Андеев Александр. Святая

Она всегда соображала быстро. Так быстро, что пока другие ломали головы, она уже занималась чем-то новым. А как иначе - мир вокруг был такой: быстрый, звонкий. Бей, барабан! Время, вперед! Это было ее время, оно было ей как раз в пору. По утрам она бежала в школу под радостный сигнал рабочего гудка и ликовала, ликовала, ликовала: от своей ловкости, бодрости, от своей нужности в этом мире. И то, происхождение у нее было наилучшее из наилучших: папа - самый замечательный слесарь, мама - простая работница в комбинате по производству тары. Все было наилучшее, и страна у нее была наилучшая - повезло родиться в СССР!

Они были небогаты, даже бедны, летом ходила босиком, единственные ботинки нужно было беречь. Но и это было хорошо, это было здорово. Значит, она еще будет самой богатой и самой счастливой, потому что она не может не быть ею, ведь она - такая хорошая! Да и родная партия говорит, что коммунизм победит во всем мире, ведь прогрессивное человечество во всем мире видит, как хорошо в СССР, люди труда, такие, как ее родители, ну и, конечно, она, самые главные и самые уважаемые в мире.

В десять лет ее приняли в пионеры, и на груди ее расцвел пионерский галстук - алый цветок, кусочек пионерского костра. Он был такой же живой и яркий, как она сама. Быть пионеркой было и почетно и правильно, потому что она была за победу коммунизма, за светлое будущее. Она всегда была за все правильное и хорошее, потому что она сама была правильной и хорошей.

На демонстрациях шла среди физкультурников. Была она маленькая и поэтому забиралась на самый верх физкультурной пирамиды, откуда ее было видно всем, и громко, яростно выкрикивала положенное: "Спасибо товарищу Сталину! К победе коммунизма!" А вокруг все кричали ей и хлопали, хлопали, хлопали. И она победно поднимала руку, куда-то в небеса, где, видимо, и размещалась то ли победа коммунизма, то ли резиденция товарища Сталина. Правда, когда она в классе возбужденно рассказывала, как хорошо благодаря ей прошла демонстрация, и как кричали ей ура все-все-все, пионервожатый Степка сказал, что кричали не ей, а партии и товарищу Сталину, который, конечно, слышать не мог, но в каком-то смысле все равно слышал. И вообще, от одного человека мало что зависит. Если бы она одна на демонстрации была, без товарищей, никаких пирамид не показали бы, никто бы ее не заметил. А класс захихикал и загудел. Вот ду-у-у-у-ураки...

- Да разве ж я против товарищей, - с удивлением сказала она, - Да для меня коллектив самое ценное. Вы, товарищ Степа, неправы. Но разве я виновата, что я маленькая и на самый верх забираюсь?

И самая ловкая, подумала про себя, но вслух не сказала.

- Мы, пионеры, скромные, мы понимаем, как много нужно еще сделать для победы социализма, - добавила она твердо и заплакала, горько-горько, так что девчонки утирали ей слезы, а Степка еще извинялся, сказал, что допустил политическую ошибку, которую готов исправить. И предложил ее выбрать в совет дружины. Конечно, это была лишняя нагрузка, за которую никто спасибо бы не сказал, но согласилась, и ее выбрали. Она давно заметила, что есть ситуации, когда не соглашаться просто нельзя. Ну а когда касается такой хорошей девочки как она, то Степка ей не пример, она политических ошибок не совершит и раскаиваться ей будет незачем. Надо в совет дружины, значит надо, о чем спорить?

Целый год как член совета дружины она выступала на линейках, на митингах, а на следующий первомайский праздник шла уже не среди физкультурников, а среди молодых передовиков, отличников учебы и победителей спортивных соревнований. Спорт она и в самом деле любила, но вот отличницей никогда не была. Если не получалось, она не заморачивалась, скоренько выучивала между тройкой и четверкой. Понимала, что уж четверку-то ей, члену совета дружины, учителя всегда натянут. А если что - списывала или просила подсказать, не стеснялась. Ну и что, что пионерам нельзя, она же не дура, что бы все так буквально понимать. Когда нужно будет, она напряжется, а пока не надо, пусть дураки напрягаются, а она у них спишет, они еще и счастливы будут, если она у них спишет.

К концу года за особые заслуги перед дружиной ее наградили путевкой в Артек. Ее - в Артек! Внутри танцевала каждая клеточка. Артек ведь для самых-самых лучших! В стране так много пионеров, а именно ее выбрали для отдыха в Артеке!

Путевку из рук самого председателя райкома комсомола приняла, с серьезнейшим лицом развернулась к залу, хотя на нее и зашикали - это не было предварительно оговорено, и твердо, отчетливо сказала, что рада, что своим пионерским трудом приближает время мировой победы коммунизма. Зал ответил сдержанными аплодисментами. Она гордо вздохнула, набрала побольше воздуха в грудь, и услышала, как сзади кто-то прошипел: "Это что вообще такое? Ее дело тихо поблагодарить и молча уйти! Что за самодеятельность?!" И тогда она громко-громко, как заклятие-оберег, выкрикнула то, что кричала уже много раз на парадных шествиях: "Спасибо товарищу Сталину за детство счастливое наше!" И с особым значением: "Вперед, к нашей полной победе!" Сзади, после небольшой паузы, раздалось злобное и фальшивое: "Ура, товарищи, равняйтесь все на Просю!"

Да, вот такое ей досталось имя - Прося. Евпраксия. Мать, темная душа, назвала ее по святцам старорежимным неудалым именем, которое так ей не подходило. Младшей сестре тоже досталось: Серафима, Симка те есть. Но все ж не Прося.

С матерью у Проси всегда было непонимание: ни праздников новых не любила, ни товарища Сталина. "Демон-страции - это же для демонов! Безбожники вы" - вот такую, по сути, вражескую, агитацию вела в своей семье. Но отец над мамашей смеялся, и Прося успокаивалась.

Отец - другое дело. И фамилия ей от него досталась хорошая, Шикарёва. Просе очень нравилась, редкая - не Иванова-Петрова-Сидорова. Отец был передовой, как и она, с удовольствием ходил на митинги и демонстрации, а по весне, в теплую погоду, с друзьями на субботники и воскресники. Дура-мать плакала и говорила, что он гуляет. Она долго не понимала, почему она плачет из-за того что отец гуляет, а потом узнала, что гулять - это не на улице играть, это то, чем нехорошие мужчины занимаются с нехорошими женщинами. Она никак не могла представить, что вот такое может к ее отцу какое-то отношение иметь. Обидно ей стало, и она чуть ли не в первый раз в жизни посочувствовала своей глупой матери. Нехорошо, конечно, что отец поддавался старорежимным гадостям. Но дела были взрослые, и Прося инстинктивно понимала, что незачем в них лезть.

Отец у нее очень красивый. Папа Семен, ее любимый папа Семен. Она была похожа на него и это ее радовало: значит она тоже будет красивой. Внешность у них была типичная для коми-пермяков: невысокие, но крепкие, с короткой шеей, коротковатыми ногами с большими ступнями. На южном Урале такая внешность часто встречается даже среди считающих себя исконно русскими.

В Артек Прося так и не поехала.

Война все перевернула.

Отец ушел на фронт в августе сорок первого. Как отца не хватало! Не было его защиты, не было дома его веселого смеха. Осталась одна забота. Прося как старшая должна была помогать матери - сестре всего семь лет было, поэтому приходилось и за себя и за нее по дому вкалывать. А еще нужно было учиться, нужно было помогать фронту. Как член совета дружины она организовывала вязание носков. Самой ей было некогда, она вместе с мальчишками упаковывала носки в коробки и уносила в военкомат. То есть, носили и упаковывали мальчишки, а она деловито считала носки и коробки, записывала цифры в тетрадь и бубнила доклады на совете дружины: "Носок 41 размера - 120 штук, носок 42 размера - 150..." Делала она это без прежнего энтузиазма - ушла праздничность пионерской жизни, торжественность построений, горящие глаза, весенние пионерские костры. Война. Голодно было. Но все равно, надеялась, что носки, может быть, дойдут до ее отца, и помогут ему, согреют. Он писал матери покаянные письма, извинялся, что раньше гулял. Тяжело ему было на войне.

Но и ей было нелегко. Однажды зимой сорок третьего, когда вьюги стали злыми-презлыми, она зашла в райком комсомола за очередной разнарядкой для дружины. А там ... раздавали картошку за помощь фронту. Раздачей командовал председатель райкома Фирсов, тот самый, который когда-то шикал на нее на сцене, а теперь выбил себе бронь как ценный работник тыла. Он было прикрикнул, чтоб она не мешала, не до нее, а потом вдруг смутился и сказал, чтобы Просе выделили три ведра картошки - по ведру на члена семьи. Мешок с тремя ведрами оказался для Проси непосильным - ослабела, еды было мало, хозяйство на ее с матерью плечах зачахло, от сестры помощи не дождешься, мать зарабатывала мало, да и в магазинах пусто - все на фронт отправляли. Сбегала за саночками, погрузила картошку, везла и радовалась, какая она молодец. Какая она молодец, как она старалась для победы. Как много она сделала для фронта, сколько носок туда отправила. И может папа ее воюет в Просиных носках. Она замерла от восторга, подняла голову и тихо, но с напором, сказала в уже темно-синее небо: "За Родину! За Победу! За Сталина!" Кому она это сказала? Непонятно. Самой войне, притихшему и продрогшему миру? Наверное. Знайте, мол, я, Прося, за Победу, и, значит, никуда она не денется, победим!

Похоронка на отца пришла через полгода. Мать выла. Прося рыдала, уткнувшись ей в плечо. Впервые она чувствовала себя так неуютно и одиноко, что прижималась к матери. Дитя войны, именно так она себя в этот момент назвала, именно так себя поняла. Дитя войны. Одинокое дитя войны. Теперь она одна против войны, без отца, без помощи. От матери ждать нечего. Нет, совсем нечего.

Неделю Прося ходила с мрачным и решительным лицом. Иногда не выдерживала и горько плакала, закрывшись в стайке. Как же жалко себя было! Когда Машке Тудоровой пришла похоронка на отца, и та три дня не ходила в школу, а потом заявилась зареванная, она прикрикнула на недотепу: "Не такие как ты без отцов остались, и ничего, работают, учатся, не нюнятся. Хватить школу прогуливать и бездельничать! Война идет. Работай для фронта, работай над собой, думай о победе!" Машке ощерилась, но промолчала. С Просей лучше не связываться. Да и права она, война идет, нужно о победе думать.

Впрочем, Победа была уже не за горами. Красная Армия стремительно двигалась к Берлину. Да, совершить подвиг, как отец, Просе уже не удалось бы. Ей уже исполнилось 16 и, судя по всему, война должна было закончиться задолго до того, как ее могли бы взять на фронт.

Но зато Просю уже год как приняли в комсомол. В райкоме ей сказали, что никаких вопросов к ней нет, так как она дочь погибшего защитника Родины и всем хорошо известная передовичка, и, конечно же, в числе тех, на кого надеется все прогрессивное человечество. Прося привыкла к похвалам, она не сомневалась, что лучшая. Пока все телились, она успевала все сделать и преподнести в отлакированном виде. И уж если передовое человечество надеялось на нее, то не зря, считала Прося. То есть, она, разумеется, понимала, что надежды передового человечества - это красивые слова, ни кто в передовом человечестве на Просю не надеется. Пока. Но она считала, что говорить про нее, что она надежда всего передового человечества - вполне даже уместно и справедливо. А о ком тогда еще?! Прося себя ценила, и ее ценили другие. Все знал и, что Прося надежная, добрая, смелая, умная. И Прося всегда могла рассказать не одну историю, в которой она была надежной, смелой, умной. Помните, Ленке Фефеловой стало плохо на переменке? Ленку трясло мелкой дрожью, села в уголке у стенки глаза закатила, не сразу заметили. Все вокруг собрались и не знали, что делать. Это она, Прося, отправила Ваньку в учительскую за помощью, а сама стала бить Ленку по щекам, чтобы очухалась: взрослые говорили, что нужно так делать, чтобы в обморок не падали. И вспомните, как она звонко лупандила Ленку по щекам, пока биологичка не прибежала? Вот тогда только Ленка в обморок откатилась, когда биологичка вмешалась. А если бы Просю послушались, может и не пришлось бы Ленку на скорой увозить.

Только дома было сложнее. Мать как была она старорежимной, так и осталась. Когда Прося радостно показала ей комсомольский билет и значок, мать хмыкнула: "Ну может они тебе еще раз картошки дадут? Молодец, держись их. Жрать нечего, а они не сеют, не пашут, а картошку раздают".

- Так им же выделили за то что они комсомольцы! Передовики! - возмутилась Прося.

- Ну и что эти передовики сделали? Для фронта и для победы? Я вот вкалывала, а никто мне картошки не дал!

- Значит не заслужила! А они организовали помощь фронту от пионеров! Я организовывала, и мне за это дали! А ты - не заслужила!

Что с матери возьмешь. Все силы на эту маленькую дурочку Симку тратит. Нет, Прося Симку тоже любит, тем более она на отца похожа, но ведь разве непонятно, что она, Прося, и Симка -ну как говорят в кино, "две большие разницы". И никогда, никогда Симке с Просей не сравниться. Ей уже 6 лет, скоро в школу, а читать еще не умеет. И нечего матери говорить, что ей некогда с Симкой заниматься, не в этом дело, мать просто сама еле-еле читать-писать умеет. А вот Просю не приходилось учить читать. Отец ей только показывал - и она сразу все запоминала.

Да что там говорить. Услышала Прося, как мать соседке кудахтала, что, мол, Прося - вылитая тетя Оня, та тоже как начнет по мозгам долбить, так все прячутся, куда-там комсомольцам с их партийными молитвами. Вот и Прося - только и знает, что замечания делать, все время от нее спрятаться хочется.

Кто такая тетя Оня? Да как она смеет ее сравнивать с какой-то Оней? Прося чуть было в Артеке не оказалась, это ж какая честь! А что сделала тетя Оня?!

Прося была девушкой решительной, и медлить не стала. Срам несущие должны сами осрамиться.

- Ма-а... Мне тетка Зинка сказала, что я на какую-то тетю Оню похожа. Это кто ж такая?

Мать озадаченно посмотрела на нее. Соображала она туго. В конце концов решила признаться.

- Да была тут одна. Родственница дальняя.

- И что ж в ней такого плохого было?

- Ну почему плохого, Прося?

- А потому, - голос Проси взлетел вверх и в нем послышалось едва сдерживаемое страдание, - потому что Зинка со мной таким голосом разговаривала! Плохая ты, говорит, как Оня! - и Прося разрыдалась. - Хуже вас с Оней, говорит, нет! Сказала, что это ты ей всю правду про нас с Оней рассказала!

- Да что ты, Просенька, я не такое говорила! -мать запуталась и проболталась.

- А что же ты говорила-то? - Прося раздвинула пальцы, которыми прикрыла плачущее лицо и в упор посмотрела на мать.

Мать виновато пряча глаза пробормотала:

- Го... ворила, что Оня всех ругала...

-Это когда же я всех ругала? - задохнулась Прося.

- Да это я не так сказала... Не всех ругала, а всех учила уму разуму!

- Ну и что плохого, если у вас ума-разума нет? Да разве ж я кого-то уму-разуму учу?!

-Да, - мать разозлилась и осмелела. - Проходу от тебя нет, как от Они той!

-От меня нет проходу?! - Прося взвизгнула и продолжила рыдающим голосом, хватая ртом воздух и как бы задыхаясь, - От м-меня? Да когда ж мне вам проходу не давать? Я в школе полдня, потом уроки учу, потом комсомольскими делами занимаюсь, когда мне вам проходу не давать? И в огороде пропалываю, и за курами чищу! Я ведь не Симка! А если что и говорю, только что думаю!! А вы меня за это какой-то злобной оней выставляете! И имя мне дала старорежимное - Прося! Как с таким жить!

Прося зарыдала, так невыносимо жалко было себя, словами не передать. Целый час ее мать ее успокаивала, и они кое-как помирились.

Нет, решила для себя Прося, когда вырастет, с матерью она жить не будет, уедет учиться и будет работать для Победы, а если Победа раньше будет, то для новой жизни.

Война окончилась ожидаемо. Уже все было понятно, немца добивали в его логове, и вот-вот... вот-вот... вот-вот... Перед сводками новостей внутри все замирало от мысли, что сейчас... сейчас... свершится. И где-то в самой глубине все равно было тревожно, что немец вдруг выкинет что-то невиданное, немыслимое, и опять все завертится, и опять придется ждать...

Немец не исхитрился, не вывернулся.

Настала!

Победа!

Прося рыдала со всей страной. От счастья и от горя. От того, что Зло повержено, и впереди только Добро. "Всей страной встали, всей страной!" - тихо-тихо говорила Прося. Слезы катились по её щекам. "Всей страной встали, и одолели. И я, дитя войны, делала свое малое дело для победы. Да не такое уж и малое. Сколько могла. Сколько надо было. Сколько Родина и Сталин просили".

Через две недели на комсомольском собрании школы она говорила те же слова про победу:

- Всей страной мы встали на защиту Родины... И моя маленькая лепта в этом есть... и ваша не такая уж маленькая! Вспоминаю, сколько выполненных комсомольских заказов на носки и варежки я упаковывала! Помните?

Голос Проси, низкий, требовательный, решительный, плыл над притихшим залом и затихал за окнами, в цвете деревьев и жужжаньи пчел, в радостном весеннем гуле мирной, почти забытой за пять долгих немилосердных лет жизни. И эта мирная жизнь определяла мирное будущее - сперва робко, но с каждым днем все смелее и смелее.

И вот в этот поток мирной жизни выплеснулись из школы, как мальки из банки в реку, Прося и ее одноклассники.

Школу Прося покинула с легким сердцем. Особой симпатии она, пожалуй, ни к кому не питала. Пашка ей нравился, но он, уже сейчас было понятно, за каждой юбкой будет волочиться. Зачем такой нужен? А что касаемо остальных... она их как-то сразу забыла. У них своя жизнь, у нее своя.

Она намеревалась прожить свою жизнь правильно, так, как герои кинохроник.

Прося собиралась лечить людей. Среди всех профессий врач была самая благородная. "Все профессии важны - все профессии нужны". Но все-таки врач помогает каждому персонально. И сразу видно, что это он помог! Вот врач, а вот его работа - вылеченный, здоровый советский человек. Дорогу сто человек строит, и эти сто помогают тысячам, которые ездят. И это здорово. Но кто и когда узнает, кто дорогу строил хорошо, кто плохо? Да и просто кто? И тут становится понятно, что врачом быть куда как лучше.

Впрочем, Прося не об этом заботилась. Нет, конечно. Нужно приносить пользу обществу, партии, Родине, Сталину. В ней, в маленькой Просе, вон сколько нуждается!

Поехала поступать в Челябинск, в медицинский. На это все материны накопления ушли. Прося даже всплакнула на прощанье.

Провалилась. Чтобы стипендию получать нужно было четыре экзамена на пятерки сдать и один на четверку. А Прося на физике четверку получила, за сочинение четверку получила. Самое неприятное было, что если не прошел на бесплатное обучение, то надо было платить 300 рублейза год. Многовато для ее семьи. Мать получала 400 р. в месяц Тем более, Прося перестала получать деньги за потерю кормильца, исполнилось 18 лет. Не потянули бы они.

Плоховато у них в школе готовили, плоховато. Поэтому и поступать в институт кроме Проси никто не собрался. Рабочая косточка. Да и платили рабочим больше, чем служащим, и почетно рабочим быть было. Но Прося знала, что ее дорога - другая. Это будет замечательная дорога, но, наверное, непростая. Но разве всегда все должно быть просто? Нет, нужно бороться! Им, молодым, открыты все дороги! Им, молодым, открыты все пути!

Прося оценила ситуацию трезво. Поступают не только медалисты-очкарики, но и хорошие ребята вроде Проси. Для кого-то пониже проходной балл. У кого-то есть преимущества при прочих равных. А еще спецнаборы бывают.

Медалистов принимали без экзаменов. Тут Прося недотянула, хотя и очень старалась. Но, увы, некому было за нее заступиться. Проходной был пониже для участников войны. К сожалению, с немцем справились без Проси, не успела она. А то бы она обязательно отличилась и прямо с фронта пошла в медицинский. Дети войны льготами не пользовались, много их было.

Пониженный проходной бал был для медсестер и фельдшеров, то есть для лиц со стажем работы в медицинских учреждениях и средним медицинским образованием. Это был более-менее реальный шанс. Ну что делать, придется возвращаться домой с позором и поступать в местное медучилище училище. Если сдать экзамены на пятерки, можно было получать 80 р. стипендии. Ну, придется потерпеть, пожить с мамашкой, что делать, столько лет с ней жила, еще поживет. Зато дома в медучилище работала тетя Поля, сестра отца. По крайней мене можно будет попросить помочь со вступительными, чтобы стипендию получать. Ничего, сжала губы Прося, все что ни делается, все к лучшему. Она начнет с азов, чтобы стать замечательным врачом.

В медицинское Прося прошла на стипендию. Так как среднюю школу она уже закончила, то учить ей нужно было только медицинские предметы. Первым делом она пошла в комитет комсомола, председателя которого знала по горкому, и была выбрана комсоргом курса, как имевшая серьезный опыт комсомольской работы. Комсомольской работой Прося занималась яростно. А что было делать, нужно было попытаться получить комсомольскую путевку.

А буквально через полгода, после первой сессии, Прося перевелась с сестринского на фельдшерское отделение.

Это было привилегированное отделение, и поступить туда было практически так же сложно, как в институт. Фельдшер был почти доктором, он имел право делать диагностику и даже медицинские назначения в пределах перечня несложных заболеваний. Вершиной фельдшерского искусства считалась операция по удалению аппендицита. Во многих случаях фельдшер был полноценной заменой врачу, и в этом смысле цель Проси была почитай что достигнута.

Так что Прося имела право искренне нахваливать себя: "Ай да молодец я!" Но на уже достигнутом она останавливаться не собиралась. Прося вспомнила про уже несколько лет как задвинутую в сторону акробатику и стала ходить в секцию. Нужно было получить взрослый спортивный разряд: с разрядом при поступлении в институт преимущество при прочих равных. Да и с занятий на соревнования отпускали, что иногда было совсем не лишним.

Прося хотела выступать в смешанной паре, но мальчиков был дефицит, и она стала верхней в женской тройке. Карабкаться на самый вверх было немного страшно, потому что Прося по природе была очень осторожной, и уж если рисковала, то все продумывала наперед, так что на самом деле риском назвать это было трудно.

Зато наверху отпускало. Это было ее место, это был ее мир под ногами. Мир, который еще будет ей благодарен. Ей, такой маленькой, но такой удаленькой, такой быстрой, такой ловкой, такой доброй!

Прося училась хорошо, зубрила все назубок, благо память у нее была отменная. Немаловажным плюсом в ее успехах была комсомольская работа: все преподавателя ее знали, выделяли из рядовых, и даже прощали ей пропуски занятий во время соревнований по акробатике.

Студенты ее уважали и немного побаивались: у нее был характер - могла так отжучить провинившегося, что тот потом боялся ей на глаза показываться. Прося старалась быть одинаково ровной и приветливой со всеми. Но уж если кто был ей не по нраву, она не стеснялась. Зачем ей, такой хорошей, испытывать неудобства из-за недотеп или лодырей? Разве это справедливо? Хорошо еще, если просто недотепа. Враги народа не бездействовали, вредили стране почем зря. И фильмы, и книги, и газеты призывали быть бдительными. Прося присматривалась к людям, и на комсомольских собраниях строго требовала от рядовых комсомольцев успеваемости, принципиальности и бдительности. Но все равно, обнаруживались гниды даже у них, в училище. За год двоих вредителей, изобличенных сознательными людьми, из комсомола исключать пришлось. Как только вредителя арестовывали, так сразу и исключали, в тот же день. Нельзя было медлить в таких делах, нужно было показывать, что ты принципиальный советский человек и не теряешь рабочее время в размышлениях о врагах, не мечешься малодушно "простить - не простить", нет, смело и прямо отмежевываешься от зла и продолжаешь строить коммунизм.

Собрания Прося вела деловито, быстро, по существу. Знала, что комсомольцы не любят, когда политинформацию на час развозят, основное нужно сказать, остальное по радио услышат, в газетах прочитают. А вот свои события можно и поподробнее раскрыть, попросить товарищей отчеты подготовить, найти добровольцев на стройки и на дежурства на улицах, помогать милиции. Она быстро поняла, что нужно правильно настроить массу, объяснить, чем вреден уклонизм и оппортунизм, напомнить о двух изобличенных у них врагах народа. Главное, отчитаться перед горкомом вовремя, тогда всем и хорошо и удобно, это ведь так просто и ясно: приходит задание, каждый на своем уровне быстро делает и отчитывается, отчеты потом идут наверх, и уравновешивают запросы, все успокаивается и нормализуется. Даже непонятно, почему некоторым приходится это вдалбливать, особенно будущим медикам, ведь это так похоже на работу организма. Пришел раздражитель, организм отреагировал, пошел сигнал-успокоитель, все - цикл закончен.

С подругами близко любезничать времени у нее не было. Она старалась быть приветливой, и многие к ней тянулись. Но близко подойдут - потом время на них тратить надо, а где его взять, все успеть надо, а сутки не резиновые. Поэтому научилась дружить с теми, кого избежать никак нельзя было, или кто полезен был. Еще со школы заметила - друзья слишком много друг про друга знают, и если что - потом бьют под дых, так, как недрузья не смогут. И все, что видела дальше, это только подтверждало. Поэтому не доверяла подругам, проблемы старалась сама решать.

Свободного времени было немного. Прося устроилась в больницу подрабатывать санитаркой по вечерам - денег хронически не хватало. Мамашины деньги плюс просина маленькая стипендия на троих было немного, учитывая, что Симка подросла, и денег требовалось больше. Иногда, очень редко, выбиралась на танцы в дом культуры. Там однажды встретила одноклассника Пашку, того самого, который ей давно глянулся, и на котором она уже было поставила крест. Пашка собирался весной, после окончания училища, идти в армию, и говорил что-то романтическое о защите отечества, мужестве. На Просю это подействовало. Несколько месяцев они встречались, целовались. За месяц до призыва Пашка с задумчивым видом сказал ей:

-Ну что, Прося, будешь ждать меня из армии?

-Буду... - немного поколебавшись сказала Прося. Ее растрогала сам вид Пашки, скромный и бравый одновременно, вид защитника отечества, который пойдет куда-то на край мирной жизни, защищать Родину, как защищал ее Просин отец. Что-то встрепенулось в ней, и Пашка почувствовал это, жадно впился в нее губами, заграбастал неожиданно сильными руками. В тот же вечер она потеряла невинность, и поняла, что зря. Это была такая фигня: и неприятно, и неинтересно. Как вообще девки могли находить в этом хоть что-то? А ведь некоторые без этого просто не могли. "Дуры..." - с бесконечным презрением, думала Прося. Пашку она с тех пор обходила стороной, да и остальных парней тоже. Еще не хватало повторять ошибки! Прося была не из таких.

Никакая дурь не мешала ей стремиться к цели. Лишь один эпизод чуть не подпортил ей будущее. Летом была практика. Поехала в сельскую больницу, это было хорошо для характеристики. Вместе с собой прихватила Светку Нефедову, которая при ней обычно выполняла роль то ли подружки, то ли секретаря.

Послали их со Светкой делать прививки в дальнюю казахскую деревню. Деревня оказалось на проверку кучкой юрт. Практикантки походили день по деревне, поуговаривали прививаться, но в деревне казахи были в основном по-русски не говорящие, не слушались. И тут из города передали, что Просе нужно соревнованиях выступить, приходилось на два дня уехать, с дорогой на все три. Светка, всегда послушная, в этот раз вцепилась в нее:

- Ты что, меня одна с ними оставляешь? Не понимаешь, что делаешь? Ты ведь клятву Гиппократа давала!

Тут бы Просе догадаться, что не то что-то со Светкой. Но вид непослушной прогибалки и невесть к чему сказанные слова про клятву Гиппократа выбесили.

- У меня комсомольское задание, поняла? Комсомольское! Не имею права его сорвать! Ты что, против комсомола?! Меня всего два дня не будет, приеду, помогу тебе!

Но пришлось на день задержаться по комсомольским делам. Светка встретила надутая и зареванная. Кинула отчет: "На, подпиши, за тебя отдувалась". Прося хмыкнула, просмотрела по диагонали, подписала и занялась работой практикантки -колола уколы.

И тут грянул скандал. Светка в отчете написала, что половина казахского села больна сифилисом. Прося этот шедевр больного воображения просмотрела.и теперь под отчетом было две подписи - Светкина и ее. К главврачу вызвали обеих.

- С чего вы решили, что у них сифилис? - орал багровый глав.

- У них носы провалены, - заканючила Светка, размазывая сопли и слезы.

"Ну и дура", - ахнула Прося. Теперь стало понятно, почему Светка вела себя так странно. "Решила, что я сбежала, чтобы с сифилисными не общаться". Что теперь было делать?

Прося заревела в тон Светке.

- Да это порода у них такая, с плоскими переносицами! - возопил главврач.

- А-а-а... Казахи другие... У нас в городе они часто бывают... У них носы не такие.... - залепетала Светка.

"Дурища!" - ахнула про себя Прося, - "Обосралась, так не спорь!"

- Ты что, всех казахов видела?! Да тут казахами всех кочевников называют, может они и не казахи, и киргизы какие-нибудь, для местных все одно - казахи. Тоже мне, умничает она. Нет у них никакого сифилиса, от природы переносицы плоские! Срочно отчет переделать, за час, мне его нужно в район отправлять, и чтобы там никакого дурацкого сифилиса не было! Идиотки!

После такого пришлось долго к главврачу подлизываться, чтобы получить пятерку за практику. Пришлось выступить с акробатическим этюдом на конкурсе местной самодеятельности.

Светку Прося вычеркнула из списков подруг, урок усвоила прочно: на дураков полагаться нельзя даже в малом, общаться нужно только с умными.

Впрочем, казахов с плоскими носами Прося и в самом деле встречала крайне редко, не чаще, чем подобных русских. Гораздо позже, когда ей пришлось побывать в командировках в Алма-Ате, у нее зародилась мысль, что с тем аулом, наверное, и в самом деле было что-то не в порядке. Может быть, и в самом деле там был сифилис. Он, тем более, может передаваться бытовым путем, а в ауле о санитарии и не слышали, появись там сифилис - точно у половины аула носы бы провалились. Видимо, руководство было не готово к этому, и сделало тактический шаг - временно не разглашать информацию, чтобы не разводить нездорового ажиотажа, дело-то национальное. Если бы подняли панику, тяжело бы было спокойно подготовиться и победить болезнь. А эта дура Светка вмешалась и чуть не совершила вредительство, да еще ее, Просю, могла втянуть. Не-е-ет, с дураками никогда.

Закончила с красным дипломом. Получила к концу обучения кандидата в мастера спорта по акробатике, и это уже должно было помочь при поступлении в институт. Полтора года стажа работы санитаркой, тоже пойдет в дело при поступлении. Как и планировала, попала в число 5%, которым разрешено было поступать сразу в институт, без обязательных пяти лет работы по специальности. Выбрала от училища все, что ей было нужно.

Но Прося хотела годик поработать, прежде чем ехать поступать, нужно было набраться практического опыта, она ведь хотела быть врачом с большой буквы. И надо было деньжат накопить на поездку. Мамашина любимица Симка все на себя утягивала. Прося подрабатывала, и все равно ей почти ничего не доставалось. А ведь и платья новые хотелось на танцы надеть, и ... да что там говорить... За два года одно новое платье, и то мамаша сама сшила на древнем дореволющионном Зингере, да новые лодочки ей купили, танцевала в них на выпускном.

Год Прося работала на скорой помощи. Освоилась она, как обычно, очень быстро. Требовалось провести первичную диагностику, если болезнь входит в перечень допустимых, сделать назначения, если болезнь вне компетенции скорой помощи - либо везти в больницу, либо сделать поддерживающую терапию и сообщить врачам. Легкота. Первое время Прося частенько привозила пациентов в больницу, потом ей подсказали, что статистику она портит, нужно, чтобы в больницу попадало не больше заданного процента. Тогда Прося стала применять свое давнее искусство - вселять оптимизм и уверенность, что все будет хорошо. Она говорила весело, доброжелательно: "поможем-поможем", "не дрейфить!", "справимся обязательно, а как же!". Простые слова, но Прося обладала даром сказать их так, что ей верили. В сложных случаях приходилось обнадеживать, делать поддерживающую терапию и оставлять пациента на следующий вызов, который, как научилась уже рассчитывать Прося, приходился на другую смену.

Ей не нравилось, что она не может до конца развернуться, показать себя. Но что было делать? Раз так велели, значит так было нужно, значит иначе было бы совсем плохо. Нужно уметь выбирать меньшее из зол. Прося поняла это давным-давно. Но она всегда знала, когда нужно срочно вести человека в больницу несмотря ни на какие проценты в отчетности. Вот еще, чтобы человек из-за статистики помер, да еще по Просиной вине? Нет, она не дура, она совсем не дура.

Прося разговаривала с больными ободряющим и в то же время понукающим тоном, слова использовала простые и понятные. Могла прикрикнуть и осадить, могла похвалить. Манеру это она усвоила еще в школе, когда разговаривала с рядовыми комсомольцами, а потом тем же тоном говорила с однокурсниками на собраниях. Удивительно, но именно так пастух говорит с овцами. Просе манера пастыря на ее первой работе пришлась совсем впору. Больные чувствовали себя в надежных и ловких руках. Ее сочувственные кивки в ответ на жалобы успокаивали, ее строгие прикрикивания вроде: "Ты, это, бросай тут хныкать, вылечим! Лекарства нужно было пить, которые назначили!" вызывали уважение, и тоже успокаивали. Прося завораживала больных, и они при случае нахваливали молодую фельдшерицу старшему персоналу.

Да и младший персонал относился к Просе неплохо. Прося еще в школе усвоила правило: мелкие поступки можно на свет божий не вытаскивать, простить. Ну а крупняк - это уже нужно смотреть по обстоятельствам. Как-то раз, поехали по вызову на Октябрьскую, к Никитскому, инвалиду войны. Работать он не мог, пенсию получал мизерную. Жизнь ему казалась пропащей: жена ушла к другому, здоровому и непьющему. Впрочем, Никитский по слабости здоровья много пить не мог, так, чуть-чуть, пока хвори не разыграются. Нередко от одиночества вызвал скорую, чтобы пожаловаться на жизнь, на здоровье и на бывшую свою. Лечить его было невозможно: болезни были хронические, а на самом деле нужно ему было просто сочувствие. Прося не любила нытиков, но к нему прониклась жалостью. На довоенных фотографиях на стенах он был похож на ее отца, и иногда ей казалось, что и отец мог не погибнуть как герой, а прийти вот таким инвалидом. И стала ли бы мать с ним, таким, жить? Прося тратила время, колола успокоительное, пыталась наставить на путь истинный, хоть и понимала, что это бесполезно.

Медсестра Валя просиной позиции не разделяла, фыркала: "Охота с пьянью возиться?! Написать, что симулянт, и всего делов!" На что Прося резонно замечала: "На вызов не поехать права все равно не имеем. Вдруг, в самом деле что-то случилось, не приедем и не спасем - отвечать будем. А потом, не тебе судить, насколько он болен, я вижу, что с сердцем у него нехорошо, давление шалит, раны болят". На этот раз Валя что-то совсем разозлилась: "Видеть этого Никитского не могу! Евпраксия Семеновна, сходите к нему в дом сами! Я злиться начну, дергать вас, мол, идем отсюда, а вы спокойно посидите с ним, поговорите, может и в самом деле поможете!" Прося удивилась, но виду не подала. Пошла одна. Никитский ей обрадовался, смотрел жалкими глазами и нудно жаловался. Но у Проси сегодня не было настроения на него тратить время. Она быстро вколола ему успокоительное и ушла. Машины не было не месте. Прося прошла по колее на снегу - машина стояла за домом. Когда она подошла поближе, то заметила, что машину потряхивает на рессорах. Прося аж задохнулась. Вот это да... Просе всегда претила распущенность медсестричек, еще в училище. Она относилась к этому не только с презрением, но и с неким состраданием. Но вот так, прямо на работе. Прося походила вокруг машины, поплясала на морозе. Наконец злость достигла предела, и она начала стучать в двери. "А ну кончайте дурью маяться! Мы на работе, а вы вредительством занимаетесь! Начальнику смены расскажу, под суд пойдете!" Машина перестала трястись, и через некоторое время задняя дверь открылась и оттуда выпрыгнул шофер Васька, женатый мужик тридцати пяти лет отроду, с двумя детьми.

- Ты что, Прося? Чего расшумелать? Мы прикемарили немного, тебя не было долго.

- Прикемарили! Да я уже полчаса здесь на морозе прыгаю, на знаю, как до вас добраться! - буквально прорычала Прося, так что Валька внутри машины испуганно ойкнула. - Машина трясется и трясется! После смены не могли заняться!

- Да мы... - попробовал вставить Васька...

- Нагадили, так молчите! А то я в профком сообщу, жена тебе холку жирную намылит! Марш в машину!

Тон у Проси был такой, что Васька заморгал, засопел и молча полез за руль. Валька попробовала порыдать, но Прося хлестнула ее по щеке, и та потихоньку затихла. Сообщать Прося никому не стала, как-от почувствовала, что лучше дело на тормозах спустить. Над Васькой Прося потом имела абсолютную власть, а Вальке Прося настоятельно посоветовала перевестись в другую смену, если та не хочет разборок на комсомольском собрании. Слухи все равно просочились, наверное, Васька проболтался, и Просю даже зауважали за то, что шума поднимать не стала, а урок преподала.

К Новому году Просе дали грамоту за успехи в социалистическом соревновании и выдвинули на комсорга отделения. Светилась от счастья и гордости и на новогоднем вечере танцевала так яростно, что получила приз как лучшая танцорка вечера: коробку невероятной вкуснятины - зефира в шоколаде. Ночью счастливая Прося бродила с подвыпившими товарищами по городу, вскидывала глаза на золотую роскошь звезд, и ей казалось, что какая-то сила утягивает ее туда, наверх, в звенящую тишину. И она шла, благостно улыбающаяся, немного отстраненная в своей шумной компании, прислушиваясь к токам счастливой будущей жизни.

И будущая жизнь не заставила себя долго ждать. Весной Прося понесла отчетность в райком комсомола и столкнулась в коридоре с Ванюшкиным, одним из своих старых знакомых, в свое время бывшим комсоргом в фабрично-заводском училище. Он по окончании училища пошел по комсомольской линии. Раньше они нередко болтали обо все понемногу, когда встречались в райкоме. Вот и сейчас Ванюшкин заулыбался при виде Проси и первым подошел к ней.

- Прося, сто лет! Как дела?

- Людей лечу, - с трогательной простотой и значимостью сказала Прося, и посмотрела внимательно и загадочно то ли на него, то ли поверх его плеча, как смотрели с экрана положительные герои советских фильмов в светлое будущее. Взгляд этот она усвоила на всю жизнь, и он сослужил ей добрую службу не раз и не два, а много-много раз, и очень быстро стал ее неотрывной частью. Вот и сейчас Ванюшкин, человек достаточно циничный, с восхищением посмотрел на нее.

- Ах, какая ты молодец, Прося! Всегда была передовичкой!

- Спасибо, - скромно ответила Прося, - да и ты важным делом занимаешься. Всегда мне комсомольская работа нравилась, ты же знаешь. Времени, конечно, меньше стало, но пока комсомол во мне нуждается, буду работать!

Ванюшин потрепал ее по плечу, и они разбежались. Но что-то запало в него, и через пару месяцев, в апреле, он позвонил Просе на работу.

- Прося, - бодро затарахтел он в трубку, - приезжай в райком! Пришла разнарядка достойного комсомольца, передовика, рекомендовать к учебе на спортивного доктора. В Ленинграде! Потом, правда, сюда вернешься, будем поднимать спортивные достижения в области. На серьезном уровне! Ты ведь спортсменка-разрядница? И диплом красный, говоришь? Идеально походишь.

Вот так судьба неожиданно спрямила непростой Просин путь. Не зря она старалась, думала Прося, сидя в тряском общем вагоне, увозившем ее в далекий Ленинград, не зря жертвовала всем ради учебы, ради работы, ради комсомола. Ради людей, да, она все делает для людей, все в конечном итоге для них. Прося расчувствовалась, и из глаз ее полились слеза за слезой.

- Что плачешь, уезжать не хочется? Милый остался?- обратился к ней молодой и чубатый сосед по купе.

Прося отрицательно покачала головой и пристально посмотрела на него. Дурачок, не понять тебе меня никогда. Разве такие жертвуют чем-то ради мечты? Разве думают о людях больше, чем о себе? Подкатывает. Им одного нужно, того, без чего такие, как он жить не могут. Ничего она не оставила в родном городе, она свободна для будущего. Ну, мать поплакала на прощанье, Прося тоже всхлипнула, и вполне искренне. Но... но все равно она чувствовала, что Симку мать любит гораздо больше, с Просей же у нее все было как всегда: вроде вместе, а вроде и врозь.

- Куда едешь, в Ленинград? - не унимался чубатый.

Конечно, в Ленинград, куда еще могла ехать Прося? Но она предпочла не распространяться об этом с незнакомцами в вагоне. Она была очень осторожна, да к тому же наслышана о происках вагонных жуликов. Так и доехала до Ленинграда, ничего о себе не рассказав.

К Ленинграду привыкла не сразу, но потом полюбила. Сыро, влажно, зимой темно. Но зато - красота какая, зато - колыбель революции, зато - город-герой. Надо же, как Просе повезло учиться в таком месте! Да нет, не повезло: старалась и заслужила, заслужила и старалась. Вот и заметили ее.

Начиналась новая жизнь. Нет, не начиналась, она всегда была с ней. Она родилась в новой жизни, и она росла с ней. Начинался новый виток спирали развития, как у Гегеля, то, что Просе втолковывали еще в школе. В соответствии со всеми законами марксистско-ленинской философии происходило ее качественное изменение. И это изменение требовало нового имени, не простенького серенького - Прося.

- Вапа, - так представилась она соседке по комнате. Этим именем ее когда-то назвала преподавательница гистологии в родном медицинском училище, Варвара Петровна Фатеева, эвакуированная в войну из Ленинграда, да так и оставшаяся у них при училище. К ним в войну из Ленинграда многих эвакуировали, даже целый завод, он потом остался в их городе, и в результате многие бывшие ленинградцы у них осели. Они заметно отличались от местных и речью, и манерами. Прося была приметливая, быстро ухватила, что ей нравилось: словечки, интонации.

Прося дружкалась с дочерью Варвары Петровны, Танечкой, однокурсницей, и поэтому время от времени появлялась у Фатеевых дома. Знакомство было полезное и не очень обременительное. Как-то раз Прося выбила Фатеевым лишние полмашины угля через комсомол, и расчувствовавшаяся Варвара Петровна назвала ее Вапой - как решила Прося, на ленинградский манер. "Наша Вапа - просто лапа", - заявила Варвара Петровна, кутаясь в теплую старинную шаль, - "Если бы не она - дрожали бы всю зиму от недогрева".

Первый медицинский располагался в строгом светло-коричневом дореволюционном здании, которое не давило величием, но вызвало уважение добротностью и солидным возрастом. Кафедра была молодая, еще десяти лет не исполнилось, но традиции, преемственность многих поколений в преподавателях чувствовались. Прося такую породу уже знала по своему городу, а назвавшись именем Вапа даже почувствовала сопричастность: поэтому к людям в институте адаптировалась легко.

Со студентами тоже сошлась, хоть и не сразу. Она была постарше многих, не знала многого из того, что питерские знали с детства, и выговор у нее был не такой, как у остальных, не получилось до конца перенять у осевших на урале ленинградцев. Но Вапа старалась не дичиться, а расположить к себе, ухватывала, перенимала. Жизнь была непростая - стипендия была маленькая, еле сводила концы с концами. Особенно в первые полтора года было тяжело, когда все силы кинула на учебу, нужно было сессию хорошо сдать, чтобы со стипендии не слететь - сидела, зубрила изо всех сил, ни о каких подработках речи быть не могло. Мать раз в полгода присылала посылки с соленым домашним салом: точила потихоньку кусочек за кусочком, так и выживала. Наконец после третьей сессии почувствовала что полегче стало - втянулась.

Устроилась подрабатывать: мыла анатомичку. И есть стала лучше, и сил стало больше. Тогда и комсомольской работой занялась, потом профсоюзной. Стали Вапу выделять. И на старое увлечение стало время находиться: нашла секцию акробатическую, как раз верхняя была нужна. И опять Вапа выступала на конкурсах самодеятельности, смотрела сверху на восхищенный зал. И вскоре она со всеми дружила, все знали ее, уважали, а некоторые даже немного побаивались: строгая была. Но справедливая, знала, что когда не на сцене, где сверху можно посматривать на каждого, то думать нужно на кого как посмотреть разрешено, и кто чего в жизни заслуживает.

Все бы ничего, но на третьем курсе беда случилась. Вапа сразу и не поняла, что это беда. Да и как ее можно было распознать вот в этом?

Валентина (почему-то повелось называть ее Валентиной, а не Валей) перевелась в первый ленинградский из Москвы. С чего вдруг "москвачка" решила поменять нынешнюю столицу на бывшую, никто не знал. Слухи ходили мрачные, про врагов народа, которых обнаружили среди близких родственников Валентины. Мол, стали вызывать вражескую родню на предмет вредности советской власти, и сказали Валентине, что есть более достойные учиться в Московских медицинских институтах, а потом потребовали освободить не по праву занимаемое место. Но вступились неведомые сильные покровители, и Валентине дали возможность просто уйти. Точнее, это простым людям было бы за безумное счастье "просто уйти", без даже права восстановиться в каком-либо институте, Валентине дали "просто уйти" в славный город Ленинград, с глаз долой. И даже из комсомола не исключили. Вспомнили, как сам Сталин сказал, что "сын за отца не отвечает". Валентина же говорила, что перевелась, так как с детства любит "славный город революции", и, к тому же, у нее здесь родня.

Внешность у нее была заметная, полная противоположность Вапиной. Высокая статная блондинка, кудрявая. Ах как Вапе нравились кудрявые волосы! Они ей казались идеалом. Но у нее самой волосики были жидковаты, да еще и совершенно прямые. Вапа старательно накручивала папильотки, но все равно выходило не то, что хотелось. На перманент денег не было, поэтому с прямыми волосами пришлось смириться. Да и не та это была проблема, чтобы на нее тратить силы. Аккуратный пучочек никого хуже не делал. Для медика такая прическа - лучше всего: спрятал волосы под шапочку - и красота. Для людей ведь, не для себя.

По институту Валентина бегала в дорогущих изящных "лодочках", а Вапа носила весной и летом простые сандалеты, а по холодной погоде ботинки с галошами. От Валентины по-мещански пахло "Красной Москвой", так что не только студенты мужского пола, но порой и не самые молодые преподаватели застывали на секунду, как легавая, почуявшая залегшего в траве вальдшнепа. У Вапы был только малюсенький флакончик пробных духов: подарок от друзей-комсомольцев на день рождения.

Держаться Валентина старалась просто, но все равно чувствовалось ее воспитание, даже обычное "здравствуйте" или "салют" выходило у нее так, как будто она благославляла тебя. Вапа чувствовала, что при ней теряет уверенность в себе и своих манерах. И в самом деле, на фоне фундаментальной, спокойной Валентины, чувствовалось, что Вапины манеры усвоены наспех. Валентина никогда не говорила в нос, на французкий манер, чтобы подчеркнуть свое ироническое отношение к глупости человеческой, никогда не смеялась гомерическим хохотом над неуклюжими шутками недалеких простофиль. Она просто пожимала плечами, благосклонно улыбалась - и уходила. Говорила она без пафоса, само собой, когда не на комсомольской трибуне, но к ней прислушивались, где бы и что бы она не говорила.

"Под простоту пашет", - быстро поставила диагноз Вапа, - "Вот дрянь! Но я-то не дура, я вам совсем не дура, меня не проведешь".

Были они с Валентиной разные, как день и ночь, и неудивительно, что Вапа невзлюбила Валю. Она ее видела насквозь. Она всегда моментально видела таких насквозь: двуличная хищница, мечтающая командовать всеми мужиками в округе, недобитая старорежимница, до поры до времени прячущая свое буржуазное рыло под маской комсомолки.

Валентина платила Вапе той же монетой, она ее раздражала - раздражала как внешностью, так и самомнением, выговором, "наглостью" - как она не раз говорила. Еще, как донесли Вапе, она назвала ее "сиволапой". А ведь Вапа знала назубок все опереточные арии, которые обычно транслировались в радиоконцертах, особенно в любимом Вапой "Рабочем полднике"! При встрече Валентина могла скривить лицо и пройти мимо не поздоровавшись. Или начинала демонстративно зевать, когда Вапа выходила на трибуну на комсомольских собраниях. Ну что с такой было делать?

"Она не наша", - Вапа окончательно определила свое отношение к Валентине, - "Я чувствую. Я - дитя войны, у меня всегда была боль за отца, за всех страдавших людей, я - как открытая рана. А эта - как раз то, от чего все мы страдаем. Это - враг". Вапа сидела на кровати, откинувшись на подушку, зажатую между лопатками и железной спинкой кровати, и смотрела на серенький ленинградский дождик за окном. Лицо ее посуровело, губы растянулись в тонкую прямую линию. "А что может почувствовать вот ТАКАЯ? Сытенькая недобиточка?" Вапа вспомнила, как тянула военной зимой саночки с мешком картошки, и разрыдалась. Подушка соскользнула вниз, Вапины лопатки захолодилсиь о железные палки кровати. Вапа поежилась и мало-помалу успокоилась. Ну что тут сделаешь - враг есть враг, нужно это принять и разоблачить его, потому что это нужно не только ей, это нужно людям, ведь в опасности - все. Дождь кончился, из разрывов в тучах пробились лучи света. Все образуется. И в голове, и в чувствах была ясность.

"Валентина сказала? Не уверена, что это правда. Она не наша, что-то в ней не то. Я бы ей не доверяла, сами знаете, что она была связана с врагами народа. Не знаете? У нее здесь что-то вроде испытательного срока, благодаря покровителям-космополитам. Мне надежные люди говорили. Кто? Не имею права говорить". Примерно к этому Вапа сводила все разговоры о Валентине, которые происходили при ней. Говорила она негромко, очень твердо, убежденно, с легкой ноткой разочарования: вот, мол, и самой не верилось, но что тут поделаешь.

Тактика Вапина была проста, и, как ей казалось, должна была быть эффективной. По крайней мере, в течение целых трех недель Вапе удавалось делать Валентине ядовитые замечания под молчаливое сочувствие большинства. А если Валентина что-то пыталась съязвить в ответ, Вапа благородно замыкалась в себе и опускала глаза долу. При этом сразу несколько человек начинали остервенело пенять Валентине на ее нападки, суть которых Валентина не понимала, да и невозможно было понять эмоциональные выкрики, за которыми кроме вражды ничего не чувствовалось. "Прекрати! Правильно она говорит! Валентина, за собой следи, а не за другими! То есть как следишь?! И это называется - следить?! Не по-комсомольски!" Ну что тут можно было сделать, если нападавшим на самом деле было нечего сказать. Ну "не наша", но ведь приучены были такое говорить глядя в глаза, только когда с трибуны объявят что "не наша", инстинкт самосохранения подсказывал, что пока не разрешат - не высовываться, не клеймить в лицо, а, на всякий случай, сторониться. Популярность Валентины пошла на убыль.

Но Валентина была не лыком шита, и достаточно быстро узнала в чем дело. Друзья так называемые сдали, Вапе верные люди рассказали, кто именно. Сколько раз потом Вапа видела, как эти так называемые друзья сдавали своих при первой же опасности. Неужели ради таких вот друзей хоть кому-то стоило себя подставлять? Сами гадят, пусть сами и отвечают. Доверяют другим - от расслабленности и расхлябанности, именно к такому выводу пришла Вапа. Вот и с ней такое произошло: расчувствовалась, раскисла, или, того хуже, не додумала до конца, - и получай, благодаря друзьям, чего не заслужила. А столько в них вложила: добро делала, воспитывала, головы дурьи им прочищала.

Но друзья друзьями, а добро добром. С друзьями нужно быть осторожнее, а если честно, пришлось признать, что настоящих друзей встретить - такая редкость, что, пожалуй, и нет их. От таких мыслей Вапе стало немного грустно, а потом - наоборот, легко. Ну что же, надеяться нужно только на себя, она это всегда знала. С раннего детства. Она молодец, она всегда со всем справится.

А вот добро - отличное вложение, и всегда окупается. Помоги другому, и добро к тебе вернется! Если ты нормальный человек.

Валентина, конечно, нормальной не была. На одной из студенческих посиделок Валентина сказала свою очередную гадость:

- Достоевский считал, что настоящая доброта делается потихоньку, чтобы никто не знал. Ну и к чему хорошему это может привести? Я считаю, что если человеку потихоньку помогать, он будет думать, что все само собой ему дается, что не нужно трудиться и добиваться. А религиозные будут думать, что им бог помогает. Разве это правильно?

Прося тогда усмехнулась про себя, и подумала: "Не так глупа, стервозия, кое в чем права". Поэтому возражать не стала, но презрительно сложила губки в тонкий лягушачий ротик.

- А как же Гайдар? Тимур и его команда? Разве там про Бога есть хоть что-то? - не согласился Васька Полуянов. Вапа даже глаза прикрыла от удовольствия. Васька был Валентининым прихвостнем, и даже его она своей наглостью и самоуверенность достала!

Но Валентина не растерялась:

- Хм. У замечательного Гайдара пионеры тайно помогают семьям воинов-интернационалистам. И по форме это чистая достоевщина, прямо вот поповская мораль. Но, Вась, ты что, ребенком не был? Для детей это просто игра с тайной. Дети сами себе выдумывают трудности и опасности, тайну придумывают, чтобы игра была интереснее. Если не помнить об этом - рассказ получается вредный. Почему пионеры не пришли к комсомолу? И зачем явное делать тайным? Это же реакционная достоевщина! Получается, что важна не социалистическая справедливость, по которой семьи воинов интернационалистов получают помощь от классовых соратников в борьбе, а некая абстрактная доброта неизвестно от кого и за что!

- Ну, ты, Валентина, далеко пойдешь, - прихвостень Васька даже рот приоткрыл от удивления, - Хорошая детская книжка "Тимур и его команда" - брат мой, школьник, читал, и я сам читал и другим рекомендую прочесть, наша книжка, без поповщины.

- Тебе, Васенька, все еще хочется детские книжки читать? - Валентина залилась звонким, задорным смехом.

Прося слушала их и думала про себя: "Дураки вы оба. Ну дураки... Доброта - великая сила!"

Редко кто посмеет отказать, если ты ему услугу оказывал, и все об этой услуге знают. Это очень веская причина должна быть, чтобы против всех пойти. Неправ был Достоевский, он во многом был неправ, это еще со школы известно, не надо делать добро потихоньку, чтоб не знал никто. Люди устроены так, что доверяют тем, кто им услугу оказывает, но нередко норовят не расплачиваться, если только можно, не все, к счастью, большинство боится коллективного осуждения. Коллектив, великая вещь, если с ним правильно выстраивать отношения. И тем более, если управлять им по мере возможности.

Валентина, как оказалось, была не тем человеком, которым легко управлять. Скорее наоборот. В один далеко не прекрасный день Вапу срочно, прямо с лекции, попросили зайти в комитет комсомола. Вапа уже давно туда клинья подбивала, уже решено было, что при первой же возможности, когда кто-то из членов комитета по каким-либо причинам покинет комитет - обычно по окончанию института, Вапу пригласят на его место. Или Валентину, как решили потом - кого-то из них двоих. Гораздо позже Вапа поняла, что пригласить должны были Валентину, а ей отвели роль массовки, которая должна была обеспечить видимость победы сильнейшего. Но молода была, верила людям. Она, конечно, и потом верила комсомолу, но уже лучше знала, где ей веру свою оставить. Так вот, решила Вапа почему-то, что вот сейчас ее пригласят, сейчас все и случится. Уж больно ладно все в последнее время получалось, все как будто само в руки шло.

Первое, что увидела Вапа, когда вошла - глядящую в упор Валентину. Вапа не выдержала, и потупила глаза.

- Ну что, Вапа, - сухим, враждебным тоном сказал Семечкин, председатель комитета, с которым у Вапы вроде были полные лады, - поступило на тебя заявление, что ты порочишь честных советских людей.

- А-а-ах, - Вапа даже лицо ладонями прикрыла, - Я?! Я порочу?! Да как же это? От кого это?

- От гражданки Сазоновой, - Семечкин кивнул на Валентину.

- Да как же я Валентину порочу? Каким образом?

- Обвиняешь в предательстве, - твердо, нахмурившись сказала Валентина.

- Ой, я не могу, каком предательстве? - Вапе на секунду стало весело. Ну дают, не такая Вапа дура, чтобы себя запугать дать. И если нужно, она бой примет.

- А вот в этом мы разберемся, - строго сказал Семечкин, - И еще товарищ Старостин, второй секретарь горкома партии позвонил нам и попросил разобраться, почему ты его называешь космополитом.

- Я товарища Старостина космополитом не называла! - даже взвизгнула Вапа, - Я его не знаю! Это все она! - Вапа ткнула пальцем в Валентину, - Она!

- Да, это я, только что узнала? - ехидно засмеялась Валентина, - да, мне не нравится, что ты всем говоришь, что я не "наша", и что мне помогают родственники-"космополиты". Так вот, мой родственник - Старостин Валентин Иванович. Может ты кого-то другого имела ввиду?

- Другого, другого, - всплеснула рукой Вапа, -ой, что это я, даже вообще никого ввиду не имела я, ой, то есть даже не говорила я ничего такого!

- А вот комсомольцы подтверждают, что говорила, - Семечкин ткнул пальцем в папку на столе.

- Да выдумывают это они!

- Зачем им выдумывать, советским комсомольцам? - ехидно улыбнулась Валентина, - И надо тебе сказать, что Валентин Иванович - мой единственный родственник, - Отец мой в войну погиб на фронте, мать год назад умерла, Валентин Иванович ей брат, меня в честь него назвали. Я и приехала сюда, чтобы к нему поближе быть. А так как мой дядя - единственный мой родственник, то это ты его космополитом называла, его, стопроцентно русского человека, сына рабочего путиловского завода, члена партии с 18 года. А это попахивает вредительством.

- Может просто глупостью? - осторожно сказал Семечкин.

-А это мы выясним, - по-свойски сказала ему Валентина.

Вапа почувствовала, что у нее подкашиваются ноги.

- Если не глупость, нам помогут органы, - все так же жестко продолжала Валнетина, - но я чувствую, что она не наша.

Слово "наша" Валентина произнесла по-особенному, с нажимом, так что Вапа поняла, что ее и в самом деле заложили.

- Да наша я, наша, - Вапа инстинктивно схватилась за сердце, - что ты такое говоришь?

- То, что думаю. В лицо. Я не распространяю сплетни, и не веду подрывную работу против нашей партии.

- А я, что, веду?

-Ведешь. Ведешь подрывную работу против партии в лице Валентина Ивановича.

- Да какая там работа, вы что? Кто-то клевещет! Я ничего не пойму! - Вапа начала хватать воздух, держась за сердце.

- Разберемся на ближайшем расширенном заседании комитета. Через неделю. Будет представитель от органов и представитель от райкома партии. Послушаем тебя, Валентину, заявления твоих однокурсников. Мы обещали партии разобраться, и разберемся. Ладно, иди, а то еще в обморок тут грохнешься, что за сердце-то схватилась, плохо что ли? - брезгливо сказал Семечкин.

Вапа кивнула. Ей и в самом деле было плохо. Звуки доносились как будто издалека.

- Да она спортсменка-разрядница, с сердем у нее все в порядке, - насмешливо сказал Валентина, - да ты не переживай, Вапа, если что быстро тебя в чувство приведем, тут ведь мединститут. Иди давай на лекцию, не прогуливай, а то и за это успеем наказать, прежде чем выгоним из института.

Не помня себя Вапа вышла из комитета и на подкашиващихся ногах доковыляла до аудитории. Больше всего хотелось пойти в общагу, накрыться с головой одеялом и заснуть. Но уходить было нельзя, Валентина наверняка проследит. Такая не пожалеет, надеяться не на что. Да, влипла ты, Вапа, капитально. Друзья-друзьишки. Неужели столько лет мучений, упорного достижения цели - и все зря. Неужели зло победит?

Вапа пыталась записывать лекцию, но ничего не выходило. Здорово ее подставили. Если бы она знала, что за Валентиной стоит начальство - она бы за Валентиной бегала и старалась ее лучшей подружкой стать. Как можно против сильных идти, это же дураку понятно, а Вапа дурой не была. Это же какое зло в Валентине, если она вот так, походя, ее, Вапу, подводит под политическое дело. Это же вредительство шьют. На секунду у Вапы мелькнула мысль, что может быть и тем, кого она по распоряжению свыше клеймила как предателей и врагов народа, шили вредительство. Нет, безумие, это конечно же были враги, "не наши", она не могла ошибиться. Но вот ей не повезло, Валентина обманула своего честного дядю-коммуниста, и пытается играть на руку врагам, уничтожая ее, бедную маленькую Вапу, сироту, которую некому защитить. Разве Валентина сможет ее понять? Нет, у них ничего общего.

Наконец занятия кончились. Но нужно было еще в анатомичку. Как некстати, но куда деваться? Валентине доложат, и тогда точно конец. Конец.

Вапа убиралась в анатомичке, и страх точил ее. Неужто все коту под хвост? Вся, вся ее жизнь - коту под хвост.

Как будто ледяная рука прижала сердце. Приближение смерти, настоящую физическую гибель почувствовала она, так сильно было отчаяние, так неодолим был тупик впереди. Вапа как сидела на плиточном полу, натирая вонючей хлоркой кафельные стена, так и припала со всхлипом к холодному, намазанному хлоркой кафелю. Крупная дрожь трясла тело, мыслей не было, вернее - были какие-то обрывки мыслей, додумать которые просто не было сил.

- Ага, пришло время вам рыдать, враги народа! Раньше думать надо было, - громыхнул, как показалось Вапе, голос сзади. Вапа повернула обессиленное белое лицо - ну да, Олька, Валентинина подружка-не-подружка, но подпевала, тупорылая помощница во всех Валентининых гадостях. Как же так, ничтожная Олька... Еще недавно не смела бы пикнуть... От нахлынувшей невесть откуда злобы Вапа пришла в себя.

- Чего надо? - с нескрываемой ненавистью спросила она.

- Ой, как страшно! - у Ольки от удовольствия концы губ уехали вверх и на щеках появились ямочки. - Где хлорка? Видишь как тебе повезло, мы с Валентиной сегодня по графику дезинфицируем туалеты - я на третьем, она на втором этаже. Валентина сказала, что ты все приготовишь, раствор, перчатки и принесешь. Понятно? А не сделаешь, пощады не жди!

Олька повернулась на пятках и весьма довольная собой выпорхнула из анатомички.

Пощады в любом случае ждать не приходится, поняла Вапа. Сейчас с ней решили поиграть как кошка с мышкой. Значит дело совсем плохо, не зря ей смерть почудилась.

Молча приготовила две банки раствора хлорки, по паре перчаток. Отнесла сперва Ольке. Та хмыкнула: "Не спешишь, когда клевету распространяла, быстрее бегала".

Вапа промолчала и вернулась за второй порцией хлорки. Как по наитию пошла в угол, где были инсектициды от чесотки и педикулеза. Растворы линдана, эндрина - не заперты, и достаточно много, чтобы взять, и не заметили. Она уже была быстра и сосредоточена. Впитываются через поверхность кожи. Если ранки есть - еще быстрее впитаются. Завтра Валентина приболеет, и не до собрания ей будет. Без нее Вапу вряд ли исключат из комсомольцев, а это какая-никакая отсрочка. Может даже к Валентининому дяде сбегает, в ноги бросится.

Влила в раствор хлорки. Посмотрела в столах - о удача! Нашлись канцелярские кнопки. Кнопки сыпанула в перчатки, сделала в перчатках много мелких дырочек и пошла.

Валентина сидела на подоконнике и иронично улыбалась. На ней был белый рабочий халатик, но на ногах лодочки - казалось, трудиться она не собиралась.

- Ну, давай, Вапа! - кивнула она на ведро. - Искупай трудом, но вряд ли тебе это поможет. Обещать ничего не могу, но, может, похлопочу.

Вапа стиснула зубы. На глаза попался граненый стакан.

- Ладно, - отстраненно сказала Вапа, - только ты проверь, правильно ли раствор приготовила.

Она схватила так кстати оказавшийся на умывальнике стакан, плеснула в него из банки и пошла к Валентине.

-Э-э-й, что значит проверь? Ты что, сама хлорку приготовить не можешь, без проверки? - Валентина почувствовала неладное, и попятилась. Но было поздно - всю свою акробатическую ловкость Вапа вложила в прыжок, левой рукой обхватила Валентинину шею сзади, крепкой железной ладошкой вцепилась в подбородок. Повисла на правом боку, частично заблокировав Валентине руку, своей правой ткнула Валентину в рот стаканом, часть хлорки выплеснулась прямо в глаза Валентине. Та заорала и попыталась отклонить голову назад, подальше от стакана, и зря. Вапа изловчилась и влила прямо в кричащий рот добрую половину стакана. Валентина инстинктивно сделала глоток, закашлялась, раствор вылился на шею, на грудь. Вапа отпрыгнула и отошла подальше.

- Ах ты гадина, в глаза! - закашлялась Валентина и побежала к крану промывать слизистую под краном, - Завтра на собрании расскажу, что ты меня убить хотела!

- Чем, хлоркой? Просрешься, ничего с тобой не будет. Правильно приготовила-то?

- Пошла на хер отсюда! - холодная воспитанность Валентины улетучилась, - Завтра тебя вычистят из института, урловка уральская!

Валентина подбежала к крану и стала жадно заглатывать воду из-под крана, а потом засунула в рот два пальца.

- Посмотрим, - устало сказала Вапа, и медленно пошла домывать анатомичку. Страх снова вернулся к ней. После выходки стало еще хуже.

Всю ночь она не спала, и прислушивалась к ровному дыханию соседок по комнате. Счастливые никчемницы. Скромные и незаметные, они не привлекут ни любви, ни ненависти. Копошатся себе, не зная никаких высоких целей, и живут счастливо. Захотелось сесть на кровати, и повыть. Но нельзя, нельзя даже стонать. Нужно быть незаметной. А вдруг завтра прямо с утра за ней придет милиция. Вапа в ужасе приподнялась на кровати. Что тогда делать? А вдруг Валентина остатки хлорки сохранила для милиции? Нет, не должна. Поскреблась чуть-чуть, там где всего заметнее, а остатки вылила - Вапа таких значет. Нет, не волноваться. Лечь и ровно дышать, ничем себя не выдавать.

К 6 часам было уже совсем невыносимо. "Все равно через час вставать. Пойду в ленинский уголок схожу, посижу. Скажу потом, что нужно было готовить к 8 марта заметку в стенгазету об успехах советских комсомолок.

Вапа оделась, не зажигая света, соседка проснулась и сонно спросила: "Ты чего?"

-Тсс, я в ленинский уголок, прессу нужно для заметки посмотреть, - тихонько прошептала Вапа и выскользнула в коридор.

В ленинском уголке через щель неприкрытой двери был виден горящий свет, и слышались гудящие голоса. Какая-то женщина негромко плакала. "Валентина сработала? Неужели за мной?" - подумала Вапа и остановилась, прижавшись спиной к стене. Где-то внизу живота разлился холод. "Вот и все, была Вапа и нету", - пролетела ленивая мысль, за которой нахлынуло безразличие.

Дверь ленинской комнаты отворилась, и в коридор не вышла, а как-то боком вывалилась плачущая комендантша.

- Вапа, ты? Уже знаешь? - простонала она и в отчаянии махнула рукой, - беда-то какая? Как жить дальше?

Вапа отрицательно замахала головой.

-Н-н-нет... - выдавила она из последних сил.

- Сталин умер! - голос комендантши перебился рыданиями, - сегодня в шесть утра передали! Скончался после тяжелой и продолжительной болезни! Господи, - в отчаянии призвала она того, отрицанию кого Сталин посвятил жизнь, - только-только войну такую тяжелую пережили, блокаду передюжили, сколько врагов во всем мире, и здесь космополиты эти оголтелые всё думают, как нас извести! Одни мы теперь, без головы нашей! Против них всех! Нет в жизни справедливости. Почему такие умирают, а дерьмо всякое живет?

Постепенно, по мере того, как комендантша говорила, страшный смысл ее слов доходил до Вапиного сознания, вымещал, вытеснял память о Валентине и ее мерзостях, о вчерашнем страшном вечере. И через минуту она уже горько рыдала, опустившись на корточки, и в голове ее были только одни страхи. Что будет с нею, с Вапой, когда нет великого защитника, который всю жизнь, с самого детства, нависал над ней вместо Бога и был символом самой жизни: учил, как надо воевать, как ненавидеть врагов, как любить Родину и комсомол, какие песни петь, какие фильмы смотреть, чего хотеть, к чему стремиться, о чем мечтать, на что надеяться... Он был всем, он был тем, что пионеры показывали, поднимая руку выше головы, и что он сам и придумал, он и был то самое "общественное выше личного". Это он был выше каждой личной жизни, его жизнь была тем, ради чего жила вся страна. Вапа даже не поняла, а просто почувствовала это, почувствовала, и ей стало жутко от этой жизни без высшего начала, которое решает за тебя все, которое решает все за всех, которое пасет всю страну на яростно, с боем, только с боем выбиваемых скудных пастбищах, где горькое от пота зерно редко рассеяно по земле вперемежку с буржуйскими минами, готовыми взорваться от любого неосторожного прикосновения, где время так жестоко, что за подобранный колосок голодные дети получали громадные сроки и уходили на становившуюся для них бессрочной каторгу. Как выжить стране в этой жуткой без вождя действительности, действительности, которую только он мог превратить в счастливую, действительности, где вокруг неисчислимо: враги, предатели, шпионы, клевреты, ренегаты. И вся эта Виева свора окружила социалистическую Родину и лгала, лгала, клеветала и злобствовала, клеветала и злобствовала, осмеивала и охаивала, осмеивала и охаивала народное счастье, народное богатство - единую и крепкую любовь к Вождю.

Сколько она просидела так, на корточках, рядом с рыдающей комендантшей, Прося не знала. Какие-то люди возникали рядом и что-то говорили то ли ей, то ли между собой. Наконец сознание медленно вернулось к ней, она равнодушно оглядела стоявших рядом студсоветовцев, и побрела обратно, в комнату. Кто-то пошел рядом с ней и насточиво что-то говорил, хватал за руку. Но она не могла понять, чего от нее хотят, и только отрицательно мотала головой.

Пришла в комнату. Соседки встали и заправляли кровати.

- Сталин умер, - медленно, еле выговаривая слова, сообщила Вапа и рухнула ничком на кровать. Соседки притихли и вскочили в коридор. Вернулись всхлипывая и причитая.

На первую пару не пошли. Изревелись так, что уже и плакать не могли. На второй паре объявили, что в обед будет комсомольское собрание. "Как жить дальше? Как быть? Что будет". Вопросы эти возникали то тут, то там, сами собой как маленькие пыльные вихри посреди знойного дня. Конечно, ждали ответов на собрании.

Ответы в общем-то дали. "Не сдадимся... обещаем продолжить... нас не сломить никакой утратой..." Все было правильно, и говорили с душой. Но облегчения не было.

Смерть Сталина выбрала, выгрызла Вапу насквозь, так что она даже не обратила внимания, что Валентины не было на собрании. Она просто забыла о ней, вообще забыла, как и не было ее никогда. Как поняла Вапа уже потом, ее, Вапино, маленькое горе было несопоставимо с горем всей страны, поэтому исчезло из сознания, растворилось, пока не напомнили.

А напомнили только на следующий день после похорон товарища Сталина. Вапу встретил в коридоре Семечкин и объявил:

- Ты что, Шикарева, на похороны Валентины не пришла? Многие были.

- Похороны? - потрясенно спросила Вапа, - Какие похороны? Товарища Сталина же хоронили.

- Да. Великая утрата, - Семечкин громко и выразительно засопел, но все равно Вапе показалось, что он притворяется, уж слишком старался,- Не только товарищ Сталин умер, Валентина тоже умерла, в тот же день, что и товарищ Сталин. Ты что, не знала?

- Нет, - Вапа с округлившимися от недоумения глазами смотрела на Семечкина, силясь понять о чем он говорит, - никто не сказал.

- Ну да, вы с ней, мягко говоря, не ладили. Заявление ее рассматривать в ближайшее время не будем, по крайней мере, не сейчас - не тот политический момент. Но если что, мы до тебя обязательно доведем. Давай, не расслабляйся, нам сейчас всем нужно держаться вместе, быть ближе друг к другу - товарища Сталина нет.

И он ушел быстрой деловой походкой, нервно помахивая кожаной папкой в левой руке.

И только тут до Вапы начало доходить, что случилось, и прошлый страх посетил ее. Что будет? А вдруг ее обвинят? Да нет, Семечкин вел себя не так, как в последний раз. Явно ему не до нее, а то бы он либо вообще ее не заметил, либо бы стал допытываться.

Вапа побежала в комнату расспрашивать. Оказалось, отсутствие Валентины не заметили до самого вечера, так как жила она в однушке, в люксе (теперь понятно почему, блатная), а на занятиях многих не было - так как были всякие собрания, митинги, о дисциплине не думали, и многие этим пользовались. Только вечером нашли тело. Смерть наступила в шесть утра. Она сидела, уронив на стол голову. Одна рука на коленях - другая вытянута к радиоприемнику, как будто хотела отрегулировать громкость. Вскрытие показало остановку сердца, в карточке Валентины нашли, что в детстве и подростковом возрасте у нее были проблемы с сердцем. Поэтому причина смерти определилась быстро - не слишком здоровое сердце не выдержало, когда Валентина услышала по радио о смерти Вождя. Версию, оказывается, уже успели утвердить как официальную, и даже в малотиражке институтской описали. Если бы не совпадение по времени со смертью Сталина, многое могло бы быть не так. Например, сделали бы более тщательный анализ причин смерти, и нашли бы инсектициды в крови Валентины. И тогда, кто его знает, сумела ли бы Вапа вывернуться. Да и Валентину похоронили бы со славой и почетом, а не так как было - сочли не ко времени раздувать горе местного значения при такой беспримерной всенародной утрате. Поэтому на похоронах Валентины было мало народа, многие просто не знали о ее смерти. Говорят, даже дядя ее не пришел, был занят на мероприятиях по случаю траура по Вождю, только венок передал, обещал сразу после похорон товарища Сталина на могилу приехать.

Вапа почему-то сразу поняла, что все теперь будет в порядке. Вождь прикрыл ее. Уходя, он защитил маленькую Вапу Шикарёву, прикрыл ее своей смертью. Вапа была материалисткой, не верила в загробный мир, но сейчас она была уверена - Сталин знал о ней, о по-настоящему хорошей и правильной девочке, которая готова всю жизнь отдать за других, и это он, невероятный в своей мощи и величии, убрал Валентину с Вапиной дороги. Может, даже прикрыл ее от дальнейших преследований.

Со временем Вапа вообще забыла, что была такая Валентина, из-за которой чуть не рухнула вся ее жизнь, и когда много-много лет спустя один из однокурсников прислал ей коллективное фото, она подумала, глядя на Валентину: "Надо же, некоторых уже вообще и вспомнить не могу".

Собрания же не случилось. Без Валентины ее заявление оказалось никому не нужным, да и времена быстро менялись, что делать с вновь обнаруженными врагами народа не знали, потому что начали возвращаться по домам старые, уже "сиделые".

А для Вапы все стало складываться удачно, как будто бы главную преграду своей жизни она преодолела. В комсомоле она снова заняла позиции, с которых ее уже почти сместила Валентина, и снова заняла место в разного рода президиумах собраний, откуда она спокойно и бесстрастно, подобно древнему божеству, взирала вниз, на толпящихся в храме. В учебе началась специализация по спортивной медицине, интереснейшему предмету, и, как справедливо считала Вапа, очень и очень перспективному. Спорт развивался, Советский Союз начинал принимать активное участие в международных соревнованиях. Страна набирала обороты, страна гудела и рвалась ввысь, как и раньше. Многое Вапе не нравилось в новой жизни, например, то что Сталина хаяли, но она молчала. Она понимала, если нет сверху команды комсомольцам критиковать - сиди молча, нравится, не нравится. Это же что будет, если все начнут сами по себе удовольствие-неудовольствие показывать? Страна развалится!

Учеба в медицинском всегда была для Вапы не просто трудом, а воплощающейся мечтой, чем-то священным и сладостным, от чего хоть и уставала, но быстро восстанавливалась, и могла снова работать и работать. Спортивное отделение было новым, молодых преподавателей было много, не по всем предметам еще были учебники. Можно сказать, что спортивная медицина рождалась на Вапиных глазах. Аж дух захватывало от перспектив, так хотелось узнать побольше. На кафедре Вапу стали выделять - и комсомолка-активистка, и учится хорошо, и наукой интересуется. Кураторша, Алла Петровна, намекнула, что Вапе стоит подумать об аспирантуре.

- Так я ж путевочница, у меня направление на учебу, - удивилась Вапа, - я вернуться должна и отработать три года, нельзя мне в аспирантуру.

- Ну, это мы еще узнаем, - твердо сказала Алла Петровна, - я посоветуюсь с парткомом. Если партия сочтет нужным, чтобы ты аспирантуру закончила, будешь в аспирантуре учиться.

Целую неделю Вапа строила воздушные замки, мысленно выступая на симпозиумах с результатами революционных научных исследований, а потом со скромным достоинством принимая поздравления за последнее достижение, прославившее медицинский институт. "Но ведь не для себя же, для больных", - говорила в грезах Вапа и простодушно разводила руками.

Кончилось неожиданно. Вапа выступала на концерте в доме культуры со своей акробатической тройкой. И там, наверху, где она горделиво осматривала восхищенный (всегда восхищенный!) зал, она заметила эти глаза, глядящие так, как никто до этого не смотрел. Вапе даже пришлось глубоко вздохнуть, чтобы не потерять концентрацию, иначе бы навернулась сверху и тогда -глаза, прощайте, никогда вас больше не увижу. А прощаться с ними Вапе не хотелось. Каждый раз, когда Вапа оказывалась вверху, она проверяла их и находила. А в самый последний раз она нашла их прямо у сцены. "Симпатичный", - отметила Вапа. А в финале, когда вышли на поклон, поймала его взгляд и улыбнулась ему, тонко, со значением: мол, все понимаю, действуй.

Вапа не сомневалась, что подойдет знакомиться. Тем более, после концерта были танцы, на которые Вапа и ее тройка пришли королевами. Глаза тоже были там, и аж на третий танец подошли прглашать. Вапа, правда, только что пообещала танец вполне себе ничего кавалеру, но - а что было делать, раз только к третьему заявился, нужно было брать инициативу на себя - тут же отправилась плясать с глазами, и так и проплясала с ними до закрытия.

Глаза оказались Тимуром. Серьезным, как и сама Вапа, молодым человеком, будущим инженером по станкостроению, спортсменом и отличником. Он был воплощением Вапиного идеала - крепкий, спортивный, с кудрявыми волосами на симпатичном, немного грубоватом лице. От него просто разило железным здоровьем - и тела и духа. И он гордился собой - своими успехами и в спорте и в учебе, своей ловкостью и силой. Ходил широко расправив плечи, крепкой походкой сильного, не привыкшего оглядываться парня. Маленькая Вапа рядом с ним раздувалась как надменный воробей: уверенности в себе у нее и так было хоть отбавляй, но вот такой защищенности, как рядом с Тимуром, она никогда не испытывала, и теперь она чувствовала себя неуязвимой. Вапа привыкла надеяться только на себя, и поэтому была довольно жесткой. Рядом с Тимуром она была помягче. Ему нравились бодрые и настырные, смелые девчонки, как сама Вапа, и, в тоже время, ему нужно было показывать, что это он главный, и это он вертит всеми и вся. Вапа не поняла, что они в этом похожи, она не тратила время на никому ненужные рефлексии и определения. Она просто почувствовала близкого человека и приняла его.

Через месяц он сделал ей предложение, и они подали заявление в ЗАГС. Вот так! Вы думали - она послевоенная и, значит, мужика себе не найдет? Думали, она в свои двадцать пять уже перестарок? Думали - на три года старше мужика, и он не сделает предложение?

А вот вам всем от Вапы!

Свадьба!!!

Свадьба была скромная, студенческая, без родителей. Тимур был из Красноярска, один отец был, мать умерла. Батя сказал, что надеется, что успеет еще с невесткой познакомиться. Матери написала, что замуж выходит (раньше Симки!!!), и что гулянок не будет, ехать никуда не надо, еще успеют на мужа насмотреться. Да и анахронизм эти гулянки, пережиток прошлого. Просто посидят со свидетелями в кафе, и все.

Так и было, посидели в кафе, и разошлись по общежитиям. У Вапы было белое платье, без фаты. Да и не девочкой Вапа была, пришлось Тимуру объяснить: ошибка молодости - поверила молодая дурочка-курочка, пожалела и обожглась. Тимур неделю похмурился, но простил. Не дурак был, понял, что Вапа не гулена, а просто - ну бывает, не повезло.

Тимур защищал диплом в этом году и уезжал по распределению в Челябинск. Решать вопрос о том, чтобы ему остаться по месту учебы жены, было невозможно - учеба не работа. А вот по месту работы супруга давали открепление даже путевочникам. Ехать в разные города? Или ей заканчивать, поступать в аспирантуру здесь, в Питере, а ему отрабатывать распределение три года? Нет, Вапа понимала - оставить мужика, даже самого лучшего, самого положительного, без присмотра даже всего на год - это почти наверняка потерять его. Бабы - хищницы, сразу подберут бесхозное, и так ловко всё обтяпают, что получится - это бесхозное само на честь покусилось, а не они его соблазнили. Примеров она знала массу, а повторять чужие ошибки - это не для нее.

Алла Петровна, добрая душа, расстроилась, что Вапа променяла аспирантуру на мужика, но потом согласилась, что женское счастье тоже вещь серьезная - сейчас упустишь, потом неизвестно, поймаешь ли. Бегала в партком, взяла ходатайство об откреплении, отослали в министерство. Министерство разрешило распределиться по месту работы мужа. Всё срослось, как и предполагала Вапа.

Пока что у нее все получалось и, как она чувствовала, будет получаться и дальше. Ей казалось, что кто-то на небесах, то ли товарищ Сталин, то ли сам Бог, которого нужно было считать несуществующим, подмигивал ей по-свойски.

Медицинский заканчивала через год, когда Тимур уже работал в Челябинске на заводе. С Питером прощаться было непросто, с институтом, с Аллой Петровной - как мать ей была - но Тимурка был важнее. Тревожилась из-за уральских стерв, поэтому писала ему через каждые два дня: чтобы не слишком надоесть, и чтобы напоминать о себе постоянно.

Тимур приехал на защиту, отпуск взял. Сидел в зале, переживал за нее. А чего за нее переживать было? Защитилась на отлично. А как иначе? Иначе она и не смогла бы.

И все - прощай учеба, начинайся новая жизнь, начинайся сбывшаяся мечта - служба доктора, нелегкая, непростая, заполненная борьбой с человеческими недугами, как физическими, так и нравственными. Именно это Вапа говорила на трибуне университета от имени студенчества в день вручения дипломов. Так она и думала. Она была, как ей казалось, всегда искренна, не было у нее этих тайн внутри, все свое она поднимала наверх, на глаза людям, и творила добро. От таких мыслей у Вапы навернулись слезы на глаза, и закончила она немного рыдающим голосом. И началось: в зале подхватили, девчонки утирали слезы, шмыгали носами, некоторые дурехи зарыдали. Вапа даже испугалась, что ей припишут слюнтяйство, неуместное в наше вечно непростое время, требующее постоянной собранности и бдительности. Но вышло неплохо - после нее выступил декан и сказал, что это приятно и нормально, что радость от начала трудовой жизни рождается через грусть расставания с университетом и друзьями, с городом революции Ленинградом. Вапа как всегда все сделала очень к месту, талант у нее такой был, что ли.

Собрали с Тимуром нехитрый Вапин скарб и отправились в Челябинск. Это было то место, в котором Вапа когда-то споткнулась в самом начале пути к своей мечте, когда она думала, как ей быть при ее мизерных возможностях: прощаться с мечтой или терпеть и стремиться. Она не сдалась, и спустя восемь лет возвращалась победительницей. Челябинск ждал ее присмиревший и грустный, как ей грезилось в ночном вагоне. Она глядела на него откуда-то сверху, а он покорно раскинулся, как ластящаяся нашкодившая собака, припавшая к ногам и метущая туда-сюда хвостом пол. Вапа вспоминала челябинский мед, общагу, тогдашнюю абитуру и улыбалась про себя. Не дрейфь, Челябинск. Мы и сами до высот поднимемся, и тебя до себя поднимем, помнить зла твоего не будем.

Не без замирания сердца Вапа шагнула с поезда на челябинский серый перрон - и канула с головой в трудовые будни...

Семейную общагу у Тимуру обещали через полгода, пришлось поселиться в общаге медицинского управления, с двумя молоденькими докторшами, спасибо что хоть не с сестричками. Но для первого времени с общаться с соседками было очень даже полезно - Вапа быстро узнала всю подноготную большой челябинской медицинской организации.

Работать Вапа приехала во врачебно-физкультурный диспансер. Располагался он на территории общежития Челябинского пединститута - своего помещения еще не было, а работать уже нужно было. Обеспечение спортивного процесса, контроль, профилактика, лечение - огромная работа для такого большого города, как Челябинск, где было немало спортивных секций и клубов, и где спортом занимались множество студентов и школьников. А диспансер был призван обеспечивать медицинской поддержкой не только спортсменов, но и занятия физкультурой в учебных заведения.

Заведение было молодое, под стать всей спортивной медицине, и сотрудники были в основном молодые. Помимо руководителя работали всего четыре специалиста по врачебному контролю и один врач по лечебной физкультуре. Вапу взяли руководителем кабинета массажа и физиотерапии, и это было по-настоящему здорово. Работы было невпроворот, все нужно было налаживать и отлаживать, организовывать и внедрять. Приходила первые полгода затемно, уходила с рассветом, с Тимуром виделись по воскресеньям - у него тоже работы хватало, да и жили порознь.

Через полгода въехали в семейное общежитие, быт налаживался, молодые чувства, приученные традиционным советским бытом к нехватке личного пространства, расцвели. По воскресным утрам, когда не нужно было бежать на работу, Тимур читал ей стихи:

Вдоль маленьких домиков белых

акация душно цветет.

Хорошая девочка Вапа

на улице Южной живет...

И эта нехитрая переделка знаменитого в те годы стихотворения Смелякова сдавливала им сердца сладким и мягким. Через год появилась первая ее девочка.

С первого взгляда Вапа поняла, что эта - особенная, как и она сама. Милая девочка - Милочка, Людмилочка, Людмила. Радость у Вапы была шумная и искрящаяся. Ее радость, ее достижения - а Милочка была им, не могла не быть, ведь это же была ЕЕ дочечка - должны были быть известны всем! Когда она видела Милочку, ее трясло, как молоденькую яблоньку, которая пестует свой первый десятое огромных, идеально круглых яблок. Вапа носила Милочку на работу - показывала товарищам, носила к соседям - и не могла нахвалиться: и головку Милочка уже пытается держать, и так умна - смотрит по-особенному, ах, чудо а не девочка! Она так звонко кричит - особенный голос, Вапа в них знает толк - будет знаменитой певицей, непременно знаменитой, Вапа сама ее будет учить! Вапа не сомневалась, что разбирается в пении, хотя не знала даже нот - не было в ее детстве музыкальной школы, она ведь дитя войны, и этим все сказано - ну какие были возможности у детей войны?

Через три месяца отдала Милочку в ясельки и пошла на работу. Сердце кровью обливалось - в обед бегала покормить малышку грудью. Переживала, но все равно работе отдавалась сколько могла. Но сработы приходилось уходидить пораньше: нужно было забирать из садика Милочку.

Тимур тоже очень много работал, приходил затемно, не было возможности за ребенком присматривать, хорошо что хоть по ночам помогал - вставал, когда Милочка плакала. Выписала мать за ребенком присматривать. По крайней мере, теперь, когда в ясельках карантин был, можно было бежать на работу со спокойным сердцем.

Мамаша приехала с важным видом, с подарками - вареньями, соленьями. Но приглядывалась, хитрущая, у кого лучше дела обстоят - у Симки или у нее. Вапа ее давно раскусила, но что было делать - мать. А та посмотрела на Тимура и обзавидовалась: у Симки Жорка явно хуже был, так - часовых дел мастер. А сама Симка в этом году начала ишачить в школе учительницей начальных классов - работа нужная, но безо всяких перспектив. Гляди теперь мамаша, кто есть кто, жизнь все по-местам расставила, не ты - а жизнь! Вот тебе и Оня!

Тимур укреплялся на новом месте быстро: хватка у него была бульдожья - если что считает правильным, будет стоять до конца, но отстоит свое. На работе он был незаменим. Уже через год был заместителем начальника цеха - а на таком большом и ответственном производстве это было очень нелегко. Редко было. Ценили его, премиями награждали регулярно, и вот совсем уж полное признание заслуг: как передовику производства и активному комсомольцу со сложной семейной ситуацией - в одной комнате живет с тещей и маленьким ребенком - выделили двухкомнатную квартиру в новом доме, построенном для работников завода. Дом был трехэтажный, с высокими потолками и деревянными скрипучими лестницами, с розовой побелкой. Это был их первая квартира!

Даже мамашка была рада, и кудахтала какой у нее замечательный зять. Да, зять был замечательный - умойтесь вы все! И жизнь была замечательная. Яркая, светлая, устремленная в будущее! Никакого мещанства, слютняйства, чистота, идеалы, дерзания и напряжение честного светлого труда. Это было ее - Вапино! Жизнь не для себя, для других, для будущего, для Родины!

Она не могла оставаться в стороне, она не могла не участвовать в строительстве новой жизни. Так она была устроена. И работа у нее была передовая - физкультура, здоровое тело - основа здорового духа строителей будущего. Основа основ! Самая основа основ! Спорт, высокие достижения - это символ страны, воспитывающей людей с сильной волей, привыкших добиваться всего, что они хотят. И какое счастье, что она - на передовой, как и ее героический отец.

В профессиональном журнала "Советская медицина" Вапа прочитала про гидромассаж - великолепное средство в общем восстановлении и укреплении организма, в том числе после травм. Вот оно - новейшее, передовое, она должна это освоить!

Как раз диспансер переехал в новое здание. Было самое время оборудовать помещение для гидромассажа. Вапа привела в воскресенье хмурого невыспавшегося Тимура, чтобы тот посмотрел, где и как можно сделать гидромассажный кабинет. Тимур увлекся, раскраснелся, даже уходить не хотел, еле его утащила. Дома нарисовал эскизы и показывал ей и такой, и такой, пока она не выбрала тот, что посчитала самым впечатляющим.

- Это - да! - сказала она своим низком голосом, скатившимся на рык, - Это ... - она потрясла головой не находя слов, - Это оно, то что должно быть!

С утра на работе в перерывчиках написала служебку: "В целях повышения уровня здоровья спортсменов, а также занимающихся физической кольтурой ..." Зачитала в обед Тимуру по телефону, поправила, попросила секрктаршу Ниночку отпечатать на машинке для солидности, и понесла Главному. Главный начал читать и нахмурился.

- Ты это, вот что, Шикарева, оставляй, рассмотрим твое заявление, - сказал он неласково, - иди, работай, мы тебя потом известим.

- Хорошо, Николай Иваныч, - пискнула Вапа испуганно, - дело-то хорошее, нужное, я вот и ...

- Иди, иди, работай, Шикарева, - Главный махнул рукой, - Давай.

Что-то пошло не так, поняла Вапа. Ну что ж, оставалось надеяться на то что звезды сложатся и победит здравый смысл. Поинтересовалась аккуратно у Любовь Демьяновны, начальницы восстановительного отделения, к которому был причислен ее кабинет физиотерапии. Выяснилось, что недовольны, что не согласовала ни с кем. Нужно было через комсомол на собрании, потом в партком, а партком уже одобрил бы на рассмотрение руководством. А так получалось - Вапа одна всех облагодетельствовать собралась. Испугалась Вапа. Ну надо же, как не учла! Вроде бы тертая... Немного работу с комсомолом ослабила, потеряла чутье. Отказали, естественно. Сочли, что затрат много, а методика сырая, плохо изученная.

Ну что было делать? Начинать сначала. Тимур посоветовал похитрее сделать. Хотят через партию и комсомол - будет им и партия и комсомол, да так, что не открутятся.

На станкостроительном комбинате Тимур уже пользовался авторитетом. С его подачи заводская малотиражка опубликовала статью о гидромассаже и его пользе для укрепления здоровья на вредных производствах. А на станкостроительном вредного производства было предостаточно. По итогам статьи в малотиражке провели комсомольское собрание и пришли к выводу, что гидромассаж заводу необходим. Тимур предложил изучить вопрос открыть кабинет гидромассажа на базе городского врачебно-физкультурного диспансера. И расположен удобно, и специалисты есть. Обратились к партии помочь в построении двух кабинетов гидромассажа во врачебно-физкультурном диспансере. Один для сотрудников завода, второй - для города. На второй комсомольцы обещали собрать денег за счет трех бесплатных рабочих дней - по одному в месяц, а на второй попросили завод изыскать средства. Средства были изысканы, комсомольцы воодушевлены. Оставалось только сообщить диспансеру о грядущих переменах. Перед этим замечательным днем в городской газете была опубликована большая статья о гидромассаже, чудесном средстве лечения и врачебной реабилитации. И практически сразу же завод-гигант, флагман советской индустрии обратился к лечебно-физкультурному диспансеру с предложением, от которого нельзя отказаться. Обратился, кстати, через партком, то есть дело сразу приобретало принципиальную классовую позицию. Отказать партийно-комсомольской инициативе у Главного смелости не хватило. Но попробовал Вапу обойти: вызвал парторга с комсоргом, профорга и сказал, что нужно выдвигать Людку Осьмину - она, мол, перспективная. Будет массажное отделение со всеми видами массажа. Комсорг заикнулся, что у Осьминой образование среднее - никак ее нельзя.

- На заочное пойдет учиться, направление дадим, - прорычал в ответ Главный, - раз будет учиться, значит сможет и новым отделением заведовать.

Так он Вапу невзлюбил за неуспокоенность ее, за инициативу.

- Не переживай, - сказал рыдающей Вапе Тимур, - не имеет он права новое отделение просто так открыть, сам по себе, такое дело согласовать нужно. Это тебе не добавить гидромассаж к существующему физкабинету - всего лишь новая процедура. Нет, здесь о строительстве, о площадях речь. Да и зря он решил против станкостроительного идти - одно из крупнейших предприятий страны высказывает свое пожелание, чтобы врач кабинета физиотерапии заведовал гидромассажем, а он человека со средним образованием пытается туда выдвинуть, по своему недалекому упрямству. Думаю, что завод - инициатор, ему есть что просить. Завтра пойду в комитет комсомола, оттуда в партком. Напомнят из горкома твоему Николаю Иванычу, что завод ему почти что на блюдечке все преподносит, а он пытается какие-то глупости делать.

Вызвали Николая Иваныча вместе с парторгом в горком и комсоргом, разъяснили как правильно нужно поступать. Здоровье советского человека - это должно быть главным. А если советские люди уже решили, кто поможет им со здоровьем, то зачем зажимать инициативу, зачем препятствовать прогрессу в такое как всегда сложное и непростое время, в которое мы живем, когда все советские люди должны быть сплочены как кулак? Николай Иваныч не сумел на этот вопрос ответить и заверил, что это все недоразумение, что никакую инициативу он не зажимает, у него были свои взгляды, но если партия говорит, что нужно иначе, он к мнению партии прислушается, и разговоров никаких нет.

Николай Иваныч умный был мужик. Понял: да чего там стоит эта Шикарева, не отказываться же из-за нее от такого предложения, это же выход на такие дополнительные возможности, о которых раньше приходилось только мечтать. Будет вам кабинет гидромассажа, с Шикаревой-начальницей. Два - так два, но еще пристроечку нужно будет сделать с помощью родного Станкостроительного. Места не так много, товарищи, как вам кажется, у нас тут бывшая парикмахерская, мы все пристроечки раньше сами делали, это вам не новая поликлиника, где места полно, а бывшая парикмахерская, да, вот так.

Вот так Вапа выиграла сражение. Дома восторгалась собой, танцевала, пела - рассказывала, как она Главного победила. Тимур смеялся.

- Если бы за тобой не стоял такой гигант, как Станкостроительный - кто его знает, победительница, как бы вышло. Если б я не расстарался, и не поднял партком, то и завод не был бы на твоей стороне. Поняла, кто победил?

- Ты моей роли не умаляй! - отмахнулась Вапа, - Я придумала, я старалась, я ходила к Главному, не было бы этого, ничего бы не было! Спасибо за помощь, конечно, но правда всегда победит, даже без посторонней помощи.

Тут Вапа заметила, что мать смотрит на нее с иронией и искоса поглядывает на Тимура. Так захотелось этой, как всегда ее неодобрявшей и непонимавшей, женщине, этой старорежимнице, всё слезное, всё наболевшее прямо в лицо высказать, но при Тимуре Вапа не могла, он бы просто не понял, что противоречия у нее с мамашей старые, больные, наверно, даже неразрешимые. Это объяснять и объяснять, а тем более он мужик, у них, у мужиков вообще все иначе. Поэтому Вапа решила всплакнуть:

- Смотрите на меня, как будто я неумеха, дурочка какая-то... А я совсем не ду-... ду- ... Не ду... ду... Не дурочка-а-а-а-а...

Когда ее утешили, стало понятно, что больше на ее роль в создании двух гидромассажных кабинетов дома посягать не будут, а на работе и подавно.

Тимуру Вапина выходка показалась просто милой, по-настоящему женской, и он полюбил свою маленькую бойкую жену еще больше. Ну не оценила его работу, пусть больше ценит свою, он мужик - ему жене помочь нетрудно. Зато везде все успевает, и дома и на работе, веселая, искренняя, ну не жена, а жар-птица.

Где-то год Вапа подлизывалась к Главному, так, на всякий случай, понятно, что он бы уже ничего не сделал, но ведь худой мир лучше хорошей войны. И постепенно Главный оттаял, перестал на нее порявкивать. Когда пришла разнарядка на прием двух человек в партию - одну медсестру и одного врача, даже дал Вапе рекомендацию. И вот лучилось то, чего не могли за всю жизнь добиться многие люди с высшим образованием из-за различных квот и ограничений, так как по негласным правилам рабочих и крестьян в партии должно было быть больше, чем интеллигенции. Но Вапа и здесь добилась своего, стала членом партии, причем раньше своего мужа.

Это стало поводом для различного рода семейных подтруниваний, но Тимур тоже был не лыком шит. Руководство оценило не только его знания и работоспособность, после того как он блестяще организовал и провернул операцию по созданию для завода кабинета гидромассажа на базе физкультурного диспансера, оценили его организаторские способности. Через год Тимура поставили начальником нового цеха и как ценному работнику дали трехкомнатную квартиру.

Так у Вапы появилось первое жилье, в хорошем доме, с высокими потолками, не в хрущевке, которые массово строили вокруг. Этот дом предназначался не для всех, несмотря на уверения во всеобщем равенстве. И правильно, почему Вапа должна жить как все, если она объективно лучше? Она всегда всего добивается, она много работает, но не для себя, а для Родины и простых людей. Живя в хорошей квартире, она быстрее будет восстанавливаться после напряженной работы, .а от этого всем только польза

Так или иначе, но руководство на Вапу старо обращать внимание. На различного рода собраниях ее стали выдвигать в президиум. Был такой обычай в советское время, впрочем, до конца не успевший умереть в Ельцинское время, и снова постепенно возрождающийся. Поскольку государство было народное, необходимо было, чтобы помимо руководителей в президиуме сидело несколько человек от народа. А так как неожиданности должны были быть исключены, заранее знали, кто будет в президиуме. Об этом перед собранием говорили одному из сидящих в зале, и когда председатель спрашивал зал (народ то есть): "Кого предлагаете избрать в президиум?", "подсадной" скромно вставал и быстро и отчетливо проговаривал: "Предлагаю в президиум выбрать Иванова, Петрова и Сидорова". После чего следовал другой дежурный вопрос: "Есть другие предложения?". Оных никогда не было, и отмеченные вниманием руководства лица занимали свои места в президиуме. Человек из президиума уже нес некий отпечаток избранности, и был не совсем простым смертным, это означало что он перспективный, благонадежный передовик, и начальство его ценит. Вот и Вапа, со скромным и серьезным видом сидящая в президиумах, чувствовала, как ее наполнял тихий восторг, что замечена, что старалась и получила, что на заслуженном месте сидит.

Но не только начальство ее любило. Вапа старалась нравиться всем. Она не могла без этого, и у нее получалось. Больных было много. Помимо спортсменов, приходящих на массаж и прочие реабилитирующие процедуры, приходило много школьников и студентов. Теперь стали приходить и работники Станкостроительного, им терапевты начали прописывать гидромассаж. Гидромассаж после публикаций в прессе приобрел статус "модной" процедуры, поэтому многие просили врачей назначить им волшебную, и, что было важно в те времена тотального дефицита благ, не всем доступную, процедуру. Неудивительно, что среди пациентов Вапы было все заводское руководство. Вапа старалась. А как же, в конце концов хорошо обслужишь руководство, хорошо Тимуру будет. Она щедро пользовалась своей харизмой, и Тимур все чаще слышал: "Ну и молодец у тебя жена! Чудо какое-то!"

- Да я и так знаю, не просто же так женился, - отшучивался Тимур.

Но Вапа не была бы Вапой, если бы уделяла внимание только начальству Тимура. Она прекрасно понимала, что нужно уделить внимание всем. Это только казалось, что написал врач назначение на процедуры, и Вапино дело - всего-то выделить медсестру и назначить время для процедур. Нет, настоящий Врач, а Вапа считала себя врачом с большой буквы, должен лечить, причем, как частенько говорила Вапа, цитируя Гиппократа, лечить не болезнь, а больного. Поэтому Вапа подходила к делутворчески. Помимо назначенных процедур могла предложить новые, передовые, могла заменить назначение на другое, заставить сдать дополнительные анализы, чтобы убедиться, что назначенные процедуры помогут. Она старалась помнить обо всех лечащихся, всегда проверяла динамику изменений. Она всегда была в центром всего, что окружало больного. Это было выработанное опытом поведение, безотказно завораживающее больных.

Больные, приходящие на лечение, нуждаются в неказенном участии: им страшно, им больно, и Вапа с ее отработанной системой внимания казалась им воплощением отзывчивости. Ее советы воспринимались как советы доброго Демиурга, советы мудрого старшего товарища. Этому способствовала интонация, выработанная ею еще в давние годы работы на скорой помощи, та самая интонация пастуха говорящего со стадом. Она ничуть не устарела за долгие годы. Уже не было Сталина, Хрущевское время истекало. Но люди все также готовы были принять помощь, даже если это просто ничего не обещающая вежливость, и не только когда они в уязвимом положении, как больные, а зачастую и в своем привычном, так называемом "рабочем", состоянии. Бодрящим приказным голосом Вапа давала понять, не только что она здесь главная, и сумеет защитить от хворей, но и что она не даст никому раскиснуть, что надо работать, надо бороться. Свойским - показывала, что хоть она и главная, но своя, от которой скрываться не надо. Ласковым она разговаривала совсем редко - это был тонкий инструмент, который нельзя было использовать часто, только в исключительных случаях, иначе он просто переставал действовать.

Обычно она ласково говорила с детьми. Дети был особый контингент. Специалисты по врачебному контролю, курирующие школы, присылали к ней детей, получивших травмы на физкультуре. Коллеги просили ребенком позаниматься. Вапа старалась не отказывать - самой приходилось брать в охапку Милочку и бежать к знакомым Так что детские голоса в ведомстве Вапы звучали регулярно, и можно было слышать, как Вапа ласково, но требовательно наставляет детей на правильные приемы при занятиях спортом, на правильную физкультуру, помогающую при разных болезнях, на правильное питание и многое-многое другое. Вапа знала, что если с подростками даже совсем немного говорить на их языке, они тебя выделят из всех, будут восторженно рассказывать и родителям, и приятелям.

Поэтому она старалась быть в курсе интересов подрастающего поколения - покупала Милочке книжки не только по возрасту, но и с расчетом на будущее, и сама их с удовольствием прочитывала. Кассиль, Фраерман, Катаев - вся советская детская классика стояла на полочках, проверенная Вапой лично, и ждала Милочкиного внимания. Собиралась довольно приличная детская библиотечка. В то время собирание библиотек только начинало становиться общим "бзиком". Хрущев еще только-только развернул программу массового жилья, только-только пробудился интерес к лирикам, к поэзии, к частным чувствам, успехи науки реабилитировали понятие "интеллигенции" народ начал приобщаться к славящейся на каждом углу интеллигентности, прежде всего аккумулируя её книжный вариант у себя на книжных полках. Спасибо Хрущеву - появилось место для этого. Глядя на нее и Тимур начал собирать книжки, уже для взрослых: собрания сочинений, модного Дюма, но в основном упирал на классику, очень уважал достижения человеческой мысли, и в этом плане был самцы. Сама Вапа предпочитала Дюма, он её просто восхищал, и рецензировала она его искренне и просто: "Очень интересно! Ну ужасно понравилось!" Вапа очень уважала себя и свое мнение, в том числе литературное, и обнародывавала его безо всякого стеснениия. Наверное поэтому ее простодушные выплески эмоций кому-то казались просто очаровательным в своей безыскусности ("милая, искренняя, честная!"). Кому-то было приятно, что он говоримое им самим робко, с массой оговорок ("ну да, Дюма не Толстой, конечно, но ведь должны быть книжки для отдыха, мне вот очень нравится!"), могло ни в каких оговорках не нуждаться и не быть никем зашиканным. Сама Вапа шла гораздо дальше: "Навещали в прошлом году Тимуркиных родственников в тульской области, Ефремов, есть такой городишко. Ну и, конечно, в Ясную поляну съездили на экскурсию, ну а как?.. Послушала я экскурсовода..." - Вапа сокрушенно крутила головой, - "Как он над женой издевался... О... Я бы никогда не простила. Отчего к такому человеку такое уважение? Да и что он написал-то такого? "Анну Каренину"? Читала я..." - Вапа слегка кривила лицо и сокрушенно взмахивала ручкой, - "Но классик, конечно, знаменитость" - приподняв брови (мол, удивлена) заканчивала она. И это тоже нравилось! Кому-то казалась очаровательной искренность деятельной и доброжелательной молодой докторши, а у большей части еще со школьных лет была неприязнь к Толстому с его длинными, сложными и скучными романами, которые заставляли читать и "разбирать", из-за которого приходилось тратить время на никому ненужные сочинения и выслушивать презрительные замечания училок по русскому и литературе.

Нашла себе подружку, Наташку Плакину. Ну как подружку - приятельницу с которой можно было поболтать подольше чем с другими. В дружбе Вапа разочаровалась еще в Питере, и с тех пор не произошло ничего, что заставило бы ее изменить свое мнение. Но если есть люди, которые хотят называть ее подругой, и если эти люди Вапе не противны и не вредны, пусть называют. Она и сама их может друзьями назвать, но все равно, всегда будет начеку и никогда душу не откроет. Душу можно мужу открыть, и то, только такому как Тимур, повезло Вапе с ним. Ну, может быть матери в трудную минуту - какая ни есть, а мать, не имеет права дочь продать. И всё, всё! Остальное - как почва болотная: шаг в сторону и утонешь с головой. Думайте вы о Вапе, что хотите, а она не дура, она не даст себя на всякую хрень поймать и облапошить. Да и думать о себе что попало не даст!

Наташка к ней пришла по просьбе мужа, одного из Тимуркиных начальников. Он был у нее на гидромассаже, очень ему понравилось и, немного робея, что поразило Вапу, попросил за жену: мол, очень хочет супруга, дело новое, нигде в Челябинске нет, ну прямо хочет-хочет-хочет. Ну конечно, разве можно отказать такому человеку - сколько завод для диспансера сделал. Пусть приходит, и пришла Наташка. Вапе сразу понравилась, вежливая, сразу признала в Вапе старшую, не пришлось ни словами, ни намеками объяснять. Разговорились - выяснилось, что она врач-невропатолог из железнодорожной поликлиники. Немного постарше была, на пять лет, но Вапа не чувствовала - проблемы общие, врачебные, заботы похожие, семейные, правда у Наташки двое было: девочка и мальчик, но все равно все было понятно. В общем, стала Наташка названивать. То на оперу вместе пойдут, то на балет, на оперетту, мужья у них были до оперного театра не охотники.

А потом уже стали к Вапе люди по Наташкиным рекомендациями приходить. Люди были солидные, из райкома партии, горкома и даже обкома. Железнодорожная поликлиника лучшей в городе считалась, уж больно главврач там был пробивной. Так довелось Вапе познакомиться с большими людьми. Всем Вапа нравилась, большие люди потом всегда ей приветы передавали. И неудивительно - в больнице они, прежде всего, были больные, а уж Вапа не только секретарям горкома или инструкторам могла объяснить, что нужно не только на нее, Вапу, надеяться, но прежде всего на себя, жизнь свою менять, привычки. Нет, она и простым физкультурникам откуда-нибудь из обычного уральского ВУЗа это же внушала, да так, что все слышали, все знали - Вапа работает, Вапа, как всегда, на страже здоровья.

Как-то Главный застал у нее одного из инструкторов - солидного мужчину, с брюшком. Решил, что это какое-то начальство из Станкостроительного, и был неприятно удивлен, что это инструктор райкома партии.

- А что, райком партии тоже у нас обслуживается, - спросил он удивленно-раздраженным тоном.

-Да это станкостроительный попросил! - преувеличенно-бодрым тоном ответила Вапа, - как основной наш соратник в деле повышения здоровья населения занятиями физкультурой и спортом.

Главный аж головой покрутил.

- И ты сразу исполнять? Со мной не посоветовавшись?

- Николай Иваныч! - ахнула Вапа, - так ведь партия...

Впрочем, Главный уже понял, что перегнул, и махнул рукой.

- Ладно, Шикарева, лечи, только меня не забывай предупреждать, - и с этими словами он быстренько выскочил из кабинета.

"Надо же, дурак дураком. Ну совсем дурак", - презрительно подумала Вапа и примирительно улыбнулась инструктору: мол, извините, всякое бывает.

Но инструктор не привык к такому обращению, и Николая Иваныча взгрели, да так, что теперь к Вапе могли ходить все, кого она считала нужным пускать.

Дома она с удовольствием рассказывала, сколько партийных работников за неделю у нее перебывало.

- Конечно, внимания к себе больше требуют, привыкли к вниманию, но что я могу сделать - не отказывать же, пациенты как-никак! - горделиво рассказывала она, искоса посматривая на хитро улыюающегося Тимура, - но я-то и простым людям должна время уделить, вот и крутись, Вапа. И зря ты иронизируешь, Тимур, ты бы попробовал весь день покрутиться с таким количеством больных, как я сегодня!

В ответ Тимур в шутку поднимал руки, как бы сдавался. Он-то знал, что без его звонков и просьб, еще неизвестно, куда бы партийные работники ходили подправить здоровье - к его жене или в ту же железнодорожную, где аппаратов и процедур разных поболе. Да и что с самой бы было неизвестно, вкатили бы строгача по партийной линии и сидела тихо-тихо, смотрела как демонтируют кабинеты с гидромассажем.

Но коллеги Вапе завидовали. Какие знакомства, или как тогда говорили "блат", какие возможности! Да, Вапа - это моща! А больные, которых Вапа очаровывала своей харизмой, видя отношение к ней других врачей, очаровывались еще больше. Все чаще и чаще Вапа стала замечать, что не только больные, но и коллеги-сверстники называют ее Евпраксия, с то даже Евпраксия Семеновна. Она пыталась отбиваться, говорила "Да какая я вам Евпраксия, да еще Семеновна! Вапа я была, Вапой и буду".

Но постепенно приняла, поняла, что завершено ее превращение: из гусеницы в куколку, из куколки в бабочку, из Проси в Вапу, из Вапы в Евпраксию, Евпраксию Семеновну. Она выросла, расправила крылья и явила себя миру той, которой была изначально. Евпраксией ее нарекли от рождения, и как она ни противилась этому, пришлось ею стать.

Быстрая, хваткая, Евпраксия стала обретать плавные движения. Она вплывала в кабинет и приветливо, слегка величественно, улыбалась больным. Не было в этой улыбке ничего деланного, тем более ничего подобострастного. Улыбнувшись практически по-приятельски, она могла тут же жестко отругать за невыполнение процедур или физических упражнений. Евпраксия чувствовала, что приближается к поре своего зенита, по всем приметам долгого и прочного.

Все было здорово, уже готовилась поступить в ординатуру, но - все всмятку. Забеременела, так некстати. Тимур велел аборт не делать - очень мальчишку хотел. С ординатурой пришлось навсегда распрощаться, потому что последний год был, дальше уже по возрасту не имела право поступать. Но что не сделаешь ради любимого мужа, будем рожать.

Мамашка уже к этому времени сбежала к Симке, та родила ей внучка, такого же зачуханного как сама. Ну и мамашка потихоньку купила билет и сбежала, только записку оставила. Как в кино, честное слово. Ну пусть бежит к своим, одного поля они с Симкой ягоды, даже удивительно, что она вместе с ними росла. Да нет, все дело в ее герое-отца. Она в него - смелая, неугомонная, неутомимая.

Не подумала мамашка о старшей дочери, как и всегда. А ей бы ох как сейчас она пригодилась. Милочке всего 7 лет, ей тяжело будет матери помогать. Тимур поможет, но он с утра до ночи на работе. Не любила, не любила ее мать, и сейчас не любит. Да. По всему было видно, что нелегко будет этого ребенка рожать и поднимать. Да и времена были непростые. Новый генсек появился - Брежнев, неизвестно еще было, как будет страной править. Откуда-то какие-то мерзостные диссиденты появились, сроду их в СССР не было. Жить нужно было осторожно, с оглядкой, думать, что говоришь, что читаешь. Впрочем, как и всегда. В этом плане Евпраксия была такая же, как весь огромный советский народ - маленький смазанный винтик в огромном ящике, набитом смазанными винтиками.

Ребенок родился легко, но, к большому разочарованию Евпраксии, оказался девочкой. Родился бы сын, она бы из Тимура веревки вила, а то он в последнее время повадился характер показывать. Но уж как Бог дал. Тимур тоже, наверное, был разочарован, но виду не подал. Таскал на руках даже больше чем Милочку в свое время. Но Машке такого ухода, как Милочке, не нужно было, была покрепче, кричала меньше, сразу видно было что погрубее, не такая изящная, не такая умная. Но какая есть, все равно своя. Через два месяца отдала Машку в ясли, и мчалась на работу бегом - так соскучилась.

На работе, без нее, конечно, все не так было, ничего не умели ее подчиненные. Полдня ушло с делами разобраться, отчехвостить всех. Полдня названивали бывшие больные, поздравления принимала, к вечеру до самой работы добралась. В восемь вечера из яселек позвонили, спросили, будут ли Машку забирать сегодня. Пришлось звонить Тимуру, просить Машку забрать. Работы было столько, аврал - ну не могла она своих больных бросить, не могла!

Трудно было с Машкой, работы у Евпраксии прибавилось, ответственности тоже, столько людей от нее зависело. Милочка сильно помогала: по воскресеньям, когда в школу не ходила, кормила сестрицу из бутылочки, очень была добрая девочка. Конечно, сильно уставала от Машки, та ведь так громко орала по ночам, что Милочка в соседней комнате просыпалась, бедненькая, и плакала. Но ничего, ничего, навалились всей дружной семьей, потихоньку Машку в порядок приводить стали, к трем годам уже хлопот с ней поменьше стало. Очень много Тимур помогал, видел, что на Машку у Евпраксии времени совсем мало.

Служение людям стало и ее бичом, и ее отрадой.

Открыла для себя целое новое направление: восточную медицину. В конце шестидесятых-начале семидесятых до России добралось повальное увлечение восточной культурой, прежде всего ее прикладными разновидностями: гимнастикой йогов, каратэ, медициной. Жадная до всего духовного, русская интеллигенция попыталась освоить и восточную философию, и самой известной стала йога, пролезшая в умы вместе с популярной гимнастикой.

Единственной философской доктриной, изучаемой поголовно всеми и в школе и в институте, была марксистская. Да и зачем была другая, если марксизм обещал полное и безусловное объяснение мира нехитрыми выжимками из мирового философского наследия, объединенными в двуглавого философского зверя: "диалектический материализм" и "исторический материализм". Зверь был страшен, но нежизнеспособен, ибо состоял из множества философских источников, плохо склеенных между собой текстами официально животворных источников. Единственным способом укрощения зверя было конспектирование философских трудов Маркса-Энгельса-Ленина и зазубривание десятилетиями не меняющегося учебника философии.

Так как такой слабосильный историко-диалектико-материалистический зверь мог выжить только в философской пустыне, труды других философов не издавались, и получить о них представление можно было только в виде критического изложения, и то, доступного, как правило, ничтожно малому количеству обучающихся на философских факультетах университетов.

Поэтому неудивительно, что разного рода вольные изложения йоги ходили в основном в виде отпечатанных на машинке под копирку брошюрках, так называемом "самиздате". Про гимнастику йоги можно было прочитать и научно-популярных брошюрках, в журналах "Наука и жизнь", "Вокруг света". А вот про идеалистическую философию йоги ничего общедоступного не было, не пришло еще то время. Поэтому среди интеллигенции, всегда готовой на кухне вкусить нечто полузапретное, успехом пользовалась биографическая книжка Ромэна Роллана "Жизнь Рамакришны. Жизнь Вивекананды", не только превозносящая двух популярных на Западе реформаторов индуизма, но и в более-менее доступной форме излагающая суть индийских филосософских традиций неподготовленному читателю.

Евпраксия тоже помучалась две недели с этой книжкой, кое-как дотянула до конца. Вывод из нее она сделала совершенно неожиданный, но, в общем-то, правильный. Вся эта заумь людям нравится, потому что им кажется, что если они ее читают, то они умнее других. А все остальное тоже понятно: они думают, что если будут слушаться Рамакришн, станут особенными маленькими Рамакришнами. Маленьким Рамакришной Евпраксия становиться не хотела, она и сама была ох как неплоха, умнее многих на несколько порядков. Но развиваться ведь тоже надо. Время вон какое быстрое, на месте не стоит. И она, Евпраксия, на месте стоять не будет.

Поэтому почитала еще и перепечатки про йоговскую религию. Впечатлило в основном высоколобой непонятностью. Все эти вечные атманы, надии и прочая муть, конечно же, в жизни были абсолютно бесполезны. Сознание, воспитанное на понятном и все объясняющем материализме воспринимало восточные откровения с легкой жалостью. Но почитать все это стоило не только любопытства ради, но может быть еще и чтобы узнать, как объясняется воздействие йоговской гимнастики в первоисточнике. Еще в годы школьной и институтской зубрежки стало ясно, что порой даже не понимая смысла, можно хорошо и подробно выучить большой материал, и все будет работать при точном применении. Методика! Вот и здесь, кое-что заучить полезно, это, может быть, потом принесет пользу.

Впрочем, практическое применение у Евпраксии все прочитанное и увиденное находило сразу. Она всегда старалась отметить, что прочитала что-то модное, сходила на спектакль аншлаговый, куда билеты простому смертному не купить. Времени подробно обсудить с желающими у нее все равно не было, но все знали, что Евпраксия человек образованный и любознательный. "Честно говоря, не очень поняла, но чувствую, что шедевр", "Молодцы, правда, молодцы, я всегда в них верила! Кое-что не поняла, но главное, вроде уловила", "А мне не понравилось, все хвалят, а, по-моему, просто мнят о себе много" - таких фраз, брошенных на ходу, было более чем достаточно чтобы составить о себе лестное мнение. Если же кто-то настойчиво пытался вступить в дискуссию, она всегда умела найти удачный ответ, поясняющий настырному, что у Евпраксии есть и мнение свое, и знания, и нечего ее проверять. А здесь она на работе, и времени у нее не вагон чтобы перед кем попало распинаться.

Так же мимоходом, но веско и регулярно, доносились до больных сведения об индийской философии, о Рамакришне и Вивекананде.

- Непостижим, ибо не постигается, неразрушим, ибо не разрушается, неприкрепляем, ибо не прикрепляется, не связан, не колеблется, не терпит зла", - говорила ровным учительским тоном, - Это ихний атман. Мудрено говорят, а это все о вечном, о душе. Мы тоже знаем, что нужно не только о деньгах и выгоде заботится, но и о духовном развитии. Хитро закручено, да? Но для нас, людей советских, главное, что у них на этом лечение построено, гимнастика. Это значит, что не зря нас еще в школе учат, что нужно духовными быть, интеллигентными.

И оставив больных в задумчивости и восхищении Евпраксия спешила дальше: дел у и в самом деле было немало.

Но вынесла она и вполне утилитарное применение. Йога только-только начинала исследоваться на лечебное применение, и Евпраксия, скомпилировав немногочисленные еще статьи и данные, гуляющие по самиздату, сгруппировала йоговские упражнения по функциональным группам. Вот это для пояснично-крестцового, это для шеи, для бедер и так далее. Зачастила в кабинет лечебной физкультуры, смотрела на занятия и наставляла: а в йоге не так делают, и, наверное, неспроста, сами знаете результаты какие у йогов, и в йоге так делают, но только интенсивнее, нет, надо нам тоже учитывать эти достижения. Больные смотрели на нее восторженными глазами, врачи раздражались, но молчали, все знали, что у Евпраксии "волосатая рука".

В конце концов, по просьбам больных кое-какие йоговские упражнения добавили к уже использовавшимся комплексам. Евпраксия лично обучила врачей по лечебной физкультуре новым премудростям. Ходила на занятия, даже полгода вела сама несколько групп, врачи повторяли упражнения за ней вместе с больными - тоже учились. Слава о новой методике разнеслась сарафанным радио и уже партийное руководство и начальство станкостроительного начало посещать не только гидромассажные кабинеты, но и кабинеты лечебной физкультуры. Да и обычные больные просились под Евпраксиино крыло, считалось, что она врач передовой и чуть ли не творит чудеса.

Неизвестно, как с чудесами, но на месте стоять было не для Евпраксии. Методики физультурные она регулярно обновляла, подправляла, так что получился вполне приличный комплекс, который она считала своим. Открыли курсы повышения квалификации по новым комплексам как для специалистов из области, так и для городских работников. Очень были успешные курсы, Евпраксия вела их сама, врачам не доверила: первопроходцем была. И результат был, медленно, но верно элементы йоги пошли в лечебную гимнастику по районам. Но не обошлось без казусов.

Однажды утром Евпраксия со ставшим уже привычным выражением погруженности в себя, не мешавшей отвечать на дружное "драсьте" больных и персонала, пробиралась к кабинету. Вдруг откуда-то из-за угла быстро, так что Евпраксия даже вздрогнула, выплеснула, выскочила со стоном: "Матушка, матушка, помоги!" И вцепилась в рукав, не оторвать. "О-о-о...Не дай бог чокнутая..." - Евпраксия с испугом взглянула на блестящие глаза, на лицо, утягивающее в себя, просящее, на пересохшие потрескавшиеся губы, из которых вырывалось быстрое сухое дыхание. Если бы не "матушка", которой Евпраксию еще никто не называл, не обомлевший коридор, могла бы и не пересилить испуг, оттолкнуть, закричать, но тут - что делать - взяла себя в руки.

- Пошли, - сказала деловито, и под горящие любопытством взгляды завела просительницу в кабинет.

В кабинете взяла чокнутую за плечи, и мягким, но сильным движением усадила на стул. Медсестру попросила сходить по какой-то надобности и посидеть там, пока не позовет.

- Ты кто, почему ко мне? - сразу взяла быка за рога.

- Матушка, я Оля, Оля, - заплакала чокнутая, - вы меня знаете, я на курсах была у вас. Йогу вы нам рассказывали!

Кое-как ее вспомнила. Оля была фельдшерицей из Озерска, работала в кабинете лечебной физкультуры при местном филиале МИФИ. Бывала периодически у них на переподготовках, на курсах. Вот на самых первых курсах, которые Евпраксия вела, она и была. Так она очаровалась рассказами Евпраксии про йогу, про Рамакришну с Вивеканадой, что пошла у себя в Озерске в библиотеку, взяла книжку Ромена Роллана и проштудировала. Понять она мало что смогла, но выучила чуть ли не наизусть. И стала, как и Евпраксия, вместе с гимнастикой замечания про йогу отпускать, информацию дополнительную больным давать. Но не было у нее таланта народ окрылять. Студенты и преподаватели смеялись над ней, вопросы задавали, на которые Оля ответить не могла, путалась. Как понимала Евпраксия, смотря на Олю со смесью жалости и презрения, та была из тех дураков, которые лоб разобьют, заставь их богу молиться. И добро бы только Оля дискредитировала гимнастику йогов в глазах больных - и без нее хватало людей, которые только назад привыкли смотреть. Она еще вообразила себя чем-то особенным, видимо, её, Евпраксию, копировать пыталась.

Привели как-то в зал заниматься заведующую товарного склада. Это в наши времена заведующий складом - это всего лишь кладовщик. В те времена завсклад был не просто человеком уважаемым, он был человеком, который имел практически все, что хотел. В руках завсклада была сосредоточена власть над одним из важнейших двигателей человеческих отношений брежневской эпохи - тотальным дефицитом. Завсклад всегда мог как волшебник достать из склада-мешка дефицит и позволить уважаемому человеку приобрести его по официальной цене. В обмен завсклад получал возможность самому стать обладателем недоступных простому совку ценностей: в виде общем-то обыкновенных товаров и услуг, волею дефицита преобразованных к мерилу социальной значимости и ловкости.

Так вот, Оля, уверовавшая, что истинная ценность - только и исключительно духовная, отказала завскладу в посещении зала. Формально она была права: заведующую складом просто привели к ней на занятия и сказали: "Оля, вот это Валентина Федотовна, будет заниматься в твоей группе йогой". Оля посмотрела на лицо Валентины Федотовны, пышущее несокрушимым здоровьем, а отнюдь не вечным атманом, и сказала: "А она с какой кафедры? Или студентка? Если к институту отношения не имеет - не пущу".

Против системы пошла. И почему, зачем? Просто потому что книжек начиталась и решила, что может людям пенять, что они неправы. А Валентина Федотовна оскорбилась и пошла на принцип. Подняла всех знакомых - ее неуважительно встретили, да еще и потребовали соблюдения правил. Следовала ли она правилами, когда оказывала услуги руководству поликлиники, начальству милицейскому, сотрудникам КГБ? Шли бы в магазин и покупали, как все, что кто успеет, когда выкинут дефицит. Стояли бы в очередях с номерами на ладошках и думали бы о вечном атмане, или, хотя бы, о Луисе Корвалане с Анджелой Дэвис. Нет, Валентина Федотовна понимала, что ее клиенты - люди не досужие, всей стране нужнейшие дела делающие, и поэтому имеющие право на то, чтобы с ее помощью получить нужное вне очереди, избежать позорной толкотни, унижающей достоинство большого, крупного работника.

Пригласили Олю на беседу к руководству, где сидели неизвестные ей люди, которых ей не представили. Расспрашивали, как относится она к йоге, что знает о ней. Что думает о международной обстановке. Отвечала Оля, что могла, а они путали ее вопросами, уверяли, что не понимает она, что говорит. Дальше больше, пригласили в районное здравоохранение, к начальнику. Попеняли ей на то, что плохо занятия ведет. Показали ей заявления от студентов и преподавателей, что она говорит никому непонятные и вредные слова про атман какой-то, про брахмана какого-то, Пурушу, и прочие реакционные вещи. И опять люди сидели, которых ей не представили, и которые что-то отмечали в бумажках. Попросили через день прийти в местный психоневрологический диспансер. Сказали, что тесты нужно провести. Тут только до Оли дошло. Но виду не показала, согласилась.

Пришла домой, позвонила подружке лучшей, которая замужем за КГБ-шником была. Попросила слезно выведать, не готовят ли что против нее. Хотя и так понятно было. Назавтра с утра подружка позвонила:

- Достукалась, дура. Посадят тебя в психушку, уже показания со студентов собрали, что ты не в себе, про атманы говоришь. Говорила тебе - не выпендривайся, раз привели человека, бери и занимайся с ним. Что теперь делать - не знаю. Никто тебе помочь не возьмется. Ох и влипла ты, Олька! Ох, что буде-е-е-ет...

Поняла Оля, что пропала. И ничего лучше не придумала, чем в бега податься. До Челябинска доехала, вчера весь день ночь на вокзала толклась, менты на нее внимание обращать стали. И ничего лучше не придумала, чем к Евпраксии идти, защиты просить.

Евпраксия слушала дуру и чувствовала, как руки у нее леденеют. Это что вообще такое? Вспомнила давнюю историю с деревней сифилитиков, как ее дурища Светка чуть под монастырь не подвела. Опять на ее пути жуткая дура оказалась. Опять ее дура подставила!

- Да я-то здесь причем?! Я здесь причем? Почему ко мне? - выдохнула Евпраксия и, опершись руками о стол, приподнялась с кресла, - ты что, диссидентка? И меня хочешь привлечь?!

"Выгнать гадину", - мелькнула мысль, - "выгнать немедленно!"

Но та запищала, заплакала, руки молитвенно сложила, и к ней потянулсь:

-Матушка, матушка, пощади!

Сдержалась Евпраксия. Нехорошо будет она выглядеть, если выгонит эту дуру, а та будет по коридору идти и вопить. С этой станется. Нет, нужно выход искать, чтоб и волки были сыты и овцы целы.

- Ты вот что, пойми, - твердым голосом продолжила она, - Бегать тебе от них никакого смысла нет. Поймают безо всякого сомнения, где ты не прячься - найдут, и точно в психушку посадят. А если я тебя прятать буду - и меня посадят. Если не в психушку, то в тюрьму. Ты зачем против начальства пошла? Диссидентка! Ты что, не понимаешь, что ты против порядка заведенного выступаешь? Если руководству надо, чтобы в институте завскладом лечилась, значит не тебе свой нос в это совать.

Оля закрыла лицо руками и зарыдала.

Евпраксии брезгливо скривила лицо. Фельдшерица, как и она когда-то. Развиваться пытается, но мозгов не дано. Ну что делать, не всем же умными быть. Придется уму-разуму учить.

- Так, успокойся. Вернуться и покаяться тебе придется в любом случае. Но нужно у кого-то защиты попросить - не у меня, я ничего не смогу. Кто я? Заведующая физтерапией всего-навсего. Давай-ка вспоминай, кого знаешь, хоть кого-то, чтобы могла прийти и сказать: глупость сделала, исправлюсь, помоги.

Валерьянки накапал, воды дала. Стали вспоминать, кого Оля знает, чтоб попроситься. И не так уж чтобы долго просидели, кое-кого сразу вспомнили, а где-то через часок сообразила Оля, что у сестры ее в Пермском крае тесть в райкоме партии инструктором.

- Ты давай сестре звони, просись приехать. Подарки купи, приедешь - в ноги вались, не стесняйся, - наставляла Евпраксия. - И домой позвони, сообщи, что буквально через неделю будешь, обязательно на комиссию придешь, скажешь, что семейные проблемы. Давай. И чтоб про меня - ни слова. А то я еще добавлю, что ты и здесь пропаганду вести пыталась. А ты как думала, мне что, охота из-за тебя в КГБ на допрос? И про атманы свои - потише. Не поняла, не разобралась, но работала только по утвержденным методикам, никаких отступлений не позволяла себе, ни на йоту.

Разрешила ей из кабинета позвонить сестре. Попросила водителя отвезти на вокзал. Ффух. Пронесло. И не сдала, и отделалась ловко. Какая все-таки она, Евпраксия, молодец! Правда, чуть не погубила ее собственная доброта, но что тут сделаешь. Таких, как она, Евпраксия, мало. Евпраксия даже поплакала немного, стресс сняла.

Звонила ей эта Оля потом, все у нее благополучно закончилась. Из института, правда, уволилась. "Но собственному". И йогу забросила: как о ней слышала, тошно становилось.

Подноготную истории никто в диспансере не узнал, но с легкой Олиной руки совсем еще не старую Евпраксию, которой только за сорок перевалило, начали некоторые больные матушкой называть. Конечно, было приятно. Хоть и отнекивалась Евпраксия, но понимала: неизбежное. Если уж суждено матушкой слыть, этого не избежать. Восторг, который почти всегда, с раннего детства, Евпраксия испытывала перед собой, и который вселял в нее веру в победу при всех трудностях, принял новую форму. Ей казалось, что какая-то незримая нить, пуповина, соединяет ее с чем-то прекрасным, разлитым в мире. На работе, когда она общалась с больными, лицо у нее даже просветлялось. "Надо же, сколько оптимизма", - умиленно говорили больные, - "пообщаешься, и прямо бежишь лечиться! Чудо, а не человек!"

Но Евпраксия и сама знала, что она чудо. Всю жизнь знала, и вот наконец это почувствовали многие. Уверенность Евпраксии в своих силах выросла, мнение свое она высказывала твердо и убежденно. Все у нее получалось, весь мир был в гармонии с ней, и она с миром.

Жили они очень хорошо. В семье был настоящий достаток, тот, которого в детстве и молодости Евпраксия была лишена. Карьера Тимура продолжала идти в рост, и к середине семидесятых он был уже заместителем директора завода. Семья переехала в роскошную четырехкомнатную квартиру.

Специально для этого пришлось прописывать мамашу. Та прервала воспитание Симкиных детей, у той тоже было двое, мальчишки, и приехала к ним на время. Охала, ахала, какие девчонки умные и красивые - а каким им еще быть? Евпраксия - красавица, Тимур - красавец. Гены. Нахваливала Симкиных мальчишек. Евпраксия кривилась. А чего там хвалить особенно было? Это для мамаши Симка всегда умница и раскрасавица была, а на самом-то деле... Евпраксия ездила в гости, всех видела. Обыкновенные хорошисты, значит, к концу школы троечниками будут. Ну а красавцами парням быть не обязательно. В общем, она даже рада за Симку, что у нее все так. Более-менее. Но, как говорится, каждому по заслугам. Вот у нее, Евпраксии - муж так муж, дети - так дети. Нет, она не хвастается, но ведь так и есть.

Милочка, старшенькая, умничка-красавушка, отличницей с первого класса идет. В этом году школу заканчивает, парни табунами бродят за ней, а она никого не замечает! Вот характер! А как поет, как поет. Голос у нее низкий, как у самой Евпраксии, порыкивающий, интригующий такой. У мужиков от таких голосов мурашки, Евпраксия знала. Вот такие голоса, как у них с Милочкой, - красивые. Самые красивые. На школьных вечерах Милочка солировала с репертуаром Пьехи и выводила низким голосом, закатывая черные блестючие глаза к потолку с мигающими лампочками дневного света: "Огромное небо, огромное небо...". Екали не только сердца старшеклассников, но и приглашенных ветеранов ВОВ. Петь Милочку Евпраксия учила сама, как и хотела, когда Милочка была еще совсем крошкой. Нот не знала, но разве умение петь в том, чтобы по нотам? Нет, душу надо брать в кулак, и давить, пока не разрыдается. И поэтому они с Милочкой усиливали все рыдающие нотки в голосе Пьехи до вибрато, о котором праведные советские исполнители и не слышали никогда, так что Милочка могла бы оказаться в числе новаторов, пойди бы она в певицы.

Впрочем, когда Милочка заикнулась о желании певицей стать, Евпраксия коротко рявкнула: "Через мой труп, это неприличная профессия. Чтобы моя дочь?!." Казалось бы, такая передовая, Евпраксия твердейшим образом придерживалась вполне архаичных народных взглядов о том, что все эти артисты, скоморохи, музыканты-гусляры - люди конченые: развратные, вечно пьяные, долго не живущие. Человеческое перекати-поле, несущее не себе проклятие божье и смиренно кланяющиеся публике за возможность посмешить ее кривляньями и прыжками. Да, Милочка была хорошенькая, голосок был чудный, музыкальная - но добровольно в эту грязь? О чем вы?! Да ни за что! Музыкальную школу закончила с отличием? Так это для общего развития. Она же всегда и во всем отличница, не только в музыке. И музыкальная школа не имеет никакого значения. Сейчас каждый советский человек имеет возможность закончить музыкальную школу. Вон, Машка тоже в музыкальную школу ходит.

Хотя, что уж тут скрывать, Машки всегда и во всем до Милочки далеко. Десять лет уже, в пионеры приняли, большая. Дылда. Ходит, лыжами занимается. Спорт ломовой, лошадиный. Милочка такая тоненькая, такая нежная девочка, а эта крепенькая, к жизни будет приспособленная. За Милочкой глаз да глаз нужен, деликатная девочка, ест как птичка. Машка же с лыж придет, пару тарелок щей навернет. Учится неплохо, но опять же до Милочки далеко. Отличницей выходит только за год, в четверти где-нибудь четверку да пропустит. И голос. Ну такой пронзительный, аж уши режет. "Как колокольчик", - говорит Тимур. Какой еще колокольчик... Любит Тимур Машку, и это хорошо. Евпраксия тоже Машку любит, она одинаково своих дочерей любит, но Милочка такая тонко организованная, такая болезненная, хочешь-не-хочешь приходится ее досматривать. Евпраксия уже и Тимуру все объяснила, и согласился он, что Милочке больше времени уделять требуется, но все равно на Машку время тратит. А ведь та отлично сама справляется. Что поделаешь: отец-молодец. Семья у них такая особенная: все молодцы.

Но всегда чувствовала Евпраксия, что у Машки гнильца внутри. Не такая она как они. Недаром ее так мамаша полюбила. На Милочку внимания чуть-чуть, а за Машкой бегает: "Маленькая моя, внученька моя любимая!" И целует так ... ну прямо истово, как что-то и впрямь очень дорогое. Ее мамаша никогда так не целовала, никогда, не говорила: "Прося, ты мое самое дорогое!" И все равно Евпраксия Машку защищала перед всеми, помогала ей. Что делаешь, детей любых любить надо. Однажды пришлось от Тимура ее спасать, чтоб не прибил. История получилась нелепая.

Тимур часто ездил в командировки Москву, решать дела в министерстве. Ну а Москва есть Москва, город-герой, столица - снабжение совсем по другой категории. Да еще там были магазины с волшебными названиями: "Лейпциг", "Балатон", "Польская мода", "София", "Власта". Голова кружилась в восторге от такой потребительской географии, сердце сладко екало от предчувствия непознанного импортного ширпотреба. И "выкидывали" на прилавок там такое, что у них на Урале отродясь не видели и не знали, что такое можно видеть! Привозил оттуда Тимур подарков на всю семью, и сумки, и костюмы, и сапоги, и конфеты московские вкусные. Ждали его дома как Деда Мороза.

Евпраксия при своих знакомствах могла бы попросить каких-нибудь фарцовщиков или завскладами подыскать ей нужные вещи, но не любила этого. Все знали, что Евпраксия не интересуется всем этим мещанством, равнодушна к тряпкам. Да, одевается она модно и дорого, но это все муж привозит. Любит Евпраксию, поэтому и Евпраксия любит им купленное носить, поэтому и идут ей эти вещи. Смотрите, завидуйте, а сама Евпраксия завидовать не умеет. Не нужно ей это - зачем завидовать, если у нее все есть? Авторитет, любимая работа, муж, дети. Вроде бы ничего невероятного в наборчике - ан нет, попробуйте сами такой нажить, окажется, что не так просто.

Лишь одно огорчало Евпраксию в Тимуровых поездках. Много ему приходилось заказов выполнять для нужных людей и малонужных, но прилепившихся, которых Евпраксия принципиально называла "друзьишки". В основном, конечно, привозил им мелочевку: мыла разные, шампуни, духи, детские игрушки импортные - то, за чем, сломя голову, бегали по московским универмагам приезжие. Порой своим такого не привозил, как этим друзьишкам. Евпраксия просто не могла допустить, чтобы мимо семьи проходило то, что по праву должно было привозиться ей и детям. Отливала от импортных духов и вливала в них "Красную Москву". Импортную пудру заменяла на отечественную. Особенно страдали шапмпуни: с ними Евпраксия не церемонилась, и подменяла практически полностью жидким мылом, уныло торчащим на полках челябинских магазинов. Однажды она подменила шампуни редкого фиолетового цвета с нежным фиалковым запахом. Ничего похожего по цвету не было, но Евпраксия уже привыкла, что наведение порядка всегда кончается удачно, тем более ей всегда казалось, что кто-то большой и славный там, на неведомых небесах, покровительствует ей, не может не покровительствовать, потому что видит какая она замечательная. Мыло у них в ванной стало фиолетовым, но никто на это внимание не обратил, по крайней мере, так решила Евпраксии. И напрасно. Тимур заметил, сравнил с шампунями и понял, что его попытались в буквальном смысле слова "развести".

Когда Евпраксия пришла домой, Машка с красным опухшим лицом стояла в углу. Оказалось, что она громко радовалась "новому мылу" и Тимур сделал свои выводы, и стал уличать Машку. Та возмутилась и уперлась, признаваться не хотела. "Да кто ж кроме тебя такой ерундой заниматься станет?" - попытался припереть ее к стенке Тимур, - "ты ж вечно у мамы то помаду вымажешь, то напудришься, то платье ее напялишь - тряпочница, мещанка - ну кто кроме тебя?!" От этих обвинений Машка ошалела и сказала отцу, что он полоумный. Тимур был вспыльчив, взял ремень и хлестнул Машку. Евпраксия, узнав об этом чуть не задохнулась. Это же надо - ЕЕ дочь без ее ведома наказали.

- Да ты что, - запрыгала она перед Тимуром как маленькая куропатка перед псом, норовящим разорить гнездо, - да ты совсем ополоумел - ребенка МОЕГО бить! Да кто тебе разрешил!!! Как ты додумался! Да что там за грех такой: ну шампунь заменила, ну и что! Ну давай теперь и меня побей! Как будто от твоего битья что-то изменится!

Рыдая она схватила Машку, обняла и прижала ее голову к себе чуть ли впервые в жизни, так жалко стало девчонку. Машка тоже затряслась, зарыдала, занюнилась.

- Лучше бы семье такой шампунь привез, бедный ребенок и не стал бы ничего переливать! Ей ведь тоже хочется красивый шампунь, а не жидкое мыло! - Евпраксия взвизгнула.

- Мама, не трогала я этот ваш шампунь, - Машка в тон Евпраксии повысила голос до визга, - не трогала! Это все Милка, я же говорила папе, что это она, больше некому!

- Врешь, - Милочка оторвала взгляд от телевизора и негодующе ткнула в Машку пальцем, - нагло врешь! Напакостила - отвечай!

- А других вместо себя подставлять - последнее дело, - мрачно пробасил Тимур, - вот за это и получила. Теперь прощения проси!

- Не буду прощения просить!!! За что!!! - Машка завопила так, что голос сорвался, и она засипела, схвативши двумя руками за горло, - не буду... х-х-х... не делала х-х-х... не буду... Милка... х-х-х... гадина...

- Нехорошо сестру старшую оскорблять, - Евпраксия поджала губы в нитку и брезгливо выдавила из себя, - на отца кричишь, на сестру, на меня. Постой в углу, извинись за свое поведение, и будем считать что все забыто.

- Не буду... Это НЕ Я... - Машка пыталась кричать, но только отчаянно сипела, -- Х-х-х...гадина...

- Ты вот что, язык свой поганый прикуси, - как ни старалась Евпраксия сдержаться, не смогла, - не смей сестру оскорблять, она этого не делала!

Машка поперхнулась и замолкла. Евпраксия поймала на себе ошарашенный взгляд Тимура, мол откуда знаешь?

- Ну не могла она, - рявкнула Евпраския, - чего смотришь так? Не могла, руку на отсечение даю!

- А-а-а, - засипела снова Машка, - х-гады-ы-ы, х-гады-ы-ы...

Сделать было ничего невозможно, ее трясло, красное вспухшее лицо было перемазано соплями, и искажено гримасой ненависти и горя.

- Х-х-х...гады...

Тут бы и ангел не выдедержал, и Евпраксия взорвалась:

- Обзываешься? Стой в углу, пока не образумишься!

Машка застучала ногами, брыкнулась на пол и забилась.

- Истеричка, - выдохнула с презрением Евпраксия, - я тебе помочь пыталась! А ты такое развела! И из-за чего! Из-за шампуня какого-то!

- Это все ты виноват, - прошипела она на ухо склонившемуся над Машкой Тимуру, - видишь что значит детей бить! Кто тебе разрешил? Наказали бы иначе!

- Маша, Машенька, - сладко проговорила она и погладила Машку по голове, - папа ошибся, прости его. Он просто не знал, что это я такой шампунь купила и разлила его по баночкам!

Все решили, что Евпраксия несет чушь, чтобы успокоить одуревшую от истерики Машку. Даже сама Машка подняла лицо и открыв слюнявый рот посмотрела на Евпраксию.

- А... а почему тогда сразу не сказала? - выдохнула она.

- Забыла, - ласково улыбнувшись, ответила Евпраксия, и прижала Машкину голову к своему плечу, - ну вот выскочило из головы, и все. Заработалась, столько проблем.

Она сделала рукой знак Тимуру: молчи.

- Да?... - прошептала Машка, - а меня папа побил. И сестра ругала. И ты... - и Машка опять всхлипнула, - Как я от вас устала... - заявили она вдруг ставшим сонным голосом, - устала я...

И снова заплакала, но уже тихо и безнадежно. Здоровая была, дылда. Но все-таки еще всего десять лет.

- Ну так и иди, отдохни, поспи, - Евпраксия приобняла Машку и повела ее в детскую, - иди, маленькая.

Руки у Машки болтались как плети, и шаги были неуверенные, как будто она только что встала на ослабшие ноги после болезни.

Вернувшись из детской Евпраксия развела руками.

- Ребенок. Сделала и забыла.

- А так бывает? - недовольно сказал Тимур, - Значит, делай что хочу и ненаказанным будь?

- Ты что, с детьми соревноваться решил? - налетела на него Евпраксия, - Это не твои работяги! Возбудимость высокая, потому что ребенок! Сделала и забыла, да, так бывает! Ты с ребенка как со взрослого решил спрашивать? Да чтоб не смел пальцем МОЮ дочь трогать, слышишь! Ишь ты! Да, обыкновенная она, все детские выкрутасы при ней, не Милочка. Но это МОЯ дочь и Я НЕ РАЗРЕШАЮ ЕЕ БИТЬ! Я буду решать! Перерастет она! И чтоб не напоминал даже об этом! Никогда! Не будет она больше этого делать, понял?

Тимур было что-то недовольно проворчал о неправильном воспитании, но Евпраксия цыкнула так, что он поднял руки: сдаюсь, мол. Никому не уступающий на работе, дома он пасовал перед натиском Евпраксии. Но она знала: если он на самом деле разозлится, то она ничего уже не сделает, ни криком, ни слезами. Танком не сдвинуть.

Машки купили московские конфеты в коробке, и она со всеми помирилась. Но трещинка осталась, и чем старше становилась Машка, тем чаще ей казалось, что мать просто выгородила гадину Милку. Как такое можно было? Старшие, взрослые, просто свалили на нее свой грех. Необходимость любить сестру и невольная неприязнь сочетались причудливым образом.

Милочка, в свою очередь была уверена, что Евпраксия выгородила Машку. Сестру она воспринимала как докуку, и при каждом промахе вставляла шпильку: "Воровка! Даже шампунь доверить нельзя!" Машка молча, сжав губы, набрасывалась на Милочку. Она была моложе на семь лет, но накачанная, мускулистая, высокая - в Тимура пошла. Милочка же была в мать - миниатюрная, изящная. Неудивительно, что в драках Машка частенько оказывалась победительницей, и как-то даже поставила Милке фонарь под глазом. Милочка тогда уже была третьекурсницей Челябинского политеха, у нее были серьезные отношения с мальчиком, дело шло к свадьбе - и вдруг Машка выкидывает такой фортель!

У Евпраксии дрожал голос. Милочку, хрупкую Милочку, такую нежную, такую ранимую девочку - и вот так... Нет, всегда она чувствовала, что в Машке что-то не так, какой-то изъян внутри. Чтобы Милочка кому-то синяк под глазом поставила?! Такого просто не могло произойти. Она даже Машку не тронула, хотя старшая сестра, имела полное право с такой непутевой.

- Машка, - Евпраксия еле сдерживала слезы, - Машка, нужно становиться добрее. Уже большая ты, вон дылда какая, должна понимать, что нельзя старших оскорблять! Уважать их надо!

- Милку что ли уважать? - прошипела Машка и ощерилась.

- Да!!! - Евпраксия возопила, так, что Машка вздрогнула и с испугом посмотрела не мать, - Да, а почему бы тебе ее не уважать?!! Отличница и в школе и в институте! Поет как ангел! Красоты неописуемой! Учится на аэрокосмическом факультете! - Евпраксия подняла вверх палец и потыкала им воздух, - На а-э-ро-кос-ми-чес-ком! И добра-то как, добра! Я таких и не видела! - Евпраксия молитвенно сложила руки и со слезами на глазах посмотрела на сидевшую в той же комнате со страдальческим лицом Милочку. Под левым глазом у нее наливался лиловым свежий синяк, - Я тебе говорю, Машка, что я таких добрых и прекрасных как Милочка и не видела!!!

- Добрых, - криво усмехнулась Машка, - да злющая она как черт. И все исподтишка норовит. Врушка она.

- А-а-а... - Евпраксия аж задохнулась, - Как... как вообще можно... Да она никогда в жизни неправды не сказала, она и не знает, что такое соврать!!! - Она перешла на визг, лицо у нее покраснело, глаза выпучило от негодования, - ты соображай что говоришь! А вот тебя на вранье сто раз ловила! И ты еще над Милочкой издеваться смеешь?!!

Евпраксия вскочила и забегала между Милочкой и Машкой, рыдая и тряся сжатыми кулаками. Плюнули в самое сокровенное в самое святое, такое просто не делают, так просто нельзя делать!

- У нее такое хрупкое здоровье, она такая ранимая! А ты с ней так ведешь себя! НЕ СМЕЙ!!!!!

Евпраксия подскочила к Милочке, обняла ее, и они вдвоем зарыдали.

Машка сидела с открытым ртом. Такого она не ожидала. Изумление на ее лицо сменилось горечью, а потом злобой.

- Гадина, гадина, гадина! - быстро и отчетлива выговорила она, - гадина!

- А-а-а! - снова задохнулась Евпраксия, и ее лицо зеркально отразило Машкины эмоции: изумление, горечь и в конце злоба.

- Тебе сколько лет?! - рявкнула она, - Сколько лет?!!!

- Т-тринадцать... - выдавила Машка.

- Возраст-то немалый! Я в твоем возрасте уже пахала, для фронта работала, и такого себе не позволяла. И понимала, что я еще мало что в жизни видала! Так вот, тебе тринадцать, а мне уже сорок шесть! И я уже столько людей видела, столько всяких людей видела, что уже насквозь всех вижу! И тебя насквозь вижу, завистницу! И я уже знаю, кто чего стоит. И если я говорю, что Милочка необыкновенная, чистая и хрупкая девочка, то так и есть!

Поскуливавшая Милочка взрыдала и стала хватать ртом воздух, то ли подражала матери, то ли и в самом деле хотела что-то сказать, но не могла.

- Необыкновенная, чистая, а я - завистница? - Машка опять открыла рот, - вот это да!

- Извиняйся!!! - Евпраксия повернула зареванное лицо к Машке и простонала, - Извинись! Извинись сейчас же, а то я все расскажу отцу!

Отца Машка боялась, хотя он всего лишь один раз в жизни ударил ее, тогда, когда ее из-за подлой Милки обвинили в подмене шампуня. И опять, опять все против нее. И пожаловаться некому. Была бы здесь бабушка, она бы ей пожаловалась, но нет бабушки, бабушка маму не любит... А мама не любит бабушку и ее, Машку. А отец ее просто пристукнет, и все, ему до нее дела нет. И тоже будет жалеть ехидную злючку Милку. Вот такая у нее жизнь.

- Извините, - скучным ровным голосом сказала Машка, глядя в сторону.

- Нет, скажи: "Извини сестра, извини мамочка", - потребовала Евпраксия, - Ну, давай.

- Извини, сестра, извини, мамочка, - скороговоркой пробормотала Машка.

- Ну ладно, прощу, что делать - дочь все-таки, - назидательным тоном сообщила Евпраксия, - смотри, чтобы больше такого не было! Скажу отцу, что ты случайно ее ударила, играли. Никто не виноват. Понятно?

Машка угрюмо кивнула.

- Милочка, маленькая девочка, пошли бодягу тебе приложим. Я тебе справочку сделаю на пару недель, не ходить же с синяком.

От материнской жалости Милочка опять стала хватать воздух ртом, как рыба на суше, и опять зарыдала.

Машка кинулась в комнату, и через несколько минут выскочила оттуда со спортивной сумкой через плечо.

- Ты куда намылилась? - прикрикнула на нее Евпраксия, но та, как будто и не слыша, рванула в прихожую, - Куда, говорю, собралась?

Но отвечать Машка не стала и хлопнула дверью.

- На тренировку потащилась. Ну в кого вот она такая, а? - горько пожаловалась Евпраксия Милочке, - А все равно ее люблю, все равно добра желаю.

И она громко, смачно чмокнула Милочку в лоб.

Так и повелось, что Машка чуть что, сбегала на тренировки. Там, как она считала, и был ее дом, друзья, товарищи. Евпраксии не очень это нравилось, но, с другой стороны, она сама была в молодости спортсменкой, правда, не лыжи ломовые выбрала, а акробатику изящную. Но все равно, спорт дело хорошее. Пусть лучше так, чем какая-нибудь дурная компания. Не Милочка, что уж тут говорить, пусть спортом занимается от греха подальше.

Но если дома все было просто хорошо, так, с небольшими проблемами, ну куда ж без этого, то на работе все было чудесно. Авторитетом Евпраксия пользовалась непререкаемым, пациенты ее обожали. Да и неудивительно, практика Евпраксии привлекать к себе внимание, и наделять особой значимостью любые свои поступки продолжала оттачиваться. Да и на месте она не стояла, все новое старалась применить в лечении. Тем более, что Николай Иваныч ушел на заслуженный отдых (сам он, правда, считал, что его ушли, и даже по-диссидентски намекал на партийных работников, как на виновников его отставки в 60-летнем возрасте), и на Евпраксию уже никто косо не поглядывал. Предлагали большие люди Евпраксии на его место идти, но она отказалась. Не ее это место, чувствовала она, не ее.

- Хочу быть поближе к пациентам. Как я без них, да и они без меня. Сами знаете, многие только ко мне хотят, рвутся. А стану я главврачом - все, связь с больными пропадет. А я ведь только этим и живу, ради этого только и работаю, - объясняла она больным и коллегам.

На место Николая Иваныча стараниями Евпраксии была поставлена Оксана Геннадиевна, ранее заведовавшая специалистами по врачебному контролю. Эта Оксана Геннадиевна в рот Евпраксии всегда смотрела, и, казалось бы, на новом месте тоже должна была оставаться кем была: недотепой, котролируемой умными людьми. Но оказалась она практичной, злой и жадной. Когда к Евпраксии лечиться приходили большие люди из обкома или горкома, либо Тимуровы приятели из Станкостроительного - заскакивала к Евпраксии, жеманничала, хихикала, в сети заманивала. Вроде бы и зря, раздражала только больших людей, но кое-кто клевал: Оксана Геннадиевна была хорошенькая, пухлявая, с сюсюкающим голоском. Евпраксия на ее шашни смотрела скривившись, но терпела. Главное, что ее, Евпраксию, не трогала, а даже наоборот, помогала во всех начинаниях, наверное, боялась, что Евпраксия нажалуется своим влиятельным пациентам. Плохо она Евпраксию знала. Та старалась не жаловаться и не просить. Всегда разговор подводила так, что сами предложили. Так ведь правильнее: сами предолжили, значит Евпраксия и не должна ничего. С детства поняла, что никому ничего нельзя быть должным: в самый ненужный момент заявятся и будут просить, напоминать, требовать, народ сплошь и рядом лютый, подлый, никому доверять нельзя. Одна с ними управа: как можно больше добрых дел делать, тогда не каждый осмелится прилюдно нагадить, общество приличия соблюдать требует. Вот и Оксанка, хотя и мало благодарсности выказывала, но меру знала и поддерживала.

Евпраксия как раз после йоги занялась акупунктурой. Только-только первые публикации пошли в популярных журналах, только-только на семинарах для специалистов начали рассказывать про экзотическое восточное лечение, а Евпраксия уже собирала все немногое, что можно было найти, включая затрепанный, отпечатанные бледно-серыми буквами на машинке самиздатовские учебники, уже рассказывала больным о новой чудесной методике, пришедшей из глубин веков, о ее еще не до конца разгаданной наукой целительной мощи. Но не только рассказывала, узнала, где можно приобрести иглы для иглоукалывания, и уговорила Оксанку приобрести. Приобрели еще и всю литературу по точечному массажу, которую удалось найти. Ездила сама не семинары, записывала старательно, чуть ли не с высунутым языком, так хотелось премудрость заморскую одолеть. Но как она могла не одолеть? Чтобы она, Евпраксия, да что-нибудь не одолела? Да не было такого и не будет! Приедет Евпраксия с курсов и всем покажет и расскажет, что она умеет, все опять убедятся, что она человек передовой, развивающийся, о больных всегда пекущийся.

Познакомилась на курсах с мужиком хорошим, подсказал, где можно приборы для электропунктуры заказать - совсем новое дело, но в некоторых военных ящиках уже делали: военная наука в СССР все новое пробовала на предмет возможного применения. Евпраксия заручилась письмами от руководства диспансера о необходимости поддерживать замечательных советских спортменов, делавших и продолжающих делать советский спорт лучшим в мире, а также самых массовых в мире советских физкультурников, и получила целых два аппарата, один на спортсменов, один на физкультурников. Один домой взяла, обкатывать на домашних. Всех полечила, профилактику от гриппа сделала, психо-физиологическую разгрузку сделала. Хорош был аппарат! Попросила Тимура схему "передрать", чтобы такой же для себя сделать. И, надо сказать, нашел Тимур на работе "левшей". Пломбу аккуратно сняли, устройство изучили, аккуратно пломбу на место вернули, и сделали свой аппарат- не хуже военного.

Евпраксия и дома своих лечила, в основном от насморка да как профилактику от гриппа, Милочке делала психофизиологическую разгрузку. На дипломе была, утомлялась сильно девочка, теперь вот было средство поддержать малышку. Но возможности, конечно, были куда больше.

На работе Евпраксии выделили два кабинета: один под иглотерапию, второй под точечный массаж и электропунктуру. И хотя посмеивались невежды, а Евпраксия свое дело знала, и прямо чудеса делала. В те годы война в Афганистане шла, "ограниченный контингент", как его называли в газетах, воевал по приглашению законного афганского правительства. И вот солдатики раненые стали возвращаться на Родину, а потом к ним в диспансер отправляли их после госпиталя на реабилитацию. Знали уже про Евпраксию и ее возможности. Прислали одного солдатика: рука правая у него не работала после ранения, пальцы не шевелились. Гидромассаж ему делали, физиотерапию, лечебную физкультуру. Ничего не помогало. Парня на инвалидность отправили, а ведь молодой еще, а считай с одной рукой.

- А дайте-ка я его акупунктурой полечу, - предложила Виринея на собрании отделения, - И даже когда больных других нет, в свое свободное время. Жалко мальчика, оставили его все. Хоть попробую: дело новое, вдруг поможет?

Сидела, делала ему иголки. Про жизнь расспрашивала, про успехи свои рассказывала. Лицо у него хитрое было, но что там у него за хитрости были? Полечиться получше, уговорить всех помочь ему, болезному. На большее не хватило бы, она сразу поняла. Да ее-то что уговаривать, она и так помочь мечтает. Делала иголки, надеялась что поможет. А как же, многое от этого зависит. Поможет -методика в жизнь пойдет, опыт Евпраксиин использоваться широко будет. И она сможет большему количеству людей помогать, как мечтала всегда. Проделали 8 сеансов и стали шевелиться пальчики. Чуть-чуть, но стали. Доделали 10 сеансов - перерыв сделали. В это время массаж, физкультура. Еще десять сделали - чуть получше стало, но прогресс такой был малый, что видно было - исчерпала себя методика. Но ничего, еще электропунктура была. Стали делать - над каждой точной трудились, старались. И сдвинулось дело, шевелить стал пальцами! Опять перерыв, опять поработали - и еще прогресс! Чуть-чуть прихватывать стал. Стала заставлять писать по новой учиться, но обычные процедуры отправила, комплекс физкультурный порекомендовала, массаж.

- Будешь все делать, через несколько лет функционал почти восстановится, - сказала, - Давай, сюда тебе уже не нужно, теперь сам. Уже от тебя все зависит.

Как благодарил ее! "Вы - святая", - говорил, - "таких как вы - и не видел!" Ну что тут скажешь? Она и сама таких не видела. Ну а что делать, если она такая? Такой родилась, такой старалась жить. Скромно, людям помогать.

- Все от него отказались, - рассказывала она Наташке, - одна я взялась, и вылечила! Потому что всегда новым интересуюсь, всегда пробую, надеюсь! Вот представь себе, пришел бы такой к тебе в железнодорожную, здравствуйте, товарищ Серых, рука не работает после ранения, можете помочь? Взялась бы?

- Пришлось бы, куда бы я делась - Наташка пожала плечами, - Но трудно помочь таким ребятам.

- А я вот могла бы и отказаться, не по профилю моему. Но - солдатик, защитник Родины. Нужно, думаю помочь, нельзя отказываться.

- Защитник Родины? Хм... Ах, какая ты молодец, Евпраксиюшка, врач с большой буквы! - голос Наташки лился сахарным сиропом. Нет, все-таки совсем не дура была. Так, серединка наполовинку, но нужная. Знакомств у нее полезных полно. Евпраксия и саму Наташку лечила, и родных-знакомых ее тоже лечила. Благо при Оксанке Геннадиевне с этим вопросом проблем не было. Хоть в чем-то была умнее бывшего главного.

После исцеления солдатика Евпраксия можно сказать стала знаменитостью. И пошли к ней солдатики чередой. Еще одного она тоже выходила, полегче ему стало, много полегче. Ну, уже опыт образовался, третьего и остальных врачам передала. Нужно уже другую методику было поднимать, не стоять на месте. Люди ведь разными болезнями болеют. Нельзя было на одном останавливаться. Но, надо сказать, так эффективно, как она, солдатиков лечить ни у кого не получилось. Евпраксия всегда чувствовала, что ей как будто помогает кто-то, как будто ведет ее. Это, видимо, сердце ее неспокойное помогало, наставляло, подсказывало. Сердцем она лечила людей.

Но были и другие взгляды. Злобные. Были, были завистники. Были всегда, люди так устроены, не могут не завидовать. Она, Евпраксия, да Милочка, да Тимур - вот, пожалуй и все, кто не завидует. По крайней мере других Евпраксия не знала. Все, кто меньше, кто больше, все завидуют, но, надо отдать им должное, большинство все-таки старается не поддаваться, потому что правильно учат, что в зависти ничего хорошего нет.

Обожглась Евпраксия на Гайворонове. Так себе врачишка был, пришел неумеха-неумехой. Но тоже был из Ленинграда, из спортивного отделения первого меда. Пожалела дурачка, вспомнила, как сама в свое время приехала в тогда казавшийся неласковым город. Пристроила его командовать кабинетом реоэнцефалограции и кардиографии. Можно сказать, от сердца оторвала очень даже неплохой, просторный кабинет, других врачей поприжала, Оксанку Геннадиевну пришлось вразумлять чтобы согласие дала. И работа не сложная, читать РЭГ и кардиограммы, не самые современные методы исследования, любой бы врач смог. Это не Евпраксия с ее новыми методами.

На третьем этаже, как раз рядом с лестницей, у Гайворонова кабинетик был. Евпраксия к вечеру, когда уже и народа не было, собралась было на третий этаж, поднялась и перед дверью на лестницу замерла. Услышала, что говорят, и прямо как подсказало что: стой и слущай. Говорили двое, Баринов, лор, приятель Гайвороновский, и сам Гайворонов. Рядом с ними, видимо, была Дашка, медсестра Гайвороновская, мелкая симпатичная блондиночка-болоночка. Слов не вставляла, но подхихикивала.

- Да какой она специалист! Одна слава! - раздраженно прогундел Гайвороновский.

- Ну дак афганца же вылечила, известный случай! И остальные больные хвалят ее.

"Это ... про меня?!" - ахнула Евпраксия.

- Так вот то-то и оно, не поймешь в чем дело. Диагност никакой. Помешана на новых методах, а старые плохо понимает. Такое несет! А новые какие у нее? Акупунктура, йога. В институтах это не преподают, методики неутвержденные. Просто сейчас все запали на нетрадиционную медицину. И понятно почему: знаний твердых для нее не нужно, нужно только себя выставлять - как это они говорят - целителем.

"Старые методики я плохо понимаю? Да меня в аспирантуре оставляли, так я все хорошо понимала. Ах ты дурень! Да что ты, дурачок, по сравнению со мной? Методики неутвержденные? Да уже изучают их и медики и физики, и уверена я, что за ними будущее! Уверена! Сиди на своей древней кардиограмме, и не лезь в новое!" - Евпраксия чуть не крикнула, так хотелось поставить на место дурака, и зажала рот ладошкой. Нет, лучше еще послушать.

- Как раз под нее, точно. Ведь я тоже заметил: придет новый аппарат, новая методика, сразу начинает бегать, пыхтеть. Внедрять, внедрять, внедрять, я, я, я! И назначает эту новую методику через одного, как будто это панацея какая-то. А ведь не может быть, чтобы такому изрядному количеству людей каждая новая методика подходила. Это ерунда. И как везет ей, ведь нет случаев, чтобы ухудшение у кого-то было, прямо странно, - это уже недоумевал Баринов.

"Везет! Мне - просто везет?! А ты попаши с мое, мерзавец!"

- Да мы, наверное, не все знаем. Как говорится, у каждого врача есть свое маленькое кладбище. Наверное, и у нее есть.

- Наверняка. Только она ловко стрелки переводит - чуть что: диагноз не я ставила. Я только лечение добавила, значит, плохо указания исполнили, я очень осторожная, лишнего не назначу.

- Ну да, это правда. Так никто и не пытался доказать, наверное. О неудачах не говорят, а о так называемых успехах везде трубят, вернее сама трубит и больных подзуживает.

"Зависть", - поняла Евпраксия, - "обыкновенная зависть. И дураки, и завистники. Как обычно. Как всегда. И на людей им наплевать, какие тут сомнения. Ишь ты, ты сам возьми да вылечи афганца, от которого все отказались. Попробуй, дурачок, а потом языком мели".

- Ну прямо силы небесные ей помогают, - захихикал Баринов, и ему в тон захихикакли Гайворонов с медсестрой.

Евпраксия вздохнула, повернулась, и стараясь не шуметь, спустилась на второй этаж.

"Силы небесные!" - грустно усмехнулась она, - "может и помогают силы небесные, только я для этого столько сделала, что тебе и не снилось. И для людей, и для тебя, придурошный", - подумала она о Грайворонском, - "Ну что с ними делать, с тупыми"?

Ну а что было делать? С врагами церемониться нельзя, Евпраксия это знала. Нужно с ними биться, иначе они тебя могут одолеть.

Бороться с ними особенно и не пришлось. Людишки были гадкие, мелочные, порочные. Как большинство завистников. Евпраксия догадывалась, что Грайворонов с Бариновым не зря после восьми задерживаются. Наверняка пьют! Подарки берут: водки, коньяки, и пьянствуют! И хорошо если только пьянствуют, а то ведь и медсестра с ними. О-хо-хо. У Евпраксии в семье никто не пил, так Тимуром было заведено - только здоровый образ жизни. И правильно, Евпраксия всячески это одобряла. Насколько спокойней жить, когда мужик не пьет! Насмотрелась она дур, с пьяницами жиущих. Нет, она бы никогда с пьяницей жить не стала. Никогда.

Случай проверить Гайворонова представился. Выписала направление на кардиограмму больной на без пятнадцати восемь вечера. Дама была как раз то что нужно: настырная и нервная.

- Обязательно стучите, Ираида Сергеевна, - строго предупредила, - вечер будет, могут пораньше закрыться, стучите - говорите, чтоб открыли и сделали кардиограмму, что иначе главврача вызовите. Нам край в этот день нужно сделать кардиограмму, аппарат через полмесяца увозят. А десять сеансов надо сделать, иначе толку ноль. А здоровье ваше, Ираида Сергеевна, не ждет, да, не ждет. Случай запущенный. Но без кардиограммы - ну никак допустить не могу к аппарату. Мало ли что может произойти, а это тот случай, когда риск не оправдан. Нет, на другое время у меня талончиков нет, все раздала. Если что не так пойдет, если врачи хамить будут, не открывать, огрызаться, сразу ко мне бегите, я за вас постою. Я как раз планировала задержаться.

Евпраксия знала, что в этот день санитарная обработка назначена на семь вечера, и поэтому прием больных прекратят в семь. Ну конечно же эти алкаши соберутся, и через сорок пять минут по любому они уже датые будут. Они же привыкли по-быстрому, за час, управляться.

Все прошло как по нотам. Ираида Сергеевна толкнула дверь. Та оказалась закрытой. Тогда она вспомнила наставления и постучала. И сделала это громко, так как знала, что нужно добиться любой ценой, чтобы открыли дверь. Так как дверь никто не открыл, она начала кричать, что ей нужно СРОЧНО сделать кардиограмму, и чтобы ей открыли, иначе она главврача позовет. За дверью струхнули, и изрядно уже поддавший Гайворонов открыл дверь, и попробовал урезонить больную. Зря он это сделал, так как Ираида завопила так, что сбежались все, кто был неподалеку.

Главврач с Евпраксией тоже случайно мимо проходили. Евпраксия забрала держащуюся за сердце Ираиду и увела к себе, каплями отпаивать. Заодно утешила, что как раз сегодня позвонили, что аппарат разрешили еще на месяц оставить, так что все будет хорошо.

После недолгих разбирательств всю распущенную тройку из больница вышвырнули. И правильно. Люди, которым на пациентов не наплевать, никогда на работе пить не будут. И не будут скандалы с пациентами заводить, доводить их до такого состояния, что валерьянка еле-еле помогает.

Это, конечно, был не единственный случай, когда темная людская сторона портила Евпраксии жизнь. Медсестра Зиночка, хорошая девочка, муж которой был, ни много ни мало, начальником ОБХСС в райотделе милиции, проработала с Евпраксией много лет. Ладили они с Евпраксией во всем, но отправился Зиночкин муж в Коркино на повышение, и, как на грех, никого приличного взять на ее место не получилось. Прислали ей Слепоту. Высокая, молчаливая, губы вечно поджаты, взгляд сумрачный. Как такая замуж-то вышла? Но вот вышла, и даже двоих детей нарожала. Конечно, тяжело с ней было. Зиночка исполнительная была, а эта ... Ну тоже исполнительная, но как-то все уныло делала, безрадостно. То ли дело Зиночка, все быстро, с улыбкой, с любовью к больным, ну прямо как сама Евпраксия. А эта только оговаривается. "Я разве не то сделала, что вы сказали? Вон больной слышал, что вы говорили". "Я уже запомнила, не надо мне два раза повторять". "Нет, я не опоздала, еще минута была, я на часы посмотрела. Нет, это у вас часы неправильно идут. Я свои каждый день подправляю. Они всего на тридцать секунд в сутки отстают, и я их с утра поправляю. Это вы ошиблись". И так во всем. И ругала ее, и спокойно пыталась урезонить, а она: "Что я не так делаю, конкретно? Я все делаю по правилам и точно в срок". Да лучше б ты не по правилам и не в срок делала, лишь бы от тебя что-то хорошее исходило.

Никакие воспитательные меры не помогли, даже хуже стало. Затаила Слепота злобу. Дерзить стала, и даже прилюдно, не стесняясь.

-Ты, Слепота, помягче с больными, больные доброту любят, заботу. Тогда и лечение в пользу пойдет. А ты вон нападаешь на них, боятся они тебя.

- Это ВЫ мне про доброту, Евпраксия Семеновна?

- А кто? Да, я тебе советую настоятельно. Бросай свою озлобленность и будь добрей к людям.

- Вы значит, специалист по доброте, а я злыдня?

Евпраксия развела руками: мол, ничего не могу сделать, именно так. Больные захихикали. Лицо у Слепоты стало красным с белыми пятнами, она выдавила из себя с ненавистью, с нажимом:

-Да ваша доброта вроде той простоты, что опасней воровства. Вроде бы и добро делаете, а сами рассчитаете сперва, сколько славы с этого больного взять получится. Славы не предвидится - другим врачам отдадите. Будет - раструбите об этом всем.

- Что-о-о?! Да ты что, дурья башка, себе позволяешь?

- Да как вы смеете меня дурьей башкой называть! Я жаловаться буду! Вы сами не очень-то умная! Слышала, что вы сегодня по телефону говорили подруге: "мол апельсины лучше грейпфрутов, а стоят в магазине дороже". Ну так умно, так умно!

- Да, апельсины лучше грейпфрутов, а стоят дороже - это всем известно!

- Это для вас так, а для других может иначе! Черешня лучше вишен? Лук лучше арбузов?

Но Евпраксия этот сарказм понять не могла. Сколько она себя помнила, она так редко бывала неправа, что отдельные случаи в расчет уже не принимала. Слова Слепоты выглядели форменной ахинеей. Да, грейпфруты лучше апельсин, черешня лучше вишни. А лук с арбузами зачем сравнивать? Что за глупость?

- Язык прикуси и работой займись, мысли дурные в голову лезть не будут! - Евпраксия махнула рукой в сторону, мол, отцепись, - Больные, вы нас извините, больше такого не повторится! - с укором глядя в лицо Слепоте проговорила Евпраксия, и отправилась к Оксанке жаловаться.

- Ну загрызла, - горестно жаловалась она, - не знаю что делать. Я ей слово - она мне десять. Сегодня при больных сканадал учинила. Еле утихомирила ее! Я человек добрый, но терпение мое кончается. Прямо совсем кончается. И делать что не знаю, прямо не знаю.

Оксанка, уже хорошо изучившая подходы Евпраксии, тут же отреагировала:

- Скандал на работе, конечно, можно и основанием для увольнения сделать. Но только как я уволю мать двоих детей, вдову, которая без отца их растит?

- Ой, да что ты, какое увольнять, ты что! - злыдней Евпраксия быть не хотела, нет, такой ценой от Слепоты избавляться нельзя, - урезонить бы ее как-то. Ей же лучше будет, о ней забочусь.

- Да как ее урезонить? Я уже с ней несколько раз говорила. Она не так глупа, - чтобы ее просто запугать, знает, что государство будет на ее стороне, как матери двоих детей и вдовы. Пойдет в райком профсоюзов, оттуда напишут везде, что мы бездушные, не дай бог еще в газету настрочат. Тогда и мне и тебе так приложат, на всю жизнь хватит. И, к сожалению, не так она умна, чтобы с начальством в ладу жить. Надо вот ей свою линию гнуть, и все. И зачем? А ведь кроме языка придраться не к чему. Не опаздывает, не пьет, не курит. Аккуратно одета всегда.

- Ой, да потерплю я, - грустно сказала Евпраксия, - чего тут сделаешь. Мать двоих детей.

- Да постараюсь я какое-нибудь место присмотреть и сослать ее туда от тебя подальше. Потерпи месячишко-другой. А ты пока попробуй - может по поводу того, что ты тоже мать двоих детей, с ней сойдешься?

Лицо Евпраксии выразило крайнюю степень негодования и удивления. Но она спохватилась, опустила глаза, и когда их подняла, лицо уже было смиренным.

- Ну что ж, я попробую.

Встала и пошла к двери. Внутри было горько. "Толку от тебя, главврач. А я тебе помогала на эту должность пролезть, пропихивала, можно сказать" - вяло недоумевала она. По всему выходило: не так просто будет Слепоту с глаз долой отослать.

В дверь постучали, и в кабинет главврача протиснулись двое больных.

- Ой, и вы здесь, Евпраксия Семновна! - смущенно заулыбались они, - как хорошо, что мы вас здесь застали.

Как раз они присутствовали при выходке Слепоты, и Евпраксия в недоумении остановилась, и оглянулась на Оксанку.

- Мы тут присутствовали, когда медсестра нагрубила Евпраксии Семеновне! - начал, смущаясь, высокий мужчина с благородными седыми висками, Наташкин протеже, инструктор райкома партии, - и пришли вам сказать, что возмущены! Как можно так разговаривать с таким человеком, как Евпраксия Семеновна? Почти святым! Недаром больные ее матушкой между собой зовут, а это дорогого стоит. И вдруг какая-то медсестра, надо сказать прямо - наглая, так с ней разговаривает, без всякого уважения, грубит, дерзит. Вот честно скажу - места своего не знает.

- Ой, да что вы! - Евпраксия всплеснула ладошками, - ой, да не надо, мы сами раздеремся! Она мать двоих детей, вдова! Ой!

- Ладно, Евпраксия Семновна, иди, иди, - мягко и вкрадчиво, со значением, сказала Оксанка, - не съедят твою Слепоту, мы тут без тебя разберемся.

Вечером Евпраксия рассказывала семье о конфликте, так справедливо обернувшемся против самой Слепоты.

- Надо же, как человеку фамилия подходит! И вправду слепота, ничего не видит, ничего не понимает! - смеялся Тимур.

- В результате написали на нее заявление больные. Ну разве я не права была?

- Да во все ты была права. Даже в апельсинах с грейпфрутами. Это твое мнение, что апельсины лучше грейпфрутов. Что за бред несет эта Слепота? Ты так считаешь, и имеешь на это полное право. То есть, ты права.

Только Машка по своему обыкновению посмотрела исподлобья и ничего не сказала.

Людочка закончила институт, вышла замуж и они жили с мужем в семейном общежитии, которое им устроил Тимур. Машка теперь была единственным ребенком в доме. Ну, уже не вполне ребенком, лет пятнадцать. Потише стала, поспокойней, но все равно - какая то не совсем своя. Вот так же как сейчас - промолчит, да глазищами зыркнет недобро ни с того ни с сего. В кого такая?

А Слепоту через два месяца сбагрили в школу градусники ставить да прививки делать, как раз место освободилось. Она было запротестовала, что ей далеко ездить будет, с пересадкой, но заявление от больных показали и попросили сделать выводы и успокоиться. Ну и успокоилась она, может даже и выводы сделала, но никто ее расспрашивать не стал. Прощай, Слепота!

Медсестры никогда не пользовались симпатией Евпраксии, еще с медучилища. Ни в чем нельзя было на них положиться. Вечно кого-то приходилось чехвостить за аморалку или пьянство, да и немало непутевых попадалось. Сама Евпраксия старалась брать к себе порядочных, и в общем-то ни разу не ошиблась. Вон даже Слепота - дура дурой, характер ужасный, но в общем-то старательная и порядочная. А у других - да чего там только за долгую уже Евпраксиину службу не было. Запанибрата с собой Евпраксия никаким сестрам быть не позволяла.

Дома Евпраксия поджавши губы рассказывала:

- День рождения отмечаем, по традиции стол накрываем на отделение. Не в малую копеечку обходится собрать стол приличный, сами знаете.

Времена шли уже ранние послебрежневские, когда многолетнее правление одного царя сменилось быстрым невнятным мельканием маленьких престарелых царьков. В магазинах кроме кильки и хлеба мало что было. Все поприличнее можно было только в Москве купить или, как тогда говорили, "из-под полы". Хорошо, что Тимур был величиной весомой не только на Станкостроительном, но и вообще в городе. Ему можно было отовариваться в спецбуфетах, получать спецпайки, да и всякого рода торгашня липла, рада была предложить свои услуги. Да и Евпраксия иногда брала подарки от больных: коробки конфет московских, колбаску сырокопченую. Не себе, дочкам. Да и несли люди от души, не взять было - обидеть человека. А больных обижать - последнее дело, для здоровья ихнего тяжко.

- Так вот, - Евпраксия приподняла брови, - у медсестер всегда стол богаче, чем у нас, у врачей! Сегодня одна проставлялась: коньяк, шампанское, сервелат финский, бутерброды с красной икрой! Я стою со всеми у стола, не ем. Она мне: да что ж вы не кушаете ничего? - Евпраксия сделала паузу, посматривая на улыбающегося Тимура, и продолжила брезгливым тоном, - Да не хочу, говорю, сыта. Представь себе, я себе не могу позволить икру на стол выставить, поди достань, чтобы на всю работу бутербродов наделать, а эта - на тебе пожалуйста.

- Муж наверное достает, - пожал плечами Тимур, - ты ж знаешь как делается: блат есть - икра есть, блата нет - кильку покупай.

- Тебе бы все хи-хи, а по мне так несправедливо, что какая-то медсестра в состоянии делать то, что я, столько людей вылечившая, себе позволить не могу, - Евпраксия надулась.

- Да ладно тебе, борец за справедливость, я же говорю - муж достает. Раз такого мужа достала, значит, справедливо, я ведь тоже немало чего достаю, что другие не достанут, - Тимур явно был настроен похихикать над ней, что Евпраксии всегда не нравилось. Она вообще к юмору относилась с легким презрением - это было своего рода шутовство, занятие не для серьезных людей.

- То есть, моих заслуг нет? Я, можно сказать, всю себя отдаю работе и людям, а ты медсестер защищаешь?!

- Да никто никого не защищает, ты самая клевая врачиха на свете, - ржал Тимур, все получилось именно так, как он и хотел. Ну что поделаешь, на работе Евпраксия никому бы не позволила над собой не то что смеяться, даже улыбаться иронически. Но Тимур у нее особенный, ему можно было простить. А каким еще мог быть ее муж, как не особенным?

Время неслось и несло с собой Евпраксию. Нет, она никогда не плыла по течению, но мир вокруг менялся, и как бы Евпраксия не старалась сохранить статус кво, все равно время равнодушно вершило свои праведные и неправедные дела, меняло и пейзаж за окном, и само окно, и человека, смотрящего из окна на пейзаж.

Опали как пожухлые осенние листья дряблые члены советского политбюро, и закрутил неведомую интригу тогда еще относительно молодой и энергичный Горбачев. Привычный мир покачнулся, опять замахнулись на Сталина, чего Евпраксия никогда не могла ни понять, ни принять, стали поговоривать о каком-то плюрализме, разности мнений, что было еще страннее, потому что Евпраксия всегда знала, что мнения-то бывают разными, но правда ведь в конечном счете всего одна, и знает ее тот, кому знать положено, а остальные должны своим делом заниматься и не лезть куда не надо. Дела в стране творились большие - сухой закон, ускорение, перестройка. Но все тонуло в привычной суете, в проблемах и быте. Люди продолжали либо жить, либо исполнять маету, которую привыкли считать своей жизнью, люди продолжали влюбляться, рожать детей и умирать, бороться за кооперативные квартиры и легковые машины, за усвоенные в детском саду и школе коммунистические идеалы, за усвоенные в студенческие годы антикоммунистические идеалы, за внутреннюю свободу и отсутствие мещанства, образом которого были машины и кооперативные квартиры, за то, что понимали под необъятным и несбыточным словом "справедливость", за детей, за последнюю надежду "чтоб хотя бы у них, хотя бы у них"... Вечный бег продолжался, но стал каким-то бурлящим, звенящим, как турбулентность, объемлющая самолет, и заставляющая его дрожать всем телом и выть, как больного, которого лечат инсулиновым шоком.

Время донесло Евпраксию до пенсионного возраста, уходить на пенсию она не собиралась. Рановато было, сил невпроворот - да и кто бы ее отпустил, равных-то ей не было, об этом мог рассказать любой больной, да и врачи свое место знали, понимали, что не им с Евпраксией состязаться.

Время шло, и Милочка родила дочечку, Ирочку, такую же хорошенькую и хрупкую как сама. Тимур выбил ей квартиру, и теперь у Евпраксии появился, по сути, второй дом, в который она наведывалась по выходным, возилась с внучкой и внимательно контролировала здоровье Милочки. Муж бедняжке попался негодящий. Но, конечно, здесь в Челябинске трудно было найти жениха, подходящего Милочке, с ее умом, красотой и талантами. Ей бы в Москве учиться. Петьке до Милочки было ой как далеко: нет достойного воспитания, нет в помине аристократизма Милочкиного, да и мозгов, если честно, маловато. Скажет ему Евпраксия" "Я блок в этом году на даче, ох яблок... Еле дотаскиваем с Тимуром". Молчание, как и не слышал. "Сапожек у Милочки хороших нет. Нам на работу фарцовщик один такие классные сапожки вчера приносил, Милочкин размер". Молчит. А ведь знает Евпраксия, что премию хорошую получил. Ну такой тупой, это что-то особенное. Другие моментально реагируют, а этому хоть бы хны. Ничего еще в жизни не добился, живет, по сути, в её, Евпраксии, квартире, а уважения должного, восхищения такой невероятной удачей как попадание в одну из лучших семей Челябинска, не чувствовал, не понимал. Но упрямый был, все по-своему норовил сделать. Не от ума, конечно, но Тимур говорил, что хоть это есть, хоть какой-то характер, уже можно будет зацепиться и попробовать человека из него сделать.

Машка закончила школу и укатила в Москву учиться, не захотела в Челябинске с родителями оставаться. Поступила в Плехановский, собралась экономистом быть. С одной стороны, остались вдвоем с Тимуром, а с другой - даже небольшое облегчение Евпраксия почувствовала: ну не находилось общего с Машкой, и все тут, все делала по своему, все наперекор. Вредный был характер.

Ей бы, конечно, учиться под присмотром родительским, не того полета птица, не Милочка. Та отлично училась, диплом красный получила. А эта вернулась с синим, вскладыш не показала, потеряла якобы, когда ехала. Но Тимур разузнал в институте, что за оценки у дочки были - расстроился, госэкзамены на трояки сдала. Но что было делать, не гнать же вон, все равно любить надо и такую. Что там у нее произошло, что она так плохо сдала, Евпраксия узнавать не стала, чувствовала - грязное что-то, чего она знать не хочет.

Приехала, вещи кинула и бабку уехала навещать, мол, с ней списалась уже. О чем ей там было с бабкой старой общаться? Бабка уже из ума выживать стала. Привезли ее в Челябинск за Милочкиной доченькой присматривать, так Симка через три месяца приехала и забрала, как собственность какую-то. Милочка на улицу выбежала, плакала, кричала, что бабушку забирают, людей просила бабушку отбить. Бедная девочка, не знает, что люди-то в основе своей злобные и завистливые, только страх их вежливыми да внимательными делает, только идеи правильные, которые с детства вдалбливают в их злобные головы. Так и увезла Симка бабушку, еще и позвонила потом, заявила, что никогда такой мерзости не видела и знать не знала, что так может быть. Пришлось Евпраксии объяснить ей все и про ее неполноценность, и про дурь мамашкину вековую. Пусть своих оболтусов воспитывает, если это в принципе возможно, а о Милочке не смеет ничего своим ртом поганым говорить. И чтоб не звонила больше никогда! Надо же, какой ум скверный. Рыдала потом полдня вместе с Милочкой, даже лицо опухло.

И зятек Милочке подгадил, бедная девочка. Евпраксия не сомневалась, что этот себя проявит - гены не те. Заявился к ним домой и выдал, что Милочка больная, психиатру ее нужно показать! Она, видите ли, в трамваях постоянно со всеми ругается, он, мол, не знает, что и делать. Как сцепится с кем-нибудь, так приходится ему ее на ближайшей остановке выволакивать, минут пятнадцать ждать, когда в себя придет, соображать начнет хоть что-то. Евпраксия даже и не сообразала как реагировать. Посмотрела с выпученными глазами на Тимура, а он на нее такими же точно глядит.

- Ты, Петя, палку не перегибаешь? - спросил. - Мало ли дураков в трамваях ездит, может Милочке, что называется "везет" на них? Может и правда, терпеть таких нельзя? Она, в общем-то, к трамваям не очень-то приучена. У нас машина давно, я всегда старался ее и в школу подвезти, и в институт. Народ трамвайный ей не знаком был. Да и мы с матерью о нем подзабыли, рассказать не могли.

- Да что ты вообще его слушаешь! - Евпраксия бодро, как молодая, спрыгнула с дивана, и заскакала перед высоким неклюжим Петькой, тыкая в него указательным пальцем, - Мучает жену трамваями переполненными! Нормальный муж уже давно бы на машину заработал, чтобы ТАКУЮ не тревожить встречами со всяким мусором человеческим, с этими простофилями, которые в жизни ничего не могут и не смогут никогда! Сколько я таких видела! А она, такая нежная, такая хрупкая девочка, - Евпраксия зарыдала с привываниями, - так устает и с ребенком, и на работе! Бабка от нее сбежала, кинула, зверье издевается в трамваях, а этот му-у-у-уж! - Евпраксия взвыла от ненависти, произнося это слово, так что Петька аж побледнел и отшатнулся, - вместо того, чтобы защищать ТАКУЮ... - она задохнулась и схватилась за сердце, - Ни чего-то ты понять не можешь! Ну совсем дур-р-рак, - добавила она с тем обычным сильнейшим презрением, которое сопровождало произнесение этого слова, - совсем-совсем дур-р-рак! Живешь в нашей квартире! В моей! - рявкнула она люто, - На нас, на людей старших, тебе насрать, иначе бы подумал сто раз, можно ли приходить и такие болезненные фантазии про ребенка нашего бедного говорить! Это тебя бы к психиатру, недоделок! Ни воспитания, ни породы, ни генов!!!

- Не смейте, - заорал покрасневший Петька, - не смейте про воспитание и породу! На себя посмотрите, псевдоаристократы хреновы, все что-то из себя мните, а сами ножом пользоваться не умеете! Чмо тупое! Ведьма! Ведьма! Ведьма!

- Ах ты, дрянь! - Тимур двинул Петьку с разворота так что тот грохнулся на пол, вскочил, и бросился на тестя. Но Евпраксия как будто вспомнила свои старые акробатические навыки, прыгнула сзади, и вцепилась Петьке в плечи, частично блокировав руки. Не зря каждый день по часу зарядку делала, под шестьдесят было - а силы, цепкость такие, как не у каждой молодой. Так и висела, не отодрать, пока Тимур чистил зятю рыло. Вот так и проучили мерзавца. Ну что было делать, если такое в семью попало? Как иначе мозги можно было просветлить?

Дурная овца все стадо портит. Появилась в семье плевела, вот и случилось у них то, чего сроду не было и быть не могло. Они и не ругались-то никогда - идеальная семья, всем на зависть. А вот теперь до драки дело дошло, все из-за дурака безмозглого, бесталанного. Испортили породу.

Вытолкали Петьку, а сами поехали к дочке домой, там ее сторожить. Пока Петька на трамваях своих добрался, они уже у Милочки были, рассказали, все что Петька про нее говорил. Расстроилась бедненькая:

- Люди такие лживые, мерзкие, наглые! Везде задирают, завидуют, пакостничают! В подъезд заходишь - каждый смотрит, как одета, какое настроение, какие духи! Ну все им интересно! Потом еще обсуждают! Тут один раз соседка сверху зашла: вы сильно кричите, у меня ребенок заснуть не может! А мой ребенок что, не спит, когда вы скандалить приходите? Как сквозь строй ходила и в школе, и в институте, каждый чих, каждые сапоги изучали и обсуждали! Да, была у родителей возможность хорошие сапоги покупать, разве преступление? А тут - на мужа положиться нельзя! Мне он тоже самое талдычит, все уши прожужжал. Но родителям зачем меня хаять?

- Дурак потому что, - грустно сказала Евпраксия, - дурак беспородный, сразу его видно было, только ты, бедная, любила и не видела поэтому, что за пень. Только из-за любви твоей не стали тебе ничего говорить, не стали отговаривать от замужества. Как ему мозги вправить, да и возможно ли?

- Ой, мама! Породный-беспородный! Ты что - из князей?

- У меня отец - герой! - вынуждена была прикрикнуть на нее Евпраксия, - И сама я не так проста: лучший врач диспансера, а больные считают, что и города! Ну, это их дело, конечно. И отец у тебя человек на весь город известный! У нас семья непростая, заслужили мы уважение свое! И я не допущу, чтобы какой-то неврастеник мою дочь оскорблял!

- Не оскорблял он, он недопонял.

- А для меня такое недопонимание - оскорбление!

- Ну и что теперь? Что? Разводиться, ребенка без отца оставить?

- Вырастим сами! - жестко сказала Евпраксия, - не пропадет, зато человеком будет, а не размазней, как папа его.

- Ой, мать, жестко рубишь, - недовольно вмешался Тимур, - сами пусть решают, как им жить.

- Знаешь что я тебе скажу, как врач: иногда без ампутации не обойтись! Вот так!

Услышав про ампутацию Милочка зарыдала.

- Господи, ну до чего же все злые! Все!!! И муж, и родители!!!

Родители притихли. Тимур с озадаченным видом, Евпраксия с недовольным.

Тут заявился сам Петя, и увидев авторов помятостей на физиономии не нашел ничего лучшего, чем сказать:

- Блин, домой пришел, уже тут.

- Так мы у себя дома, - сурово отчеканила Евпраксия, - А твой дом я не знаю где, я там не была. У нас две квартиры, мы их честным трудом заработали, и прошу об этом не забывать. И опять ты к нам домой пришел безо всякого уважения! А сюда, к себе домой, мы приехали, чтобы Милочку от тебя защитить. Мало ли чего такой как ты учудит. Ты вон на нас, пожилых людей, напал, бойню устроил!

- Я напал? - ахнул Петя, - Вот это да! А кто мне физиономию всю разукрасил? Сам что ли?

- Ты, изверг, приехал скандалить и оскорблять жену! Жену, а не чужих людей, которые ее обижали! Мы вынуждены были дочь защищать от мужа, позор какой! И мы еще напали на него! Вон до чего девочку довел, что она родителей злыми считает! Даже меня. Меня!

Евпраксия покачала головой, прицокивая.

- Это у нее просветление случилось, - парировал изверг Петя, - в кои-то веки!

- З-з-замолчи! З-з-замолчи! - Евпраксия вскочила на ноги, и ее затрясло. Она стояла как маленькая гранитная скала, под которой клокотал едва сдерживающий себя благородный вулкан. Рядом хмуро возвышался Тимур, вставший плечо к плечу рядом с женой.

- А не замолчу, то что? - Петя принял боевую стойку, - ну, давайте, снова начнем!

- Видела, - крикнула Евпраксия Милочке, - видела, как он на родителей твоих кидается! Вот так и у нас было!

- Где у вас? В какой из ваших квартир что было? - кривлялся Петя. Он по-прежнему был в боксерской стойке и подпрыгивал взад-вперед, как бы на ринге, - Когда и с кем?

- А-а-х! А-а-х! А-а-х! - Милочка опустилась на диван, откинулась на спинку и, как обычно захватала ртом воздух, не забывая выстреливать мелкими резкими выдохами страдания, - А-а-х! А-а-х!

- Деточка, - со слезами кинулась к ней Евпраксия, - деточка, довел тебя изверг, довел!

- Ну ты, это, кончай бузить, - решительно забасил Тимур, - кончай, а то выкину и отсюда!

- Да я сам с вами жить не буду, - рявкнул Петя, обернулся, рванул в коридор и громко хлопнул дверью.

- Петя-а-а-а!!! - запоздало заголосила Милочка, - Петя, вернись немедленно!

И рванула было в прихожую, но Тимур перехватил.

- Либо сам вернется, либо скатертью дорога. Не хватало еще за ним бегать.

- А ребенка без отца растить? Под-у-у-у-мали?! - взвыла Милочка.

- Ничего, уже не те времена, народ спокойно к этому относится. Тем более - не нагуляла, родила в законном браке. А если он дурак, то ничего хорошего все равно не будет. Раньше нужно было думать, до свадьбы.

- А с другой стороны говорят: замуж вышла, терпи, - не сдавалась Милочка. Она совершенно разнюнилась, шатаясь дошла до дивана и рухнула лицом вниз.

Ничто в ней не напоминало певунью-Милочку, сам вид которой для Евпраксии был награды за ее материнскую исключительность, ее всегдашнюю ясность в жизни, ее светлую праведную врачебную силу. Господи, как тяжело мир проехался по бедной девочке, как страшно насмехался и издевался над ней, хрупкой и нежной! Евпраксия, плача в голос, присела рядом с дочерью и рыдала, гладя по голове.

Ушел Петька. Евпраксия даже обрадовалась сперва. Милочка переживала ужасно, плакала каждый день. Но держалась, гордая. Да и Евпраксия помогала - и советом, и лаской, и любовью своей материнской, присутствием своим. Через полгода помирились кое-как, вернулся Петька в семью. А Милочка попросила родителей бывать у них пореже и предупреждать, когда приедут, благо телефон есть. Когда они с Тимуром приезжали, Петька демонстративно уходил спать. Как был дурак дураком, неотёском деревенским, так им и остался.

Но с Милочкой в общем все было понятно и правильно. На работе успевала, хвалили ее. Семья на самом деле нормальная, лучше ем у большинства. Муж - неровня, но непьющий, некурящий, спортсмен, в аспирантуре заочно учится.

А вот Машка - что-то кривое в ней было, не в семью. Подружку завела - Тасю. В школе с ней училась, знала ее Евпраксия. Так себе семья была - отец инженер простой, в конструкторском бюро на Станкостроительном работал, звезд в неба не хватал. Сама Тася что-то чертила при железной дороге, конструктор чего-то никому не нужного, железнодорожного. Мать - домохозяйка. Всегда Евпраксия таких презирала. Нормальная женщина и на работе успевает, и в семье. Нужно не только о себе и близких заботиться, это, конечно главное, но и о людях думать - без этого не прожить, не к кому обратиться будет в случае чего. Да и скучно человеку нормальному без дела, без работы, без роста профессионального. Да и нравственного роста никакого, если с людьми не общаться, не помогать им. Им поможешь, и тебе помощь когда нужно будет. А повесить все на мужа хорошо ли? А если, не дай бог, что с мужем случиться - куда неумехе, которая из кухни не вылазила, идти? Как Слепота в медсестрах мыкаться, злой и никому не нужной?

В школе вроде Машка с Тасей не дружила, а сейчас сошлись. Дело было понятное - уже почти все замуж повыходили, а эти две подзадержались, вот и схлестнулись на почве общих интересов, перезванивались, хихикали, бегали по вечерам куда-то. Они с Тимуром переживали, конечно, но что делать - девка не замужем, нужно же как-то развлекаться. Но строго-настрого приказали домой возвращаться до двенадцати. Машка морду кривила, но возвращалась, в основном на такси.

Раз в полгода Евпраксия ходила к гинекологу из железнодорожной, Елене Афанасьевне. Знаменитый врач была, по мнению многих уважаемых людей входила вместе с Евпраксией в "золотую обойму" врачей города. В этот раз с собой Машку захватила. Проверились, Елена Афанасьевна и говорит Евпраксие - поговорить надо наедине.

- Это... - говорит, - как выяснилось, это ваша дочь с этой шалавой таскается. Ну никак бы не могла подумать.

Оказывается, Елена Афанасьевна Таську это давно знает, в одном дворе живут. Там и стала встречать Таську с Машкой. А теперь еще и в поликлинике железнодорожной Таська обслуживается. Так вот, у Таськи этой три аборта оказалось к двадцати пяти годам. Не рекорд, конечно, попадаются и покруче, но все равно - непорядок. Надо, сказала, вам, Евпраксия Семеновна, что-то предпринимать, такое общение до добра не доведет.

Сроду не краснела Евпраксия, а тут вышла пунцовая. Что люди скажут! Хорошо, Елена Афанасьевна состояние ее увидела, обещала никому не рассказывать. Машка посмотрела:

- В чем дело, мам?

- Потом, - рявкнула Евпраксия.

Домой дошли, Евпраксия ей всыпала, благо Тимура дома не было.

- С шалавами общаешься? С дешевками? Что люди обо мне скажут?! Абортов - три! Три!!!

- Мам, ну это же у нее три аборта, не у меня же, ко мне какие претензии?

- Да может и у тебя тоже, откуда я знаю, что ты вытворяешь!!!

- Мам, если бы у меня аборт был, наверное, твоя подружка это бы тебе сказала. Тем более, если она меня с Таськой заприметила. Я вот ее не запомнила.

-Э-э-э-эхх!!! - Евпраксия злобно потрясла кулаками, - честь нужно с молоду беречь, а не с мужиками крутиться! И уж никак не с Таськами дружить. Я сама поздно замуж вышла, а не позволяла себе со всякой дрянью общаться, отца твоего дождалась.

- Ну а с кем мне общаться? Все замужем уже, понимаешь, у всех свои дела, - я вот незамужняя. Дома сидеть, слушать, как ты себя нахваливаешь, сил уже нет.

- Таскаться с потаскухами - ох как ей имя Таська подходит - лучше, чем всеми уважаемых людей слушать?

- Сказала бы просто "меня слушать", вместо "всеми уважаемых людей". Все с вывертом, все не по-простому. Сил уже никаких нет!

Евпраксия скривилась

- А Таська, хоть и шалава, а человек неплохой. Когда на работе начальник на сверхурочные заставлял оставаться бесплатно - она одна против него выступила.

- Знаю. И на другую работу пришлось переводиться. Комиссия пришла - все сказали, что ничего не было. И как твоя Таська выглядела? За кого заступалась? Против начальства лучше не идти, а если уж идти, то с умом, все продумавши. А у Таськи твоей все мозги в одно место стекли!

- Мама, я когда-нибудь домой после двенадцати приходила? Не переживай, я не Таська. Да и она просто дурочка, все думает, что если мужик не получит свое, то он и забудет ее. А все наоборот получается. Ну, мозгов, конечно, немного, но не такая она развратница, как ты думаешь, ей все-таки не секс нужен, а чтобы пожалел кто-то. Она, правда, как собачушка.

- Шалава она просто, - отрезала Евпраксия, - и незачем таких жалеть. Бывают шалавы умные, я таких встречала. Была у нас одна докторша, хирург. Ну от Бога врач - а шалава. А Таська твоя - просто дура плюс шалава. Ну вообще ничего в человеке нет хорошего, ни-че-го!

Ну что было с ней делать? Сердце болело за такого ребенка непутевого. Да и шушуканий на работе не хотелось. Тимуру не скажешь, вообще не поймет. Евпраксия всегда во всем образцом была. И вот такая дочь.

Как-то позвонила Таська ночью, часа в три. Машка дома была, спала. Телефон Евпраксия взяла. Попросила Машу к телефону. Возмутилась Евпраксия, и тут стала Таська канючить, что у нее бабушка умерла, а телефона у них нет, автомат все двушки съел, нужно морг вызвать. Совсем рехнулась шалава. Что за истерика, бабка уже умерла, до утра несколько часов, ничего все равно не изменить, не оживет.

- Здесь не диспетчерская, - сказала с презрением, чтоб дошло до Таськи, что она никто, и звонить по ночам не смеет, - дождешься утра и в морг доедешь, - и повесила трубку.

Машка, конечно, узнала, да еще с Таськиными соплями и воплями, но ничего матери говорить не стала. Формально мать ничего невероятного не сделала: человек умер, и вполне можно было утра дождаться. С другой стороны - событие для людей нерядовое, можно было с пониманием отнестись. А с третьей - помнила разговор с матерью, и вполне себе отчет отдавала, что для той ее дружба с Таськой - это вселенная, которую она отметала на корню, так как считала себя выше всякой, любого рода, слабости или распущенности. Объяснить матери, что она Таську просто жалеет, и что если она ее бросит, то просто добьет, потому что та и так жила в каком-то истерическом состоянии человека, опаздывающего на последний поезд, было бы невозможно, она бы не поняла, о чем вообще речь. А самое ужасное было в том, что после визита к гинекологу мать окончательно отнесла ее в ту часть мира, которую она просто терпела и только. Ну, потому что Бог всяких создал, и не ее ума дело в ту сторону смотреть и о чем-то думать. Так с детства было, с самого раннего. Она еще ничего не понимала, но чувствовала: что-то не так, пыталась подладиться под мать - но тщетно. Та ее постоянно отталкивала куда-то на другую дорогу, на которую Машке совершенно не хотелось, но ее все равно против ее воли сносило туда материнское пренебрежение. Потому и поехала в Москву, подальше от дома - надеялась никогда уже домой не вернуться. Но не срослось, замуж за москвича не вышла, пришлось домой возвращаться. Дома она опять постоянно слушала о превосходстве над ней Милочки, о ее замужестве, прекрасной дочечке. Понятное дело, любви к Милке от этого не прибавилось. Да, когда они в первый раз после пятилетней разлуки встретились, показалось, что Милочки изменилась: не чувствовала себя будущей звездой эстрады, и даже про мать сказала, что та "достала своей опекой, опластала как удав кролика". Но на проверку все оказалось еще страннее, чем раньше. Милка постоянно жаловалась на судьбу свою, на Петьку нерадивого мужа, на коллег на работе, тупых, злых и завистливых, на мать, за то что та ей не разрешила в актрисы пойти. И жаловалась бесконечно, так что невозможно было ее слушать уже, только мать с отцом каким-то непонятным образом не замечали этого, сидели, слушали и кивали.

С Таськой все-таки стала общаться меньше: уж слишком ее мать не любила. Но та не сдавалась: из одной глупости влезала в другую, потом звонила на работу, плакалась, умоляла приехать, а то она на себя руки наложит. Ну что с такой было делать? Наслушавшись Таськиных откровений, иногда уходила чуть ли не опрометью, твердо решив, что все, с нее хватит, больше никогда с ней общаться не будет. На звонки не отвечала, в кафешки, где можно было Таську застать, не заходила, но та брала измором - подкарауливала у работы, у дома. Один раз заявилась к Машке домой, и нарвалась на Евпраксию.

- Пошла вон отсюда, шалава, и чтобы духа твоего здесь никогда больше не было, - резюмировала та и без того весьма краткую беседу, и захлопнула дверь.

Где-то через полгода Таська подалась на Север искать свое женское счастье и где-то там и сгинула.

Только лет десять спустя Машка встретила ее в автобусе с ребенком, девочкой. Таська сказала что вышла замуж и родила. Впрочем, кольца на пальце не было, а Машка была уверена, что кольцо было бы первым, что Таська показала бы. Обменялись телефонами, пообещали обязательно созвониться - и на этом все закончилось.

Машка после Таськиного исчезновения как-то неожиданно быстро вышла замуж. Не сказать, чтобы жених сильно нравился, но, в конце концов, что-то лучше чем ничего. Жили у родителей. Для Машки никто квартиру выбивать не стал, не Милочка. Ну и пошли сложности. Николай Евпраксии совсем не нравился, даже Петька по сравнению с ним был приличнее. По крайней мере кандидатскую защитил. А этот - просто пустое место, да еще и много о себе мнящее пустое место.

Кончилось тем, что Николай выбил семейное общежитие, и съехали они туда. Через год родился сын - Сереженька. Но семейная жизнь не задалась. Родители приезжали в гости в общежитие, и как-то получалось так, что они и здесь у себя дома. Николая это раздражало, он сердился, демонстративно хлопал дверью и уходил. Но Тимура с Евпраксией это мало трогало - парень был слабохарактерный, и они подавляли его без труда. Зато потом доставалось Машке, на которую сыпались обвинения в том, что родители достали, и она не может их урезонить.

-Ты же мужик, а не я, - удивлялась Машка, - вот ты и урезонивай. Да и вообще, сколько можно о них? Да, это мои родители, они такие, не гладкие. Но отказываться я от них не собираюсь. И они имеют право навещать меня и внука. Потерпи, мы отдельно живем!

- Отдельно! Да они приезжают когда хотят, их не интересует, чем мы заняты. Они приехали - и бросай все.

Машка только поднимала глаза к верху. Это было безнадежно.

Однажды Евпраксия приехала в гости с подаренным кем-то из больных вишневым вареньем.

- Вот, Коля, предлагаю варенье вишневое с косточками. Больные подарили. Сами-то мы привыкли без косточек варенье есть. Может ты сможешь?

Николай выглядел смущенно. Что-то было не так в этом предложении, но он любил вишневое варенье, которое у него дома всегда делали с косточками.

- А я люблю вишневое с косточками, и с удовольствием съем.

- Да, ты меня очень обяжешь. Я такое есть не могу. Мы делаем без косточек такое варенье, что просто ах! Скажи, Машка?

- Мама! Варенье с косточками другой вкус имеет, и многие считают, что настоящее варенье должно быто с косточками.

- Да что ты говоришь такое, - Евпраксия скривилась, - с косточками - это делают говно специально на подарок, чтобы сильно не стараться. Себе делают без косточек - вообще другое дело получается.

Евпраксия была совершенно уверена в своей правоте. Любой подарок, любая любезность - это обмен обязательствами, взял - будь готов, что-нибудь попросят, и, конечно же, отдавая не надо ожидать много в замен, но и не надо расшибаться в лепешку, если только не хочешь получить что-то особенное. Любой умный человек делает именно так, ну а что касается дураков, она мнениями их не интересовалась.

Николай стоял с таким выражением лица, что Машке стало понятно. После ухода родителей будет скандал. Так и вышло.

- Значит: ах, Николай, вы меня обяжете, если говно съедите! Мы-то не приучены!

Машка поняла, что больше не хочет этого слушать.

- Все, надоело. Не можешь себя поставить и хочешь чтобы я тебя от родителей защищала? Я и так уже между молотом и наковальней. Все. Ухожу, не мужик - а тряпка.

Так и кончилась Машкина семейная жизнь. Вернулась к родителям. Хотелось свободы, счастья, любви - не вышло. Но был сын, была работа, жить было можно и нужно.

А время продолжало безжалостно мчаться вперед, и унесло с собой расцветшую кооперативами и конверсией горбачевскую Россию. Пришла эпоха Ельцина, эпоха безжалостной ломки и переоценки всего и вся. Страна, отданная на растерзание недалекому ограниченному хребтолому, корчилась, в муках рождая новую, неведомую действительность. Страдали прежде всего люди, страдали жестоко и несправедливо, беззастенчиво обманываемые президентом и его многочисленными подпевалами, отрывающие куски пожирнее от огромной, вдруг ставшей бесхозной, страны.

В диспансере уменьшилось финансирование. Закрывалиь спортшколы, и пришлось увольнять многих наблюдающих врачей. Не стало многих лекарств. Хорошо, что Евпраксия много сил отдала развитию нелекарственных методов. Ее отделение было нарасхват.

Станкостроительный переживал тяжелые времена. Отмена госзаказов больно ударило по производству. Многие цеха стояли, зарплату приходилось задерживать, проводить сокращения. Тимур ходил мрачнее тучи. Искали пути выжить в новых условиях, находили новых подрядчиков, сдавали внаём помещения, то есть занимались тем же, чем занималась вся страна. В мгновение ока россияне разделилась на людей, потерявших все деньги и практически ничего не способных купить, и кучку одетых в зеленые штаны и малиновые пиджаки "новых русских", завистливо высмеиваемых не вписавшимися в новую жизнь.

Конечно, Евпраксия и ее семья не страдали: Тимур отчаянно боролся за место в новом мире. Но все равно: то, что раньше было легко доступно, стало малодосягаемым. Однажды, сидя за семейным столом, Евпраксия выплеснула раздражение, услышав по радио, что разбился пассажирский авиалайнер:

- А хорошо, что самолеты разбиваются, все равно мы на них летать не можем.

Муж с дочерью исподлобья покосились на нее, но ничего не сказали. Внук Сережа застыл с открытым ртом. Сама Евпраксия их реакцию не заметила.

Все было шатко и нестойко. На работе Евпраксию стали зажимать. Она поняла: возраст - предлог избавиться от нее и поставить своего. Тимур помочь уже не мог. Станкостроиельный переживал не лучшие времена, и появились более прыткие и значимые, продвигающие своих. Тут и пригодилась давняя дружба с Наташкой Плакиной. Перевелась в железнодорожную на Доватора. Там и платили получше, да и оборудование было на высоте. Взяли по старым связям, хоть и пенсионного возраста. Бывшие обкомовцы тоже помогли. Они все в новой жизни не растерялись, устроились. Не зря Евпраксия столько лет людям помогала, не зря. Вот и пригодилось.

Прощалась со своими с поджатыми губами, но никому худого слова не сказала. Многие искренне хлюпали носом, больные приходили и говорили множество прочувствованных слов.

Взяли не начальником отделения, а физиотерапевтическим кабинетом командовать. Но сил у Евпраксии было еще много, она развернулась. И кабинет акупунктуры сделала, и психофизиологичкую разгрузку, и лазеры. И снова шли к Евпраксии восторженные больные, и слава ее росла уже в другом месте, и помноженная на былую врачебную известность, стала чуть ли не легендарной.

Но как ни бывает худа без добра, так и не бывает добра без худа. Жизнь все уравновешивает. Только-только приспособились к новым временам, только все устаканилось - умер Тимур. "Надорвался", - решила Евпраксия, - "Надорвался. Всех тянул и надорвался". Наверное, так оно и было. Тяжело было в новом времени такому насквозь советскому человеку, как Тимур. Но он справился, устроил жизнь семье и детям. И ушел.

Удар был сильнейший. Удар был настолько сильный, что полгода Евпраксия провела в каком-то оцепенении, принимая бесконечные соболезнования знакомых, бывших и нынешних больных, коллег, родственников. Приехала даже мамашка утешать (неслыханное дело - Симку бросила!). Старая уже была, еще более бестолковая чем раньше. Толку никакого. Сережка уже был большой, в бабкиной заботе не нуждался, скорее уже бабка требовала заботы о себе. Шутка ли, уже давно девятый десяток разменяла. Все работали, и работали много, правнуки учились в школе, спортом занимались, заботиться о ней некогда было. Пришлось отправить ее обратно к Симке, где она и умерла через полгода.

Смерть матери на фоне смерти Тимура уже не была таким ударом, тем более она была ожидаемая - лет-то матери было ого-го сколько. Съездила с Машкой на похороны. Милочка отказалась. Её тонкая натура не могла простить ни бабку, ни Симку за тот давний подлый случай, когда она так понадеялась, что бабка поухаживает за Ирочкой до школы. А что получилось? "Цельная натура", - восхитилась Евпраксия, - "настоящая цельная натура. Во всем впереди, как и я!" Но сама она себе такого позволить не могла. Во-первых, мать, во-вторых, надо прощать, особенно близких. Вот и она старалась ничего плохого о матери не вспоминать, честно плакала на похоронах, обнявшись с Симкой. Правда, потом еще всплакнула в поезде на обратной дороге, после того как узнала, что по завещанию мать все оставила Симке. Ни внуков своих, ни ее не вспомнила. Но что тут сделаешь. Не жди награды, твори добро и бросай его в воду.

И еще одна беда случилась после смерти Тимура. Мерзавец Петька, почувствовал отсутствие Тимуровой руки и сбежал-таки от Милочки к какой-то потаскухе.

- Ну почему к обязательно к потаскухе, мам? Может просто к другой женщине, более удобной для него? - ехидничала Машка.

- Сбежать от Милочки? Это может только извращенец, помешанный на шлюхах, не могущий жить среди чистого! Это может от тебя Колька ушел к другой женщине, а Петька просто по потаскухам пошел! Крепился, крепился много лет среди приличной семьи - и все. Не выдержал в конце концов, показал себя во всей красе.

- Мама, а может быть они от тебя сбежали, а? Ты об этом не думала? Ты же невыносима! Мне самой от тебя сбежать хочется!

- Э-э-э-эх! - шумно выдохнула Евпраксия. Ну что еще ожить было. Она вспомнила многолетние почет и уважение на работе, вереницы благодарных больных, бесконечные звонки в новогоднюю ночь, когда из-за поздравлений "Огонек" было посмотреть некогда. Правду говорят, нет пророков ни в своем отечестве, ни в своем доме. Но что там Машка, от нее другого ждать и не приходилось. Милочка, бедная Милочка с ее израненной хрупкой душой, вот где была ее боль на многие годы, вот отчего она иногда плакала у себя в комнате, уронив голову на руки. К сожалению, помочь Милочке устроить личную жизнь она не могла. Все, Милочка уже была не девочкой с косичками, которая всецело принадлежала ей. Помнится, когда Милочке было четырнадцать, она подружилась в Артеке (да, детская мечта Евпраксии исполнилась, не она, так дочка побывала в Артеке!) с мальчиком, и они потом несколько лет переписывались. Евпраксия тогда первая читала все письма от мальчика, все вредное замалевывала, а все важное подчеркивала красной ручкой. Потом они с Милочкой обсуждали письмо, Милочка писала ответ. Евпраксия проверяла, правила, Милочка переписывала и отправляла. Вот так бы всю жизнь заботиться о ней, не было бы тогда этого ужасного Петьки, вот уж совсем был Милочке не пара, совсем. Нашли бы ей настоящего хорошего мужика, как Тимур, и прожила бы она всю жизнь в счастье и спокойствии, как сама Евпраксия. Не получилось. Не дали. Кто не дал, Евпраксия и сама не смогла бы объяснить, но она чувствовала: не дали, силы какие-то злые, Милочке враждебные, не дали.

Работа всю жизнь была ее отрадой, а сейчас еще и утешением. Возраст только придавал Евпраксии авторитета, она безо всяких скидок была "матушкой" - энергичная, благожелательная, отзывчивая, всегда рассказывающая что-то новое, интересное. Многие бывшие обкомовцы-горкомовцы приходили к ней лечиться, приводили родственников и знакомых. Все они добились многого и в новое время, нашли друг друга по старым связям, сплотились, объединились. Больнице выгодны были такие клиенты. Поэтому руководство Евпраксию любило, и дало ей карт-бланш.

- Представляешь, - рассказывала она дома Машке, - вызвали и говорят: работайте, Евпраксия Семеновна, сколько вам нужно. Вам с вашими знаниями нужно трудиться долго и плодотворно. Вот так! А я-то знаю, что Подсекаев у него был, бывший первый горкома, сейчас ректор в каком-то университете, рассказывал как они живут хорошо. Много лет не видела, а вот приболел и приполз, скрючившись. Обратно на своих двоих вышел. Видели, что к главному ходил.

Она подмигнула Машке.

- Но я-то ведь всех лечу, не смотрю, какого они роду-племени. За это больные и ценят.

И опять Машка посмотрела на нее иронически. Но Евпраксия ее простила, как всегда. Дуракам есть привилегия - смеяться над умными.

Как-то раз шла Евпраксия с работы, спешила, и решила пройти там, где обычно никогда не ходила, дворами, за продуктовым магазином недалеко от дома. За задними дверями магазина стояло несколько темных мусорных баков, куда выбрасывали отходы. В ярком свете фонаря Евпраксия увидела плохо одетую женщину, наверное, бомжиху, ковырявшуюся в одном из баков. Подойдя поближе она вдруг узнала в ней Слепоту.

- Эй, Слепота, ты что ли? - крикнула она неуверенно.

Бомжиха повернула к ней лицо, ахнула и мелко засеменила, заспешила прочь куда-то вбок, в щель, в темноту. Сгорбленная, когда-то, видимо, высокая, это без сомнения была Слепота.

Евраксия еще некоторое время озадаченно смотрела ей вслед, в темноту, освещаемая ярким фонарным светом. Надо же... Она развернулась и пошла обратно, идти дворами расхотелось. Мало ли еще что притаилось в подворятнях, непускаемое в нормальную жизнь и изредка показывающее свое порочное истомленное лицо прохожим.

Надо же... Надо же... На душе против воли что радостно гукало, как в детстве на демонстрациях. Надо же... Надо же... Надо же... Надо же...

Еще лет пять работала Евраксия. Да и то много проработала - до 78 лет. Живая легенда - она несла свет и здоровье людям. В последние годы маловато уже сил было, но работала, тянула, деньги были нужны. У самой нее пенсия была хорошая - выслуга огромнейшая. Нужно было Милочке помогать. Петька-мерзавец ничего Милочке не платил. Мол, Ирочка уже взрослая, университет заканчивает, учебу он оплачивает, а Милочка пусть о себе заботится. Милочка бедная каждый день звонила, плакала. Сколько перетерпела от этого Петьки, сколько от людей перетерпела! С работы два раза увольняли - это с ее-то умом с ее-то талантами. Воспользовались, что Тимура нет, и убрали талантливого человека, не любят таких. Приходилось почти всю зарплату Милочке отдавать, чтобы их с Ирочкой, бедных маленьких девочек, поддержать.

Машка тоже жила без мужа, Сережа уехал в Петербург, поступил в университет. Денег требовалось немало. Все накопления ушли, Николай оплачивал половину, больше не мог у него была вторая семья, и дочь-школьница. Хорошо, многие строились, им для документации нужны были проекты отопления. Брала частные заказы, задерживалась допоздна. Приходила домой еле-еле, буквально вползала, а на пороге встречала мать: "Представляешь, у Милочки сегодня температура тридцать семь! Простудилась!", "А Милочке шеф работы дает больше других, еле приходит домой", "У Милочки бедной денег нет, кушать не на что купить!".

"Боже мой", - устало думала Машка, готовя ужин себе и матери, - "всю жизнь эта Милка ноет, ноет и ноет. Все ей плохо, все ей не так. И деньги у нее есть, все прибедняется". Иногда Машка не выдерживала этих экзекуций и напускалась на мать: "Ты не разу не спросила, как я себя чувствую, когда я домой прихожу! Милочка видите ли устает! Твоя Милочка, три раза в неделю в фитнес ходит! Ты разве об этом не знаешь?! И это со слабым здоровьем! Звонит тебе оттуда и на здоровье жалуется! И денег этот фитнес стоит немалых! Если бы их у нее не было, ходила бы она на дорогущий фитнес?!" Евпраксия не выдерживала и уходила к себе. Сидела, злилась и отказывалась с Машкой разговаривать. Ее сознание каким-то образом отфильтровывало все плохое, что когда-либо говорили про Милочку, выкидывало его, как никчемную шелуху. Просидев в комнате несколько дней, она ловила Машку в коридоре, и свистящим шопотом говорила: "Училась абы как! С работы тебя выгнали, и правильно! Мужик тебя бросил, и хорошо сделал! Двадцать лет тебе деньги даю, а ты меня тиранишь! Плохая дочь, плохая!"

Было понятно, что это старческий маразм. С работы выгоняли Милочку, а не Машку, причем выгоняли не столько за плохую работу (хотя Машка не могла себе представить Милку хорошим работником) сколько за дурной нрав, за постоянные обиды и претензии, склоки и выяснения отношений. Если бы не старые связи Евпраксии, неизвестно, смогла ли бы она вообще найти приличную работу, ведь худая слава, как известно, бежит. Деньги у матери Машка иногда брала, нужно было Сережку в Питере устраивать, помогать. Николай помогал сколько мог, но возможности его были ограничены. Это Милка тянула с матери деньги уже много лет - двадцать, не двадцать, но больше десяти точно. Как Петька ушел, так мать ей всю пенсию отдавала, а сейчас, наверное, большую половину отдает. А ведь Петька, в отличие от Николая был человек состоятельный, Ирку обеспечивал полностью: и учебу в универе оплачивал, и одевал, и на питание давал, правда ей, а не Милке. Да и одна она у него, наследницей будет. А Милка помимо зарплаты, пусть и небольшой, получала половину мамашиной пенсии, очень приличную сумму. И как у нее могло не быть денег, чтобы кушать было не на что купить?! Машка понимала, что, давая деньги на внука, мать расстраивалась, что приходится отрывать их от любимой дочки, и в голове ее связался какой-то дикий образ мерзавки-дочери, которую приходится обеспечивать в ущерб дочери хорошей.

Обидно было до слез. Но что делать? Это было с самого раннего детства. Машка росла, сознавая, что не нужна матери. Мать всегда была на работе, а когда приходила, занималась Милкой. Она помнила считанные разы, когда мать приласкала ее. Отец, конечно, был гораздо нежнее - и косички ей заплетал, и завтрак оставлял с запиской. Но он почти всегда был на работе, и полностью доверял матери, поэтому Машка никогда ему до конца не верила. Бабушка - та и вправду ее любила, гораздо больше чем Милку. Но бабушка редко у них бывала, а после школы она вообще видела ее всего несколько раз. И вот судьба распорядилась так, что именно ей пришлось ухаживать в старости за матерью. Машка знала, что Милка матери в лицо сказала; "Я за тобой в старости ухаживать не буду, и не надейся". Мол, у нее на себя едва сил хватает. И все равно Милка оставалась хорошей дочерью, а она плохой. И сделать тут было ничего нельзя.

Когда-то Машка лежала на диване с сильнейшими болями в пояснично-крестовом отделе - разыгрался ишиас: возраст и сидячая работа брали свое. Было страшно больно, с дивана стать не могла. А над головой стояла мать и рассказывала, что на Милочке живого места нет.

- Мама, - не выдержала Машка, - Мама! Я от боли, кажется, вот-вот помру! У меня спина в ужасающем состоянии! Ты никогда не то не смотрела мою спину, даже не спрашивала о ней! Хотя ты знаешь, что меня не первый раз прихватывает! А ты ведь специалист в этом вопросе! Ты на работе столько людей вылечила! А я вынуждена к участковому врачу обращаться, и он говорит - как можно было так спину запустить! И мне стыдно говорить, что у меня мать - врач! И ты еще стоишь и говоришь мне, что у этой суки, которая не вылезает из фитнеса, живого места нет! Слышать об этом не желаю!

Тут она посмотрела на мать и запнулась. На лице Евпраксии застыла презрительная улыбочка. "Ну-ну", - без труда читалось на нем, - "знаем мы вас и ваше жалкое притворство. Все убогонькими хотите представиться, обмануть норовите". Молча, не говоря ни слова, Евпраксия развернулась и ушла. Машка услышала, как она открыла дверь в свою комнату, взяла трубку и вышла в коридор.

- Милочка, - услышала она, - как ты, бедная? Болеешь? Плохо тебе? Ах ты маленькая моя!

Машка сжалась. Такого удара она не ожидала. Это был садистски жестокий удар. Она вспомнила все мамашин выходки последнего времени, все эти разговоры про "плохую дочь", "хорошо, что от тебя мужик ушел", и подумала, что так ничему ее жизнь и не научила. С детства она надеялась что какое-то чудо изменит отношение матери к ней, даже понимая, что это бесполезно, что переломить мать невозможно, на любое противоречие у нее всегда моментально возникало объяснение, как правило неожиданное и фантастичное, но ее устраивавшее, поэтому зацепиться было не за что и причин для переоценок у Евпраксии никогда не возникало. А сейчас, у нее, конечно, деменция. Теперь она уже недостаточно ловка, чтобы скрыть, что всегда ее считала "плохой дочерью". Ну да, она часто врала матери, потому что знала - та все равно ее не поймет, знала, что настоящей любви у нее к ней нет и, хоть в лепешку расшибись - не будет. Получается, что мать в свою очередь тоже принимала участие в игре, делала вид, что ей верит, а теперь, даже когда она и в самом деле страдает так, что кажется, что вот-вот помрет от боли - не верит ей ни в грош, и убегает попереживать за Милку с ее придуманными проблемами. Ей комфортно именно так, это вписывается в ее мир. Плохая дочь, которая о ней заботится, и хорошая, о которой заботится она.

- Все, - закричала она с кровати, - все, не буду тебе жрать готовить, стирать тебе не буду! Пусть тебе хорошая дочь продукты покупает, жрать готовит, убирает, стирает! Я, плохая, не имею право за тобой ухаживать! Пусть хорошая Милка ухаживает! Пусть!!!

Неделю они не разговаривали. Евпраксия, преувеличенно хромая, приходила на кухню и готовила есть, часто роняя утварь и издавая стоны. Ходила в магазин, и тащилась домой, с сумками, почти волоча их по земле, так что соседи кидались ей помогать, а потом с жалостью смотрели вслед. Несмотря на то что ей шел восьмой десяток, сил у нее было немало, привычка делать ежедневную зарядку не менее часа, делала свое дело, и изрядно замедляла неизбежные процессы деградации. Дома приоткрывала дверь в своей комнате, так чтобы ее было видно в щель, и, постанывая, ложилась на кровать. Рядом, удивительно похожая на виселицу, стояла вытяжка для шейных позвонков. Когда-то давно, , когда она еще работала в диспансере, Тимур сделал эту вытяжку по ее просьбе. Потом она взяла ее с собой в железнодорожную. Когда уходила на пенсию с собой забрала домой. Не оставлять же в больнице. Пристроить ее было совершенно некуда. Машка к себе в комнату брать категорически отказалась. В гостиной она вид портила. В коридоре всем мешала. Пришлось рядом с кроватью втиснуть. Теперь Евпраквсия лежала под вытяжкой и стонала:

- Устала, ох, устала я...

"Как всегда никакого сочувствия у Машки. Ну нет. Переупрямлю я ее", - поддерживала себя Евпраксия, - "Тяжело, но справлюсь. Милочку тревожить не буду. Они и так еле дышит от жизни своей несчастной. Потерплю, не имею права тревожить". И терпела, крепилась, билась с возрастом и немощью.

Машка первая не выдержала. Понимала, что материны страдания наполовину притворные, но все равно жалко ее было. Все равно проблема была давняя, неразрешимая. Мать, как ни крути, ей мать, от этого никуда. Поэтому молча снова взяла все в свои руки, и предоставила матери возможность презирать себя и переживать за Милочку. Каждому свое, так уж устроен мир.

Евпраксия постепенно слабела. Она все чаще вспоминала прошлое, рассказывала о своих успехах, о том как любила людей, как заботилась о них. Ей продолжали звонить на праздники прежние больные и сослуживцы, поздравляли, благодарили. Чистенькая и опрятная, она сидела в своем любимом кресле и ясным твердым голосом говорила:

- Спасибо, спасибо! Я просто не могла иначе. Врач ведь должен прежде всего о больных думать. Я же клятву Гиппократа давала. Спасибо что не забываете.

В свой последний год она как раз в великий пост она решила поститься. Евпраксия в Бога верила, и даже чувствовала какую-то силу, которая за ней как-будто присматривала, но в церковь не ходила, не исповедовалась, постов не соблюдала. И вот теперь, под старость, почувствовала желание приобщиться церковным традициям. Она продержала пост, в ночь с Великой Субботы на воскресенье сходила с Машкой на всенощную.

В середине мая она тихо умерла во сне.

Гроб выставили в большой комнате, в которую тянулась вереница знавших Евпраксия. Очередь была огромной, Машка даже не ожидала такого количества людей, которых пришли проститься. Во главе гроба вся в черном сидела рыдающая Милочка и принимала соболезнования. Машке приходилось заниматься организацией похорон.

На второй день кто-то из посетителей заметил, что лицо умершей не имеет трупной отечности, и в воздухе отчетливо слышен приятный мускусный аромат.

Нетление!

Это было нетление.

- Да оно это, оно, - говорили в очереди, - Святая была женщина! Каждый кто знал скажет. Для того, чтобы святым быть необязательно в церковь ходить! Нужно жить праведно! Вы же знаете, что ее все матушкой называли. Ну не зря же? Люди знали, что она особенная, мы знали, что она особенная!

Вызвали священника. Тот обошел несколько раз вокруг гроба, принюхался.

- Да, - изрек он, - похоже на нетление! Да все ведь знают, не для себя жила женщина, для других! Я ведь тоже с ней знаком был, лечился у нее. В Афгане воевал, она мне руку выправила - никто не смог, а она смогла! Я после этого йогой стал интересоваться - уж больно интересно она об этом рассказывала. А потом вообще духовным заинтересовался, нематериальным. Стал о Боге думать, и в конце концов решил священником стать! Выучился. Спасибо тебе, Евпраксия, от всех нас!

Машка, только что вернувшаяся с кладбища после выбивания места для матери на центральной аллее, слушала его с благоговейным ужасом и со стыдом поймала себя на мысли, что думает о только том, что мать наверняка свою долю квартиры завещала Милке, и скоро придется ей продавать квартиру и съезжать на новое место.

Каждому свое.

Оставить комментарий © Copyright Андеев Александр Размещен: 04/02/2018, изменен: 04/02/2018. 314k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Андеев Александр : другие произведения.

Святая