!
   - Его звали Савелий.
   - Это не имеет значения. Он оставил предсмертную записку, где она?
   - Откуда вам это известно? - подозрительно спросил ефрейтор.
   - Люди имеют обыкновение оправдывать свою слабость, Зингель. Вы уже знаете содержание записки?
   - Мне прочла ее мать Павла Хромова. Мальчика, которого вы убили.
   - Вы, кажется, обвиняете меня в чем-то, Зингель?
   - Просто напоминаю вам о ком идет речь. Мне не надо ничего напоминать, его портрет висит у меня за спиной, этим все сказано. Я надеюсь, что с вашей помощью, вскоре смогу повесить рядом портрет еще одного храброго юноши, Зингель.
   "Не дождешься!" - сказал про себя Зингель, а вслух добавил.
   - Вместе с Лукерьей мы вытащили старосту из петли.
   - На том свете вам это зачтется, Зингель. Прикройте, пожалуйста, дверь в ленинской комнате... Сядьте вот сюда. Перестаньте дрожать, идиот. Вот так лучше. Расскажите, что было в записке, хотя нет, я, кажется, знаю, что хотел поведать миру покойный Савелий Петров.
   Карл Диц давно уже догадывался, о тайне двух бывших друзей, ставших впоследствии заклятыми врагами. Он ни на секунду не сомневался в том, что именно эта, стыдливо скрываемая в деревне тайна, поможет ему еще сегодня сполна рассчитаться с Иваном. "О, это будет достойный сюрприз для моей Сюзан!" - подумал он. Надо только не промахнуться и тщательно продумать план задуманной им коварной игры.
   За любовь Сюзан стоило побороться и он готов был сражаться за нее с целым миром. А с Иваном сегодня уже, даст бог, все будет покончено.
   Интересно, как отреагирует на его смерть Сюзан? Он намеревался рассказать ей о кончине Петрова младшего в ресторане "Бонжур". Нет лучше места, для того чтобы поразить воображение женщины безобидным сообщением о смерти ее бывшего любовника.
  
   Лейтенант Диц был в прекрасном расположении духа.
  Наконец то он смог вывести Сюзан в город.
   Ресторан был расположен на бывшей садовой улице города Н. Никаких садов вокруг, давно уже не было и в помине (вырубили на дрова); у разбитого памятника Ленину стояли унылые административные здания, занятые немцами под казармы. Только "Бонжур" выделялся в ряду однообразных серых домов своей величественной колоннадой и праздничным убранством пышного фасада, смотрящего прямо на центральную площадь, где местные партийные бонзы принимали в свое время социалистические парады. На голубой куполообразной крыше отреставрированного старинного дворца (бывшего ранее дворянским собранием) развевался итальянский флаг, что придавало этому в общем-то, веселому заведению некий официальный вид, будто речь шла о важном посольстве или архитектурной достопримечательности в одной из европейских стран.
   Внутри ресторации был ослепительно яркий свет, исходящий от многотонной, собранной из тысячи мелких, пронзительно сверкающих хрусталиков, люстры, свисающей с потолка гигантской сияющей каплей. На левой стороне зала раскинуто огромное многометровое панно с изображением молодого Муссолини со свастикой на парадном мундире, по правую - тянется причудливая зеленая галерея с собранием редких экзотических растений. В центре зала разбит небольшой, отделанный блестящей керамикой, фонтан, брызги которого подсвечиваются мутными цветными фонарями, нависающих над краями бортика. Свет от фонарей, преломляясь в струях шумной воды, создает иллюзию горящей на весеннем небе радуги. От фонтана спиралью идут мраморные ступени, ведущие на разукрашенную сцену, где уже расположились оркестранты в белых костюмах и, ниже по другую сторону сцены танцевальная площадка, устланная персидскими коврами.
  На сей раз итальяшке, специализирующемуся на русской кухне, удалось показать гостям все, на что была способна его богатая кулинарная фантазия. Он устроил для самой красивой пары в зале истинное шоу, которое должно было потрясти воображение неопытной Сюзан.
   На столе, накрытом белоснежной скатертью, стояло изящное ведерко с кольцами, из которого горделиво возвышалась бутылка французского шампанского. Огромный букет тюльпанов, привезенных для этого случая с Кавказа, стоял в гигантской, расписанной восточным орнаментом, хрустальной вазе в центре стола. Из холодных закусок были поданы крабы заливные с корнишоном и маринованной капустой, горбуша по-уссурийски и миноги, жаренные с горчичной заправкой. Из мясных блюд - поросенок с хреном и сметаной, щи по-уральски, рассольник ленинградский с сушеными белыми грибами и солянка донская из стерляди и брюссельской капусты. Все это можно было есть два дня, прибегнув к помощи взвода мотоциклистов, остановившихся на привале после двухдневного пробега "по долинам и по взгорьям" (песня, которую Диц заставил разучивать покойного Кригера). Но лейтенант, кажется, никуда не спешил.
   Метрдотель лично усадил гостью за стол с тюльпанами, на которые все окружающие дамы смотрели с нескрываемой завистью, и сказал ей со страшным итальянским акцентом.
   - Для очароватьельной синьоры ми готовим фирменный блюд под неаполитанский флягом.
   - Благодарю вас, Леонардо, - сказал Диц, - не забудьте то, о чем я вас просил!
   - Буду счастлив вам служить, - поклонился итальянец, показывая даме сверх аккуратный пробор на своей зализанной жгуче черной голове.
   Оркестр играл джазовую рапсодию еврея Гершвина, по залу сновали официанты-карлики в черных фраках, ловко обходя столы и стулья, за которыми сидели хорошо подвыпившие гости. В воздухе стояла атмосфера праздника и беззаботного веселья, далекая от войны и страданий, бушующих за окном.
   Диц впервые не воспользовался услугами многоопытных танцовщиц, вилявшими пухлыми бедрами на сцене, и они с любопытством изучали его юную подругу, всерьез обсуждая между собой ее чудные прелести.
   Одноглазый майор с черной повязкой, закрывающей выбитый на фронте глаз, нетвердой поступью подошел к их, выделяющемуся от других столов, ярким букетом свежих цветов, и попросил разрешения лейтенанта танцевать с дамой.
   - Фройлен! - не по военному витиевато сказал он, - честь имею засвидетельствовать вам свой неописуемый восторг!
   - Благодарю вас, - сказала Сюзан с улыбкой, привыкшей к лести салонной дамы, - я танцую только со своим кавалером.
   Своим единственным огненно сверкающим глазом майор с явным сожалением оглядел даму с ног до головы, и, обратившись к Дицу, с восхищением сказал:
   - У вас отменный вкус, дружище, - желаю приятно провести время.
   В это время оркестр (знавший вкусы постоянных посетителей ресторана) заиграл любимый фокстрот лейтенанта. Он встал, и церемонно пригласил свою даму на танец.
   Карл Диц умело кружил ее вокруг сверкающего радужными огнями фонтана, и она вспомнила свой первый тур вальса с Иваном на школьном балу.
   Он не сказал ей тогда, что любит ее, но она давно уже догадывалась об этом, по тому, как он беспомощно пытался разглядеть ее, сняв с носа свои смешные очки с толстыми стариковскими дужками. Иван стыдился, что он единственный в классе очкарик и ему казалось, что без очков он больше понравится ей. А ей он нравился именно потому, что был в очках. Это делало его более одухотворенным и непохожим на других - бездумных и неграмотных деревенских парней, считавших книгу буржуазной роскошью.
  Иван впервые поцеловал ее в тот новогодний вечер и вкус его быстрого обжигающего поцелуя, долго стоял еще на ее дрожащих от волнения губах.
   - Ты о чем-то думаешь, дорогая? - ревниво спросил ее Диц.
   - Нет, мне хорошо с тобой, милый.
   Он благодарно поцеловал ей руку, бережно усадил на стул и, щелкнув пальцами, подал знак итальянцу.
   - Приготовься, моя радость, сейчас будет тот самый сюрприз, о котором я говорил тебе вчера.
   К столику подбежал большеголовый карлик в длинном фраке. Медный поднос, который он держал в коротеньких ручонках, был накрыт белой салфеткой, и под ней возвышалось что-то подозрительно круглое и громоздкое. Сердце Сюзан рванулось из груди, как заточенная в клетке птица.
   Держа медный поднос, как чашу с отравленным вином, карлик с достоинством поклонился даме и торжественно сказал с таким же, как у хозяина ужасным акцентом:
  Сеньорита, - мосье Леонардо предлагает вашему вниманию фирменный блюд - печень известной вам личности под неаполитанский флагом!
  Печень была подана в соусе мадера с мелко измельченной зеленью петрушки.
   - Я не ем печень, Карл, тем более известной мне личности, - сказала Сюзан, и вопросительно посмотрела на своего сияющего кавалера.
   - Это печень Ивана, - весело сказал Диц, выдавая ей заранее заготовленную шутку. - Ты знаешь, у скифов был такой военный ритуал поедать печень врага.
   - Что с Ваней? - запнувшись, спросила Сюзан, и он увидел, как ломко напряглась ее спина.
   Что такое, неужели она любит его? Хотя, нет, наверное, ему это показалось. Разве вчера на казни она не доказала свою искреннюю привязанность к нему?
   Он был так уверен в ней в последнее время, что рассказал ей даже о проекте подземного завода в Дубках. Он показал Сюзан топографическую карту района, где крестиками были помечены все основные вехи проекта.
   - Создание этого объекта, - сказал он, - послужит поворотным пунктом в войне, и я, возможно, стану наместником в одной из губерний в России.
   - У нас давно нет губерний, - сказала она.
   - Будут, - пообещал он ей, - я непременно буду губернатором, можешь не сомневаться.
  Своей последней фразой Диц напомнил ей любимое словечко отца, и она весело засмеялась. Впервые она смеялась в его присутствии, и он, полагая, что развеселил ее своими далеко идущими фантазиями, с удовольствием стал развивать эту благодатную тему:
  - Здесь, конечно будет учитываться не только мое знание русского языка, но и умение ладить с мирным населением. Правда, ведь, милая, смотри, как я с тобой лажу.
   Карл Диц рассказал ей даже о том, какого рода секретное оружие будет производиться в Дубках, но ее как будто это не заинтересовало. Стоит ли ему теперь устраивать ненужные сцены, когда все у них вроде бы наладилось, и он, путем титанических усилий, сумел пробудить в ней интерес к жизни и к своей неординарной личности.
   Но его уже понесло: если бы он даже захотел, он был бы не в силах остановиться. Что-то в душе говорило ему, что она не искренна с ним, а впрочем, у него, кажется, сдают нервы. Давно пора покончить со всей этой глупой неопределенностью. Тем более что и осталось-то всего ничего: рассчитаться с неуемным Иваном, возомнившим себя античным героем, да прибить этого придурка Штайнера. А потом он уедет с Сюзан куда-нибудь на край света. Пусть здесь дерутся люди и убивают друг друга из-за пустяков, ему это давно уже неинтересно.
   Настроение у него заметно переменилось в последние дни и виной тому была ревность. Если бы кто-нибудь еще год назад осмелился сказать ему, что он будет ревновать свою женщину к какому - то оборвышу подростку, он вызвал бы наглеца на дуэль.
   - Я не знаю, что с Иваном, - сказал Диц, тонко усмехаясь, так чтобы ей было понятно, что он как раз знает о нем все до мельчайших подробностей, - извини, это была лишь невинная шутка. Но, если честно, я с большим удовольствием съел бы теперь печень врага. Иван настоящий враг, не правда ли дорогая?
   - Я не знаю.
   - Нет, ты знаешь, душа моя, и я знаю. Он очень храбрый воин, хотя и мальчишка еще в сущности. Если мне когда-нибудь удастся убить Ивана, я прикажу хоронить его на лафете пушки, как героя, а ты возложишь, на его бледное чело победный венок, не правда ли, дорогая?
   Сюзан пригубила заботливо подогретое итальянцем французское шампанское, и брезгливо отодвинула от себя фирменное блюдо с куриной печенкой. Диц тоже не стал есть его, и огорченный итальянец никак не мог взять в толк, чем он не угодил этой блистательной и фантастически красивой паре, которая была сегодня украшением его фешенебельного ресторана.
  
   В эту ночь он не стал делать для Сюзан исключение и остался в спальне один, предварительно закрыв на ключ ленинскую комнату.
   Она ведет себя достойно, думал он, и у меня нет причин не доверять ей, но любовь расслабляет воина, а мне надо немного отдохнуть, чтобы завтра достойно встретить Врага.
   Иван вполне мог воспользоваться его минутной слабостью и лишить его права последнего выстрела.
   Под утро он почувствовал жесткий укол в сердце и понял, что кто-то сунул ему холодный пистолет под ребро. Не открывая глаз, он понял, что это Иван.
  "Он даже лучше, чем я думал о нем"
  Воистину эти русские не переставали удивлять его.
   Еще никогда холодное дыхание смерти не опаляло его так близко.
   В сущности, Диц был в переделках пострашнее, но тогда он не боялся умереть, потому что никого не любил. С ним не могли справиться русские асы под Сталинградом, а тут, в собственной спальне, какой-то безвестный оборванец из Дубков, прихлопнет его сейчас как муху. Что ж, он примет смерть достойно, так, как учил его дед.
   Диц открыл глаза и увидел длиннолицего Зингеля, комически изогнувшегося над ним в форме вопросительного знака. Облегченно вздохнув, он подумал, что судьба, в которую он не верил до вчерашнего дня, преподнесла ему еще один робкий шанс рассчитаться с Иваном.
   Это чучело, ефрейтор, держал в руках пистолет и руки у него заметно дрожали от страха.
  - Мне нравится, что вы не убили меня во сне, - криво усмехаясь, сказал ему Диц.
  - Так бы вы никогда не узнали, что вас убили, - прерывающимся от волнения голосом сказал ефрейтор, - а это слишком легкая смерть.
   - Не знал, что вы столь кровожадны, Зингель. Браво, рукоплещу! Это делает вам честь. Но почему вы медлите, вам хочется о чем-то спросить меня?
   - Я требую, чтобы вы немедленно освободили Сюзан.
   - К чему такая спешка, ефрейтор, зачем вам это надо?
   - Я должен был вас убить, лейтенант. Это мой единственный шанс заслужить прощения у Бога.
   - Не преувеличивайте свое значение, Зингель, у Господа и без вас полно неотложных дел.
   - Я требую освобождения Сюзан!
   - Это что демонстрация, Зингель? прекратите скандировать! Кто вам, собственно, нужен я или Сюзан?
   - Я обещал Петрову освободить девочку, и сделаю это для Ивана.
   - Но мы же с вами знаем Зингель, что она не может быть с Иваном.
   Во-первых, она не любит его, а во-вторых...
   - Сюзан любит Ивана, она призналась мне в этом.
   - Но она не знает, что Иван ей брат...
   - Это не доказано, лейтенант, староста мог написать об этом, в порыве злобы. Он ненавидел Симакова.
   - Чепуха, Зингель, человек не станет лгать перед смертью. Она любит лишь одного меня.
   - Она вас ненавидит, Диц, вы страшное чудовище...
   - Стреляйте Зингель, не надо лишних слов.
   Зингель стоял весь в холодном поту и никак не мог найти в себе силы, нажать на курок. Он закрыл глаза, чтобы лейтенант не видел наворачивающиеся предательские слезы и на мгновение потерял бдительность
  - Твоя беда, в том, - сказал ему Карл Диц, вырвав у него из рук оружие, - что ты не можешь убить человека, и поэтому не имеешь права жить.
   Последние слова ефрейтор уже не расслышал, потому что был мертв. Лейтенант выстрелил ему в голову. Зингель так и умер с закрытыми глазами. В одно мгновение лицо его приняло мертвенную бледность, нос и скулы заострились и это придало ему выражение крайнего удивления, будто он очень хотел, но по своему обыкновению стеснялся спросить лейтенанта: - "А что будет с аптекой в Кельне?"
  Диц поднялся с постели и, переступив через обмякшее тело ефрейтора, пошел в ленинскую комнату, находившуюся в другом конце коридора. Там, конечно, слышали выстрел и Сюзан, наверное, беспокоится.
   Ему заложило грудь, послышались хорошо знакомые хрипы, мучившие его во время недавней болезни. Дышать стало трудно: после тяжелой раны в грудь он особенно подвержен простудным заболеваниям. Потому и полезен был ему неуклюжий аптекарь, упорно искавший свою смерть. Теперь уже он никогда не поможет ему своими горькими травами.
   Я должен сказать ей, что она не может любить его. Она должна быть только моей, это не подлежит сомнению. Я увезу ее с собой в Германию. Я женюсь на ней. Но почему так трудно дышать? Не свалиться бы раньше времени, сегодня ему предстоит разделаться с Иваном.
   Дверь ленинской комнаты была открыта настежь, и притягивала его своей зияющей могильной пустотой. В комнате было темно, но, переступив порог, лейтенант смутно различил на кровати одинокий женский силуэт. Включив аккумуляторную лампочку, он понял, что ошибся: на кровати сидел сгорбленный и постаревший Штайнер.
   Опираясь на длинный костыль с потрепанной мягкой подушкой, он давно уже ждал лейтенанта, и пол под его ногами был заброшен окурками.
   Фриц Штайнер был в распахнутом кителе без портупеи, небрит, неопрятен и, кажется, безобразно пьян.
   Диц заметил у него на глазах слезы.
   - Ты чем-то растроган, Фриц, - спросил лейтенант, чувствуя, как все внутри холодеет у него от ярости, - не будешь ли ты так любезен, сказать мне, куда подевалась Сюзан? -
   - Я отпустил ее Карл, - вызывающе сказал Штайнер и посмотрел на переносицу друга с такой ненавистью, будто в ней он видел причину всех своих несчастий.
   - Зачем ты это сделал, Фриц?
   - Я должен был поставить тебя на место, Карл. Ты заточил меня в эту тюрьму, потому что я знаю, что ты сын коммунистов и скрыл это от СС...
   - Зачем ты отпустил Сюзан, Фриц?
   - Ты сочувствовал коммунистам здесь, и не уничтожил учителя, который вел против нас подрывную деятельность. Ты, последователь своих подлых родителей, устроил местному населению различные послабления, а немецких солдат подвергал унизительным побоям, заставляя их учить язык чуждого нам народа...
   - Зачем ты отпустил Сюзан, Фриц?
   - Чтобы она ушла к этому русскому парню. Он, кажется, сохнет по ней, пусть повеселятся вдвоем, не все же тебе одному веселиться, Карл. Ты слишком много думаешь о себе. Ты не скромен. Ты держишь меня здесь под замком, я - боевой офицер, Карл, и тебе это дорого обойдется...
   Фриц Штайнер вскочил с места и, зажав под мышкой длинный желтый костыль, истерически завопил на всю канцелярию:
   - Вы, большевистский выродок, господин лейтенант, и вы ответите мне за все!
   - Но она не может уйти к этому парню, Фриц.
   - Почему не может, потому что ты держишь ее здесь насильно, как и меня? Она сказала мне, что любит его, а тебя ненавидит. И я тебя ненавижу, Карл!
   - Я не нуждаюсь в твоей любви, Фриц, - сказал Диц и выстрелил Штайнеру в голову. Пуля попала ему в глаз. По-детски всплеснув руками, он упал на кровать. Лицо бывшего комендант залило кровью, быстрые черные струйки стекали на белоснежную простынь, образуя маленькую лужицу, которая быстро впитывалась грубой материей. Костыль, который он, еще секунду назад держал под мышкой, чудом продержался на весу еще одно мгновение, а потом упал на пол с таким треском, что лейтенант вздрогнул, вспомнив тот проклятый стул в спальне.
   Они все ошибаются, думал Диц, вглядываясь в обезображенное лицо мертвого друга, Он никогда не видел Штайнера плачущим, и истерика, которую тот разыграл перед смертью, порадовала ему душу. Слишком долго этот садист терроризировал его тем, в чем он, собственно, не виноват. Разве мы выбираем своих родителей? Сюзан, между прочим, тоже из благородных, а жила в этой глухой провинции. Но он обязательно вытащит ее отсюда. Надо только найти ее.
   Все разъяснится, как только я скажу Сюзан, что Иван ей брат. Она не может любить его. Сюзан должна оставаться только с ним.
   Иван, конечно, знает уже эту историю про своего папашу (Зингель успел доложить), и сейчас находится у Симакова. Сюзан тоже направилась к нему, в этом нет никаких сомнений, к кому же ей идти, если не к родному отцу, который переправит ее к партизанам.
  И опять у него стало свербить в груди. Но на этот раз он уже знал, что это не рана, а душа. Дед всегда говорил ему, что тело важнее души, потому что ощущение физической мощи пробуждает в человеке первичное чувство власти. Но у него почему-то в последнее время все складывается иначе, он никак не может справиться с этой проклятой душевной болью. Неужели она обманула его. Ну да, конечно! Прекрасно сработанный план: она разыгрывает из себя влюбленную девочку, выпытывает у него все секретные данные и смывается к своему любовнику. О, продажная тварь! О Гиена, которых свет не видывал. Неужели я был так слеп, что как последний школьник выдал ей секретные данные? Теперь я понимаю - все они были в сговоре. Как я не мог распознать их вовремя. Они все хорошо рассчитали, кроме одного: Иван должен ему выстрел и теперь он не станет церемониться с ним.
  
   Дом лесничего стоял на крутом откосе.
   Внизу застыла скованная льдами река, а за ней надвигающейся лавиной темнел заснувший лес, тревоживший лейтенанта своей обманчивой тишиной. Небо над верхушками гигантских кленов горело бледным заревом. Белый отблеск лежал на кромке снежных бугров. Ветер катил поземку по грунтовой дорожке, которая вела к дому. На крыше дома торчала труба, развевая по откосу пахучий домашний и теплый на морозе дымок. Ломая хрупкий ледок под колесами трофейного "Виллиса", лейтенант подкатил к дому лесничего.
   Симаков сам вышел к нему на запорошенное снегом крыльцо. Он был смертельно пьян, но узнал коменданта с первого взгляда.
   - Фриц, - ухмыляясь, сказал он, - пришел в гости, вражий сын! Тебя тут Иван ждет, не сумлевайся!
   Лейтенант оттолкнул старика, нетвердо стоявшего на ногах, и у того слетела с головы шапка.
   - Давай, давай, гуляй, Фриц! - с пьяным великодушием разрешил Симаков, - все равно жить тебе осталось всего ничего...
   Диц вошел в сени. В нос ему ударила душная сырость и запах прелой травы. Он шагнул в темную горницу, на стенах которого висел закопченный образ. Озабоченный лик какого-то древнего святого, темнеющий в свете керосиновой лампы над искусно вышитыми и повешенными крест накрест белыми холщовыми рушниками.
   Карл Диц опустился на крепко сколоченный дубовый табурет и увидел на столе карту, которую показывал недавно Сюзан.
   Не забыла прихватить, сука, вот почему она так искусно добивалась его любви.
  - Сюзан, - твердо по-хозяйски позвал он.
  Симаков поднял с пола сбитую лейтенантом шапку, поставил на стол штоф водки и заговорщицки улыбнулся немцу:
  - Щас, Фриц, я принесу тебе что-нибудь горяченького, не сумлевайся, - сказал он и вышел в сенцы.
  - В горницу вышла Сюзан. Она уже сняла одежду, которую он подарил ей перед выездом в "Бонжур" и была в простеньком льняном платьице с накинутым поверх плеч пуховым платком.
   Но где же Иван, неужели обманул Симаков?
   - Зачем ты пришел сюда? - тихо сказала она, - я не хочу тебя видеть.
  - Я пришел, потому что Ваня должен мне выстрел. Где он прячется, трус!
   - Я здесь, - сказал Иван, вышел из темноты и положил на стол пистолет, который вручил ему лейтенант в начале их опасной игры, - Я ждал тебя, Диц, выстрел за тобой, как договаривались.
  Его зеленые глаза неестественно ярко засветились в полумраке, и Диц вспомнил о том, что все в деревне называют его волком.
   - Ты не тронешь его, Карл. - Сказала Сюзан.
   - Скажи мне, что будешь моей и я никогда не трону его. - Горячо зашептал лейтенант, - я брошу ради тебя карьеру, семью, войну... Я расскажу все, что здесь задумали делать немцы. Я женюсь на тебе, Сюзан.
  - Я не люблю тебя, Карл, ты машина, которая только убивает людей.
   - Ты не можешь любить Ивана, дорогая, он твой брат.
   - Брат?! Откуда тебе это известно?
   - Вот записка его отца, он повесился. Он пишет, что твоя мать бежала к нему... в лес.
   Симаков вернулся из сеней с мелкокалиберной винтовкой и весело поздоровался с лейтенантом:
   - Здравствуй, любезный Фриц, и прощай!
   Диц потянулся к кобуре, но Симаков выстрелил в потолок, сбив многолетнюю пыль на голову своих гостей.
   Лейтенант опустил руку.
   - Говорил, я тебе, немчура, что убью тебя за дочь? - сказал он.
   - Говорил, - сказал лейтенант и улыбнулся, - я хочу жениться на твоей дочери, старик.
   - Моя дочь не может быть женой фашиста.
   - Я не фашист, мои родители были коммунистами, их уничтожили в концлагере пособники Гитлера.
   - Ну так принимай смерть, паря, - сказал Симаков, не расслышав последних слов лейтенанта.
   Грохнул выстрел. Диц слетел с табурета и ударился головой о деревянный сруб избы.
  Он лежал без движения. Симаков бросил ружье на стол и сказал:
   - Теперь, брат, тебе конец, не сумлевайся!
  Иван подошел к Сюзан, снял запотевшие очки, протер их, синим шарфом, и, забыв надеть их (как тогда в спортзале), долго смотрел на нее незрячими глазами.
   - Что, доченька, хочешь узнать, кто тебе будет Иван, - сказал Симаков. Он взял со стола зеленый графин, дрожащей рукой плеснул водки в немытый стакан на дне, которого, лежала луковая шелуха, и залпом опрокинул огненную жидкость в горло.
   Выпив, он громко крякнул и, понюхав огромный волосатый кулак, сказал с пьяным надрывом:
  - Так знай, дочушка, это я написал товарищу Сталину про Савелия, не сумлевайся.
   В глазах у Сюзан стояли ужас и недоверие.
   - Зачем ты, папа?
  - Он заглядывался на Настеньку... - Симаков вновь потянулся к стакану, - мне было обидно, дочь... Савелий ушел в лес, но жену я все равно не уберег. Мамка твоя, доченька, сбежала к евошнему папане... а он был никто, каторжанин, ничтожество!..
   Симаков с силой ударил стаканом по столу, мутное стекло с прилипшей шелухой, треснуло в его руках, но он этого не замечал.
   - Я так любил ее... - крупные слезы текли по морщинистому лицу старика. - Я не хотел, чтобы она умерла в лесу, и носил им еду и одежду...
   Тут Симаков внезапно прервал свою бессвязную речь и в диком прыжке потянулся к винтовке.
   - Стоять, - властно приказал пришедший в себя лейтенант.
   Пуля попала ему в грудь и по странному стечению обстоятельств именно в то место, в которое он был ранен на фронте. Кровь медленно вытекала из раны и он чувствовал страшную слабость в непослушном теле.
   Диц распахнул шинель, разорвал пуговицу на кителе, посмотрел на зияющую под сердцем рану и понял, что жить ему осталось минуты. Надо было завершить то дело, за которым он спешил сюда, один, без охраны, в последний раз, доказав себе, что этот волчонок не сломил его и он по-прежнему никого не боится.
   С трудом, удерживая в руках потяжелевший вдруг парабеллум, он прицелился. Нет, Ваня не стал прыгать в сторону, как это сделал он, тогда, в спальне. Одинокий волк гордо стоял напротив своего врага с каменным лицом и ждал. Браво, парень, рукоплещу!
  - За тобой должок, Иван, - сказал Диц и выстрелил. Несмотря на смертельную рану, рука у лейтенанта была еще тверда и стрелял он метко. Но Иван по-прежнему стоял на месте, а рядом, сраженная пулей, упала Сюзан, заслонившая его в последнюю секунду.
   Диц увидел свою ошибку и пытался повторно выстрелить в Ивана, но в ту же секунду в воздухе послышался знакомый ему игривый свист и в открытую дверь черной массой ввалилось страшное и огнедышащее животное. Он знал, что это Смерть и поспешно выстрелил еще раз, все еще надеясь попасть в Ивана. Но он снова промахнулся, сожалея о том, что не успел убить врага.
   С глухим рыком черная громада прыгнула ему на грудь и в следующее мгновение он почувствовал, как жаркие острые клыки вонзаются в его молодое горло.
   "Волк, - радостно подумал Диц, - это и в самом деле волк - Одинокий и Непобедимый, как Я!
  
   Он умер не сразу, успев подумать, что все его воспитание духа было напрасным и в этом мире, вероятно, есть нечто такое, что и без особых тренировок делает личность божеством.
   Наконец-то он нашел человека, превосходившего его силой духа и умом. Человека, который был велик по рождению, и у которого ярость и вероломство были в крови. Он развивал в себе эти качества всю жизнь, а Сюзан родилась с ними. Он любил ее, он восхищался ею и готов был подчиниться ей беспрекословно. Она была единственным человеком в мире, от которого он хотел и готов был принять смерть. Откуда у нежившей еще девочки, такое невозмутимое гордое сознание своего превосходства, как удалось ей внушить ему свое обожание и страх перед ним. И ведь он, бесстрашный коварный зверь, поверил ей. Поверил, что она любит его. “Браво девочка, рукоплещу!” сказал бы он ей, если бы мог еще говорить.
   Он не хотел убивать ее. Сюзан должна была жить и рожать таких героев как он. Последнее, что он почувствовал это жалость. Он так и не понял к кому именно он испытывал ее, к загубленной красоте Сюзан, или к себе самому, так и не сумевшему до конца воплотить мечту своего деда о белокурой бестии. По сути, истинной бестией во всей этой истории оказался Иван, но это уже не меняет дела, до следующего его возвращения на землю, конечно.
  Карл Диц умер.
   Иван нагнулся над телом Сюзан и ладонью бережно закрыл ей глаза.
   - Прощай, сорванец, - с тихой печалью в голосе сказал он и, потянувшись к неподвижной девушке, нежно поцеловал ее в губы - второй раз в своей жизни. На сей раз, поцелуй был много дольше того (единственного и неповторимого), который он подарил ей тогда в спортивном зале. В нем была боль человека выстрадавшего свою любовь.
   За его спиной потеряно стоял Симаков и с ужасом зрел, как страшный и матерый зверь, разгрызает горло немцу.
   Волк! - не веря своим глазам, сказал он, - это волк, Федор, не сумлевайся.
  
  
   ---------------------
   -----------
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"