| |
На третий день он находит меня. Наверное, это причуда загробной географии, на этом берегу мы оказываемся с разбросом в три дня пешего пути, хотя в час "Ч" находимся намного ближе друг к другу. Молча курим - я свою бесконечную сигару, он - трубку. Его люди молча стоят за его спиной. Мои - насколько хватает глаз - лежат и сидят на своем последнем берегу; и где-то на середине реки скрипит уключина.
- Что, опять не получилось, Иван? - в который раз спрашиваю его.
- Да, Джон, не получилось, - отвечает он, пристально всматриваясь в приближающуюся к берегу лодку.
- Двадцать второго утром наш президент сказал то же самое - ваши ракеты на острове и мы обьявляем блокаду.
- У нас тоже без изменений, ТАСС обьявляет о провокации, потом бац - и я здесь,- он выпускает изо рта кольцо дыма, кольцо медленно тает, перемешиваясь с серым туманом. Здесь все из тумана, кроме реки, лодки и ее кормчего. Люди тоже состоят из тумана, я сам туман, туман же у меня в голове, и в прямом, и в переносном смысле. Я не очень четко помню, кто я и что я, свои прежние мысли и чувства я вижу словно сквозь серую завесу. Через саван смерти. Мы все умерли, и не по одному разу. Смотрю на своего призрачного собеседника, и, кроме серого тумана угасания и смерти, чувствую в нем ту же решимость, которую чувствую в себе - пробовать еще раз, и еще, пока кости не лягут по-другому, пока у нас не получится. Потому что так, как сейчас, быть не должно, а кроме нас, исправить это некому. Лодка бесшумно причаливает к берегу, и Последий Кормчий спрашивает:
- Ну что, центурионы, готовы?
- Готовы! - отвечаем мы хором.
* * *
На третий день терпение Харона лопнуло. Он бросил весло поперек лодки, и, размахивая руками, принялся кричать и ругаться. На латыни брань звучала, как католическая молитва. Испуганный солдатик жался на носу скрипящей и раскачивающейся лодки, пряча голову в воротник гимнастерки. Он был ни в чем не виноват, и я заступился за своего подчиненного. То, что мы оба были мертвы, ничего не меняло. Для меня, по крайней мере.
- Что это такое и когда все это кончится! - кричал Харон, отчаяно жестикулируя, - Что это за тени пошли, Цербер их сожри! Мало того, что говорят на наречии северных варваров, мало того, что с ошибками, мало того, что светятся, так еще и вместо звонкой монеты норовят подсунуть какие-то зеленые бумажки!
- Я попросил бы вас, сэр, не орать на моих солдат, - сказал я ему, вынув сигару.
- А ты кто такой, забодай тебя Минотавр?! - набросился он на меня, оставив в покое рядового, что мне и требовалось.
- Бригадный генерал Джон Маркони, сэр, к вашим услугам.
- А, - обрадовался он, - так это ты во всем виноват!
- Частично, сэр. Эти люди находились под моим командованием, и я чувствую ответственность за их судьбы даже здесь. Я думаю, что могу ответить на все ваши вопросы. Мы американцы, говорим на английском, светимся из-за радиации, а те бумажки, что вы выкинули в реку - это американские доллары.
- И сколько же их, этих людей? - заинтересовался он.
Я понял, о чем он думает. За те трое суток, что мы здесь, он успел переправить на ту сторону едва ли полсотни.
- Я думаю, сэр, что через пару дней здесь будет миллиарда четыре.
Он мешком свалился в лодку и уселся, обхватив голову руками.
- Это конец света, - прошептал он.
- Вот именно, сэр, вы правильно оценили ситуацию.
- Надо что-то делать! - вскочил он на ноги.
- У меня есть идея, - раздался голос из тумана.
- Это еще кто? - удивился Харон.
- Мой противник, вероятно, - ответил я.
Он подошел ближе, и, вынув трубку изо рта, усмехнулся:
- Теперь мы все в одной лодке.
* * *
Первым в лодку поднимаюсь я, за мной мой бывший враг. Бывший, потому что теперь это друг и союзник. Вражда наша зашла слишком далеко и теперь не имеет смысла. Сейчас смысл имеет только одна вещь - жизнь. Но ее у нас уже нет. У нас есть только надежда, надежда на жизнь. Мы центурионы надежды. Наши люди прыгают в лодку следом, привычно рассаживаются вдоль бортов. Я взял с собой отделение "морских котиков", а люди Ивана похожи на моих, как братья-близнецы. Харон отталкивается от берега веслом, и лодка тихо скользит по черной поверхности Стикса, сквозь туман. Сколько это продолжается, я не знаю - время здесь символ, тотем, хищная тварь. Вот она появляется из тумана - змея, пожирающая свой хвост. Утробное чавканье Урбоса заглушает все другие звуки, переговариваться можно только знаками. Мы прыгаем, оскальзываясь на чешуе, пробираемся к голове твари, к той точке, где "сегодня" превращается во "вчера", а "жизнь" - в "смерть". Мои парни, уперевшись ногами в нижнюю челюсть ненасытной твари, рывком приоткрывают ей пасть, а люди Ивана, обхватив хвост, тянут его назад, изменяя ход времени. Урбос, вырванный из нирваны самоедства, недовольно ревет, дергается, разбрасавая нас, и ныряет. Прежде, чем коснуться черной воды, я успеваю подумать: "Только бы получилось!".
* * *
Туман, туман. Белый туман стекает с отрогов Скалистых гор вниз, в долину. Я делаю радио погромче. "Международные новости. Под давлением ООН Хрущев приказал вывести ракеты малого и среднего радиуса действия с Кубы."
- Дорогой, мы едем?
- Да, сейчас.
- Папа, можно, я возму велосипед?
- Нет проблем. Брось его в кузов.
"Долгие шесть месяцев мир стоял на пороге полного уничтожения. Аналитики считают, что самым опасным было двадцать второе октября, когда пальцы лидеров двух стран лежали на красной кнопке. Мы надеемся, что это послужит хорошим уроком...". Выключаю радио. Свой урок я уже извлек. В Вашингтоне очень удивились прошению об отставке. Но подписали. После того, как я сказал врачам, что я центурион и что Харон мой друг. Пенсия у меня неплохая, на жизнь хватает. На жизнь. Жизнь...
| |