Аннотация: Перевод главы "Упадок веры" книги Джесси Бенедикта Картера/Jesse Benedict Carter "Религия Нумы и другие заметки о религии Древнего Рима"
Оригинал:
http://www.sacred-texts.com/cla/numa/numa06.htm
В наши дни принято ничего плохого не думать о Греции. В искусстве мы переживаем иной Ренессанс, не тот, что был в четырнадцатом и пятнадцатом веке, когда возрождался античный Рим, но в движении, ведущем к о временам, предшествующим Риму, к классической и доклассической модели Греции. Само по себе это является здоровой тенденцией, но сенсационные поиски нуждаются в корректировке в части нововведений, которые характеризовали последние годы девятнадцатого столетия. При этом при нашем любовании греческим духом нам не следует забывать, что после Александра он утратил большую часть своей красоты и очень быстро состарился. Мы можем действительно испытывать сожаление по поводу того, что Рим, как и некоторые знакомые нам личности, кажется, обладал временами ярко выраженной способностью ассимилировать худшее из своего окружения и иногда был неожиданно невосприимчив к лучшим вещам; и пока нам следует, отдавая должное, попытаться понять тот факт, что не только греческий дух в том, что в нем было лучше, был недоступен обучению, но и в исторический момент, когда Рим попал под влияние греческого мира, он был весьма древним и весьма усталым.
Это было неудачей Рима, и он не виноват, что он был слишком стар, чтобы учиться, александрианизм со своими педантизмом в деталях был устоявшимся законом в мифологии, робкие пост-сократические школы были учителями философии. Естественно, если бы Рим был другой Грецией, он обратился бы к более древним формам более чистого, правдивого духа, но Рим не был Грецией, и ни один разумный человек даже не притворялся, что он ею был. В третьем веке до нашей эры Греция стала активно влиять на Рим; до того времени эллинистическое влияние было повсеместно ограничено эффектом, который произвели Сивиллины книги на религию, и последствия их воздействия на общества были вызваны присутствием греческих купцов. Но сейчас греческая мысль, в том виде, в котором она внедрилась в литературу, начала влиять на римское мышление, и вызывала существование литературы, основанной на греческой модели. Три века Сивиллины оракулы создавали для Рима болезненные религиозные условия Второй Пунической войны, и Рим дважды не задумывался, перед тем как разрушить религиозный барьер который он воздвиг в своей религии, чтобы отделить национальные элементы от адаптированных, и в то же самое время он, не испытывая колебаний, обратился к Малой Азии за восточным культом, скрытым за греческими колоннами, и поместил на Палатин Великую Мать Пессинунта. И с этого времени определились две устойчивые тенденции, которые и сформировали историю римской религии в течение двух оставшихся до окончания республики веков: одна, мифология, прямо определяла форму культа и верований в индивидуальных богов; другая, философия, нападала на основание религиозной веры в целом.
Греция дала своих богов Риму, когда сама она от них устала, она отдала и своих усталых богов, утомленных веками трудов, задолго до того низвергнутых с Олимпа, усталых, оттого что они служили моделями для художников и поэтов, и были они облачены в новые мифологические одеяниям или истощились они в результате экспериментов философов, которые пытались толковать их во всех удобных случаях или даже совершенно от них избавиться. Неудивительно, что римлянам не потребовалось и века, чтобы убрать всех этих богов, или найти среди них одного, который бы удовлетворил все их религиозные потребности, и он был наименее греческим из них, это Magna Mater, и, обнаружив это, они сделали все, чтобы еще больше приблизиться к ней, иными словами, они истосковались по чувственным культам Востока. И философия, которую Греция дала Риму, была не лучше мифологии. Совсем не удивительно, что человеческая мысль произвела реакцию после столетия, в котором жили и Платон, и Аристотель, но жалко, что Рим узнал их философию из периода сомнений и скептицизма в эпоху, малые мастера, которые знали великих, ушли, оставив только тех, кто сам учился у учеников.
История римской религии в течение в течение последних двух веков республики - это история действия и противодействия двух тенденций--одну новизне и чувственности в культе, что мы называем суеверностью, другую - к философии сомнения, что мы можем назвать скептицизмом--в присутствии установленной государством религии. В целом это заняло два столетия, но окончились все подобным образом. В первый из этих веков (200-100г. до н.э.) государственная религия еще могла стоять на своих позициях, a, по крайней мере, в том, что касалось внешнего проявления, и вести войну с обеими тенденциями. В другое столетие (за сто лет до Августа) политики получили контроль над государственной религией и так лишили ее силы, что она разрушилась посреди противоборствующих сил суеверия и скептицизма. И сейчас мы обратимся к истории начала этих двух веков, к периоду второго столетия до н.э.
С окончанием Второй Пунической войны у римлян начался период великого материального процветания. Это процветание было, как можно убедиться, распределено неравномерно, и в некотором смысле оно было подобно отдельным современным примерам успеха в коммерции, в том смысле, что не было общего улучшения экономических условий, как и очень быстрого простого благосостояния относительно малого количества людей, увеличение достигалось за счет того, что большинство несло реальный ущерб.
Таким образом, это был век, в течение семидесяти первых лет которого произошло небывалое увеличение территории, которую занимала нация, которому сопутствовало согласно древним методам налогообложения обширное увеличение национального благосостояния, ему следовало бы закончиться трагедиями Тиберия и Гая Гракха и наследием классовой ненависти, которая породила гражданские войны. Этот рост благосостояние и расширение территории не обошлось без последствий во внешнем облике государственной религии. Территория была захвачена в течение нескольких локальных войн, во время которых было дана клятва возвести много храмов; и ущерб, причиненный войной, имел своей причиной исполнение этих клятв. И тому, кто бы наблюдал процесс извне, было бы очень хорошо заметно, что государственная религия также преуспевала. Мы располагаем точными сведениями о том, что между окончанием Пунической войны (201 г. до н.э.) и годом Тиберия Гракха (133 г. до н.э.) были освящены не менее девятнадцати государственных храмов, и, несомненно, были множество других, о которых у нас записей не осталось. Другим очевидно добрым знаком было то, что Сивиллины книги молчали применительно ко всему, что касалось введения новых божеств. Но эти поверхностные признаки обманчивы. Что же касается Сивиллиных книг, теперь линию pomerium убрали, и храмы греческих богов могли располагаться в городе в любом месте, государству было очень просто ввести культ любого греческого бога, какого только оно желало внедрить, и уподобить ему более или менее похожему римскому богу, назвать его римским именем и в любом месте построить ему храм. Также истинным было то, что, что в тот момент римская теология была основана на том принципе, что у каждого римского бога был греческий аналог и, соответственно, наоборот, и не осталось тех богов, имена которых бы встречались в Сивиллиных книгах и которых могли привести без них. И если говорить об освящении новых храмов, это осталось привычкой той эпохи, в которой было больше почтения; религия двигалась посредством импульса, полученного во время Второй Пунической войны, и боги, в честь которых были построены эти храмы, были в действительности греческими богами под римскими именами, короче говоря, не только день за днем государственная религия становилась все более и более формальной, но и форма эта была греческой, а не римской. Весьма интересно было бы проследить детально развитие этого движения, обратиться к его внешним проявлениям и увидеть примечательные изменения, которые имели место в действительности.
Если мы посмотрим на храмы, которые были построены в годы, следующие после Второй Пунической войны, нам легко будет найти примеры того, как под римскими именами вводились греческие боги. В течение самой войны в 207 г. до н.э. один римский полководец поклялся построить храм Ювенте в честь победы под Сиеной. Ювента была древнеримской богиней, одним из тех абстрактных божеств, которые получились в результате того, что они оторвались и стали независимыми от культового титула. Она была тесно связана с Юпитером, и у нее было особое святилище на Капитолии. Ювента была божественной представительницей процесса отказа от детских вещей и принятия на себя обязанностей и привилегий юношества. Этот акт римляне символизировали красивой церемонией возложения мужской тоги (toga virilis), когда молодого человека отец вел в Капитолийский храм, чтобы принести жертвы Юпитеру, и в это же время сделать пожертвования в сокровищницу Ювенты. Но это не была та богиня, которой в честь победы у Сиены простроили храм у Циркуса Максимуса и освятили его в 191 г. до н.э. Эта Ювента ни кем иным, как греческой Гебой, партнером женского пола Ганимеда, той, кто подносил богам кубки. Подобным образом в 179 г. до н.э. был посвящен храм Диане у Circus Flaminius, но это не была богиня Ариции, чей культ Рим использовал для усиления влияния в латинской лиге. Это была греческая Артемида, которая во время своего первого пришествия в Рим была соединена с Аполлоном в храме, построенном в 431 г. до н.э., и сейчас она получила свой собственный храм. Возможно, что самым странным из этих храмов был тот, что был возведен в честь Марса на Марсовом поле в 138 г. до н.э. Можно с достаточной долей уверенности предположить, что римляне должны были свято почитать имеющего доброе имя отца своего народа, бога, которому, они были обязаны своим успехом, после Юпитера. Напротив, в 217 г. до н.э., когда они провели греческий обряд подношений и устроили пиршество в честь богов, объединенных в пары, не колеблясь, они соединили Марса и Венеру, чтобы представить греческую пару Ареса и Афродиту, этим навязав силой Марсу отношения с Венерой, которая была, по сути, чужой древнеримскому мышлению, и отождествив его с Аресом, с которым ничего общего он не имел. И теперь в 138 г. до н.э. был построен храм Аресу под именем Марса, рядом с почтенным древним алтарем Марса, одним из самых старых и самых почитаемых римских святилищ.
Но эта страсть в объединении греческих богов с римские не ограничилась нахождением параллелей для великих греческих богов; и менее известные божества приходили в Рим таким же образом. Древний римский бог Фавн, в чью честь каждый год проводили древний праздник Луперкалии, он был связан с богиней Фауной, которая была более известна как "добрая богиня" (Bona Dea). В конечном счете, ее новое имя "Bona Dea" вытеснило старое имя "Фауна", так что старое совершенно позабыли. Bona Dea была богиней женщин, и самой характерной чертой ее культа было то, что мужчины из служения ей полностью исключались. И теперь она стала греческой богиней, стала называться Дамией, также стала богиней женщин, из служения которой также исключались мужчины, и ее культ из Греции распространился в греческие колонии Южной Италии, особенно в Таренте, и, в конечном счете в Рим. Но когда она прибыла в Рим, о ее связи с Фауной и Bona Dea совершенно забыли. Несомненно, Дамия была Bona Dea, она уже являлась Bona Dea, но разве было тому какое-либо доказательство, за исключением того, что из обоих культов исключались мужчины? Так что ей построили храм, возможно, практически сразу после Второй Пунической войны, и с того времени никто даже и не вспоминал о бедной Фауне, кроме ученых и поэтов, которые развлекались тем, что по своему усмотрению создавали для нее различные генеалогические отношения с Фавном, как сестры, жены или дочери, в то время как Дамия жила и процветала под похищенным титулом Bona Dea.
Мы из всего этого можем увидеть, что такое уподобление было основано на очень отдаленном сходстве, в данном случае оно было основано просто лишь на сходном второстепенном предписании в законах каждого культа. Но, наконец, перед нами появляется оригинальный культ, который прибыл и который просил разрешения, чтобы его допустили, и постольку поскольку Рим уже был самодостаточен, в большинстве примеров, путем идентификации ничего существенного достигнуто не было. Сейчас при смешении греческих и римских богов трудились две силы, а именно, литература и искусство. Захват Сиракуз ознаменовал эпоху в развитии римского искусства; на несколько веков Рим занял греческих архитекторов и также познакомился с художественными типами некоторых греческих богов, и теперь сразу ей открылось все богатство греческой скульптуры, и Рим не мог остаться довольным, пока все его боги не стали изображаться в человеческом облике. Использование греческого образца, в тех случаях, где уже была проведена идентификация, было нетрудным и в основном успешным, хотя за этим следовало практически нежизнеспособное внесение греческого элемента в римского бога из-за присутствия отдельных признаков в статуях, которые вместе с эти привнесли и свой собственный миф. Но были некоторые римские боги, для которых нельзя было найти греческие аналоги, и в этих случаях компромисс, обычно довольно неловкий, должен был иметь место, например, когда римских богов кладовых, Di Penates, в статуях изображали в виде греческих Кастора и Поллукса. В таких случаях неизбежно должна была возникнуть путаницы, последующие исследователи древности должны были пытаться приписать им особенные черты, доказывая наличие оригинальной связи Кастора и Поллукса с Пенатами, как с богами покровительства в целом, etc. Литература же в целом на своем пути была полностью во власти заблуждений, и римские ученые полностью были очарованы александрийской мифологией, и сразу же без промедления стали выстраивать римскую мифологию, создав список древних латинских царей и все виды генеалогий, и соединив насколько можно греческих мифологических фигур с легендами об основании итальянских городов. То, что предлагало лучшие средства для идентификации, был церемониал культа, как мы видели в случае с Bona Dea-Дамией, где исключение мужчин из ритуалов было отправной точкой для установления сходства. Подобным образом древнеримского бога урожая, Конса идентифицировали с греческим богом океана Посейдоном, потому что конные состязания были характерной чертой празднеств в честь каждого; и древнеримская богиня женщин и деторождения получила своего греческого двойника- богиню Левкотею, которая помогала в опасностях на море, потому что в обоих случаях рабам запрещалось участвовать в отправлении культа.
Но результат захвата Рима греческими богами и этими греческими ритуалами не ограничивался просто добавлением новых идей, и трансформацией старых римских божеств. Все это было бы относительно безвредно, но неизбежно обнаружились иные последствия: последующее пренебрежение римскими божествами в пользу греческих аналогов пришло вслед за этим и забылись все изначальные древние римские идеи, которые затмили новые и более блистательные греческие идеи. Даже празднества в честь древних римских богов трактовались тем же самым напыщенным образом. Люди интересовались только теми обрядами, которые либо устрашали их, либо приносили им удовольствие . Такими были некоторые празднества, например, Луперкалии, древняя церемония очищения 15 февраля, к которой еще ощущалось почтение; и другие, подобные Палилиям, дню основания Рима, 21 апреля, или праздник Анны Перенны, 15 марта, который включал мероприятия на свежем воздухе и всяческие увеселения. Эти и другие подобные им отмечали, остальными же попросту пренебрегали. Естественно, что пока формальности поддерживались государством, праздники отмечались, по крайней мере, жречеством и каждый храм в день своего основания получал пожертвования. Колеса государственной религии еще вращались, но силы, стоящей за ними, уже не было, и двигались они только по инерции.
Только когда мы это осознаем, мы сможем понять, почему стало возможным то, что наиболее образованные ученые в конце республики были так поразительно невежественны во всем, что относилось к древнеримской религии. О многих древних римских богах они не знали абсолютно ничего, и они пытались скрыть свое невежество за ученостью, основанной на этимологических фокусах; в отношении же прочих сведений они питали такую сильную приверженность греческим идеям, что для них было практически невозможным разобраться в них и отделить старые от новых. И во вторую половину столетия во время изучения римской религии это разбирательство было утомительным занятием; и все это было проделано с такой настойчивостью и настолько успешно, хотя мы могли бы это отдать за несколько книг Варрона "Человеческие и божественные древности", достаточно уверенно можно сказать, что обладание этими книгами ничего бы не изменило по крайне мере, в части фундаментальных представлений современной реконструкции древнеримской религии, хотя вполне ясно, что эти книги должны были более явно намекать на то, что мы уже осознали, а именно, то, что эта современная реконструкция противоречит большинству излюбленных теорий Варрона. Это было достижением, которым история могла с достоинством гордиться, современные ученые в большей же степени способны ее уничтожить посредством личной образованности и эффекта близорукости их собственного времени по отношению к достижениям великих ученых античности, и хотя они поставлены в невыгодное положение тем, что знают малый процент из того, что было ведомо Варрону, они приходят к идеям намного более близким к истине чем те, что содержатся в его книгах.
В течение второго столетия до нашей эры, следовательно, явно государственная религия не менялась, если говорить о том, как выглядела она внешне. Терминология и обряды были во многом теми же, что и ранее, но содержание полностью отличалось: греческие боги и греческие идеи заменили римских богов и римские идеи, и официальные представители религии, государственные жрецы, несли все бремя культа на своих плечах, потому что интересы общества были во многом ущербны и противоречили прочим тенденциям. Противоборствующими же тенденциями были суеверность и скептицизм, феномены, который на первый взгляд казались полностью противоположными, но, напротив, они находились в близком родстве друг с другом, так что они рождались вместе не только в одно и то же время, но часто даже у одних и тех же людей. Они были только лишь относительными понятиями, сущность суеверности заключалась в избыточном элементе, сущность скептицизма - в недостаточности. Не религия, если судить ее с позиции почитателя, может быть названа суеверием, но если однажды определить все существенное в религии, затем добавление чего-либо с избытком к этому существенному придает ей отчетливый оттенок суеверности. Говоря об этой исторической связи, не можем мы, следовательно, назвать древнеримскую религию суеверием--конечно, так можно сказать, если сравнивать ее с прочими формами религиозности--но если мы установим, каковы были существенные элементы в древней религии, мы можем посчитать введение новых и в корне отличных элементов суеверностью. Древнеримская религия заключалась в точно и скрупулезном выполнении огромного количества самых малозначительных обрядов. Результатом этого тщательного выполнения обрядов было то, что силы, окружающие человека не причиняли ему вреда и не делали ничего хорошего, в этом и заключалась суть. Религия не предписывала и даже не позволяла задавать какие-либо вопросы этим силам; не только не было человеческим долгом познание того, чем были боги, его непосредственной обязанностью оставить попытки сделать это. Посредством греческого влиянии в Рим вошла совершено новая идея, обильно вскормленная Сивиллиными книгами, наиболее полно представлена она была в образе Magna Mater, идея постоянного служения богу, сосредоточения на нем, исключении всего прочего, и жизнь, отданная оргиастическому выполнению культовых актов, которые вызывали состояние экстаза, и, следовательно, единения с божеством. Рядом с этим существовала вера в возможность посредством неких книг и неких людей получить от богов знание будущего. Это было усложнение верований, полностью противоречащее духу древней римской религии, что можно вполне справедливо назвать суеверностью.
Сивиллины книги вызвали к жизни эти чувства, знание об оракуле в Дельфах вырастило их, ритуалы Асклепия завели еще дальше, но пока не пришла Magna Mater, они не достигли просто небывалого размаха. Если даже абстрагироваться от самого по себе быстрого роста культа Magna Mater во втором столетии, то все равно можно привести два примера того, в каком направлении развивались события. Первый был связан с богом Дионисом-Либером, достаточно невинным в своем появлении в первый раз в 493 г. до н.э., в сопровождении Деметры- Цереры и Коры-Либеры. Если быть точным, государство внедрило его просто всего лишь как бога вина, но мистический элемент в Дионисе прочно обосновался в частном культе, и вакхические общества или объединения начали распространяться по Италии. По мере того как прошло три века, они стали представлять собой заметную угрозу для нравов и даже для физической безопасности жителей Рима. Эти собрания вместо трех раз в год случались пять раз в месяц, и, наконец, в 186 г. до н.э. проводятся знаменитые вакхические ритуалы, Ливий (Bk. xxxix.) живописно описывает их и приводит копию надписи декрета Сената, сохранившуюся до наших дней, приводит такие красноречивые свидетельства, согласно которым были предусмотрены суровые наказания для нарушителей, с другой стороны, очевидно, что существовала и свобода совести.
Та же самая любовь к таинственности и жажда знаний, которые породили вакхические сообщества, гармонировали с тем, как тепло была встречена астрология, с каким энтузиазмом люди слушали тех, кто мог предсказать им счастье или руководить их жизнью с помощью звезд. Нам точно неизвестно, когда в Рим прибыли обладатели этого знания, но Катон в своем Farm Almanac, первом произведении прозаической литературы, указывая правила поведения для управляющего имением, в особенности запрещает намеревающемуся то сделать землевладельцу: управляющий имением не должен обращаться за советом к халдейским астрологам. За половину века проблема халдеев достигла таких серьезных размеров, что стало необходимым вмешательство государства, и 139 до н.э. Корнелий Гиспалий выпустил эдикт, предписывающий халдеям покинуть Рим и Италию в течение десяти дней.
Та же самая эпоха, которая породила рост суеверности, принесла и противоядие в виде философии скептицизма, но только проблема заключалась в том, что эта философия вместе с суеверием уничтожала и оригинальную религию, которая лежала за ней. Совершенно определенно, что она изгнала семь дьяволов суеверия, но, когда люди вернулись, они обнаружили, что все духовное строение сметено и уничтожено. После смерти тех, кто непосредственно учился у Аристотеля, греческий ум разработал все проблемы философии, которые человек того времени был способен постигнуть. Следующие же поколения философов либо посвятили себя разработке деталей, либо они заново исследовали основополагающие положения вероучений, с тем итогом, что их скромный разум приходил к столь же малозначительным заключениям, и плодом их исследований стал все возрастающий скептицизм. У школ того времени было множество трудноразличимых оттенков, они носили различные имена, но все их в большей или меньшей степени пронизывал дух скептицизма, при этом делался акцент на этике в противоположность метафизике, хотя этику они определяли совершенно иным образом, отличным от того, как она определялась изначально.
Одним из самых ранних философских направлений, которое достигло Рима, была, однако, прексократическая школа, школа Пифагора. Само по себе это было вполне естественным, так как главные места пребывания ее находились в Южной Италии, но любопытно и весьма значимо то, что первый явный пример ее влияния имел место вскоре после Второй Пунической войны, и как она была связана с искусно проделанной фальсификацией на фоне усиливавшейся религии. В 181 г. до н.э. говорилось, что некий человек вспахивал свое поле, которое находилось на противоположной стороне Тибра, у подножия Якикула, и плугом он раскопал два каменных саркофага, прочно запечатанных свинцом, на которых были надписи на греческом и на латыни, в соответствии с содержимым, для хранения которого они были предназначены, одно из них для тела царя Нумы, другое - для его Писаний. Когда их вскрыли, то, что было предназначено для тела, было пустым, в другом лежали два свитка, каждый свиток состоял из семи книг; один из семи был написан на латыни и относился к жреческим установлениям, в другом были философские труды. Их исследовали, обнаружили, что они были еретическими и направленными на подрыв основ истинной религии, соответственно, они были сожжены в комиции. Связь Нумы и Пифагора, исторически была невозможна, но в то время в нее верили, и совершенно точно можно сделать вывод, что это было обдуманной попыткой ввести в Рим философию Пифагора под честным именем Нумы. К счастью, благодаря усилиям городского претора все это стало бесполезным. Но философские доктрины, которым таким образом не удалось войти во врата религии, нашли врата литературы широко для них открытыми. По иронии судьбы случилось так, что, Катон, стойкий противник греческого влияния, снова привез из Сардинии с собой поэта Энния, и в то время, когда поддельные книги Нумы были сожжены на комиции, Энний даровал миру латинский перевод "Священной истории" грека Эвгемера. Этот Эвгемер, сицилиец, который жил за два века до того, прославился тем, что написал рассказ о путешествиях и приключениях, в котором он описывал поездку, которую он совершил по Красному морю вдоль побережья Аравии к чудесному острову Панхейе, где он нашел колонну с надписью, рассказывающей историю Урана, Кроноса и Зевса, которые, таким образом, были историческими личностями, впоследствии превратившимися в божеств. Таков был теологический элемент в его книге, который и сделал его знаменитым. Эта теория исторического происхождения богов даже сегодня называется эвгемеризмом, и она оказала гибельное воздействие на тех, кто писал о мифологии, от современников автора и до нынешних исследований. Таковы были доктрины, которые Энний представил римлян на их собственном языке, и с сожалением можно осознать, что его "Священная история" является первым трудом по теологии, которым когда-либо обладали римляне. Неудивительно, что его теологические спекуляции, которые был рождены под такой недоброй звездой, никогда не достигли метафизических высот.
В те дни Сенату казалось, что философские вопросы стали настолько серьезными, что их можно было считать опасными для общества, и, следовательно, его долгом было попытаться ими управлять. Итак, он выбрал типично римский способ обращения с подобными вещами, и философы были высланы из Рима. Сначала только в 173 г. до н.э. выслали лишь эпикурейцев, но в 161 г. до н.э. эдикт стал распространяться на всех философов. Однако через шесть лет в 155, в Рим пришло посольство философов, чья миссия была откровенно политической и не философской, и в это время таким образом их нельзя было выслать, в то же самое время они воспользовались удобным случаем, чтобы проповедовать свои философские учения. Удачей для Рима было то, что стоицизм, лучшее из этих учений, проявил себя наиболее сильно и, таким образом, стал национальной философией Рима. Стоицизм во многих отношениях был таким же скептическим, как и другие теории, но по крайне мере у него было огромное преимущество, которое заключалось в том, что основной акцент он делал на этике, и посему он был способен служить ориентиром в жизни. Он мог быть достаточно хорош для греков, чья активная деятельность в мире уже была завершена, чтобы успокоиться в состоянии благородной старости с теорией жизни, которая практически исключала всякую возможность любой значимой активной деятельности, но Рим был еще молод, и ему предстояло совершить большею часть трудов. Он мог думать о себе как об очень старом и пытаться найти особенное удовольствие во множестве упаднических форм греческой мысли, но в действительности те, кто им руководили, обратились к стоицизму как к учению, которое даровало компромисс между простой лишенной мышления активностью юности, действующей только из любви к действию, и пресыщенной философией тщетности всяческих усилий. Около середины столетия (ок. 150 г. до н.э.) в Риме сложился центр культурного и интеллектуального влияния, особенно интересная небольшая группа людей, потому что они представляли собой первый пример интеллектуальной группы в истории Рима. Ими руководил молодой Сципион, его соратниками были его друг Лелий, поэт Луцилий, чьи блестящие произведение, погребенные еще более блестящими сатирами Горация, стали одной из самых прискорбных утрат в римской литературе, и философ-стоик Панеций из Родоса.
Теренций также бы принадлежал к этому кругу, но тогда он уже был мертв. Стоицизм был признанной философией этих людей, их влияние, в особенности Панеция и Луцилия, сделало много, чтобы популяризовать их закрытое философское учение.
В то время как стоицизм претендовал на верховенство над религией и показывал то, что религиозному знанию невозможно придать какую-либо ценность, было видно, что обычным людям религия была необходима по причине ее полезности, и это вылилось в сочетание отрицания религии с одной стороны и признания ее, с другой стороны, подтверждая, что религия была признана государством не только лишь по причине ее целесообразности, но даже больше по тому факту, что после высказывания всех истин стоицизма она осталась в форме, доступной простому народу. Если бы это сообщество Сципиона и его соратников предприняло бы усилия подчеркнуть эти особенные теории стоицизма по отношению к религии, упадка государственной религии, который случился в следующем столетии, удалось бы избежать. Но по причинам, которые мы вскоре увидим, этот упадок предотвратить было невозможно, и несомненно, что влияние любой философской системы, даже если ее бы поддерживал какая-либо выдающаяся личность, могло бы только ощутимо отсрочить катастрофу. Между тем единственным ощутимым вкладом стоицизма в проблему религии был рост под его влиянием идеи "двух истин", одной - для интеллектуальной кругов, е другой для обычных людей, что достигло апогея в фразе "Государству подобает заблуждаться в религиозных вопросах" (expedit igitur falli in religione civitatem). Таково было отношение к религии интеллектуально наиболее развитых в стране людей в начале того времени, которое во многих отношениях был самым ужасным периодом истории Рима.
Последнее столетие до нашей эры (если быть более точным с 133 по 27 г. до н.э.) - это история о том, как Рим стал империей, потому что он больше не мог оставаться республикой; это история роста власти одного человека, потому что власть многих более была невозможна. Этот рост был вызван не единственной причиной, и даже изначально не главным образом захватническим характером римского чиновника, но ростом числа простых людей и последующим их неуправляемым характером, если бы только ими не правила твердая рука одного руководителя. И причина, по которой потребовалось сто лет гражданской войны, чтобы превратить республику в империю заключалась не только в том, что дух республики медленно умирал, что ее предсмертные усилия заняли век, но просто лишь потому, что республика умерла слишком легко, и путь к приобретению власти одним человеком был настолько простым, что было слишком много претендентов на этот пост, поэтому между ними и началась гражданские войны. Этим гражданским войнам суждено было продолжаться до того момента, пока горький опыт не научил людей, как достигнуть высшей власти, что было относительно легким, но и как удержать ее и устранить соперников, что было намного сложнее. Амбициозные лидеры этого века не хотели обретать престол - он уже был в их руках. Их задачей было выстроить вокруг него защиту. И эта оборона не была направлена прямо против людей, людей, у которых не было желания низвергнуть их с престола, но только лишь против кандидатов-соперников. Шаг за шагом от Тиберия Гракха до Гая Гракха к Марию, к Сулле, к Помпею, к Юлию Цезарю, власть стала все более и более устойчивой; пока из преходящего положения она стала девятью установлениями закона, и Октавиан сделал совершенным обладание ей, наделив религиозным почтением посредством того, что добавил к своему титулу "Август".
Главное, что внешние войн второго века до нашей эры породили - это гражданская война на родине, но было одно исключение: война с Митридатом, царем Понта, который в ряде случае в начале столетия одерживал победу над большими войсками римлян на востоке. И хотя это дополнилось знанием Востока во вторую половину столетия, поле действия гражданской войны так разрослось, так что оно полностью включало в себя восток и юго-восток. Мы уже видели множество примеров того, как политические события влияли на состояние римской религии, так что для нас неудивительно то, что обе войны, гражданская и восточная, также оставили свои следы в религии. Было бы удивительнее, если бы они этого не сделали. При борьбе соперничающих сторон на родине использовалось любое оружие, и вскоре обнаружилось, что жрецы и религиозные атрибуты были превосходным средством политического влияния. Государственную религию, таким образом, поработила политика. С другой стороны, военные походы на восток познакомили солдат и впоследствии и все население с различными восточными божествами, что помогло удовлетворить их стремление ко всему чувственному и иррациональному. Таким образом, в то время как государственная религия в своем искаженном облике теряла влияние, оргиастический элемент постепенно набирал силу посредством вновь приобретенных восточных культов. Таким образом, история религии последнего века республики - есть история контроля государственной религии политиками и ее последующее разрушение и рост суеверия в силу прихода новых восточных культов; и к этим двум предметам мы можем добавить третий: трогательную попытку философии вдохнуть новую жизнь в мертвую государственную религию.
Когда возникает разговор о человеческих характерах, чьи имена написаны крупными буквами на страницах книг религиозной истории, диктатор Луций Корнелий Сулла возвышается надо всеми. Именно благодаря его политической интуиции произошло то, что государственная религию запрягли в колесницу политики, и в тот момент, и впоследствии; и именно он был самым выдающимся полководцем римских войск на Востоке и человеком, который в силу своего особо суеверного характера вызвал в жизни культ странных божеств, которых там обнаружили. В обоих случаях его талантливым последователем был Помпей спустя половину поколения. С другой стороны, тщетные попытки философии улучшить ситуацию в течение раннего периоды были вдохновлены верховным жрецом Сцеволой, соперником Суллы, а во времена Цезаря и Помпея- Варроном, величайшим ученым, которого когда-либо порождал Рим.
Давайте проследим за успехами государственной религии в руках политиков. Верхушка римского общества, самые влиятельные люди, в тот момент глубоко прониклись стоической философией и, соответственно, доктриной "двух истин" в области религии--настоящая философская истина, которая владела чем-то своим, особенным и которая ясно им показывала, что все формы религии были бесполезны, и ее доктрины в лучшем случае были неуклюжими высказываниями, иносказательно повествующими об истине, с которой они встречались лицом к лицу; и более низменная "истина", предназначенная для широких масс и навязываемая силой принуждения, настоящая государственная религия со всеми деталями, должна была сохраниться в простом народе в интересах государства и всего общества. Государственная религия, таким образом, была вопросом целесообразности и пользы. Но однажды идея ее полезности вышла на первый план, и естественно было бы задать вопрос: "Была ли эта государственная религия так полезна, как могла бы быть? Не могла ли она послужить более высоким целям? Если религия в целом и существовала для политической выгоды, почему не могли бы ее использовать отдельные личности так же, как использовали другие политические механизмы, для своего продвижения?" Человеком, который первый полностью осознал эту идею, был Сулла, и он незамедлительно начал претворять ее в жизнь. Религию, конечно, можно было контролировать посредством жрецов, тех жрецов, которые, естественно, были более всего достойны величайшего права участвовать в делах государства. Этими жрецами были: во-первых, авгуры, с их традиционным правом открывать собрания и объявлять законодательные действия не имеющими силы и недействительными; затем понтифики, в ведении которых находились все спорные вопросы, касающиеся того, где пересекались божественные и человеческие законы; и, наконец, дуумвиры, или хранители Сивиллиных книг, в их ведении также находились культы, которые породили оракулы. Соответственно, он увеличил число этих трех жреческих объединений, в каждое стало входить пятнадцать человек, и поскольку старое право этих коллегий самостоятельно закрывать вакансии было отменено в 103 г. до н.э., и такие вакансии заполнялись путем народного голосования, ему было очень легко заполнить эти позиции своими людьми.
Результатом того, что в этих трех коллегиях сосредоточилось политическое влияние, стало то, что вся государственная религия стала пронизанной политическим духом, и вся структура была заново воссоздана по направлениям, которые имели политическое значение. И непосредственным последствием стало то, что сами жрецы были вовлечены в политику. Совершенно точно, что Сулла за все это не был ответственным, потому что эта тенденция имела место со времен Пунических войн. В старые добрые времена римской религии само по себе служение жрецов и было им наградой, и хотя жрецы никоим образом не формировали обособленное сословие, и у личного жреца было множество мирских интересов и, следовательно, некоторые политические, предполагалось, что он ни в коем случае не будет занимать политическую должность. Однако во времена Пунических войн тенденция начала меняться. Самый ранний пример того, как жрец в своих руках сосредоточил большое политическое влияние, относится к 242 г. до н.э., когда Flamen Martialis или особый жрец Марса был выбран консулом; но когда благородный муж, о котором идет речь, собрался на войну, ему это запретил делать Pontifex Maximus. В 200 до н.э. Flamen Dialis, особому жрецу Юпитера, было разрешено стать эдилом, но его брат был особым образом уполномочен дать клятву вместо него, потому что жрецу Юпитера, бога клятв, самому не клясться . В течение следующего столетия такие случаи стали более частыми, и где это не разрешалось, жречество становилось менее популярным, и множество должностей оставались незанятыми. Последнее произошло, например, в случае с Flaminium Diale, место, которое оставалось свободным с 87 до 11 г. до н.э.
Но негативные эффект этой политики не ограничился только лишь тем, чем были заняты отдельные представители жречества, что после всего не имело большого значения, за исключением того, что их присутствие должно было поддерживать влияние на мораль отдельных религиозных ритуалов. Эффект был гораздо более разрушительным в особо значимом жречестве, которое теперь занялось важными политическими делами. Исключительный политический интерес лиц, занимающих эти должности, сочетался с тем фактом, что каждый человек выбирался общим голосованием без особых требований к должности, как это было в древности, и все шло к уничтожению всех традиций коллегии, и, следовательно, к уничтожению всего знания, которое главным образом передавалось по наследству путем устного предания. И посему возникло неведение относительно ритуала культа, которое было в той же степени, в которой изначальное знание было точным и касалось предметов сложных. Но даже это было не все; установление годового календаря, с его усложненным вычислением дней для приведения их в соответствии с солнечным и лунным годом, все еще находилось в руках жрецов, и здесь результаты их растущего невежества был еще страшнее. Календарь находился в ужасающем беспорядке, и это снова повлияло на религию так, что календарный месяц перестал соответствовать естественным временам года и стало невозможно отмечать некоторые древние римские празднества, неотъемлемой чертой которых являлось то, что они были связаны с определенным временам года.
Таким образом, величайшим врагом государственной религии были те из его домовладельцев, жрецов, которые превратили почтенный формализм в издевательство и сделали жречество всего лишь средством политического влияния.
И теперь римские боги превратились в новомодных греческих богов, и старое римское жречество в современные политические сообщества, так что неудивительно, что религия отцов не могла удовлетворить их потомков. В то время как история показывает, что некоторые политические верования являются смертными и способны меняться и погибать, та же самая история выявляет, что религиозный инстинкт есть постоянная сила, живущая в человечестве, и не следует полагать, что в момент, когда религиозная вера в римском обществе стала угасать, просто потому, что состояние религии в государстве больше их не могло удовлетворить. Со времени первого пророчества Сивиллы в Риме и ко времени Суллы желание чувственного и необычайного в религии постоянно возрастало. Тогда и зародилось идея, что существует прямое общение с божеством и что оракулы дают ответы непосредственно от него. Оно питалось чувством необычайного, которое греческие церемонии постепенно вводили в культ. Они питались более чувственными аспектами некоторых вновь внедренных богов: в полных восторженного почитания ритуалах Вакха, в чудесных деяния Асклепия, в стигийской мистерии Диса и Прозерпины. Но в своем полном виде все это пришло с Востока, который был неистощимым источником его религиозной энергии. В Magna Mater это было его неотъемлемой чертой. Это был первый "чистый" ориентализм, который пришел в Рим. Но само государство его приняло, и восточному культу удалось каким-то непостижимым образом оставить отпечаток на римском характере, этому ни одна нация не могла постоянно успешно противиться; и таким образом, принятие культа со стороны государства было не только позорным поступком, который был направлен на то, чтобы истинная религия деградировала и распространилась эпидемия ориентализма, но также это и возвысило тех, кто стремился к поклонению иным божествам, чей культ имел дополнительное очарование в том, что не был разрешен государством, и отсюда имел отчетливо различимый привкус незаконности.
Такой культ, который долго неосознанно желали, наконец, был обретен, когда в 92 г. до н.э. римское войско под предводительством Суллы вошло в долину Комана в Каппадокии. Здесь было целое сообщество, миниатюрное государство, которое посвятил себя служению богине, подобной Великой Матери Песинунта, но это культ был еще более экстатическим, еще более оргиастическим, чем культ Magna Mater, по крайней мере, в том виде, в котором он был известен римлянам. Царь был верховным жрецом, а граждане были жрецами и жрицами. Война с Митридатом снова привела римскую армию также в другую Коману в Понт, где было ответвление каппадокийского культа. Не только необразованные солдаты попали под очарование увиденного; также все это произвело глубокое впечатление на их предводителя Суллу, и, когда он вернулся в Италию, он переживал жизненный кризис, поход на Рим и разрушение Вечного города предстали перед ним, именно богиня Команы явилась ему во сне и даровала ему мужество. Так ее культ вошел в Рим, и захват города Суллой был отражением того, как сердцами людей овладела его спутница, богиня Команы. По-видимому, изначально именем богини было Ma, но греки, которым она была также известна, отождествили ее со своей Энио, их богиней битв и военного искусства; и в те дни, когда римляне все отождествляли с легкостью, тенденция была очевидна, и она сразу стала Беллоной, получив имя одной из древних богинь войны. Из всех глав истории идентификации эта - самая любопытная. Древняя Беллона по отношению к Марсу занимала то же положение, что и Fides, богиня честности, занимала по отношению к Юпитеру. Она была результатом последовательного обожествления одного из качеств Марса, уничтожения прилагательного и превращения его в существительное, но с этого момента, хотя древняя богиня еще существовала и имела свой собственный храм и свой собственный культ, ее имя стали использовать также для обозначения этой странной восточной богини, которая пришла вместе с развращенной римской армией, вернувшейся с Востока. Но хотя люди и могли назвать пришелицу именем древней народной богине и поклоняться ей в частном порядке как желали, государственная же религия, даже находящаяся в состоянии упадка, отказывалась признать ее в числе своих божеств, пока жрецы, фанатики, с их дикими танцами, музыкой кимвалов и труб, которые сами себя секли своими двойными топорами, пока их руки не начали истекать кровью, не стали спутниками почтенных древних Salii с их полными достоинства "тремя ступенями". Даже святилища частного культа должны были находиться за городом, и нарушение этого закона в 48 г. до н.э. вызвало налеты и разрушения этих личных святилищ. Ее культ не стал, по-видимому, государственным делом до начала третьего века нашей эры, когда Каракалла, который распространил римское гражданство на всех жителей провинций, даровал подобное гражданство всем иностранным божествам, осевшим в Риме. Любопытное совпадение заключается в том, что все эти деяния Каракалла совершил в том же году нашей эры, в котором до нашей эры имело место уничтожение pomerium применительно к государственному культу. Но, говоря о первом столетии до нашей эры, можно сказать, что государство еще сохраняло чувство собственного достоинства, хотя получившийся в итоге неортодоксальный характер культа увеличил свою силу и свое и стал еще более гибельным для морали, чем Magna Mater.
Даже более интересный пример, как и популярности чувственных иностранных культов, так и борьбы с ними государственной религии - это случай с египетской богиней Исидой. Распространение культа Исиды в Греции последовательно в римском мире началось относительно рано. В третьем веке Исида и ее спутник Серапис были в значительной степени представлены на острове Делос; и во втором веке можно было встретить следы ее культа в Кампании, особенно у Помпей и Путеолы. Последнее место, морской порт Путеолы, современный Поццуоли, за Неаполем, возможно, был вратами, через которые Исида и ее спутники вошли в Италию. Путеолы был главным портом для восточных судов, включая египетские, и он также имел торговые отношения с Делосом. В позднее время он начал снабжать Рим богами, в некотором смысле, таким же образом, что и Кумы, в той же самой близости, что и за несколько столетий до того. Применительно к тому, насколько сам Рим был в это вовлечен, заслуживающее доверие предание возводит начало частного культа ко времени Суллы; и, определенно, он не мог быть введен позже этой даты, потому что в 58 г. до н.э. он стал уже настолько заметным и настолько оскорбительным для государственных властей, что они уничтожили алтарь Исиды на Капитолийском холме. Определенно, эта Исида не была исключение из общего правила роста культа из-за преследований, потому что во время следующей декады государство сочло необходимым не менее трех раз вмешаться, а именно: в 53, 50, and 48 г. до н.э. В итоге политика преследования оказалась столь неэффективной, что оно решило удариться в другую крайность, чтобы увидеть, что может получиться, если культ будет признан и будет контролироваться государством, и таким образом триумвират Антоний, Октавиан и Лепид в 43г. до н.э. постановил построить государственный храм для Исиды. Но хотя они приказали построить храм, сами они были слишком заняты своими личными делами, чтобы построить его немедленно, и пока храм не был построен, строго говоря, Исида не могла причисляться к кругу государственных божеств. События повернулись таким образом, что храм никогда построен не был, так как в течение нескольких следующих лет началась война с Антонием и Клеопатрой, так что боги Египта стали богами врагов Рима, и когда государство стало участвовать в войне, признание богов стало невозможным. Вместо этого Август запретил любые частные святилища внутри pomerium. Последующая история Исиды нас не касается; достаточно сказать, что, пережив многое, она была допущена до государственного культа Каракаллой среди прочих иностранных божеств.
Но не только Египет и Малая Азия дали свой культ Риму; также пришли и божества из Сирии. Самой выдающейся богиней была Атаргатис, чей культ, по-видимому, изначально пришел в Италию через Путеолы. В 54 г. до н.э. армия Красса во время восточного похода, которому было также предназначено закончиться трагически в ужасной битве при Каррах, посетила и разграбила святилище богини в Сирии. Так ее узнал Рим, где просто называли "Сирийская богиня" (dea Syria) и ей поклонялись почти так же, как Magna Mater и Bellona.
Наконец, когда Pompey очистил Средиземное море от киликийских пиратов, моряки познакомились с персидским божеством, Митрой, чей культ в Риме появился в рассматриваемом нами периоде и постепенно затмил все прочие оргиастические культы.
Сейчас мы увидели, что политики превратили государственную религию в средство достижения своих личных целей, и что простой народ пытался удовлетворить свои религиозные потребности в чувственных восточных культах, пришедших из Малой Азии, Египта, Сирии, Персии. Теперь мы должны узнать, совершали ли какие-либо члены общества действия от имени старой религии и существовали ли еще следы древнего римского культа
Поздние мыслители Греции имели дело с суровыми ветрами римской религии, убеждая интеллектуалов общества, что в природе вещей того знания, на котором основывалась религия, не было, и посему религия стала вещью бесполезной, недостойной того, чтобы ею по-настоящему интересовался человек. Но вся философия мира не могла уничтожить его чувство долга перед государством. Теперь государство на основе своего опыта обнаружило, что религия необходима, так что оно выстроило формальную систему религии и сделало частью себя. Так как долгом граждан государства было поддерживать его во всех направлениях его деятельности, и было очевидно, что их долгом является поддержание государственной религии. Отсюда и возникло это сущностное противостояние, которое существовало в Риме так долго, сколько господствовала определенная философская система, между долгом человека как мыслящего существа по отношению к самому себе и долгом который он, будучи добрым гражданином, имеет по отношению к государству. И сейчас можно увидеть, что во втором столетии до нашей эры не совершалось никакой попытки примирить эти два воззрения, и они могли одновременно существовать в таком человеке, как, например, Энний, который написал отдельные трактаты, включающие в себя самые странные доктрины скептицизма, и некоторые патриотические поэмы, в которых все римские боги были представлены и к ним было высказано самое огромное почтение. Сейчас видно, что эти "две истины" не могли ни принести ужасных последствий для государственной религии, несмотря на все усилия, направленные на достижение противоположной цели. Первоначально усилия, направленные на то, чтобы улучшить ситуацию, заключались не столько в попытке примирения, столько в искренним признанием трудностей, которые содержала ситуация. Проблема последовательно продвигалась к решению, которое в итоге было найдено. Человек, который осмелился сделать это утверждение, был Квинт Муций Сцевола, как известный юрист, так и глава коллегии понтификов (Pontifex Maximus). Он был современником Суллы, и для этого поручения он подходил наилучшим образом, не только потому что он представлял религию на должности Pontifex Maximus, но он и говорил от имени государства теоретически как юрист, и практически, потому что он занимался почти всеми важными политическими вопросами (как консул в 95 г. до н.э.). Труд, в котором содержатся эти высказывания, был утрачен, но ясное представление о том, что говорил он, можно получить из цитат христианского автора Августина в его знаменитой книге "О Граде Божьем" (iv. 27). Для Сцеволы двойная истина Энния стала тройной, и было не менее трех различных религий: религия поэтов, философов и государственных мужей. Религию поэтов, под которой он понимал мифологическое толкование богов, он признавал не имеющей ценности, потому что в ней о богах говорилось множество того, что не было истинным и было бесполезным. Религию философов он не считал подходящей для государства, потому что в ней было много лишнего и кое-что из этого было вредным. Излишнее еще можно было допустить, но то, что было вредным, а под этим, очевидно, подразумевалась доктрина Эвгемера, относилось к вопросам серьезным, не только потому что это было ложью, но и потому что такого рода знания было недопустимы для простого народа. Религия государственных мужей могла быть ко всему этому не причастна, даже если они были истинными; и человек как гражданин государства должен верить во множество вещей или открыто признавать веру в них, в то время тот же человек как личность и философ, признает их ложными. Продиктованная самыми лучшими намерениями попытка Сцеволы поддержать государственную религию не удалась. Широкие массы, для блага которых Сцевола призывал своих сограждан предаваться этим казуалистическим упражнениям вскоре стали приверженцами Беллоны и Исиды в большей степени, чем всех богов Нумы, вместе взятых. Но невозможно не восхититься патриотизмом Сцеволы, хотя мы не завидуем его этике. Государственную религию никогда нельзя поддержать доводами, основанными на целесообразности, все обещают ей полезность; ее злейшие враги, политики, больше всех, и они были единственные, кто использовал доктрину практически. Ясно, что открытие ее полезности и огромной практической ценности и вызвало ее крах .С практической точки зрения проблема была решена раз и навсегда, но в качестве образа мыслей это осталось и в последующих поколениях в лице Варрона, чтобы предоставить более удовлетворительно решение и найти некое подобие компромисса между истиной философии и истиной религии.
Марк Теренций Варрон приступил к работе, будучи знакомым со всеми учениями своего времениe и обладая обширными познаниями более, кто-либо из римлян его эпохи или любой другой человек. Его настолько заняли религиозные вопросы, что он посвятил им шестнадцать книг "Божественных древностей", и он уместно посвятил книгу Юлию Цезарю в его роли Pontifex Maximus. Если не брать "Священную историю" Энния, его книга была первым систематизированным теологическим трактатом из тех, что когда-либо имел Рим. В этом труде он желает достигнуть трех целей: во-первых, сделать обзор истории Рима, чтобы показать, насколько важна для государства была религия; во-вторых, путем исследования греческой мифологии очистить государственную религию от иностранного влияния; в-третьих, показать, что государственная религия, полностью очищенная таким образом, находится в полном согласии с философией. По вопросу "трех религий", следовательно, он соглашается со Сцеволой, отбрасывая полностью религию поэтов и принимая две другие, но он расходится со Сцеволой в том, что отрицает противоречие между ними и утверждает, что это есть не две истины, но две формы одной истины. У нас нет возможности углубиться в детали того, как именно пытался он это сделать, потому что, к несчастью, то, что он написал, было утрачено, и вновь есть только цитаты из "Града Божьего Августина". Но, в общем, известно то, что он пытался показать, что формальные доктрины государственной религии есть всего лишь популярное изложение истины стоической философии, и вся система римских богов может быть сведена к теории, согласно которой существует великое философское противостояние между небом и землей, творящим и воспринимающим элементов. Следовательно, эти две религии можно рассматривать как две формы одной: более простую и абстрактную. Отсюда вера человека как доброго гражданина и его вера как мыслящего интеллигента не противостоят друг другу, как могли бы противостоять две истины, но расходятся они только в смысле формы, способа представления. Героическая усилия Варрона, поддержанные всеми учениями его времени и влиянием того, что вслед за его словами шла его слава, все равно успехом не увенчались. Религия государства была мертва: ее убила политика. Только лишь политическая сила могла вернуть ее к жизни, но это была работой императора Августа, а не ученого Варрона.
В то время как Варрон, вооружившись философией, пытался защитить государственную религию от ее врагов, поэтов и философов, поэт, вооружившись философией, пытался защитить римский народ от злейшего врага, суеверности. Это может таковым и не показаться: якобы Лукреций относился к числу сторонников древнеримской религии, якобы De Rerum Natura было полностью религиозной поэмой, и все же его работа была полезна древнеримской религии, так как атаковала излишек поздней суеверности, который отвратил сердца людей от старых божеств. Суеверие- это паразит, который живет посредством скептицизма, и когда убивают паразита, скептицизм сам умирает; и возникает вопрос, могла ли пригодиться книга Лукреция в случае с религией. Но религия еще жила в Рима, хотя среди тех, кто писал об этике в последние годы существования республики, было принято подчеркивать скептицизм того времени, применительно к Цицерону или Цезарю, забывая об огромном количестве "простых людей", особенно за пределами Рима в сельской местности, которые еще придерживались древней религии отцов, кто еще принимал участие в древних празднествах Нумы, люди, которые об Исиде знали не больше, чем о стоической философии. Их присутствие является в некоторых надписях периода республики, но еще явнее оно в том, что семейные обряды продолжали исполняться до последних дней существования Рима, обряды, которые не стали частью реставрации Августа, и которые, следовательно, если бы умерли, никогда бы не вернулись к жизни. Поэтому нашим великим долгом будет вспомнить этих людей, так как история о них забыла, если мы желаем иметь верное представление о римской религии. Кроме того, это были люди, на которых опирался Август, когда восстанавливал религию, к чему мы сейчас и обратимся.