Аннотация: Странная история. Основана на ирреальных событиях. Пока не окончена. Пронумерованные примечания - в конце текста.
Сумасшествие - это неспособность передать другим свое восприятие. Паоло Коэльо (с)
Авраам обладал типичной для своей породы внешностью. Крючковатый нос с мясистым кончиком нависал над жабьим ртом. Выпуклые глаза, казалось с трудом выдерживали вес тяжёлых неповоротливых век. Несмотря на не слишком солидный возраст, волосы оставались лишь на периферии черепа, а под подбородком виднелся мешок, как у пеликана. Его лицо, покрытое родинками и бородавками, всегда имело выражение брезгливости, а когда он улыбался, обнажались редкие зубы и воспалённые дёсна. Разговаривал он заметно картавя, любил отвечать вопросом на вопрос, был скуп до крайности. В общем - ходячий стереотип. Даже профессия у него была довольно таки национальная - музыкант. Но тут-то и таился главный диссонанс его жизни. Ведь своим родным инструментом он избрал не скрипку или фортепиано. Нет, музыка шла из самого его естества. Этим инструментом был...его урчащий желудок. Авраам всегда страдал от расстройства пищеварения и иногда его желудочно-кишечный тракт издавал весьма замысловато-вычурные мелодии. Кишечные трели стали настолько частыми и изощренными, что наш герой попробовал себя как композитор и даже написал шестнадцать сонат специально под этот "инструмент", но, естественно, они не воспринимались никем серьёзно. Над ним смеялись. Его отвергали даже убогие. Между тем другие музыканты, которых он истово ненавидел, высокомерно не замечали его. Соседские дети пинали чудака, а визгливые псы так и норовили укусить за пятку. Никто не верил в его гениальность, но все были убеждены в его безумии.
И не было предела всемирно й еврейской скорби в душе этого дитя Божьего. И не было силы, способной укротить его семитское горе. Просыпаясь, он ощущал себя несчастнейшим человеком на Земле. Засыпая, он думал о всей земной и небесной несправедливости, и слезы вздувались на его экзофтальмированных 1 зеницах, будто сладкие капли на кончике брюшка садовой тли. Но Аврааму сладко не было. Ему было мучительно больно. Ведь будучи весьма умным и всесторонне образованным, он мог бы многого
достигнуть, но чувствуя в себе призвание нести людям интонации своей души, принципиально не брался за другое ремесло. В нём жила надежда, что он сможет победить эту априорную ксенофобию людей и разбить рамки, ограничивающие их эстетическое восприятие. Но и она постепенно таяла. Неотвратимо наступал тот час, когда ледяная фигура надежды должна была превратиться в грязную лужу разочарования.
В один из вечеров, когда ещё не наступившая ночь отбрасывает сумеречную тень, он грел свои подагренные кривые ноги у мраморного камина. Его лягушачьи губы судорожно вздрагивали, а выкаченные глаза хаотично вращались как яблоки на блюдцах. Дрова потрескивали в огне и им вторил треск суставов больного и несчастного человека. Отвергнутый людьми он пытался найти утешение в католической вере. Отчаявшись, он порой останавливал взгляд на распятии, висевшим над камином, и вновь его очи устремлялись в полёт по глазным орбитам. Это был человек на грани, человек подточенный несчастьем, как ствол дерева термитами. И как, внезапно, ствол, лопаясь, извергает из себя пережёванную муравьями труху, лопнул и его рассудок. Злое негодование настолько охватило его, что он, вскочив с кресла, и глядя на крестный знак, в сердцах воскликнул:
- "Боже, за что? За что ты дал мне сей великий дар, но не наградил других людей способностью его оценить по достоинству! Никчёмные людишки не могут отличить истинное искусство от вульгарного шума, который издают эти куски дерева и металла, трущиеся друг о друга как блудницы в борделе. Я же творю истинную музыку, без посредства этих богомерзких инструментов, используя только то, что было дано мне от рождения! Ты несправедлив и я проклинаю тебя! Слышишь, чёрный Бог всех фигляров с дудками и скрипками? Проклинаю!"
Прокричав это, он в исступлении сорвал распятие со стены и швырнул в камин. Плохо ориентируясь в пространстве, повернулся три раза вокруг своей оси, упал, поднялся и выбежал на слабо освещённую улицу. Пугая дам своим диким взором и грязным исподним, он стал хватать прохожих за уши, пытаясь оторвать их и выкрикивая при этом : "Избавьтесь от этих кусков бесполезной плоти, ведь вы не умеете ими пользоваться!" - Так он носился некоторое время, пиная кошек и будоража людей, пока с увечьями разной степени тяжести не был доставлен в ближайший дом скорби.
Грязный, в трещинах потолок - первое, что увидел Авраам очнувшись. Тело ломило, а в черепной коробке будто копошилась сотня червей. Поедая его мысли, они извергали из себя переваренное их подобие. Во рту была пустынная сухость и дыхание наносило горлу колющую резкую боль. Он попытался перевести взгляд с потолка и оглядеться, но сухие белки глаз упорно не хотели двигаться. Тогда он, собрав силы, повернулся на бок и упал с кровати. Хрящеватый нос соприкоснулся с полом, и как бурная речная вода из прорванной дамбы заливает дома деревенских жителей, так кровь из разорванных сосудов, окрасив лицо цветом радости, хлынула в его глотку. Мучительные спазмы кашля и рвоты начали сотрясать его тело, пока не довели до полного изнеможения. Едва живой, издавая почти агонические хрипы, он лежал в жидкостях своего организма, когда сознание вновь покинуло его.
Времени не существовало. Не было материи. Не было вселенной. Всё это оставалось за пределами. Внутри Авраамова духа было только ничто. Истинная чёрная дыра. Но, вдруг, в этой дыре, стало заметно движение. Сначала, едва уловимое. Потом настойчивое. И вот уже, осколки рассудка стали собираться в ней, как стекляшки в калейдоскопе. Бедный, старый, больной еврейский ребёнок снова разомкнул веки. Боль ушла. Жажда больше не мучила его. Приподнявшись, он присел, облокотившись на кровать. Постепенно в его разуме выстроилось слегка сюрреалистичным, но всё же понятным рисунком, произошедшее с ним накануне. Душевные волнения оставили его и он мог холодно рассуждать. Пожалуй, Авраам не был так спокоен уже много лет. Он оглядел место, в котором его застало пробуждение. Кровать на которой он очнулся была единственной в помещении. Но по периметру достаточно большой комнаты располагалось порядка десяти пучков соломы, вероятно служивших постелями для предыдущих обитателей этого унылого места. Сейчас он был один, но по следам жизнедеятельности можно было догадаться о недавнем присутствии здесь людей. Признаться, эти следы были не из приятных: оборванные ремни, цепи, грязная одежда и различные экскреты покрывали пол. Авраам испытывал жуткое отвращение к антуражу этой комнаты, несмотря на то, что своим видом и состоянием так гармонично в него вписывался. Внезапно тишину нарушил гул "иерихонских труб". Это желудок мастера огласил чудесным переливчастым звуком своей моторики глухие стены своего каземата.
Этот аккорд вывел его из состояния обнубиляции2 и заставил действовать. Решительной походкой он направился к решётчатой двери, ведущей в тёмный коридор. Постучав в неё, Авраам начал звать кого-нибудь. Не получив ответа после пятнадцати минут настойчивых, громких, потом истошных, а затем хриплых взываний, он, схватившись руками за прутья, бессильно повис на них.
- Зачем так шуметь, почтенный господин? - прозвучал тихий и вместе с тем властный и немного насмешливый голос за спиной. - Я, конечно, понимаю, что ваш "главный" баритон таится несколько глубже, но и гортань ведь стоит пожалеть.
Немного сбитый с толку Авраам обернулся. На кровати сидел небольшой человек в белом халате. Его аристократическое худое лицо было бледно. Глаза, с очень светлой, как родниковая вода радужкой и неестественно расширенными зрачками неотрывно глядели на него. Нос был прямой, слегка крючковатый с идеально симметричными крыльями. Густые чёрные волосы увенчивались бакенбардами на середине пути от ушей к острому подбородку.
- Д-добрый день. - Нерешительно отозвался Абрам. - Вы - мой врач? Знаете, я чувствую себя уже нормально и могу, наверное, пойти домой.
Какой-то яркий блик отразился в глазах незнакомца и на лице появилась жуткая сардоническая улыбка, от которой всё Аврамово естество боязливо сжалось: - Не просто врач, мой любезный друг, но и самый главный ценитель вашего таланта!
Авраам сразу понял, что он ещё совсем болен. Какие могут быть у него ценители? Да и не умеют люди ТАК улыбаться. Это всё плоды его воспалённого умирающего мозга! К тому же, как этот человек попал в комнату?
- Прошу вас, мсье! Не стоит задавать себе все эти ненужные вопросы, - голос этого Homo obscurissimus3 вывел Абрахама из задумчивости. - Я не иллюзия и не галлюцинация. Я знаю всё о Вас и вашей трагедии. О тех ничтожных, невежественных человеческих тварях, что окружали вашу персону и так грубо порицали ваш талант. Знаю всю вашу жизнь от рождения и до настоящего момента.
С нарастающей в голосе тревогой Авраам произнёс :
- Но, если, вы не чудитесь мне, то кто вы тогда? Если вы не врач... - он побледнел от поразившей его догадки: - Неужто дьявол?!
Собеседник снова улыбнулся своей жуткой улыбкой и ответил, скосив вверх левый уголок губ:
- Вы не так уж и далеки от истины, но разве вас это должно смущать? После всех проклятий в адрес вашего божества? - он пристально и весело посмотрел на съёженного от страха Авраама и продолжил: - Пусть я Дьявол, а вы отныне - мой фаворит! Это огромнейшая честь для вас. Не стоит меня бояться, ведь я могу выполнить ваше самое сокровенное желание.
Даже смертельно перепуганный еврей никогда не теряет коммерческой хватки и Авраам, как истинный представитель "богоизбранного" народа, заплетающимся языком спросил:
- Но что мне будет стоить ваша помощь? Свою душу я так просто не продам. А ведь вы хотите именно её?
- Хм, прошу вас, оставьте эти стереотипы, - промолвил он снисходительно, почти дружелюбно глядя на трясущегося иудея. - Ваша душа мне ни к чему. Да и нет её у вас. Но, как уже было упомянуто мной ранее, я являюсь давним почитателем вашей "cantu intestini" 4. Поэтому и выполню ваше желание; можете не озвучивать его. Вижу сам, как горит чувство ненависти в вашем сердце ко всем этим безыскусным плебеям от музыки. Сегодня месть будет исполнена. Ваши страдания изольются концентрированной серной кислотой в нутро этих псевдомузыкантов. В той или иной форме они будут покараны за то, что своим квазиискусством извратили в людях восприятие прекрасного. Кстати, можете называть меня Форкалор. Герцог Форкалор, - встав с кровати он протянул Аврааму руку с тонкими изящными пальцами. Авраам неуверенно пожал её .
- Что я должен делать, герцог? - спросил Абрам, подобострастно заглядывая в глаза неожиданному могучему союзнику, встреча с которым возродила в нём надежду, но не прежнюю, творческую, а другую - деструктивную. Надежду на отмщение.
- Следуй за мной, - Форкалор направился к решётчатой двери, которая отворилась перед ним, и, вместе с семенящим эскортом в виде плешивого еврея, вышел в тёмный коридор.
Шагая по узкому каменному рукаву, вдыхая плесневелый воздух, Авраам пытался справится с волнением, будоражащим его истерзанное сердце. Терять ему было решительно нечего, но всё же страх тошнотворной змейкой ползал в груди, обвивая рёбра и временами поднимаясь, чтобы свиться клубком у корня языка. Глядя в спину впередиидущему дьяволу, врачу или галлюцинации он, немного помешкав, но всё же, набравшись смелости, спросил:
- П-простите, Ваша Светлость, - насколько он помнил, к герцогам обращались именно так. - Могу ли я поинтересоваться, с кого мы начнём? С Яши Вейфеца? Или может Ицхака Пельмана?
Форкалор резко остановился, и Авраам, чтобы не врезаться в него, предпочёл упасть на мокрый, холодный пол.
- Любезный друг, вы совершенно не умеете масштабно мыслить, - слегка усмехнувшись, заключил герцог, глядя сверху вниз на неуклюже растянувшегося на полу еврея. - Что эти жалкие носители лжеискусства? Всего лишь капельки гнойного экссудата. Зачем отвлекаться на них, когда мы можем прижечь сам очаг инфекции. Вы явно недооцениваете мою силу и силу вашей ненависти. Но, что я вам рассказываю. Вскоре вы сами всё увидите. Вставайте же. Прошу вас поспешить, - он развернулся и, пройдя ещё десять шагов, подошёл к обитой железом, большой двери. Открыв её, он шагнул в поглотивший его яркий перламутровый свет. Авраам безотчётно ринулся за ним.
В первые секунды, Авраам ослеп от яркой вспышки. Когда в глазах прояснилось, его ждало новое ослепление, на этот раз - эстетическое. Место, в которое он попал, пройдя больничную дверь, поражало, нет, ошеломляло своим интерьером. Длинный широкий зал, казалось был безграничен в своих размерах. Сводчатый потолок был расписан невероятной красоты картинами, на которых изображались, по всей видимости, какие-то мифические боги, окружавшие величественного длинноволосого человека в серебряных с золотом доспехах. Изумляющие своими размерами, хрустальные люстры горели сотнями свечей. Свет их, отражаясь от огромных зеркал и не менее колоссальных по размерам окон, тысячекратно умножаясь, озарял неземным сиянием всё вокруг. Глаза Абрама с жадностью и благоговением устремлялись на мебель из благородного металла. Столы с вычурной чеканкой, роскошные вазы в которых росли экзотические деревья, даже стулья и табуреты - всё было серебряным. В промежутках между окнами стояли потрясающие в своём великолепии статуи, мраморные и золотые. Пол устилали роскошные ковры, а на стенах крепились непревзойдённой красоты гобелены. В иных местах стены были покрыты красным бархатом с золотым затейливым орнаментом. Увенчивающиеся аркой окна, обрамляли синие шитые золотом шёлковые шторы. Увлечённый созерцанием великолепия в стиле барокко и классицизма Абрахам забыл обо всём, даже о своём мистическом спутнике. Но, пробудившись от первоначального шока, с ужасом вспомнил о собственном одиозном, тошнотворном виде. Каково же было его удивление, когда, посмотрев в одно из десятиметровых зеркал, он не узрел там оборванного, в нечистотах и крови, облезлого безумца. С огромным трудом он узнавал себя. На нём был синий бархатный кафтан с золотой тесьмой, под которым, плотно прилегая к телу, размещался льняной красный камзол и белая рубашка. На грудь спускалось широкое жабо. Ноги покрывали узкие белые панталоны, а ступни, поражённые семью видами дерматомикоза, были облачены в изящные закрытые туфли чёрного цвета. Вместо обширной плеши, голова изрядно похорошевшего еврея, была увенчана объёмным париком, а лицо слегка припудрено. Запах скверны его немытого, поражённого болезнями тела, преобразился в дурманящее благоухание композиции сандала, нероли и бергамота. Восхищенный собой, он увидел в зеркале также и герцога, вид которого был куда более величественен, как в роскошестве одеяний, так и выражении спокойного, чуть насмешливого лица. В зале также присутствовали мужчины в подобных одеждах и женщины в широких платьях и корсетах, напудренные и нарумяненные. Воодушевлённый красотой увиденного и в то же время испытывая некий когнитивный диссонанс Авраам обратился к своему покровителю:
- Ваша Светлость, подскажите пожалуйста мне, убогому умом, что это значит? Где мы? Что это за великолепие?
- "И век Людовика, не заносясь в гордыне,
Я с веком Августа сравнить посмею ныне..." 5 - продекламировал чьи-то строки Форкалор, оглядывая изысканную роскошь внутреннего дворцового убранства. - Мon cher ami 6, мы в обители французского абсолютизма. Это Версальский дворец и сегодня в королевской опере произойдёт концерт в честь выздоровления "богоданного" короля Людовика XIV. Сейчас 1687 год. Скажите, вы всё еще сомневаетесь в моей силе? - Форкалор испытующе посмотрел на Абрама.
- О, нет! Что вы, могущественный мастер, я и не сомневался, не смел... - захлёбываясь словами и слюной Абрахам принялся целовать руки демона, но тот неприязненно отстранился. - Прекратите унижаться, я это не люблю. - сказано это было спокойно, но в глазах герцога было что-то недоброе и Авраам тот час прекратил, отступив на два шага. Ему не было стыдно. Чувство стыда давно было атрофировано, но он очень боялся этого жуткого человека. Между тем, Форкалор продолжил: - Ответьте, что вам известно о Жан-Батисте Люлли?
- Нуу.., это был великий французский композитор и танцор, - вдруг его осенило: - Жил он как раз в этот временной период. - сердце в узкой грудной клетке Авраама бешено забилось. - Выходит, мы пришли по ЕГО душу?
- Идёмте, концерт скоро начнётся, - оставив без внимания вопрос Абрама, Форкалор направился к выходу из галереи, увлекая за собой и еврея и всех тех многочисленных людей, в париках и жюстокорах7, не подозревающих о том какое их сегодня ждёт представление.
Попав в театр через двухэтажный вестибюль, они заняли удобное место в партере, ближе к сцене.
- Ответьте мне, что вы знаете о том, как умер Люлли? - спросил Герцог Форкалор, присаживаясь на зрительское место.
- Признаюсь, - замешкался с ответом Авраам, извилины мозга которого так напряглись, что спроецировали свой рисунок на его высокий лоб, - Не могу вспомнить наверняка, но по-моему в его смерти не было ничего особенного. От старости наверное.
Герцог улыбнувшись произнёс:
- Ни один из живших доселе людей не был так удачлив, чтобы умереть от старости. Люлли не стал исключением. Скончался он, от инфаркта, развлекаясь в постели с двумя очень молодыми пажами, - на лице Форкалора появилась гримаса отвращения, и он добавил: - Омерзительный был человек. Такие должны умирать мучительно, а не с похотливой улыбкой вожделения на устах, дожив до преклонных лет, - лицо его сделалось страшно и сардоническая маска искривила тонкие черты, придав им дьявольский колорит. Абрама передёрнуло, он заёрзал на своём месте.
Тем временем, на сцену вышли музыканты и сам, главный придворный композитор, Жан-Батист Люлли. Взойдя на специальное возвышение он окинул высокомерным взором, аудиторию. Локоны его пышного парика ниспадали на расшитый дорогим позументом кафтан. Десница его сжимала длинный жезл с золотым навершием в виде небесного светила. Лицо, итальянскую смуглость которого, не могла скрыть никакая французская пудра, всем своим видом выражало надменность. Губы этого стареющего, но ещё полного сил человека, растеклись в мерзкой ухмылке. Он - первый человек в культурной Европе, и сам Король-солнце, равновеликий богам, благоволит ему. Фигура его, в этот момент, была настолько внушительна и величественна, что невольно пробуждала в зрителях уважение, а у некоторых и благоговейный трепет. Внезапно, он поднял руки, увенчанные золотыми перстнями. Солнце на скипетре ярко блеснуло. Люлли с силой опустил их, и удар острого наконечника его жезла об деревянный пол сцены, обозначил начало грандиозной музыкальной феерии.
Гулкие звуки литавр, как богатырские удары сердца, вдохнули жизнь в зарождающуюся мелодию. В это бестелесное, но могущественное существо, поражающее умы людей, подчиняющее себе их душу. Звуки флейты и фагота были его дыханием. Скрипок и виолончелей - волшебным, пленительным голосом. Всё в нём было прекрасно, совершенно, и пусть никто его не мог видеть, но все ощущали щекотавшее мерцание внутри - предвестник катарсиса, следовавшего за незримым контактом с этим чарующим духом. Вызванный из иных сфер мироздания великим музыкальным жрецом и его помощниками, он витал в просторном зале Версальской оперы, проникая в каждую клетку, заменяя собой все субстанции организма. Жан-Батист Люлли, музыканты, слушатели - все они соединились единой могучей волей искусства.
От великого до смешного один шаг и, ровно столько же, от смешного до страшного. В момент апогея духовного наслаждения, рёвом раненного медведя, раздался дикий, кошмарный звук, которого ещё не знала Франция. Рука Жан-Батиста с тростью, которой он выбивал такт, дрогнула, и острый наконечник последней вонзился в стопу композитора, пригвоздив её к полу. Изящный дух гармонии бесследно испарился, уступив место шумному призраку какофонии. Протяжно выл раненый, громко падали на пол сомлевшие дамы, те, что покрепче истошно визжали. Гудели, брошенные испуганными музыкантами, инструменты.
- Браво, браво! Готов признать: вы меня поразили! Одной нотой положили на лопатки изощрённое хитросплетение звуков этого дилетанта! - Форкалор, единственный, сохранявший спокойствие, среди мельтешащей толпы, улыбаясь, аплодировал дрожащему Абраму.
- Я..я..не...хотел, - заплетающимся языком произнёс насмерть перепуганный иудей. - Не знаю, как...так громко. Никогда не было так громко.
- Растёте ведь! - восхищённо говорил герцог. - Должен признать, что для этого мужеложца у меня была другая кара, но вы с этим и сами справились. Знаменитый танцор с покалеченной ногой. Какая ирония! Vive le Abraham!8
Из ноги Люлли вытащили трость, после чего тот, потерял сознание. Двое слуг, подхватив его, унесли, оставляя кровавую дорожку за собой. Авраам, глядя на это и слушая похвалы Форкалора, действительно почувствовал гордость за свой дар. Как давно он его не испытывал. Это было упоительное чувство. Надменно выпятив нижнюю губу и расправив узенькие плечи, он был смешон и величественен одновременно.
- Теперь, нам остаётся, увидеть апофеоз этой увлекательной трагикомедии, прошу за мной, - Форкалор зашагал к выходу, а за ним следом поспешил верный и вдохновлённый еврей-Абрахам.