Я не знаю, согласен ли сегодня с дворником Спиридоном автор романа "В круге первом". Надеюсь, что да. Сегодня эти его слова представляются мне весьма злободневными. 21 сентября 1993 года президент Ельцин обратился к народу с просьбой понять: с людьми, не признающими никаких правил, не играют в псевдоправовые игры. Самое время, не зная, что будет завтра, оглянуться назад.
В чём видится принципиальное сходство некоторых настроений 1916-1917 годов и времён "перестройки"? Не будем говорить обо всём обществе, тем более - обо всём народе (слова эти: "общество" и "народ" - употребляю в их классическом российском смысле). Речь идёт лишь об одном из типических эпохальных характеров - о российском "идеалисте-интеллигенте" (Б.Пастернак). В России, на авансцене, уже полыхала победная большевистская революция,
А сзади, в зареве легенд,
Идеалист-интеллигент
Горел во славу тёмной силы,
Которая по всем углам его тихонько поносила
За подвиг, если не за то,
Что дважды два не сразу сто.
Пока - оборвём цитату, ибо далее следует уже несколько иной мотив. В приведенном отрывке что ни слово, то мимо: и горел не "во славу", а на потребу; и совсем другой, куда более тёмной силы, чем та, о которой ведёт речь Пастернак. И дважды два - не "не сразу", а никогда "не сто", вообще - не сто. Но он-то ещё этого не знал - он ещё верил. "Тёмной силой", в его глазах, был тогда "обыватель", а горел во славу народа, неспособного это горение оценить, не только Маяковский, который, как сказано чуть ниже, "печатал и писал плакаты про радость своего заката". "Горел во славу тёмной силы" ещё и совмещавшийся тогда, в глазах Пастернака, с Маяковским Ленин.
В 1917-м и в "другие годы", до начала 30-х, по меньшей мере, у идеалиста-интеллигента" (он же тогда - "попутчик") сохранялась, неуклонно слабея, вера, что всё-таки "весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим". Хороший мир. Правильный мир. Пусть и не сразу, но дважды два в конце концов станет сто.
К 1985-87 годам интеллигент, повреждённый частью в "образованщину", окончательно понял, что ошибся, что в какой-то момент, у каждого - свой, заблудился. Но тем не менее принцип его социально-политического мышления оказался в массовом варианте прежним. Он решил, что можно отменить - на этот раз - "новый мир", точно так же, как в 1917-м году был отменён "старый". Но на сей раз без бяки-революции, по "консензусу" (модное слово), мирно. Вернуться в тот пункт исторической трассы, в котором Россия сбилась с дороги, чтобы пойти "совсем другим путём". Эту фразу традиция приписывает Ленину, а Наум Коржавин - Плеханову. Но она фатальна и тотальна для определённого типа исторического мышления. Смысл её в том, что историю можно переиграть, как будто ничего нехорошего, ошибочного нет и не было. Переиграть на практике, на деле, а не в ретроспективных моделях исследователей, фантастов и художников. Построение таких ретроспективных моделей и диспозиций в теории и в искусстве, вопреки мнению строгих историографов, вполне корректно и весьма полезно. Имеет смысл задуматься над тем, что могло бы быть, если бы люди осуществили свой выбор иначе, чем они это сделали. Но они его осуществили так, а не иначе. И вернуться в момент, предстоявший серии неправильных выборов, - нельзя. Невозможно бывшее сделать не бывшим. А конформист-образованец, едва-едва сбросивший в линьке старую кожу, немедленно засверкал знакомым узором "идеалиста-интеллигента". Он тут же поверил снова, что можно ("просто, как всё великое" - Маркс). Правда, сперва, по конформистской инерции, собрались было не отменять, а оздоровлять. Начались страсти по Горбачёву. Помнят ли ещё авторы сборника "Иного не дано" (М.,1988) полный его заголовок? "Гласность. Демократия. Социализм. ИНОГО НЕ ДАНО". Я тогда, по ходу чтения, исписала недоуменными коммента- риями чуть ли не такой же по весу пакет бумаги. Но к тому времени, когда я дочитала сборник, рецензировать его стало бессмысленным. Все авторы, кроме и в нём до конца искреннего Вас. Селюнина и экологистов, каковым выступал там и С.Залыгин, успели сменить вехи. Как выяснилось, кое-что иное всё же дано. Причём не только Историей, но и - во всё большей степени - цензурой. И полились речи, шумные и впечатляющие, о новом "большом скачке" "из царства необходимости в царство свободы". А когда по-быстрому превратить бывшее в небывшее снова не удалось, то и слушатели-читатели на "так называемых демократов" рассердились, и они сами во всём очень горько разочаровались. Прежде всего, конечно, в правительстве, уже вроде бы и своём. "Идеалист-интеллигент" (в отличие от конформиста-образованца, который слинял), профессионально недоволен любым правительством: это его историческое амплуа. А тут и впрямь правительство не обеспечило рая, хотя разговаривать позволило по потребности. С гласности кавычки слетели, но... Невзирая на свободу слова, разруха и распад увеличились, усилились, ускорились. Люди, в массе своей, не радовались свободе и повели себя неблагодарно по отношению к тем, кто её реализовал. Им почему-то вскоре приелись "слова, слова, слова" и захотелось чего-то более. Вдобавок ещё и оказалось, что вроде бы отменённый "административно-командный" монстр отряхивается, как зверь, вылезший из воды, и становится на свои дрогнувшие было от страха когтистые лапы. Начала шириться ностальгия по "застою", у каждой страты - по своим причинам.
Между тем, не было ведь никакого "застоя" и никакой революции после 1917 года. "Застоем" был назван период, на протяжении которого исчерпались экстенсивные (насильственно выжимаемые) резервы и ресурсы разрушенной революцией 1917 - 1933 годов дофевральской России. После физического дожатия досуха её резервов начало рушиться, зримо и неудержимо, самое её тело: природные запасы, структуры их извлечения, переработки, транспортировки, распределения, обмена. Стал окончательно вырождаться труд, который не может не покоиться на здоровой этике. Начал всё более глубоко повреждаться генофонд.
"Перестройка" и "гласность" были верховной попыткой (заметим, не первой) провести на ходу ремонт Системы. Горбачёв со товарищи сочли возможным ввести в обиход некоторые безопасные, как им виделось, для социализма элементы либерализации и экономической рациональности. Но из этого ничего не вышло:
Система была обречена на вырождение изначально, в принципе.
К 1991-му году в сознании большинства думающих людей, в том числе - и в определённом кругу верхних этажей власти, вызрело понимание того, что отремонтировать Систему, оставляя в сохранности её основные принципы, нельзя. Невозможно бороться с вырождением и разрушением путём сохранения и укрепления первопричин, вызывающих вырождение и разрушение. Вот тогда и начались (после так и не расшифрованного ребуса августовского "путча") попытки на ходу реформировать Систему в нечто ей принципиально не тождественное. Почему на ходу? Потому что, привычно взорвав "старый мир до основанья", Систему нечем было бы тут же и подменить. Никаких иных, в том числе и жизнеобеспечивающих, механизмов, помимо рушащихся, в социальной природе СССР -ССГ - СНГ не существовало. Их предстояло выращивать и отстраивать в полостях рушащейся махины. И необходимо было успеть это сделать раньше, чем... что?
Тут мы подходим волей-неволей к вопросу, который без конца как будто бы и обсуждается, но вместе с тем обходится вокруг да около. Вопрос этот на элитарном книжном уровне давно сформулирован и получил исчерпывающие ответы на языках разных наук и многих народов. Но это - на элитарном. А на массовом уровне им почти никто не занят, хотя изложить его можно наглядно и просто. Однако, поскольку журнал рассчитан на читателя искушенного, я постараюсь не столько упрощать, сколько сокра-щать.
Вопрос звучит так: почему из социализма ничего хорошего не получилось и не могло бы получиться ни при каких лидерах и обстоятельствах? То есть: почему социалистическая Система обречена на вырождение и саморазрушение?
Причин к тому много. Но простейшая из первоосновных такова: в системе Чело-век - Общество - Природа заключены бесконечные количества непрерывно из-меняющейся информации. Освоить её, извлечь в виде знаний о Системе, а затем ис-следовать за конечный отрезок времени невозможно. Но ведь надо ещё на основании бесконечной по объёму и непрерывно изменяющейся информации построить необходимый социалистическому обществу удовлетворительный глобальный план. Надо разработать команды, способы доведения их до адресатов и механизмы контроля за их выполнением. Задача вырождается в абсурд уже в первой фазе (извлечение бесконечного количества непрерывно изменяющейся информации за конечное время). И план, и команды формируются наугад, приблизительно, произвольно. Получив с неизбежным опозданием взятую с потолка команду и пытаясь её осуществить, адресат движется в непредсказуемом направлении. В тисках принуждения, под корой умолчаний и лжи Система накапливает "шумы". Когда их уровень станет критическим, то есть заглушающим команды Центра, она обречена развалиться. Как - это вопрос частный, конкретно-исторический.
Управление такого рода не деспотическим быть не может. Вот одна из причин этого неизбежного произвола: центр диктатуры оказывается в положении парадоксальной гипотетической машины У.Р.Эшби, пытающейся решить задачу до того, как в неё введена информация для решения: "Для человеческого мозга и для машины, - пишет Эшби, - эти ограничения одинаковы, поскольку они присущи любой системе, поведение которой упорядочено и подчинено определённым законам. Система, которая могла бы эти ограничения обойти, обладала бы волшебными свойствами". И Эшби формулирует одно из главных ограничений: "Любая система, выполняющая подходящий отбор (на ступень выше случайного), ...производит его на основе полученной информации..."/У.Р.Эшби, Что такое разумная машина. В сб. "Кибернетика ожидаемая и неожиданная". Изд. "Наука", М., 1968, стр. 34, 38/.
Центру диктатуры, не располагающему необходимой информацией для решения поставленных им перед собою задач, приходится действовать наугад, произвольно, делая при этом вид, что он действует сознательно, разумно, целеустремлённо. Волей-неволей Центр упрощает стоящую перед ним задачу, сводя её к главному для него самого - к сохранению постоянства строя, в котором имеет место его главенство, имеют место его исключительные привилегии. Но и в обеспечении даже этой упрощённой задачи нарастает неуправляемость, беспорядок, увеличиваются искажающие волю Центра шумы...
Можно ли неработоспособную и жуткую эту машину после почти столетия её внеконкурентности в обществе "взять да отменить"?
Мы уже затрагивали этот вопрос, но здесь рассмотрим его шире. Прежде всего субстанция машины - это ведь не металл, не железобетон, не другой какой-нибудь неживой материал - это люди. Миллионы людей, составляющих бессмысленные и вредоносные структуры, которые, тем не менее, нужны и даже необходимы лично им и их близким, ибо они их кормят. И, в большинстве случаев, по меркам этого общества, неплохо. В других социально-экономических обстоятельствах этим институциям просто нет места. И потому люди, из которых они состоят, пассивно и активно противятся изменению данного режима и строя.
Далее: разрушительные программы социальных утопий, в отличие от созидательных их программ, могут оказаться в принципе выполнимыми. Разрушить живую и жизнеспособную дореволюционную Россию удалось. Ствол её эволюции социализмом был перерублен. Если точнее, эволюция была подменена деградацией в русле второго закона термодинамики. Победив полностью, то есть создав абсолютную, всепроникающую и внеконкурентную монополию государства-партии во всех областях жизни, социализм не оставил места ни для каких социально-экономических форм, способных его сменить. Он выкорчёвывал их в зародышах и в ростках. Я не знаю, был ли в истории когда-либо строй, настолько к моменту своего естественного, хотя и искусственно ускоренного, крушения неподменный. На эту внеконкурентность и ненаследуемость его устроители и рассчитывали. Но они полагали его вечно живым и способным к росту. А он оказался изначально мёртвым и разлагающимся, хотя и цепким и парадоксально хищным. Строй-Оборотень...
В идеальном теоретическом варианте в границах описанной выше Системы можно было бы медленно, бесшумно раскрепощать узел за узлом, уровень за уровнем, высаживать ростки самодействия и самоорганизации. Но допустить эти операции должен был бы всевластный Центр. Кто там, на самом верху, санкционировал бы подобную эволюцию? Почти век Система селекционировала для "хождения во власть" людей, на подобное движение ума и воли неспособных. Аборигену соцлагерной культуры не надо описывать этот зоосоциологический тип: мы его знаем. Мы и Горбачёва слушали не в гладком переводе шустрых мальчиков в штатском. Поэтому сразу ощутили его безнадёжную пустоту и безблагодатность - его принадлежность к лидерскому клану Системы. Ельцин же, что бы о нём ни говорили во всех лагерях и кругах, представляет собой именно как человек редчайшее исключение, непростительную оплошность в системной селекции. Может быть, он до конца понял происходящее достаточно поздно. Может быть, и по характеру своему он человек и политик не совсем того склада, который рассчитал бы некий компьютер для уникальнейших нынешних российских обстоятельств. Компьютер нашел бы нужное сочетание качеств и дарований. Хитроумие Макиавелли, но при этом честность в служении Добру.
Способность идти путём наименьшего зла, не избегать плодотворных компромиссов, но при этом - твердость и своевременная готовность к решительным шагам. Доверие к людям и в то же время прозорливость в их выборе. Перечислять можно долго, но откуда бы взяться такому политику в стране, где государственные деятели давно из политической жизни исключены? Их заменили властители и аппаратчики. Ельцин и так совершил нравственный подвиг, перестав быть одним из них, сохранив совесть и мужество. Но настоящей политической школы взять было негде и неоткуда. И характер свой никуда не денешь. Для пользы дела было бы крайне желательно, чтобы реформы начались и вошли в силу прежде "гласности". Я писала об этом ещё в 1988 году, когда поняла, что в лице Горбачёва Россия тянет, в лучшем случае, пустой номер: он ускорит распад, но ничего не создаст взамен распадающегося. За это я и получила тогда хорошую трёпку от коллег. Меня упрекали в непонимании самоценности свободы. Я же научилась к тому времени понимать: если свобода и хаос начинают восприниматься как синонимы, то дело плохо.
Задолго до "перестройки" и "гласности" об этом говорил и писал Солженицын, разжалованный за то прогрессивной общественностью всего мира в авторитаристы и обскуранты. Неоднократно защищал он в речах, интервью и статьях необходимость постепенного (и, главное, практически-реформирующего, а не только "Шумим, брат, шумим!") спуска с безжизненных ледников тотала в равнины нормального существова-ния. Спуска посредством постепенного и осторожного перестраивания основ Системы, постепенного снятия ограничений (прежде её окончательного развала). Безбожно путая смысл терминов, его оппоненты именовали твёрдую правовую реформаторскую авторитарность то фашизмом, то тоталитаризмом. Издавна понимая, в отличие от большинства даже нынешних аналитиков, и роль Франко, и роль Пиночета в истории их стран, и возможные, но несостоявшиеся роли ряда русских государственных и военных деятелей, Солженицын, говоря о них, словно бы делал прикидку для современной России. И совсем недавно он повторил и развил в нескольких выступлениях сходные мысли. Задолго до 1985 года видя, что такую Систему можно без катастрофы перестроить только при согласии её страшной тогда власти, он обратился к правителям СССР и попытался пробудить в них небезразличие к судьбам родины. Его "Письмо вождям" проигнорировали адресаты и освистала прогрессивная интеллигенция. К этому забытому ныне документу не обратились ни Горбачёв в 1985 -1991 годах, ни Ельцин в 1987-1993-м, ни - тем более - молниеносно обретшая в пору "гласности" свою дооктябрьскую ментальность интеллигенция. А жаль: в "Пись-ме вождям" есть над чем задуматься. Та же участь постигла и "Как нам обустроить Россию". Новые лидеры и окружившие их политики и этой работы вермонтского отшельника предпочли не заметить. А отшельник был, как обычно, актуальней многих, варящихся в самой гуще событий. Более того: на "Посильные соображения" сплошь и рядом обиделись, хотя были они и осторожны, и корректны. В своих европейских выступлениях и дискуссиях сентября 1993 года Солженицын вновь повторил, что начинать перестройку надо было, сохраняя Макросистему, последовательно, снизу, раскрепощая уровни частного предпринимательства: малый, средний, сельскохозяйственный, перерабатывающий сельскохозяйственную продукцию и так далее, осторожно, по горизонтали и вертикали, расширяя масштабы хозяйственной независимости.
Но здесь возникает коварный момент: для того, чтобы действовать таким образом, необходимо было держать в голове изначально хорошо продуманный сценарий раскрепощения. Надо было иметь раскрепощение своей сознательной целью. Ко всем этим "надо" Горбачёв имел не более близкое отношение, чем адресаты "Письма вождям". Он пришел не перестраивать Систему в нечто ей принципиально не тождественное, а укрепить и оздоровить её. Его цель (оздоровить и укрепить злокачественную опухоль с её метастазами и одновременно добиться, чтобы организм, пожираемый опухолью, хорошо себя чувствовал и эффективно функционировал) была абсурдной. Она порождала сумятицу в его
действиях и углубляла хаос в стране. Заметим попутно, что именно эта самоисключаю-щая цель остаётся основой деятельности всех государственных инстанций, противостоящих Ельцину: Съезда народных депутатов, Верховного Совета, Конституционного суда, номенклатурных профсоюзов и т.п.
Загадочная форосская пиеса и её московская интерпретация оборвали карьеру Горбачёва. Для первого всенародно избранного президента России задача неподдельной перестройки тоталитарной Системы в нормальное государственное устройство стала неотклонимым внутренним императивом. Горбачёв охранял незыблемость разрушительного начала, ускоряя тем разрушение. Ельцин 21 сентября 1993 года перешагнул через право мнимое, право-фантом, чтобы воссоздать право живое и здоровое. Но не слишком ли долго он колебался?
Мы здесь говорим не столько о вещах текуще-политических (автор еще не знает,чем, как и когда разрешится противостояние конца сентября 1993 года), сколько о проблемах долгосрочных. О том, как они преломляются в злобе дня. А потому - ещё одно наблюдение. Некая группа молодых тележурналистов эпохи "гласности" мужественно (говорю это без тени иронии) разоблачала "застой", сталинщину, замахивалась довольно серьёзно уже и на ленинизм и последовательно оппонировала Горбачёву. В своё время она поддержала борющегося Ельцина. Апогеем поддержки были августовские дни 1991 года, когда эти журналисты пошли на жизненный риск. Перешагнём через месяцы. Когда президент Ельцин стал всё глубже входить в конфликт с реставрационно-реваншистскими силами, когда его реформаторские усилия начали захлёбываться в их сопротивлении, подкреплённом растущей сложностью ситуации, вышеозначенная команда вольных стрелков вдруг стала отодвигаться от Ельцина, создавая вокруг него недоброжелательный вакуум. Шаг за шагом подвёл этих лепщиков общественного мнения к тому, что силы Системы приняли в их интерпретации очертания некоего гонимого и дискриминируемого начала. Ельцин - власть, значит ему следует оппонировать. Его противники -"оппо- зиция", значит ей надо предоставлять, по меньшей мере, такое же право голоса, как власти. Только в те моменты, когда "оппозиция" (мощные силы Системы, с которой лишь начато было сражение) оскаливала клыки и хватала за икры самих журналистов, последние отчасти опоминались в своём самоубийственном и убийственном "объективизме". Но как только президент делал решительный шаг, значительная часть "либеральной" media протягивала руку "гонимым". В своём поистине безграничном "объективизме" журналисты объединялись с "разбойниками с большой дороги" и возникал фантасмагорический профсоюз "работников пера и топора". "Взгляд" (особенно "Политбюро" Политковского) становился опасней "Дня", "Пульса Тушина" и "Молодой гвардии", потому что ему привыкли верить. Перигеем "Взгляда" стало предоставление трибуны "Политбюро" "эксклюзивам" сидельцев Белого Дома 24 сентября 1993 года.
Что видится в этой синусоиде подъёмов и грехопадений вольнолюбивой интеллигенции? образованщины?
Верность принципу последовательной беспринципности. Поддерживается не определённая линия политического поведения, программа, идея, мировоззрение. Поддерживатся, во-первых, не власть, какова бы она ни была, а во-вторых, - оппозиция власти, тоже - в чём бы одна другой ни оппонировала. Так, западные леволиберальные "правозащитники" рефлекторно поддерживают любое "меньшинство", на чём бы последнее ни стояло, из кого бы ни складывалось, вплоть до уголовников, террористов, извращенцев и сатанистов. По своей сознательности этот рефлекс поддержки сравним разве что с рефлексом котёнка, преследующего любой движущийся от него предмет: клубок ниток или бумажку на верёвочке. Но ошибки mass-media много опаснее игр котёнка.
Нет программы, нет собственного конструктивного миропонимания, позволяющего выбрать соратников и направление, - есть рефлекс мнимой объективности (бесприн-ципного объективизма). И этот коварный инстинкт заставляет поддерживать Зло против Жизни.
К силам, срывающим стабилизацию, относятся не только старая номенклатура всех модификаций, но ещё и романтики "права наций на самоопределение вплоть до отделения" - с одной стороны, и фанатичные "единонеделимцы" - с другой.
Как часто и на скольких языках говорилось и говорится о том, что большевики реставрировали Российскую империю, расширили её и продолжили её существование. В эмиграции многие "неделимцы" и "государственники" простили Сталину все грехи за то, что он приумножил к 1945 году империю. А ведь большевики создали вовсе не классическую империю, снившуюся старым "неделимцам", а совершенно особое государственное образование. И создали так, чтобы безболезненно для любой из его частей ни одна из последних "самоопределиться вплоть до отделения" не могла. Не случайно гимн этого странного образования начинался весьма парадоксально: "Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь".
Если бы старая Россия благополучно дожила до той поры, когда окончательно распались классические империи, она, может быть, и рассталась бы с несколькими окраинными скорее странами, чем губерниями (или землями), но не претерпела бы при этом значительного для себя ущерба. Внутренние инородческие анклавы отпадать от неё не собирались. Экономика была свободной и быстро развивалась. Административное деление носило, в основном, характер территориальный, а не этнический. Однако призрак сепаратизма преследовал Россию и до 1917 года. Она страшилась ущерба своему великодержавию, хотя осталась бы великой страной и без жаждущих самостоятельности своих нерусских окраин. Но империя предпочла в гражданской войне уступить козырной туз "права наций на самоопределение вплоть до отделения" большевикам. Конечно, у большевиков это была краплёная карта, как вся их колода. Но они успели провести свой разрушительный манёвр, как всегда, вовремя.
Что оставил большевикам Сталин?
"Национальные", а в действительности - административные и всецело подчинённые Центру республики, края и области, нарезанные так, что этнические анклавы, перемежаясь друг с другом, "самоопределиться вплоть до отделения" без борьбы с соседями не смогли бы, даже в случае (нереального) либерализма со стороны Центра.
Перемешанное свободной миграцией, "оргнаборами" рабочей силы, депортациями, репрессиями, распределениями молодых специалистов, несением воинской службы, мобилизациями на "великие стройки коммунизма" и т.д. и т.п. население. Огромную диаспо-ру этнических русских во всех псевдонациональных и национальных регионах. Ничего сходного по масштабам с этой диаспорой царская Россия не знала.
Центр управления всем народонаселением и всей собственностью государственного монстра в Москве.
Такую специализацию регионов, такое районирование сельскохозяйственных культур, такое расположение отраслей промышленности и их предприятий, а также источников энергии, что ни одна территория, даже сравнимая по площади с большой европейской страной, не может себя прокормить, обогреть, осветить, одеть и обуть в одиночку, без других регионов.
Всё управлялось очень плохо и с каждым днём хуже, но управлялось как Система единая.
Что произошло при ослаблении гнёта?
Республики, а в каждой из них - свои анклавы стали рвать вековые связи, рушить социалистическую специализацию и кооперацию, иными словами - уничтожать последние признаки упорядоченности в своём совокупном существовании. Они ломали монополизированное государством произвольное, деспотическое псевдоправо. Но у них, как уже было подчёркнуто, не было приготовлено взамен никакого иного права. Их сложное и многоаспектное взаимодействие лишилось всяких канонов и ритмов. И это при том, что существовать друг без друга они не могут и долго ещё не смогут. К чести президента России и единомышленной ему части правительства, они всеми силами и в разных формах пытаются восстановить общее экономическое пространство бывшего СССР при помощи равноправных горизонтальных связей и минимально необходимой координации. Но охмелевшие от непривычной свободы сепаратисты шарахаются от любых призраков "великорусского централизма". А российские "неделимцы" и великодержавники бьются в падучей при любом, самом сдержанном, предложении признать распад СССР свершившимся фактом и искать другие формы взаимных связей.
Болезнь истерического сепаратизма начинает распространяться и на Российскую федерацию, а невменяемость "неделимцев" оборачивается военной угрозой.
На суверенных, но голодных и холодных окраинах бывшей советской Эйкумены уже полыхают полувнешние-полумеждуусобные войны.
Нельзя не учитывать и того, что почти век назад в Историю вошел новый фактор, ана- аналогов которому в известном нам прошлом как будто бы нет. Я говорю об открытии радиоактивного излучения. Добавим к этому обнаружение материального носителя наследственности - гена - и возможности на него воздействовать. В непредсказуемом со- четании этих двух моментов в мир вошла практическая перспектива мутагенного влияния на всё живое.
Как человечество успело уже убедиться, парализовать познавательный и экспе-риментально-созидательный инстинкты невозможно. Их и нельзя, не следует элими-нировать, хотя они и не безобидны (творчество - тоже). Исследование смыкается не только с анатомированием, не только с вивисекцией, но и с посягательством на любые запреты. Но тем не менее, в какой-то непредвиденный миг, именно они, инстинкты познания и опыта, могут обеспечить спасительный, а не только губительный поворот, могут открыть и предложить выход. Но выпускать науку и технологию из рамок чёткого правового, этического и экологического контроля смертельно опасно.
В нарастающей бесхозяйственности, охватившей бывший СССР, в расширяющейся аварии этики, порядка, в том числе и упорядоченности всех технологий (научных, промышленных, аграрных, экологических и др.) выходят из-под контроля, во всё большей степени, радионуклиды, ядохимикаты и продукция биогенетических лабораторий и предприятий. Выходят из-под контроля и сами эксперименты, и их результаты, и производства конечной продукции, и их отходы. В таких обстоятельствах, при дальнейшем нарастании хаоса, правовой аритмии и нравственной деградации, не нужно войны, для того, чтобы всё это сработало с непредсказуемой мощью. Но ведь реванш, реставрация и невменяемый ультрасепаратизм - это ещё и война.
Мне возразят, что в границах Большой Истории ни одна цивилизация не была вечной. Меня этот довод не утешает. Но тем, для кого он убедителен, отвечу: до сих пор преходящесть цивилизаций была в самых страшных случаях только их смертью. Теперь она может обернуться чудовищным искажением и повреждением всего живого и неживого в природе планеты.
Можно ли спастись, я не знаю, но фатальной предопределённости конца времён не вижу. На мой взгляд, имеется немалая вероятность страшного повреждения Жизни, но только в том случае, если мы, люди, с такой вероятностью согласимся. На этом оборвём пока размышления вслух, ибо далее приходится фантазировать. Будем надеяться и просить о вразумлении.