Штурман Дора Моисеевна : другие произведения.

Без Финала

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Итак, продолжим свои размышления* о знаменательной мировоззрен- ческой трилогии. Зачином её были "Вехи", второй книгой - сборник "Из глубины", третьей - сборник "Из-под глыб". Финала у неё пока (июнь 1994) нет.
  
   БЕЗ ФИНАЛА
  
  
   Итак, продолжим свои размышления* о знаменательной мировоззрен-
  ческой трилогии. Зачином её были "Вехи", второй книгой - сборник "Из
  глубины", третьей - сборник "Из-под глыб". Финала у неё пока (июнь
  1994) нет.
  
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  
   Сборник "Из глубины" часто именуется по его эпиграфу и названию статьи
  С.Л.Франка - "De profundis". Эпиграф звучит так:
  
   "Из глубины воззвах к Тебе, Господи!
   De profundis clamavi al te, Domine!
  
   Пс. CXXIX."
  
   Сборник составлен и свёрстан в 1918 году, но тогда остановлен в печатании
  большевистской цензурой. В 1921 - самовольно издан рабочими типографии, но, в
  основном, конфискован. Недаром "несознательные" печатники так раздражали Ленина
  (см. его статью "О социалистическом соревновании"**. И, наконец, уже совсем
  утратив, казалось бы, свою актуальность для России (разве что как исторический
  документ), сборник был опубликован издательством "YMCA-PRESS" в Париже в 1967
  году. Его подзаголовок - "Сборник статей о русской революции" ("Вехи" имели
  подзаголовок "Сборник статей о русской интеллигенции"). Однако пролетели ещё
  восемнадцать-двадцать лет, и сборник "Из глубины" опять зазвучал вполне актуаль-
   но, повышая свою злободневность с каждым годом.
   Очередным (после огромного перерыва со времени издания "Вех" и через шесть
  лет после парижского переиздания "Из глубины") стал сборник статей "Из-под глыб",
  вышедший в русском Самиздате в 1973 году и затем опубликованный на Западе. В этом
  сборнике прозвучал голос Солженицына, придавший ему значительность, уравновесив-
  шую голоса знаменитых предшественников.
   В двух сборниках, продолжающих традицию "Вех", явно или подспудно заявило о
  себе большинство нынешних проблем. Поэтому имеет смысл на них оглянуться.
  
   * * *
  
   Тематика сборников "Вехи" и "Из глубины" определяется Н.Полторацким в
  предисловии к парижскому изданию 1967 года как "Интеллигенция, революция и
  Россия".
   Сегодня, когда революция завершается распадом гигантского "красного колеса"
  и неизвестно ещё, чем, как и когда завершится его судорожная агония, это
  определение можно оставить в силе. С той, однако же, оговоркой, что Россия успела
  побывать в СССР и что от неё отпали большие и малые густонаселённые страны,
  которые мыслились тогда как её части. Процесс этот не закончен, и я не берусь
  предугадывать, чем и когда он завершится.
   Автор предисловия к парижскому, 1967 года, изданию "Из глубины" Н.Полторац- кий,
  связывая единством направления сборники "Проблемы идеализма", "Вехи" и "Из
  глубины", определяет их мировоззренческую основу
  --------------------------------------------------------------
  *
   См. Д.Штурман, В поисках универсального со-знания. Перечитывая "Вехи". "Новый мир", М. 1994, Љ 4, стр,
  133 - 184. **
   Ленин В.И.,
  ПСС, т. 35, стр. 195-205.
  
  
  
  
  
  
  
  
   И ХХП (1)
  
  
   П.Б.Струве облегчает исследователям их задачи, чётко формулируя в лаконичном
  предисловии, подписанном инициалами, выводы авторов сборника:
  
  
   И 25(1)
  
  
  
  
  
  
   Этот тезис безусловно связывает "Из глубины" с "Вехами", хотя и не все авторы
  первого сборника участвуют во втором и не все авторы второго участвовали в первом.
  
  
  
   * * *
  
  
   Приведенные выше два коротких отрывка содержат в себе существенные противоре-
  чия. Они неотвратимо порождают вопросы, занимающие намного больше места, чем их
  основополагающие постулаты. Выделим последние:
   1) утверждение начал религии, идеализма, либерализма, патриотизма, традицио-на-
  лизма и народоправства;
   2) положительные начала общественной жизни укоренены в глубинах религиозного
  сознания и... "разрыв этой связи есть несчастие и преступление."
   Российская империя - многонациональное, многоверное, многоконфессиональное
  государство. Как в связи с этим неустранимым фактом трактовать два только что
  процитированных суждения?
   Большевики полагали, что снимают этот вопрос тем, что религию они практически
  ставят вне закона. Они её отменяют в принципе, всякую. А как же относятся к этому
  разнообразию авторы "Из глубины"? Просто не принимают его в расчёт?
   Традиционность (у каждого из бесчисленных народов Российской империи свою)
  коммунисты попытались подменить бессодержательной формулой новой культуры,
  "национальной по форме, социалистической по содержанию". Противоречие разрешалось
  лишь на словах, но им удалось воспитать вне религии три поколения и подчинить себе
  легализованные остатки недоубитых церквей всех вероисповеданий. Мы видим сегодня,
  к чему это привело. Моральный фундамент существования доброй сотни народов был
  разрушен. Нового - не возникло.
   Православные интеллигенты, говоря о России (но подразумевая всю империю),
  опираются на понятия лишь своей конфессии. Они игнорируют не только мусульман-
  ство, буддизм и язычество, не говоря уже об иудейском кагале*, но и католицизм,
  и протестантские ветви христианства. Получается, что эта изощрённо культурная
   группа интеллигентов посредством умолчания так же игнорирует иноверцев, как
  ате- исты-большевики (тоже в истоках интеллигенты) - всех верующих. Впрочем,
  больше-вики верующих не игнорируют: огнём, железом и словом они их перековывают
  на свой лад или уничтожают. В противоположность большевикам, авторы обоих
  сборников ви- дятся себе, в основном, либералами. Но, когда они говорят о вере как
  о фундаментальном начале государственной и общественной жизни, они не подчёркива-
  ют свободы иметь веру и категорической несвободы посягать на чужую веру. Они
  попросту (как и боль- шевики) не принимают в расчёт ничьей веры, кроме своей. В этом
  "родимом пятне" ----------------------------------------------
  *
   Кагал - на иврите - общественность, публика, община.
  
  общеинтеллигентского утопизма заключён почти незаметный глазу зародыш того
  порядка, который подводит при последовательном своём развитии под права личности
  идеологическое ли, мировоззренческое ли, вероисповедное ли, но некое неравноправ-
  ное
  обоснование. Вероисповедание грозит превратиться в правообразующий фактор.
  Большевик (интеллигент-атеист) перечёркивает все веры, кроме атеизма. Условно
  говоря, "веховец" "забывает обо всех верах, кроме православия. Между тем, чёткое,
  ясное и воспроизводимое демократическое право оставляет за человеком свободу
  выбора веры (включая неверие). Оно лишает и личность, и группу (сколь угодно
  большую), и государство права силой навязывать свою веру другим.
   В 1918 году катаклизм, разрушивший Российскую империю, воспринимается как
  явление, исторически уникальное. Странно, что предисловия к переизданию 1967 года
  не отмечают этой естественной для 1918 года ошибки. Между тем, Ленин был прав,
  называя русскую революцию "прорывом слабого звена". Разумеется, не в "цепи
  мирового империализма", как заканчивал своё определение он, а в цепи роковых побед
  Утопии над Бытием.
   Но обратимся непосредственно к сборнику "Из глубины".
  
   * * *
  
  
   Первый по порядку печатания автор "Из глубины" С.А.Аскольдов (Алексеев), подобно
  большинству своих коллег по сборнику, воспринимает русскую революцию как трагедию
  исключительно религиозную. История всех революций, имеющих корни в интернацио-
  нальном или националистическом социализме, в определённом смысле оправдывает
  этот подход. Нечто превышающее наш разум сообщило миру определённый Порядок.
  Сломать его, как сучок о колено, и заменить новым невозможно. Может быть, самый
  грозный и сложный вопрос Истории - определение границ, на которые вправе посягать
  разум и своеволие человека. Превышение человеком в его намерениях и действиях
  своей способности (возможности, права) изменять мир сыграло решающую роль в цепи
  трагедий, одна из которых развернулась в ХХ веке в России.
   "Величайшей и роковой ошибкой русского либерального движения было отсутствие
  ясного сознания о своих реальных силах" (стр. 56), - говорит С.Аскольдов. И хотя он
  вкладывает в эти слова свой смысл (русские либералы не захотели и не сумели
  опереться на святое начало в "свято-зверином" составе русской народной души), -
  слова его выражают истину. Можно спорить с Аскольдовым о многом: о синонимах его
  начал; о русском ли только или о российском (имперском, а затем советском)
  человеке; о "зверином" или как-то иначе определяемом тёмном стадном инстинкте
  любой (не только русской или российской) души. Но то, что к энергическим,
  деятельным, светлым началам человеческой души и народных множеств российские
  либералы-интеллигенты доступа так и не обрели, они доказали на протяжении ХХ века
  блистательно.
   Я не буду анализировать концепции Аскольдова в целом. В отдельных своих
  наблюдениях он прозорлив; другие представляются надуманными или натянутыми. Но
  подчеркну ещё раз симметричность большинства интеллигентских мировоззрений. У
  Аскольдова центральная фигура отечественной истории - некий обобщённый "Свято-
  Зверь Народ". У большевиков такая же центральная фигура современной истории -
  обобщённый и мифологизированный Пролетариат. У Аскольдова православие должно
  стать духовной и этической основой бытия разноверного множества объединённых
  исторически и государственно народов и личностей. У большевиков "идеология
  мирового пролетариата" (в 1918 году - 3-5% населения вчерашней империи) должна
  стать
  мировоззрением ("не догмой, а руководством к действию") всех сословий, классов,
  слоёв, "прослоек", которым позволят остаться жить. И там, и тут обществу
  навязывается некий умозрительный, внешний универсальный "конструкт".
   Аскольдов говорит, что большевики соблазнили народ, разбудив в нём звери-
   ное начало, а Временное правительство бездарно этому попустительствовало. Но
  большевики меньше всего пропагандировали в 1917 году основы марксизма. В силу
  нескольких издалека идущих причин, в 1917 году большевики получили (и не упустили)
  возможность опереться на истинные народные настроения.
   Да, Временное правительство бездарнейшим образом предоставило большевикам
  возможность соблазнить народ. Но чем? Призраками, конечно, но призраками чего?
  Мира, а не войны. Большевики очень громко, настойчиво, всепроникающе, самыми
  простыми словами твердили о немедленном мире, о немедленной передаче земли
  народу, о немедленном удовлетворении насущных нужд бедняков - вплоть до
  "ежедневной бутылки молока каждому пролетарскому ребёнку" (Ленин). Временное
  правительство бормотало на чуждом народу газетном и юридическом наречии о
  беспощадном и безжалостном пролитии крови, своей и чужой, во имя ненужной,
  непонятной народу победы; во имя борьбы за ненужные народу проливы, веками он их
  не знал и не знал бы. И это - из верности каким-то заморским союзникам... Не зверя
  будила первичная (до ноября 1917 года) большевистская пропаганда, и не "святому"
  была адресована декламация "временных". Большевики обращались к самому, что ни на
  есть, обыкновенному человеку, измученному войной, разлукой с семьёй и бедами
  близких. А "временные" совали ими же нарисованному народному образу свои призывы
  в никуда, в белый свет. В реальной народной (солдатской, в том числе) массе их никто
  не слышал, а если и слышал, то раздражался и стервенел. Народ (живой, а не
  символический, воображаемый) вообще жил не в той реальности, которую умозрительно
  конструировали Временное правительство и либеральная интеллигенция. И в этом
  смысле статья Аскольдова являет собой образец такого же точно интеллигентского
  пустословия, что и речи "временных". "Народ" не понял бы в ней ни одного слова.
  А поняв (если растолковали бы), покрутил бы у виска пальцем: "Что это ещё за "свято-
  зверь"? Мира хочу, домой хочу, земли, достатка, покоя". А если путь к ним идёт через
  разорение барских гнёзд и дворцов - что ж поделаешь? Хватит, побарствовали. "Грабь
  награбленное" - очень понятные слова, и к месту сказаны, повторены и втолкованы.
   Религиозная фразеология интеллигентного автора лишь увеличивает до астрономи-
  ческих величин его отстояние от народной массы, тоже религиозной, но совсем иначе.
  К тому же он честен: всю свою возвышенную риторику он выносит на суд читателя, не
  упрощая, оставаясь доступным лишь тому, кто равен ему по развитию.
   Образованец-большевик демагогичен. Ему важно не что сказать, а зачем и кому
  сказать. Он ни на минуту не забывает об уровне и круге понятий своего адресата.
  Если он говорит для масс, то говорит на их языке и обещает им насущно необходимое.
  А для завоевания или защиты насущно необходимого нетрудно разбудить в толпе
  зверя. Он, кстати, дремлет в той или иной мере почти в каждом, но подавляется
  разными людьми в разной степени. Ведь природа человека действительно двойственна:
  и биологична, и духовна. Люди часто идут на соблазнительную приманку (вовсе,
  кстати, в данном конкретном случае не изуверскую, а положенную "по справедливос-
  ти"), а ловушка тем временем захлопывается.
   Нельзя забывать, что в 1918 году большая российская революция наблюдается и
  осмысливается впервые. И потому беззастенчивая демагогия своего же брата, образо-
  ванного российского человека, ужасает его интеллигентных оппонентов. Но сведїние
  социализма только к богоборчеству лишает антагонистов большевизма реальной
  почвы.
   Простонародье слышит, что большевики обещают хорошую, справедливую жизнь.
  "Веховцы" объясняют (преимущественно, друг другу), что это - уловка Антихриста,
  растолковывют (опять же - преимущественно, на языке друг друга), почему хорошей
  жизни не получится, а выйдет ад кромешный.
   - Врут, сволочи, - говорит большевик рабочему, крестьянину и солдату. - Потому что
  сытые и богатые. Дрожат за своё добро. Отнимай - и точка.
   И это доступно и понятно каждому. И контрдоводов вроде бы нет. Хотя по существу
  они есть. Но как философу и богослову опуститься до поисков такой же простой,
  массовой и подвигающей на немедленное сопротивление контрформулы? И существует
  ли она вообще, эта доступность? Правда совсем не проста: она сложна по определению.
  Упрощать её, не искажая, - редкое и величайшее искусство. А не упрощая преподносить
  массам - бессмысленно: не вкусят.
   Кстати, первобольшевики, в значительной части своей, верили, что - упрощая - не
  лгут, что всё обещанное - исполнится. Они только откладывали его на потом, на по-сле
  победы. И более того: христианство было настолько искажено церковностью и
  сословностью, что большевикам легче лёгкого было отождествлять справедливость
  с атеизмом. Золотые облачения и великолепие церквей им очень в том помогли. Но
  главное заключалось в том, что богословские размышления были не ко времени в уже
  начавшейся и побеждающей революции. Гремучая смесь: замедление реформ после
  убийства Столыпина - война - февраль - уже взорвала мирную жизнь.
   Как всегда, труднее всего оказывается прогноз. И в этой своей части первая же
  статья сборника "Из глубины" должна вызвать на устах дьявола сардоническую
  усмешку.
  
  
  
  
   И 65 (1)
  
  
  
  
  
  
  
   Единицы в ту пору понимали отчётливо, что в массовом варианте пропаганды -
  немедленное улучшение и выравнивание условий жизни есть не побочная, а
  централь-ная мотивация социализма и что именно этой своей основной задачи
  социализм выполнить никогда не сможет. Не не захочет, а не сможет, неспособен
  изначально и принципиально.
   Богоборчество не есть основной мотив социализма, имеющего и атеистические, и
  религиозные ветви. Но оно возникает в социализме чаще и естественней, чем вера:
  мир несправедлив, и значит Бог либо зол (плохо устроил мир), либо отсутствует. И Ему
  либо бросается вызов ("перестройка" творения), либо Он отрицается (так проще и
  понятней: не к кому, кроме себя апеллировать).
   Аскольдов, возможно, и профетичен в глубинном смысле. Я не берусь об этом
  судить, как не берусь судить и о том, какая из религиозных интерпретаций Творца и
  творения ближе к истине. Но объяснение неспособности социализма решить поставлен-
  ные им перед собой задачи не требовало такого глубокомыслия. Эта задача была (с
  XVIII века!) теоретически решимой и решенной на прикладном (математическом) уровне.
  Но довести это решение до большинства умов и - особенно! - сердец оказыватся по сей
  день невозможным.
  
   * * *
  
   Н.Бердяев эпиграфом к своей знаменитой статье "Духи русской революции" взял
  слова Пушкина:
   "Сбились мы. Что делать нам?
   В поле бес нас водит, видно,
   Да кружит по сторонам."
  
   В потоках метафизических парадоксов и блестящих домыслов, которыми искрятся
  статьи Бердяева, останавливает современного читателя поразительно меткая фраза:
  
  
   И 72 (1)
  
  
  
   Очень нечасто мыслителю дано угадать, чтї из его предположений есть прозрение.
  Нередко главному суждено прозвучать среди высказываний, в глазах автора,
  второстепенных.
   Можно поистине позавидовать безмятежности, позволяющей русскому мыслителю в
  1918-м (!) году рассуждать и размышлять о проблемах творческих, психологических,
  эстетических, мистических и, в весьма своеобразной интерпретации, религиозных,
  совершенно забывая о необходимости сопротивления.
   Но случайная оговорка в потоке блестящих и чуть-чуть, самую малость, кокетливых
  mots (фраза - и очерчен Толстой, страница - и анатомирован Гоголь, а уж насколько
  основательно - за блеском сразу не разглядеть) охватывает роковое для России об-
  стоятельство. Неожиданно вскрывается суть дела. Речь идёт об очень молодой
  стране. Она на сотни лет моложе одних, на тысячи - других, соседствующих с ней
  географи-чески стран. Да ещё расположена на пограничье между двумя мирами -
  Европой и
  
  
  
  Азией. На заре государственности она погасила в своих просторах нашествие кочевой
  Азии на Европу, унаследовавшую духовный опыт всего Средиземноморья и Ближнего
  Востока. Нашествие это замедлило естественное развитие юных государственных
  образований и осложнило их будущее. И вместе с тем, по ряду причин, много раз
  обсуждённых и всё ещё обсуждаемых, в этой молодой евразийской державе сложился
  примерно к началу XIX столетия вполне западноевропейский образованный слой,
  сперва аристократический, затем разночинский. К середине XIX столетия возникла
  неповторимая русская интеллигенция "с душою прямо геттингенской". Западные
  источники ширятся и меняются, их спектр растёт. Но ведь культуры как нравственно-
  духовно-психологическое целое не перевозятся и не переносятся. Они вырастают из
  своего корня, впитывая в себя при этом и чужие влияния, принимая и чужие прививки.
  Рус- ская интеллигенция заимствует на Западе мысли, теории, идеологии, философские
  системы, политические образцы и программы - весь свой профессиональный материал
  и инструментарий. А её отечество (народ и власть) продолжают жить в своём хроно-
  топе и своей жизнью. "Третье сословие", как низовое, массовое, так и просвещённое,
  быстро строилось и разрасталось. Эволюционная стабильность России была у порога.
  Затяжная война и чудовищные её трудности, как того и опасался Столыпин (и жаждал
  Ленин), сорвали сложный процесс обретения эволюционной устойчивости. Естественно,
  что измученному солдату и его тыловой семье легче всего было понять не какие бы
  то ни было концепции государственного и - тем более - духовного строительства, а
  простейшие лозунги, выражавшие всё, чего он безотлагательно жаждал. Повторим: не
  зверством и мерзостями народ прельстился, а миром, землёй и волей. Домом, рабо-той,
  достатком вместо крови и грязи. И той же прогрессивной интеллигенции ленинцы
  обещали, что репрессии против немногочисленных идиотов, не желающих всеобщего
  блага, будут количественно ничтожными и кратковременными. Осильте "Красное ко-
  лесо" и ещё две-три книги, просмотрите большевистские, эсеровские, анархистские
  листки тех лет, и вы в этом убедитесь.
   А то, что в гражданской войне проснулся Зверь? Так в какой же просвещённейшей
  и христианнейшей стране он в таких обстоятельствах не просыпался? Насколько я мо-
  гу судить, ни один из христианских и нехристианских народов не проявил на протя-
  жении своей истории в этом смысле полного иммунитета. Большевики въехали в исто-
  рию на пропаганде немедленного прекращения смертоубийства. Всё то, чем это обер-
  нулось, было скрыто завесой миротворческой и уравнительной демагогии. И далеко
  не только от глаз малограмотного крестьянина, рабочего и солдата.
   Авторы "Из глубины" удивляют современного читателя тем, что ужас охватил их (и
  объяснения потребовались), когда зверство расширило линию фронта и вошло в каждый
  дом. Пока просвещённый тыл ел, пил, музицировал, эстетствовал и философствовал,
  он только более или менее глубоко играл в мазохистские констатации, в кокетливые
  и некокетливые предчувствия Апокалипсиса. Зато обитатели солдатских окопов уже
  извивались в его когтях. И тут им предложили мир, землю и волю.
   Бердяев цитирует Достоевского, монолог Ивана Карамазова в споре с Алёшей:
  
  
  
  
   83 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Этот крик: "Я не хочу, чтобы страдали больше" (выд.Д.Ш.), - а не пробуждение
  Зверя есть тот Архимедов рычаг, который помог большевикам перевернуть мир. Но
  народная масса переосмыслила эти слова.
   "Я не хочу страдать больше", - вот что звучало во множестве душ. Ты не будешь
  страдать больше!" - вот что твердили им на все лады левые радикалы. Идеалист Иван
  Карамазов самоуничтожается в споре с Богом. Большевики боролись за овладение
  массо- вым настроением в решающий и подходящий момент. И выиграли. Далее у Бердяева
  сказано:
  
  
  
   84 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   85 (1)
  
  
  
   Но почему "ложная сентиментальная чувствительность" и "ложное сострадание
  к человеку"? Очень даже не ложные и весьма убедительные. И когда Бердяев говорит
  далее, что русский интеллигент имеет претензию "исправить замысел Бога" и что
  "неверие в бессмертие порождает ложную чувствительность", - во мне всё восстаёт
  против определения этой чувствительности как ложной. Боль за умученного ребёнка
  не может быть ложной. И вера в Бога не объясняет, почему одни войдут в Царство
  Божие, не пережив того, что вынес этот ребёнок, а ему суждено это вынести. И как бы
  ни был прав Бердяев в своём дальнейшем рассуждении, обозначение этой законнейшей
  и естественнейшей муки как "ложной" отталкивает своей человеческой чёрствостью.
  Кроме того, откуда ему известен замысел Бога? А если он в том, чтобы люди боролись
  за справедливость?
   Мы оставим в стороне тонкий бердяевский анализ миропонимания Достоевского и
  вычленим из него только часть того, что наиболее тесно связано с русской
  революцией.
  
  
  
  
  
   86 (1), 87 (1,2)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Но ведь, действительно, "накорми, тогда и спрашивай" - это религия "осталь- ных
  миллионов, многочисленных, как песок морской, слабых", а не умудрённых философов,
  никогда к тому же не голодавших. На земле, в жизни сей, а не потусторонней,
  большинством будет услышан её призыв. Потому что не могут жи- вые и обычные не
  думать о живом и обычном. Хлеб духовный даётся не вместо те- лесного. Они
  расположены в различных измерениях Бытия. Высокомерное отношение
  к хлебу насущному, которым грешит Бердяев, на руку силам, подобно Великому
  Инквизитору, эксплуатирующим любую фразеологию в своих интересах. Подмена не-
  отложных социальных, государственно-устроительных, хозяйственных, военных и
  т.п. задач вопросами сугубо духовными убийственна, если она обусловливает про-
  медление в спасительном действии против зла. Разумеется, если не решено целиком
  положиться на Провидение и практически бездействовать. Но не означает ли это -
  - в определённых условиях - предоставить себя и посюсторонний мир в распоряжение
  зла?.. Умереть или подчиниться и служить ему?
   Большинство людей не идёт на верную гибель, если есть, как ему в данный момент
  кажется, возможность выжить. И даже выиграть.
   Надмирная высота полемики Бердяева с революционерами не перевесит "простого,
  как мычание": "Мир, земля, воля!"
   Российские интерпретаторы западных утопий, родившихся отнюдь не в XX веке,
  обречены, но только в эпилоге: у них нет будущего, как и у тех, кто за ними пойдёт.
  Их цель - мираж, за которым обрыв, пропасть. Но это - в будущем. И зачастую - весьма
  отдалённом. По части же зачина, начала они реалисты: они знают, на какие клавиши
  нажимать, чтобы, подобно Крысолову из Гаммельна, повести за собой и крыс, и детей.
  А живущий рядом с ними религиозный метафизик, может быть, и провидец. Но он строит
  свои величественные модели во взрывающемся котле с поразительным равнодушием к
  его обитателям. Если эту леденящую чёрствость рождает вера в жизнь потустороннюю,
  то я теряю уважение к его вере. Я думаю, что на веру можно уповать, лишь совершив
  всё посильное здесь.
   Итак, одни готовы взять народ за шиворот и посредством любого соблазна, любой
  провокации, демагогии, лжи и крови перебросить его в счастливое будущее Утопии.
  Другие, наблюдая этот маневр, умствуют и рассуждают о том, каковы свойства народа,
  позволяющие ему обмануться. Более того: кое-кому из них представляется, что нет
  упомянутых нами первых, что народ действует самовольно, соединяя в себе святого
  и зверя. Правительственных государственных реформаторов они в упор не видят или
  же были и остаются к ним брезгливы. Семеро повешенных и Богров вызывают у
  образованного общества больше сочувствия, чем их жертвы.
   В том, что голодные толпы "малых сих" будут Великим инквизитором насыщены,
  Бердяев не сомневается. Точнее - он не касается этого вульгарного сюжета. Как
  горьковский Сатин ("На дне"), он "выше сытости". "На дне" блестяще воспроизводит
  рассмотренные сквозь линзу придонных вод затонувшие типовые фигуры образованного
  слоя (не знаю, видел ли это Горький и тем более - его зрители). Но рядовой чело- век
  "выше сытости" преимущественно тогда, когда он сыт. Основная же масса че-
  ловечества не может позволить себе быть "выше сытости", если заведомо не согла-
   сится на исключительно потустороннее разрешение ото всех печалей. Но ведь
  самоубийство - смертный грех?
   А сказать (для начала себе и своим интеллигентным читателям, а потом - на
  доступнейшем языке - и "малым сим"), что социализм их не накормит, и объяснить -
  почему - в этой высоко духовной среде некому. Только-только перестав быть
  марксистами, они реактивно откачнулись от презренной прозы жизни. Им представля-
  ется, что в христианство, а на самом деле - в философические эмпиреи. Ну, пусть
  социализм и накормит, и оденет, и обогреет - да ведь это низменно, утилитарно,
  бездуховно, - вот их лейтмотив.
  
   И 94(1)
  
  
  
  
   Да, это, разумеется, проблема. Даже более того: проблема проблем. Но ведь уже
  столь многие объяснили, что и блага-то человечество в социализме не обретёт!
  Самого примитивного: блага сытости, тепла и посильной работы, не говоря уже о благе
  мира. Но этих не слушали, не слышали. Не только народ, но и "братья по разуму".
   Большое, с выразительнейшими отрывками из Достоевского, размышление Бердяева
  представляется написанным в таком философическом отрешении, на таком философи-
  ческом досуге, словно оно опубликовано, по меньшей мере, в "Вехах", а не доносит-ся
  "из глубины" кровавого 1918 года. Пусть читатель не сетует на обширность цита-ты,
  но не каждый поспешит разыскать сборник, чтобы это прочесть.
  
  
  
  
   И 94 (3), 95 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Всё это, несомненно, глубокомысленная философия, рассчитанная на рафинированных
  читателей. Но беда в нескольких обстоятельствах, лежащих на поверхности
  
  
  
  бушующего моря событий 1918 года.
   Это размышление, повторим снова и снова, не более понятно массе, идущей в данный
  миг за большевиками, чем латынь. Здесь нет ни одного слова из её обиходного языка.
  Это, конечно же, не предопределяет соотношения правды и лжи в этих словах. Но
  делает их заведомо и предопределённо беспомощными перед "безбожным социализмом"
  и "явлением антихристовой любви", которая говорит понятно о вещах первоосновных:
  мир, хлеб, земля, достаток - жизнь.
   Бердяева как мыслителя религиозного (правда, с весьма своеобразной концепцией)
  наполняет негодованием (я бы даже сказала, что несколько презрительным негодова-
  нием) предпочтение бренного и тленного (сытости, земного благополучия и мира)
  ценностям нетленным и вечным. Согласимся, что духовные ценности религиозного
  философа выше голодных слёз ребёнка. Но, во-первых, достаточно всё же мала доля
  людей, которым легко внушить эту возвышенно-бесчеловечную мысль. А во-вторых,
  социализм не несёт ни мира, ни сытости, ибо факторы, коренящиеся в тривиальных
  математических законах (а не только в религиозной метафизике) делают его утопией.
   Но беда в том, что для Бердяева это не очевидно. Для него социализм - это низкое,
  смертное, бренное, преходящее земное счастье (в отличие от вечного неземного). Для
  него такое счастье - это не счастье, это катастрофа, это ещё одна потеря, утрата
  неба и обретение смертности. Что ж, правомерен и такой аспект. Но социализм "не
  тянет" на такой уровень полемики. Он может соблазнить миражом благополучия, но
  дать благополучие (земное, бренное, тленное, относительное, но благополучие) он,
  по ряду своих структурных особенностей, не в состоянии в принципе. Чего Бердяев
  не видит. И Ленин в 1918-м году ещё не видит (и в 1923-м вряд ли увидел). Но Ленин
  видит, что не святой, не зверь, а усталый, измученный войной, стоящий перед угро-зой
  голода человек будет поднят словами: "Мир, земля, достаток" ("грабь награбленное!")
  на всё, что угодно. И ему, Ленину, лишь бы начать и победить. А там он надеется
  подыскать ключ к задаче.
   Итак, большевики говорят понятные, желанные, заветные, человеческие слова в
  нужном месте в решающий миг. И поднимают народный вал.
   А русский интеллигент (вчерашний начётчик Маркса, сегодняшний толкователь
  Евангелий) выписывает мудрёные философемы. Кто же пойдёт за ним? И куда?
   Я не буду здесь толковать каждую мысль Бердяева, посвящённую Толстому, и отде-
  лять в ней зерно от плевел. На мой взгляд, он Толстого не чувствует. Это
  становится ясным с первой фразы главы, посвящённой Толстому, и обусловлено тем,
  что Бердяеву в высшей степени не присуще чувство любви к людям, которым больны и
  Достоевский, и Толстой. Бердяев многоумен и холоден. Поэтому даже самые зоркие его
  наблюдения и замечания не вызывают ответного движения души. Меня как читателя не
  покидает неприятное ощущение владеющего Бердяевым в разговорах о самых страшных,
  самых трагических вещах самолюбования. Удовлетворение остротой собственной мысли
  в нём
  сильней чувства надвигающегося и уже надвинувшегося на Россию ужаса. Ведь это
   1918 год! То же и в заключении, тоже холодном и отстранённом. Может быть, это
  следствие глубокой веры, что главное происходит не в жизни сей, не здесь и не
  теперь? Вряд ли тот, кто грел своим телом прокажённого, знал об этом меньше, чем
  Бердяев, но это не уменьшало его сострадательности.
   Большинство статей "Вех" оставляло впечатление, что перед Россией, перед
  авторами сборника простираются долгие годы мирной духовной работы. Никто не
  знает, чем обернётся следующий миг, но в 1909 году такое чувство было естественным.
  Многое ещё можно и должно было (бы) сделать, чтобы (если бы) обстоятельства
  сложились иначе, чем они сложились. Но в 1918 году такая абстрактность размышле-
  ний, такая внесобытийность мыслителя представляется уже не угрожающей, а роковой.
  
   Мысли Бердяева о том, что в апокалиптической перспективе Россия будет спасена
  её провидческим меньшинством, я не берусь обсуждать. Но отчётливо проступает
  другое: то ли возвышенное, то ли бесчувственное игнорирование своей личной роли
  в попытке остановить вал крови и тьмы, катящийся на Россию. А до высылки Бердяева
  в составе знаменитого интеллектуального этапа за границу остаётся ещё три с
  лишним года.
  
  
   * * *
  
  
  
  
   Далее следуют пять эссе С.Булгакова под общим названием "НА ПИРУ БОГОВ", "Pro
  и contra", "Современные диалоги".
   Эпиграфом ко всем пяти диалогам служат знаменитые строки Тютчева:
  
   "Счастлив, кто посетил сей мир
   В его минуты роковые:
   Его призвали всеблагие
   Как собеседника на пир.
  
   Он их высоких зрелищ зритель,
   Он в их совет допущен был,
   И заживо, как небожитель,
   Из чаши их бессмертье пил.
  
  
   Эти восемь строк поражают тем же надмирным бесстрастием, которое так потрясает
  в Бердяеве. Как высоко надо стоять над миром, чтобы ощущать как блаженство, как
  пир небожителей, как "высокое зрелище" "его минуты роковые" с их кровью и грязью?
  Виден ли мир с такого расстояния вообще?
   Всегда, когда я читаю или слышу эти строки, я вспоминаю Надежду Мандельштам. Её
  преследовала мысль о бирке на ноге мертвеца, брошенного в лагерную яму. И она
  отказывалась признавать какой бы то ни было романтизм за "мрачными безднами" ХХ
  века. Я не готова на цветаевское: "На твой безумный мир один ответ - отказ". Но мне
  страшно. И "наслаждения в бою" я не испытываю.
   Сборник "Из глубины" не исследование, не воспоминания, то есть не реставрация
  прошлого - это кусок прошлого. Диалоги "На пиру богов" зафиксированы, а не
  сочинены. Что же мы в них слышим?
   Собеседники: Дипломат, Общественный деятель, Писатель, Беженец, Генерал,
  Светский богослов. Диалогов - пять плюс заключение. Генерал появляется во втором
  диалоге, Светский богослов - в третьем. Время записи - апрель-май 1918 года.
   Кроме знаменитых тютчевских стихов, относящихся ко всему циклу, каждому диалогу
  предпосланы свои эпиграфы. Так, первый предваряется двумя:
  
   "О, Русь, забудь былую славу,
   Орёл двуглавый побеждён."
  
   Вл.Соловьёв.
  
   и
  
   "Исчезни в пространство, исчезни,
   Россия, Россия моя!"
  
   Андрей Белый.
  
   Эпиграфы ко второму диалогу:
  
   "Русский бунт, бессмысленный и беспощадный".
  
   Пушкин.
  
   и
  
   "О, бурь заснувших не буди,
   Под ними хаос шевелится".
  
   Тютчев.
  
   Диалог третий эпиграфа не имеет.
  
  
  
  
  
   Эпиграф к диалогу четвёртому:
  
   "Интеллигенция погубит Россию".
  
   Из "Вех".
  
  
   Эпиграф к диалогу пятому:
  
   "Русская церковь в параличе".
  
   Достоевский.
  
   "От востока звезда сия воссияет".
  
   Он же.
  
   Эпиграф к "Заключению":
  
   "Жена, облечённая в солнце".
  
   * * *
  
  
   Диалог первый открывают скептический Дипломат и прошедший, по-видимому, сквозь
  все обольщения и миражи сначала военно-патриотического порыва, затем "бескров-
  ной", "святой" и т.д. Февральской революции Общественный деятель, ныне растерянный
  и сотрясённый. Чуть позднее к ним присоединяется славянофил-Писатель, полагающий
  трагедию России в том, что из двух равно вероятных дорог она избрала худшую и как
  бы не роковую. Вот его резюме:
  
   114(1), 115(1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Писателю возражает Дипломат, в реплике которого трудно не услышать отголоска
  жестокой правды:
  
  
   115 (2..3..4)
  
  
  
  
  
  
   115 (3...4)
  
  
  
  
  
   Но почему же, господа, вы хотите кушать, а мужик обязательно "жрать"? Почему о
  его, мужика, естественнейшей тоске по семье, по земле, по миру говорится с та-кими
  высокомерными интонациями? Более того: и здесь, как и в статье Аскольдова,
  возникает роковая дихотомия, прозревающая в душе народа, как некоего мистического
  целого две крайности: святое и звериное начала. И святое начало звало народ вое-
   вать за Царьград (за проливы), а зверское велит идти за большевиками (любой
  ценой прекратить войну "раз навсегда"):
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   115 (5), 116 (1)
  
  
  
  
  
  
  
   Можно переписать весь диалог, поражаясь тому, насколько далеки от реальности
  его участники и насколько проникли в неё (манипулируют ею) большевики. Мысли о
  действии или, точнее, о противодействии большевикам в диалоге просто не возникает
  (а на дворе середина 1918 года). Интонации у собеседников такие, словно их философи-
  ческое глубокомыслие имеет в запасе пусть чёрные, но годы.
   Итак, мифический Свято-Зверь Народ, по мнению большинства участников диалога,
  мог стать орудием высокой миссии. Должен был по замыслу стать. Однако большевики
  его сделали орудием зла и сосудом мерзости. Но попытаемся после всего нами пере-
  житого быть справедливыми. Большевизм 1900-х - 1910-х годов руководствовался не
  голым стимулом власти ради власти. Ему требовалась власть для осуществления любой
  ценой великой альтруистической цели. Однако утопический характер цели всегда
  превращает власть ради цели во власть ради власти. И тут уж это "любой ценой"
  реализуется во всей своей (боюсь, ещё недоиспытанной человечеством) полноте.
   Собеседники страшно упрощают ситуацию. А это значит, что они оказываются вне
  действительности. Народ(ы!) России - "не род святых", не "царственное священство",
  но и не сплошь "революционная чернь, опившаяся какой-то там демократической
  сивухи." И большевики делали первые шаги, апеллируя не только к "нижней бездне".
  Апелляция к ней, действительно, очень легко и быстро стала одним из наиболее
  действенных инструментов развязывания тёмных сторон человеческой натуры (отнюдь
  не только в простонародном её варианте). И "верхнюю бездну" большевики постарались
  отрезать от человека (опять же - отнюдь не только массового) всей своей мощью. Но
  зато они сосредоточили все свои посулы на среднем (житейском, обыден- ном)
  горизонте: достаток, мир, земля - здесь, сейчас. И, подчеркнём, свобода тоже.
  
  
  
  Но не сразу. Всё это - не сразу: с небольшой отсрочкой. Достаток надо отнять ("не
  отдают"), завоевать ("сопротивляются"), отстроить и т.п. С наибольшей отсрочкой -
  мир. А свобода - та и вовсе после всего. Но, во-первых, отсрочку объявили не заранее
  и не сразу. А во-вторых, ведь свобода подавляющему большинству людей нужна после
  мира, хлеба, крыши над головой, работы. А многим вообще - в наивысшем своём значении
  - не нужна.
   Как уже было сказано, модели, которые строят философствующие интеллигенты,
  разворачиваются в одной бытийной плоскости, а большевики разворачивают свою
  деятельность в другой. Первые оперируют определёнными духовно-интеллектуальными
  стереотипами, не имеющими каналов прямой и обратной связи к человеческим
  множествам (разве что к умам узкого круга собеседников и сочитателей). Вторые
  используют естественные эмоции масс, как силу воды, направляя поток на свои
  турбины. Массы и не заметят, как окажутся в их бетонных каналах и будут вращать их
  колёса.
   Ведь даже собравшиеся на страницах булгаковских диалогов интеллигенты склонны
  считать революцию не столько кровавым потопом (он лишь начинался в 1918 году),
  сколько "очистительной грозой". Удивительно, до чего стары и бессмертны эти
  интеллигентские дискуссии в грохоте рушащегося мира:
  
  
  
  
   116 (1), 117 (1...2)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   "Очистительная гроза"... "Духовно мертвеющая" Европа... "Лучше уж что угодно, чем
  чем возвращение к status quo ant" - в России 1918 года!.. В речах Дипломата звучат порой
  трезвые ноты. Но Писатель со своей великодержавно-царь-
  градской идеей сегодня воспринимается как предтеча евразийцев, младороссов и
  других (ангажированных известным ведомством) романтиков советского империализма
  в эмиграции. Вспомните восторженное принятие эмигрантскими совпатриотами 1940-х
  годов (с Милюковым последних месяцев жизни - в их числе) продвижения Сталина к
  сердцу Европы. Продвижения - с необозримым лагерным Архипелагом в тылу, о котором
  совпатриотическая эмиграция не хотела тогда ничего слышать. Многие вскоре
  пополнили его бараки и могильные рвы. Сегодня эта роковая идея снова застит глаза
  части россиян.
   Но никто не проявляет в первом диалоге ни тени столыпинского провїдения опас-
  ности любых международных конфликтов, прежде чем утвердится в России крепкое,
  свободное крестьянство и мощное "третье сословие". Напротив: даже и более трезвый,
  чем собеседники, Дипломат на буржуазию более всего и ополчается, а от социализма
  отмахивается, как от назойливой мухи.
  
  
   123 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   123 (1)
  
  
  
  
   Знали бы вы, господа хорошие, тогда, чем обернётся "большевистская эпоха в
  русской истории"! И ведь что характерно: трагический разворот российской истории,
  обусловленный переплетением великого множества сложнейших факторов, относится
  интеллигенцией на счёт ещё и не сложившейся буржуазии. То, что укоренение и
  упрочение сословия собственников, земельных, промышленных и торговых, взорвано
  "слева" и "справа", остановлено и сорвано войной, не воспринимается как роковая
  утрата. Напотив: пусть большевики всех этих гнавшихся за добычей "чумазых"
  потреплют за холку. Социализм, конечно, "ребяческое недомыслие" и "предрассудок",
  но толстосумов следует проучить: чересчур зарвались.
   Диалог второй открывает реплика Генерала. Между ним и Дипломатом возникает
  спор, меняющий местами причины и следствия. Генерал убеждён, что революция
  
  
   123 (2)
  
  
  
  
  
   По убеждению Дипломата война породила революцию. И это - хорошо.
  
  
   124 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
   Только из нынешнего далека можно судить о степени того поистине хлестаковско-
   го легкомыслия, с которым собирательный Дипломат относится к революции, к её
  "помпадурам" и "земским начальникам". Никто из собеседников: ни те, кто продол-жает
  поклоняться "бескровной февральской", ни тот, кто подобно Генералу, траги- чески
  чувствует апокалиптичность крушения империи, не слишком разбираясь в его истоках,
  - не приближается к предощущению (или предпониманию) того строя жизни, который уже
  стоит на пороге их дома. Примечательно, что к понятию "социализм" все они, даже
  прогрессист Дипломат, относятся негативно, однако с достаточной долей недомыслия.
  Если же, как в суждениях Светского богослова, предвосхищён отчасти его, этого
  общественного устройства, роковой характер, то опять же, в апокалиптическом
  высоком смысле. Между тем, для вынесения приговора этому строю достаточно было
  доказательств менее возвышеных, но более точных. Поспешу заметить, что свобода
  слова конца 1980-х - начала 1990-х гг. тоже не поспешила распространить в толщах
  народных эти доказательства. Немногие исключения погоды не сделали.
   Собеседники 1918 года "слева" спорят о политических ошибках разных партий,
  "справа" проклинают легкомысленные посягательства на священные устои. Естествен-
  но и даже неизбежно, что перед современниками трагических событий не возникает
  картины рокового переплетения многих причин, которая только сейчас начинает
  вырисовываться в многотомных исследованиях, читаемых сотнями из миллиардов.
   Льётся поток ламентаций. В нём мелькают и фантастические домыслы, и проница-
  тельные наблюдения. Но, повторим снова и снова, ни разу не прозвучало (равно
  антипатичное - по противоположным причинам - и "левым", и "правым") имя Столы-
  
  
  
  пина; ни разу не повторены его предостерегающие, трезвые, прозорливые речи,
  произнесённые между двумя революциями. Убитый противоестественным "лево-правым"
  симбиозом (не прообраз ли нынешнего содружества "красно-коричневых"?), при полном
  равнодушии спасаемой им страны и династии, он остаётся невостребованным.
   Генерал, которому, казалось бы, никак не откажешь в патриотизме, говорит:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   128 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Можно было бы задать ему вопрос (ведь немало генералов оказалось к началу
   1920-х годов в эмиграции): что же это за вера такая, которая оборачивается за
  несколько месяцев "рёвом племени": "За землю, за волю, за лучшую долю"? И пре- жде
  всего - "за мир" (который, вполне по Орвеллу, означает "война"). Но сейчас, по
  прошествии неполных восьми десятков лет, потрясает другое. Реальная и близкая
  альтернатива для Генерала, как и для большинства остальных собеседников, - ино-
  земное иго или демократия (по Генералу - гнилая, для либералов - благословенная).
  Большевистское всевластие разумеется всеми участниками диалогов кратковременным
  и преходящим. Того паралича естественного развития, того обрыва всех эволюционных
  нитей, того почти векового саморазрушения, самоизжития без преемственности,
  которое несёт с собой большевизм, никто не предвидит. Хотя, повторяю, немногие
  работы на эту тему уже вышли в свет на нескольких языках, включая русский. Этот
  факт - очередное свидетельство другого, более широкого феномена: то, чего никогда
  не было, крайне трудно себе представить. Немногочисленные его пророки остаются
  как правило не услышанными.
   И всё-таки поразительно, с каким упорством интеллигенция (ведь все участники
  диалогов, включая образованного Генерала и Светского богослова, - интеллигенты),
  наворачивает свои иллюзии, свои идеалы, свои предпочтения и свои неприятия на
  стержень простейших фактов. Народ устал и отвратился от совершенно бессмысленной
  для него бойни. Народу вовремя, умело и широковещательно пообещали мир и доста-ток
  (землю, фабрики, заводы с властью в придачу). Народ (солдат) возмутился про-тив
  окопной крови и грязи, против бессмысленного смертоубийства и погибели. Он
  
  
  
  поверил, что тот "последний и решительный бой", который обещают большевики, будет
  и короче, и осмысленнее. А может, его и вовсе не будет, если побрататься с
  немцем, таким же солдатом, как ты, и навалиться всем миром на бар и буржуев: пусть
  отдадут неправедно нажитое ими добро. Короткого (по историческим срокам)
  соблазна, вполне естественного и понятного, достаточно было, чтобы втянуться в
  ловушку. Тем более, что тогда, в 1917-18 годах, и соблазнители-то в большинстве
  своём веровали в близкий земной рай. Но каким туманом веет от непосредственных
  наблюдателей этого соблазна (по сей день планетой не изжитого)! И не они ли сами
  её породили, эту обернувшуюся ловушкой Утопию? Ведь это их родовая идея изменяет
  им с ловким демагогом и с хмельным солдатом.
   Прошу прощения за большую цитату, да ведь забыты давно эти словопрения, хотя и
  возродились в нынешние времена лишь слегка изменёнными:
  
  
  
  
  
  
   133(1), 134(1), 135(1)...138(1, 2), 139(1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Здесь в диалог вступает фигура, по всей очевидности, авторская - Светский бо-
   гослов. Он и прошлым своим, вскользь упомянутым, сходен с С.Булгаковым, и в
  настоящем недалёк от него, ещё не принявшего священства.
   Сегодня, когда матерная ругань затопила салоны и литературу, странное чувство
  вызывает отождествление матерщины и большевизма, с которым вступает в диалог
  Светский богослов. Но не будем останавливаться на второстепенном. В диалоге
  четвёртом, становится, наконец, предметом серьёзного, казалось бы, обсуждения
  социализм. Но и здесь, в подавляющем большинстве реплик и обличительных монологов
  речь идёт о приземляющем, потребительском, богопротивном, наконец, характере
  социализма и нет намёка на самое главное для искренне соблазнённых им интеллиген-
  тов и народных масс. Ведь на самом-то деле социализм означает непоправимое
  крушение и всех идеальных (свободолюбивых, гуманистических), и всех житейских
  надежд, которые господа идеалисты презрительно называют потребительскими. Он не
  даст (структурно, в принципе, не способен дать), даже и примитивно-житейского
  благоденствия. Того благоденствия, ради которого измученные войной массы готовы,
  скрепя сердце, переступить через вековые моральные императивы. Напомним, что до
  войны жизнь стремительно улучшалась. Но, во-первых, измотала, истерзала война. А
  во-вторых, если можно быстрее, больше, правильней зажить "по справедливости",
  обрести богатство, то почему бы и нет? В конце концов, "кто не работает, тот не
   ест," - это и справедливо! А в глазах простонародья только зримый, вещественный
   труд - это работа. Если кое-где в репликах Дипломата проскальзывают намёки на
  понимание этого факта, то большинство собеседников окутывают его в имперско-пат-
  риотический, философский, богословский туман (что кому по вкусу и по сословию). Эти
  размышления, порой, по высокому счёту, и верны, и глубокомысленны, но все вьются
  вокруг да около основного стержня событий, обходят его. Они подменяют народное
  понимание социализма своим пониманием и толкованием. Для каждого из них, в том
  числе и для исключённого из диалога народа (и тем более - большевика или эсера),
  социализм означает нечто своё. Он и сегодня имеет сотни взаимоисключающих
  толкований со своим знаком. Для всех собеседников этот знак - минус. Но доводы
  высокообразованных отрицателей социализма лежат в патриотической, исторической,
  политической и высшей метафизической плоскостях. Для Дипломата - он и вовсе
  народная блажь, преходящий пустяк. А народ грезит о нём (и большевики пропаган-
  дируют его, не называя по имени) совершенно в иной плоскости: бытовой, прагмати
  
  
  
  ческой, житейской, личной. Народу обещают немедленное замирение всех воюющих друг
  с другом стран. Ему гарантируют землю и волю, достаток. Он, народ, не соприкасается
  и не пересекается со всеми теми патриотическо-философскими изыс-ками, которые
  насочиняли за него и о нём участники диалогов.
   Светский богослов решительнейше не прав, когда он говорит:
  
   144 (1)... 145 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Никто никогда не говорил народу:
   "Будь зверь, не имей ни совести, ни чести". Большевики, во-первых, слишком ловкие
  тактики для того, чтобы так говорить. А во-вторых, в крайне левых (по тому делению)
  партиях, от большевиков и левых эсеров до анархистов, было в ту пору немало
  идеалистов. Напротив, солдату, крестьянину, рабочему, люмпену говорили: "Отнимай
  награбленное и дели его по справедливости". Ему объясняли: "Пусть кто не
  работает, тот не ест". А работа, подчеркнём ещё раз, для него испокон веков - это
  физический труд да ещё два-три полезных, понятных дела. Так - началось. Так
  развязаны были и заключили союз естественные стремления и самые тёмные инстинкты.
  Последующее же слишком сложно для очерка: его и тома не исчерпали.
   Генерал продолжает Светского богослова:
  
  
  
  
  
  
   145 (2), 146 (1...2)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Мы не будем здесь говорить о том, какое место в конце концов заняла церковь
  (любая, не одна только христианская) по отношению к большевизму. После жестоких
  гонений начала коммунистической эры церковь оказалась в том же положении, что и
  будущая "образованщина": уцелели, за редкими исключениями, те, кто пошли на
  компромисс с безбожной властью. Они явили собой некий противоестественный симбиоз
  государственного чиновника и формального отправителя культа.
   О тлевшей все годы борьбе истинно верующих, среди них и священников, с этой
  властью мы тут, после "Архипелага ГУЛага", распространяться не будем: уже сказано.
   Но какая поистине трагическая чересполосица блестящих прозрений и роковых
  заблуждений представлена, к примеру, в следующих отрывках:
  
  
  
  
  
  
  
  
   149 (1), 150 (1...2), 151 (1....2), 152 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Во всех этих разноречивых монологах и репликах есть одно общее свойство:
  наблюдающий как бы со стороны, вчуже, взгляд на события. Это словно пролог грядущих
  бессильных эмигрантских дискуссий. Правда, ещё не инфильтрированный советской
  агентурой (это произойдёт уже там, "за бугром"). Нынешнего читателя поражает (и
  учит не быть самонадеянным в прогнозах) абсолютное непредчувствие длительности
  того всепроникающего, разрушительного тотального кошмара, который надвигается,
  уже надвинулся на Россию и подстерегает мир.
   Чего стїит хотя бы следующее пророчество Светского богослова:
  
  
   152 (2)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Это - пророчество о спасении. А теперь послушаем (из нашего "постперестроеч-
  ного" далека), в чём видит главную для России опасность тот же герой, несомненно,
  повторяю авторский. Беженец пытается заговорить о единой задаче всех христианских
  церквей, но Светский богослов его обрывает:
  
  
  
  
   164 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Рассмотрел С.Булгаков главного врага своей родины в апреле-мае 1918 года,
  ничего не скажешь...
   Вслушаемся в последние реплики "Заключения":
  
  
  
  
  
  
   167 (1), 168 (1),, 169 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Могла ли таким далёким от мира сего, от его насущных, неотложных, по сути, уже
  сугубо военных задач, образованным обществом быть спасена Россия середины 1918
  года?
   Боюсь, что не столь уж многим рисковал Ленин, когда в 1922 году выбросил за
  границу знаменитый интеллигентский этап. С такой потрясающей степенью апрагматиз-
  ма, с таким отсутствием чувства реальности среда эта представляла собой готовый
  питательный бульон для развёртывания "трестовских", "сменовеховской", "младорос-
  ской" и прочих чекистско-коммунистических провокаций.
  
   * * *
  
  
   Статья А.С.Изгоева "Социализм, культура и большевизм" самим названием своим
  предполагает злободневность тематики. Что же сказано в ней?
   С самого начала в ней наталкиваешься на множество разумных вещей и одновременно
  - на страшную и крайне распространённую в кругах небольшевистской интелигенции
  иллюзию. Её представители говорят так, словно у них ещё есть время для рассуждений.
  Они не видят, что случилось непоправимое: их исключили из диалога. В эмиграции они
  будут продолжать говорить как участники драмы, в действительности в ней уже не
  участвуя. В лучшем случае - восстанавливая и сберегая её летопись. Оставшимся на
  родине предстоит нечто непредставимое, во всей истории российской интеллигенции
   не имеющее сравнимых по ужасу прецедентов. Они не предвидят и того, что возникает
  государственное образование нового типа, а потому доступные им критерии окажутся
  к нему неприменимыми.
   Так, Изгоев пишет:
  
  
  
  
   183 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   183 (1)
  
  
   Это государство создаст, однако, особый и новый функциональный слой, "образо-
  ванщину", который заменит ему и интеллигенцию, и "интеллигентщину". И это ново-
  образование будет будет справляться со своими обязанностями не лучше и не хуже
   других его, этого государства, органов.
   Не будем спорить с Изгоевым о фундаменте монархической власти и причинах её
  падения: здесь он рассуждает как тривиальный интеллигент-прогрессист, то есть
  поверхностно и пристрастно. Но истоки нежизнеспособности Временного правитель-
  ства и небольшевистского социализма схвачены им поистине метко:
  
  
  
  
  
   184 (1), 185 (1...2)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   "Для будущего" это не совсем справедливо хотя бы потому, что в середине 1918
  года Изгоеву это большевистское будущее не могло ещё привидеться даже в страшном
  сне. Но справедливость требует напоминания, что Керенский в эмиграции, в своём
  знаменитом диалоге с "большевизаном" /"Современные записки" ("Annales contemporaines-
  "), Париж, 1937, LXIII/ утверждал дословно то же самое, что говорит Изгоев: различие
  было, по его убеждению, только в темпах и методах, а не в сути программ большевиков
  и эсеров. И в этом он видит своё оправдание, а не свой грех. Три возражения, каждое
  из которых самодостаточно, вызывает это суждение у тех, кто увидел большевистскую
  эру изнутри и в расцвете. Во-первых, программу эту (эсеровскую и литературную
  большевистскую) нельзя было выполнить иначе, чем её выполнили: при любом
  действительном послаблении её никто не стал бы долго терпеть. Во-вторых, не
  литературная, а практическая программа большевиков (а после победы и укоренения -
   и подогнанная под практику литературная) была противоположна эсеровской в самом
  главном для России вопросе - в аграрном. Большевики взяли на вооружение эсеровскую
  формулировку этой программы лишь в тактических целях, на короткий период
  завоевания ими политической власти. В-третьих, конструктивные части обеих
  программ (всё то, что должно было бы последовать после захвата власти) были
  невыполнимы в принципе, искони утопичны.
   То, о чём говорит Изгоев в разделах, посвящённых культуре и западному социализ-
  му, на большой дистанции - верно, однако катастрофически несвоевременно. Это -
  полемика, естественная для той же западной демократии, для которой характерен и
  западный, то есть гедонический, "буржуазный" (Изгоев) потребительский квазисоциа-
  лизм. Западный - в многопартийной системе - социализм есть легальный способ
  конкурентного увеличения своей (наёмного работника и служащего) доли в националь-
  ном пироге. Он безопасен (в границах, не нарушающих здравого смысла, т.е. не
  выходящих за рамки оплаты работника по труду его) в устоявшемся, прочном, экономи-
  чески более или менее благополучном государстве. Запредельный же радикализм
  социализма российского для полемики места не оставлял, особенно в большевистском
  его варианте (коммунизм). На Запад он был позднее экспортирован большевизмом (в
  малых легальных и больших законспирированных метастазах).
   Изгоев пишет:
  
  
   186 (1), 187 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Но ведь это ещё не социализм - это только война за социализм: это июнь 1918 года.
  И, главное, ни Изгоев, ни - тем более - Чаадаев не представляли себе (и не могли
  представить), что урок этот, если он пересечёт некую грань саморазрушения, может
  оказаться смертельным трюком не для России только - для человечества.
   Ссылки на Достоевского, развёрнутые Изгоевым, стали сегодня общим местом для
  кртиков социалистической бесовщины. Разительно, хотя и естественно, принятие 1917
  - 1918 годов за апогей большевистского зверствования и распада. Изгоев весьма
  проницательно предвещает экономическую абсурдность и беспомощность социализма,
  но, во-первых, не представляет себе, как долго сумеет социализм выжимать из империи
  её исторический и природный потенциалы своими зверскими, насильственными
  приёмами. А во-вторых, он так и не добирается до сугубо конкретного системного
  корня этой - вопреки всей мощи насилия - созидательной беспомощности и абсурднос-
  ти. Главное же, что (подчеркнём ещё раз) бросается в глаза и в этой статье, и в
  остальных статьях сборника, - это отсутствие чувства необходимости немедленно что-
   то делать. Некая созерцательная неспешность, пердполагающая, по-видимому, что
  большевики не посягнут на право не подкреплённого действием инакомыслия. Но они -
  посягнули.
  
   * * *
  
  
   Говоря о статье В.Н.Муравьёва "Рёв племени", мы оставим вне обсуждения, её
  начальные поэтические фигуры. Отметим только, что, на взгляд сухой и придирчи-вый,
  реветь должны бы племена, а не племя, ибо племён на Руси испокон веку вели-кое
  множество. И чем ближе к описываемой эпохе, тем больше (уже не племён, а народов).
  Поэтому, если и существовала в древней (какая уж тут древность - в за- пасе одно
  тысячелетие) Руси "небывалая цельность духа" (а, по словам автора, "это не легенда
  и не метафора"), то ни в летописях, ни в многотомных исторических монографиях
  (разумеется, дооктябрьских) она не отразилась. Что же до "рёва племени" в
  многоплеменных волей-неволей современных государствах, то мы с ужасом слышим
  сейчас его какофонию в Югославии, или в ЮАР, или... Особенно он много- обещающ при
  ядерной дубинке в руках ревущего. Но каждому вольно чувствовать прошлое, своё и
  своего рода-племени, как ему заблагорассудится. Спорить с ощущением невозможно.
  Бесполезно также рассматривать по пунктам, как и в чём российская история
  разошлась с уверенными пророчествами ещё одного из её прорица-телей. Говоря о
  будущем, не ошибаются слишком немногие, для того чтобы остальным вменять в вину
  их ошибки. Зато заслуживают благодарного внимания догадки, искрящиеся в потоке
  домыслов. Они словно крупинки золота, отмытые от песка на лотке Времени. Их
  значение непреходяще.
   Как большинство пишущих и рассуждающих, В.Н.Муравьёв констатирует зорче, чем
  прогнозирует. Если отвлечься от особенностей его риторики и перевести послед-нюю
  на менее патетический и более современный язык, то его констатации предстанут
  много более точными.
   По сути, речь идёт о том трагическом разрыве, о котором уже неоднократно
  говорилось. Он подстерегает всякий молодой народ, окружённый старшими, чем он,
  народами, обладающими мощной государственностью, иной историей и могучей
  культурой. Естественно, что во взаимодействии с новым и всё более близким
  знакомцем участвуют прежде всего административные и образованные слои обоих
  партнёров. Чем массивней и самобытней младший народ (или полиэтнос), тем глубже
  окажется при подобном взаимодействии трещинка между основной массой такого
  народа и его тонким слоем, активно взаимодействующим с иноземцами в духовной
  области. Но ведь и этот тончайший активный слой не прошел эволюции новых
  знакомцев. Его духовные заимствования не имеют корней ни в родной почве, ни, тем
  более, вне её. Врастание в чуждый мир в одном-двух поколениях - чудо для единиц и
  невозможность для множеств. Убеждения, заимствованные у соседей, близких и
  дальних, имели у них (у соседей) свою органику, свои источники и, главное, свои
  параллельно (а то и за- долго до рождения новых идей) возникавшие противовесы,
  обеспечивающие обществу относительную стабильность и устойчивость по отношению
  к духовной взрывчатке. Эти идеи являлись даже не антитезой других идей, а одной из
  реакций определённых
  
   общественных слоёв на органическое развитие
  государства и общества. Идеям про- тивостояли не только контрыдеи, но и прочные
  социальные институты, сложившееся право, могучая инерция основного мировоззрен-
  ческого потока, естественный миро- воззренческий иммунитет. Он создавался
  общими корнями как позиции, так и оппо- зиции. И на Руси такое (относительное, как
  везде) равновесие могло бы возникнуть и устояться. Но её дооктябрьская
  историческая траектория была резко изменена, по меньшей мере, дважды: татаро-
  монгольским нашествием и петровскими "перестройкой" и "ускорением" (правда, без
  "гласности").
   Муравьёв пишет:
  
  
  
  
  
  
  
  
   234 (1....2), 235 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Соглашаясь или не соглашаясь с тем, каким видится Муравьёву Запад (важно,
  что иным, чем Россия, и это - верно), нельзя не признать его правоты в отношении
  русской интеллигенции:
  
  
   237 (1)
  
  
  
  
  
  
   237 (1)
  
  
   Страшная умозрительность и схематическая беспочвенность радикалистских моде-
   лей, навязывавшихся интеллигенцией России с середины XIX века, бесспорна. И кон-
  консервативно-либеральное меньшинство русского общества тщетно пыталось
  объяснить это радикалистскому большинству образованного слоя.
   В статье Муравьёва, вопреки её экзотическому названию, знаменательно понимание
  одного (и тогда, и теперь) непопулярного обстоятельства: народную массу качнули
  в решающий момент "влево", в сторону крайних радикалов, вовсе не "звериные" эле-
  менты народной души, а естественная человеческая жажда благополучия, достатка и
  мира. Инородцы были в этом порыве активней, чем русские, потому что у них было ещё
  больше поводов искать "заступников" и делегировать своих представителей в их
  ряды. Муравьёв, правда, говорит только о русских. И постулирует право православия
  игнорировать всё инославное:
  
   231 (1)
  
  
  
   Но это парадоксальное суждение лежит за рамками проблемы, о которой мы гово-рим
  ("игнорировать всё инославное" - тоже утопия, ибо само инославное, а его много, себя
  игнорировать не станет и не позволит, да и всё православное не сумеет и не за-хочет
  замкнуться в себе).
   Но в контексте этой весьма спорной и сложной идеи трудно не согласиться со сле-
  дующим суждением:
  
  
  
   238 (1), 239 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   "Западная современная культура", положим, ни в чём не виновна, ибо никого не
  обязывала и не принуждала принимать за откровение одну краску из пёстрой мозаики
  её идей. Не она силой навязывала это лжеоткровение России, а россияне же -
  радикальные интеллигенты, воспринявшие одну из западных социально-экономических
  утопий как абсолют. Но народ услышал в речах интеллигенции лишь то, что хотел и был
  способен расслышать. Здесь Муравьёв безупречно прав. Добавим, что люди всегда
  слышат в чужих речах только то, что дремлет в их собственном опыте или в их
  сокровенных желаниях. И этой особенностью человеческого мышления, о которой
  забывали радикалы, более или менее совестливые, совершенно сознательно
  воспользовались большевики-ленинцы. Во всяком случае - Ленин, Троцкий и ещё
  несколько инициато- ров - самая прагматичная и наименее отягощённая нравственными
  "предрассудками" группа радикалов. Качнув свинцово-тяжелую глыбу массы на свою
  сторону, они дадут ей очнуться только тогда, когда из её же наиболее хваткой и
  цепкой части наберут достаточное число насильников и загонщиков. И тут же подавят
  это опамятование железом, кровью и ложью.
   Те же, кого Муравьёв называет "интеллигентщиной", лишь подготовили почву для
  победы особой своей породы, которая перегрызёт глотки всем непокорным, а для
  острастки - и великому множеству покорных (большевиков - тоже). То, что сказано
  ниже, относится на самом деле не к победителям, а к тем, кто лишь обработал для
  них поле жатвы:
  
  
  
  
  
  
   241 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Да, конечно, поработали на революционной ниве многие поколения. Приложили, так
  сказать, к светлому будущему руки. Но большевики откололись от обречённого ими
  на гибель родового древа и создали строй, которого никто из предшественников,
  современников и оппонентов не мог предвидеть. В том числе, конечно же, и Муравьёв.
  А потому в его рассуждениях "всё прочее - литература".
  
  
   * * *
  
  
   Интересной и не утратившей злободневности представляется статья П.И.Новгород-
  цева "О путях и задачах русской интеллигенции". Так как издание 1918 года почти всё
  было уничтожено на выходе, а второе появилось в 1967 году в Париже, статья, как и
  весь сборник, не могла повлиять на роковой ход событий. Но драма ещё идёт. И потому
  плоды размышлений ума глубокого и просвещённого должны, наконец, быть затребова-
  ны его родиной.
   Статья начинается напоминанием о ещё недавнем тогда прошлом:
  
  
  
  
  
  
  
   251(1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сегодня мы всё ещё ждём вынесения историей окончательного приговора тому
  выбору, которым ответила интеллигенция на вдумчивый призыв "Вех". Она, интеллиген-
  ция, не была, разумеется, единственным определителем того пути, по которому пошла
  в ХХ веке Россия. Но интеллигенция - профессиональный мыслительный орган
  народного тела, и она отвечает за ход событий больше тех, для кого ду-мание не
  является профессией. Суждено ли России дойти до конца в своём самораз- рушении?
  Обратима ли нынешняя фаза крушения? Как воздействуют на этот вопрос ядерный и
  экологический факторы? На краю обрыва слабые руки цепляются за кустар- ник. Но
  притча о двух лягушках в крынке со сметаной заставляет барахтаться. По- скольку
  всё ещё длится цепная реакция распада "Великой Октябрьской", стїит вер- нуться к
  размышлениям проницательного очевидца о её истоках.
   П.И.Новгородцев движется к самой сердцевине вопроса, когда он, во-первых,
  подчёркивает не исключительно русский характер главного порока интеллигентской
   (я бы сказала, вообще - человеческой) мысли, а во-вторых, когда этим главным по-
  роком он называет рационалистический (добавим: социально-строительный) утопизм:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   255 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Возводя рационалистический утопизм к его античным истокам, Новгородцев пишет:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   256 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   256 (1)
  
  
  
   Подход Новгородцева к этой теме - редчайший пример обнаружения в российской
  трагедии общечеловеческих, а не специфически "племенных" заблуждений. Он
  прослеживает определённый тип (или порок) мышления, проявлявшийся и проявляющийся
  на всём протяжении истории человеческой мысли. Высшая Сила - Объективная Сущность
  Творения и Строения - Бог - Закон - Новгородцев даёт разные наименования тому
  Порядку, в котором только и может существовать мир (мiръ). Порядок этот можно
  улучшать, совершенствовать и ухудшать только в границах заложенных в нём
  принципов.
   В блистательных размышлениях Новгородцева о генезисе, параллелях, прецеденте
  и причинах российской катастрофы есть два момента, один из которых вызывает
  опасения, а другой требует развития сказанного.
  
  
  
  
   259 (1)
  
  
  
  
  
  
  
   Здесь ещё нет и не может быть предвидения того типа государства, которое по-
   строят большевики, - государства, примирение и сотрудничество с которым есть ги-
   бель и преступление. Поэтому нет и не может быть соответствующего предупреждения.
  Новгородцеву, как большинству его коллег по сборнику, большевизм представляется
  тяжелейшим, но эпизодом: они не могут представить себе его устояния почти на
  столетие. В приведенном выше отрывке говорится о сотрудничестве интеллигенции с
  нормальным правовым государством. "Сменовеховцы", "младороссы", "евразийцы" и
  другие коллаборанты тоже заговорят о сотрудничестве интеллигенции с государ-
   ством. Но - с каким?! Новгородцев умрёт в 1924 году и не увидит фальсификации ими
  своего тезиса.
   И второе: П.И.Новгородцевым сказано много прозорливых и точных слов о
  рационалистическом утопизме. Но он подходит к нему как философ, а не как экономист.
  Поэтому он не может вооружить своих размышлений ещё и расчётом, зачатки которого
  были уже у Адама Смита, развитие - у Герберта Спенсера, первые разработки - у Бориса
  Бруцкуса (Россия - Берлин - Иерусалим). Математических же (то есть неумолимых и
  непреложных) доказательств незыблемости Закона и объективной немыслимости
  рационалистического произвола по отношению к нему, появившихся в 1940-х годах, он
  и вовсе не мог увидеть.
   Но в прозрениях ему не откажешь.
   Хотя бы в следующем:
  
  
  
  
   260 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   260 (1)
  
  
  
  
   На наших глазах рушится и монстр-псевдопобедитель, детище Утопии-Оборотня. Что
  и кто останется живым и жизнеспособным на его обломках, мы ещё не знаем.
   Новгородцев говорит о 1918 годе:
  
   265 (1)
  
  
  
   "Подвиг духовного освобождения" спас бы, возможно, Россию. Но только в том
  случае, если бы он безотлагательно обернулся делом, подвигом бранным,
  объединившим все трезвые силы в стране. Большевиков уже в 1917-м, тем более - в 1918-
  м году нельзя было одолеть иначе, как силой, и без всякого промедления. Но этому
  не дано было произойти.
  
   * * *
  
  
   П.Б. Струве в своей статье "Исторический смысл русской революции и националь-
  ные задачи" берёт на себя миссию поистине грандиозную. Солженицын в многотомном
  "Красном колесе" решился на куда более скромную задачу: проследить шаг за шагом
  за тем, как это было, что на деле произошло. Если говорить о хронологии, то
  Солженицын выполнил половину своего замысла. По смыслу же завершил основное:
  восстановил роковое течение событий почти до момента их политической (на данном
  витке развития) необратимости. Солженицын считает, что такой момент наступил в
  апреле-мае 1917 года; некоторые полагают, что только в июле, - это вряд ли
  существенно. П.Б.Струве же и в августе 1918 года думает, что у России есть ещё время
  для самопознания и самоочищения. Впрочем, у него это время было: Ленин его не убил,
  а выдворил.
   В своей обширной статье Струве пишет:
  
  
  
   289 (1), 290 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   290 (1)
  
  
  
   В воздухе эпохи, очевидно, ещё не чувствовалось, что сдвиг угрожает стать ро-
  ковым. Не понималось,что это за сдвиг. Народная война возможна тогда, когда её
  ведёт против общего противника большинство народа. В 1917-18 гг. такой войны не
  возникло. Опасность была смертельной, но большинство народа опомнилось поздно
  (если опомнилось). В такую минуту те, кто видят опасность во всей мере её, хвата-
  ются за оружие и (или - если стары и недужны) побуждают к тому всех, кого могут, а
  не философствуют. Но П.Б.Струве вдумчиво погружается в историко-философские и
  мистические глубины событий, в их, как ему представляется, истоки.
   Считает ли Пётр Бернгардович в начале 1918 года, что есть ещё время для
  философствования? Или, напротив, думает, что на данном витке спирали дело проиг-
  рано, и готовится к следующему витку? Трудно сегодня вникнуть в миропонимание
   1918 года. На Россию надвигалось совершенно инокачественное бытие. Ощутить мерт-
  венное дыхание непознанного сумели слишком немногие.
   Струве отказывает российской катастрофе в праве на "всё-таки морально (выд.
  Струве) значительный титул революции". А ведь это была революция из революций по
  степени перемен и последствий, которые она принесла. Но у этого слова - револю-
  ция - оставался ещё реликтовый ореол. Бывший марксист, даже и легальный, не может
  дойти до логического конца в посягательстве на вчерашнюю святыню. Ведь как-никак
  он, вслед за Плехановым, открывал России Маркса и выводил в свет Ульянова-Ленина.
  И какая же (прошу прощения) хлестаковская "лёгкость в мыслях необыкновенная"
  сквозит в нижеследующем уподоблении:
  
  
   291 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
   Когда бы так!.. Но гостиная Городничего окаменела бы от ужаса, одним глазком
  заглянувши в уездную чрезвычайку. Да и сам Струве без интервала, в следующем
  абзаце, пишет:
  
  
  
   291 (2)
  
  
  
   Так зачем же пустословить?
   Я не буду касаться общих мест в статье Струве (общих с его статьёй в "Вехах",
  общих с другими авторами обоих сборников, просто - общих). Затрону лишь некоторые
  основные моменты. Струве пишет:
  
  
  
  
   292 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   292 (1)
  
  
   Но ещё раньше органическое, хотя и медлительное развитие гражданского обще-
   ства в рамках монархии шло при двух первых Романовых и продолжалось при Софье,
  окружённой далеко не одними обскурантами и ретроградами. Государство российское
  несколько раз имело возможность и время для не петровски свирепых, а более или
  менее плавных шагов вперёд и их делало. И уж во всяком случае с 1860-х годов до
  1914-го, при всех рецидивах реакции и осложнениях, при всём трагизме террористи-
  ческого самозванства революционеров и причинённых им невосполнимых утрат, Россия
  жила и росла.
   "Владимир Ильич Ульянов-Ленин мог окончательно разрушить великую державу
  Российскую и возвести на её месте кроваво-призрачную Совдепию" (когда бы
  "призрачную"! Очень даже реальную и цепкую) в силу сложнейшего переплетения
  исторических и современных ему обстоятельств. Какие же видит Струве?
  
  
  
  
  
  
   295 (1), 296 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   295 (1), 296 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
   296 (1)
  
   Здесь можно по-разному относиться к частностям, но правильность основного
  суждения сомнений не вызывает. Однако следующие за упоминанием о Столыпине фразы
  некорректны и отдают попыткой объяснения (если не оправдания) собственной
  "отщепенской" молодости:
  
  
  
   296 (2)
  
  
  
  
   Здесь всё представлено с некоторой рефлекторной самооправдательной сдвижкой.
   Столыпин упорно и безответно звал всю "прогрессивную общественность", в том
  числе Думу, к сотрудничеству, но встречал оппозицию или глухую стену. Слой,
  именуемый бюрократией, был достаточно интеллигентен (в "неорденском", чисто
  культурном значении слова), но интеллигенция (теперь уже - в "орденском") не хотела
  множить его ряды, быть опорой легальных преобразований в рамках конститу- ционной
  монархии. Ею владели заветные социалистические идеалы. Среди государственных
  чиновников той поры, судя по многим авторитетным свидетельствам, быстро нарастал
  слой "культурных и образованных элементов". В том числе и в провинции. Но правда
  и то, что царствующая чета не расположена была с этими элементами сотруд- ничать.
  Столыпина в последний год его жизни с трудом терпели: отставка была предрешена.
  Но ещё больше роковой правды в том, что интеллигенция отвергла союз даже с
  просвещённой и реформаторски настроенной высшей бюрократией априори, сходу и
  категорически. В просвещённой части светского общества хороший тон прямо-таки
  требовал сочувствия сокрушителям основ и традиций, а не государственным усилиям
  их одолеть.
  
   296 (3)
  
  
  
   Но большинство этого меньшинства - лишь после того, как способствовало пожару
  1905 года, ему ужаснулось. Да и нельзя уравнивать на исторических весах "безумие
  интеллигенции и ослепление власти". "Ошибки, пороки и преступления" (как выра-
  жается Струве чуть выше) власти были унаследованными и/или обуславливались
  недостатками лиц, объяснялись порой стечением трагических обстоятельств и не
  сокрушали целенаправленно устоев жизни и государства. В конце концов царь под-
  давался давлению жизни и обстоятельств, и вплоть до рокового 1914 года госу-
  сударство либерализовалось, не теряя структуры. А хозяйство развивалось
  быстрей, чем когда бы то ни было. Интеллигенция же, готовящая приход социализма и
  трактуя его в каждом кружке по-своему, но одинаково схематически и отвлечённо,
  руководствовалась девизом: "Чем хуже - тем лучше". Она препятствовала любой
  стабилизации и усиливала любую раскачку устоев. Поэтому ставить союз "и" между
  монархией, о которой Струве ниже пишет как о власти, "всё-таки выражавшей и
  поддерживавшей единство и крепость государства", и силой, которая "натравливала
  низы на государство и историческую монархию" (там же), - значит проявлять
  непоследовательность и алогичность. Боюсь, что это лишь некоторое дипломатическое
  лукавство во имя прошлого или его, этого прошлого, инерция.
   Струве 1918 года ещё не видит того, что он увидит и постулирует через не-
   сколько лет: принципиальной неконструктивности идеи социализма, её абсолютного
  утопизма, в том числе и чисто экономического. И это неведение крайне ослабляет его
  позицию. В 1918 же году Струве писал:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   297 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Какое поистине причудливое переплетение точных наблюдений и теоретических
  ошибок! В него имеет смысл вдуматься, ибо оно господствует и поныне, многократно
  опровергнутое и теоретически и практически. Фактически это начало пути к тому,
   чтобы подменить в названиях партий и теорий слово "социалистический" словом
  "социальный", тем самым отказавшись от социализма (как, например, Социально-
  христианский союз в Германии). Но лишь начало. Вернёмся, однако, к тезисам Струве.
   В России не состоялось "торжество социализма или коммунизма". Там состоялась
  победа партии коммунистов, которая будет пытаться построить свой теоретический
  "социализм или коммунизм", но построит лишь тоталитарную партократию. Эта парто-
  кратия будет называться коммунистической. Но она так и не "достроит" того, чего
  принципиально нельзя построить: литературного коммунизма. Всё, что сказано здесь
  Струве о соотношении целей и средств, вожаков и массы - прозорливо и верно. Но вот
  "правильна или неправильна" "идея социализма как организации хозяйственной
  жизни" (и почему "правильна или неправильна"), - это в в высшей степени не
  безразлично. Было не безразлично тогда и не безразлично теперь. Однако, в отличие
  от его след-ствий (террора, милитаризации и идеологизации жизни, бедности,
  несвободы, разру- шения экономики и экологии и т.д. и т.п.), этот первоосновной
  вопрос воспринима- ется с одиозным и роковым безразличием. И по одной уже этой
  причине (а их ещё много) в общественное сознание он не включается.
  
  
   Из рассуждений Струве следует, что для него "социализм, как идея организации
  хозяйственной жизни", ценности не утратил. Но то ли недоучками, то ли злоумышлен-
  никами-большевиками эта "конструктивно-социалистическая идея" бесстыдно и бес-
  совестно профанируется.
  
  
  
   297 (2)
  
  
  
  
   При таком (генетически общем с большевиками - при всех расхождениях) взгляде на
  социализм, даже при рудиментах этого общего взгляда, нельзя успешно противостоять
  большевизму в массовом сознании. Впрочем, авторы "Вех" и "Из глубины" к массовому
  сознанию и не апеллируют. Они, очевидно, всё-таки полагают, что у них есть время.
  
  
  
  
  
  
   298 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   А во что и куда они вошли как "организующие, созидательные силы строительства" -
   эти две идеи? Они становятся таковыми лишь тогда, когда соглашаются на конкурент-
  ное партнёрство с другими силами, на правовую конкурентную борьбу за свои социаль-
  но-экономические интересы в рамках данного строя, без посягательства на его раз-
  рушение. Российские социалисты и, тем более, коммунисты (большевики) считали та-
  кую позицию преступным оппортунизмом.
   Вообще, в этой статье Струве "родимых пятен" марксизма едва ли не больше, чем в
  его же более ранней статье в "Вехах". Терминологическая родственность его рито-
  рики словарному составу "легального марксизма" 1890-х годов несомненна.
   В дальнейшем в рассуждениях Струве есть мысль о том, что "буржуазный строй"
  ближе, на самом деле, к действительным чаяниям и устремлениям масс, чем социа- лизм
  (учение, подчиняющее личность интересам отвлечённого "коллектива"). Но пережитки
  прежней фразеологии мешают ему выразить свою мысль отчётливо и одно- значно.
   Однако центральным стержнем статьи Струве является не развенчание или коррек-
  тировка идеи социализма, а утверждение первенствующего - для спасения России -
  значения идеи нации.
  
  
  
  
  
   302 (1)
   Класс - понятие чисто функциональное, вытекающее из его роли в обществе. Нация -
   понятие этно-генетическое, гораздо более широкое, чем класс (нация объемлет все
  классы общества). Ни то, ни другое (ни класс, ни нация) не предопределяется только
  сознанием: быть объединёнными сознанием (или более узко - идеологией) - это
  прерогатива партий и других родственных им союзов.
   Но вдумаемся в определение нации, которое предлагает Струве. Оно заключает в
  себе зерно противоречия, из которого вырастет весьма экзотический монстр.
   С одной стороны,
  
  
   302 (2)
  
  
  
   Но с другой стороны,
  
   302 (3)
  
  
  
   И, наконец,
   302 (4)
  
   Как же тогда быть с Россией - империей или республикой МНОГОнациональной и
  МНОГОверной?
  
  
  
  
   303 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   , - пишет Струве.
  
   Но класс образуется вовсе не "классовым сознанием". Классовая принадлежность
  определяется родом занятий и положением человека в обществе. А постулат общности
  веры как образующего признака нации не позволяет считаться таковой ни россиянам,
  ни французам, ни немцам, ни, уж тем более, американцам, ни евреям, и т.д. и т.п.
  Исторически сложилось так, что большие государства, известные нам, строились и,
  главное, достраивались как многоплеменные и многоконфессиональные образования.
  И Российская империя - один из ярчайших примеров такого государства. Грозные собы-
  тия в современной Югославии, распад СССР и бомбы замедленного действия с тлею-
  щими фитилями в российских автономиях показывают наглядно, чем чревато прило-
  жение этнического и вероисповедного принципа к современному государству. Отчаян-
  ная попытка евреев возродить национальный очаг, убежище от антисемитской пара-
  нойи, в бинациональной Палестине тоже доказывает: либо два народа сумеют добиться
  сосуществовательного компромисса, либо им суждена битва за мир до последней кап-
  ли крови. От всей души надеюсь на первый вариант.
   Зовя многоэтническое и многоверное государство к национальной одноверной
  идиллии, Струве заводит его в тот же тупик, в который привёл его деспотический
  агрессивный "интернационализм", точнее - насильственный "безнационализм" комму-
  нистов. Он пишет:
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   305 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я не хочу оскорблять память П.Б.Струве поимённым перечислением малопочтенных
  лиц, которые с удовольствием поставят свои подписи под этой декларацией. Я только
  замечу, что в условиях многонациональной России (где революция только в начале
  1990-х гг., а не в 1918-м "в своём разрушительном действии"дойдёт почти до конца)
  "национальная идея" Струве носит решительно антигосударственный, деструктивный
  характер. Обратите внимание на подчёркнутые слова:
  
   305 (2)
  
  
   И на финал статьи:
  
  
  
   305 (3)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   306 (1)
  
  
   Я ещё раз прошу прощения у тени Струве, но это обращение к энтузиазму и ве-
  дущей идее Руси 1612 года в России 1918 года уже само по себе знаменует такую
  оторванность от реальности, какой достаточно, чтобы предопределить поражение в
  борьбе с большевизмом. Если бы даже ещё оставалось время для статей. Но если бы
  
  
  
  даже и оставалось ещё какое-то время? Не слышится ли за этой рафинированной па-
  тетикой нынешний истошный и вульгарный вопль "Россия - для русских" ("Германия -для
  немцев")? Германии надо было ради немецкой идеи изгнать или истребить один
  небольшой "неполноценный" народ. А России? Сколько ни дроби и ни очищай хотя бы
  только одну Российскую федерацию (а Струве грезил о всей империи), она уже не
  станет этнически чистой. Я понимаю, что Струве великодушно готов позволить всем
  россиянам стать православными и считаться русскими. Но, повторяю, в огромной
  многоверной России всех народов не окрестить и не сделать русскими, - даже и пос-
   ле распада СССР.
   Спросите себя, кто в ней сегодня станет под многопартийно-православно-патрио-
   тическую хоругвь, которую предлагает развернуть над Россией 1918 года Струве, и
   у вас потемнеет в глазах, как потемнело бы и у самого Струве.
   Как бы это ни ранило полные национального романтизма души, но критерий со-
  временного цивилизованного государственного права - не раса, не нация, не веро-
  исповедание, не имущественный ценз. Современное цивилизованное существование
  немыслимо без полноты прав личности и равенства всех граждан перед лицом
  Закона. Как П.Б.Струве, человек, несомненно, нравственный и образованный,
  представлял себе совмещение своего национально-религиозного идеала с цивилизо-
  ванным правом, представить себе невозможно.
   Боюсь, что его марксистское прошлое ещё продолжало манить его к радикальным
  решениям, безнадёжно упрощённым в приложении к многоцветию и многослойности
  жизни. Как, впрочем, и все утопии, бессильные в созидании, но могущественные в
  разрушении и умерщвлении.
  
  
   * * *
  
  
  
   По статье С.Л.Франка "De profundis" часто называют весь сборник.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   311 (1), 312 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   312 (1)
  
   Это - 1918-й год, то есть только начало. Продолжительность, формы и масштабы
  бедствия были для тогдашнего сознания непредставимы (разве что для Достоевского -
   или для Кафки). Библейские пророчества мыслятся нами отвлечённо. Всегда кажется,
  
  
  что это ещё не о нас и не о наших ближайших потомках.
   Франк оказывается пророком, ибо победители создают строй, неспособный к
  развитию и плодоношению, мёртвый, выжимающий из страны жизненные силы и соки,
  накопившиеся в многовековом прошлом. Когда они будут всеми силами и средствами
  выжаты, тело начнёт разрушаться. Возможна ли остановка в разрушении, остались ли
  в экологии, экономике и, главное, в психике людей резервы для поворота процесса
  вспять, - неизвестно. В 1917 году начала разрушаться страна, ещё не начинённая
  ядерной взрывчаткой и ядохимикатами. Это была страна со впавшим в утопические
  галлюцинации, в истерику, но ещё нормальным, психически не деформированным на-
  селением. Поэтому несколько лет НЭПа чуть было не вдохнули в неё жизнь. Сталин
  вовремя пресёк опасный процесс.
   Франк и в "Вехах" был проницательнее своих коллег, и в "Из глубины" проница-
  тельней остальных предощутил угрожающую стране бездну.
   Трудно было бы и сегодня дать более точный и беспощадный анализ того, что
  свершилось в жизни России на протяжении истекших ко времени написания статьи
  Франка полутора лет. Вот малая доля этих неуслышанных на родине обобщений (тем
  более - окружающим миром: он и своих пророков не слышит):
  
  
  
  
  
  
   314 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   315 (1), 316 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Всё это не устарело ни в одном слове. Но последуем дальше:
  
  
  
  
  
  
   317 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Но в 1918 году социализм лишь пытались построить. Пытались действовать со-
   гласно букве Утопии, что абсурдно по определению. Возник монстр. Продолжим, од-
  нако, цитировать Франка:
  
  
  
  
  
  
  
   318 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   И всё-таки мы тщетно будем искать в статье С.Франка ответа на последний, на
  самый главный для нас вопрос: что такое социализм? Почему победив, он разрушает
  и разрушается?
   Нет ответа на эти вопросы и в нижеследующем обобщении:
  
  
  
  
  
  
  
  
   319 (1)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Действуют ли тут причины только духовные, нравственные, мистические? Или есть
  обстоятельства и чисто структурные, которые даже при бескорыстнейших намерениях
  устроителей новой жизни приводят общество в ад?
   С.Л.Франк увидел воочию начало агонии и ужаснулся. Однако в этой статье,
  написанной не позже 1918 года, он структурной причины невоплотимости в жизнь
  гуманистических целей Утопии-Оборотня не констатирует. Может быть, они пред-
  ставлялись ему столь самоочевидными, что он не счёл нужным на них останавлива-
   ться? В его поле зрения лежали вопросы более глубокие. Между тем структура и
  мистика возникавшей тогда Системы нераздельно связаны. При этом структурные
  причины её обречённости на тиранию и саморазрушение доступны и агностическому,
   и атеистическому сознанию. Вряд ли имеет смысл пренебрегать какой бы то ни было
   из сторон проблемы.
   Вот простейшая и достаточно поверхностная формулировка структурной причины
  неработоспособности социализма. Никакая инстанция не может охватить всей
  массы процессов, протекающих в обществе в каждый данный момент. Количество этих
  про- цессов бесконечно велико. Само слово "процесс" говорит о том, что всё в
  обществе непрерывно изменяется: разнообразные параметры всех его составляющих
  и отношения между ними. Попытки командовать необъятным количеством разнородных
  взаимосвязанных и автономных процессов, планируя их заранее, неизбежно ведут к
  накоплению неполадок и к нарастающему расстройству общественного организма. Они,
  эти попытки, сравнимы с попыткой человеческого ума математически рассчитывать
  каждое предстоящее шевеление организма, каждую его - на всех уровнях - реакцию.
  Неумение или нежелание это понять и своевременно отказаться от такого способа
  управления заставляет ввести в Систему фактор принуждения. По мере нарастания
  расстройства Системы приходится принуждение наращивать. Вечно это продолжаться
  не может. Принуждение исчерпывает свои ресурсы, и Голем рушится.
   Самоорганизация есть имманентное свойство Вселенной и Жизни, положенное в
  основу их Бытия. Когда пытаются это свойство изъять, заменить своеволием, Бытие
  рушится.
   Сборник "Из глубины" проникнут ощущением этой катастрофы, но обнажение её
  механизма - вне его проблематики (или вне интересов его авторов).
  
  
   /Д.Штурман/
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"