Аннотация: - Ты бы, дядя, тарелки, что ли, мыл иногда! - укорила его отроковица. Иноверов поглядел на неё какою-нибудь кислой простоквашей или иным несвежим продуктом. - Присохшая пища питательна, и вообще нечего посуду водой пачкать, - возразил он угрюмо.
Люмпен-повесть
Журнал "Крещатик" Љ 1 (63) за 2014 г.
1
Кривые ивы тяжело повисли над чёрной водой, век их уж отходил скоро, ивы то чувствовали и плакали, плакали. Вода же текла себе и текла. Что ей сделается, воде-то? Что ей за дело до чьих-то там слёз? Вода вечна и изменчива. Покуда, конечно, не высохнет. Вот она какая - вода!..
"Ку-ку!.." - сказала кукушка. Потом подумала и повторила свою тираду два раза. А после умолкла, будто воды из реки набрала в свой гадкий кукушечий рот.
"И только-то?!" - даже рассердился Иноверов.
Кукушки он не видал, куковала та где-то на другом берегу. А увидал бы, так непременно кинул бы камнем.
Хотя, с другой стороны, три года (если верить кукушке), так оно даже и много, подумал Иноверов. Существование своё он не любил, не за что было ему любить своё существование. Одни дураки существования свои любят, умные ведут себя попроще и поскромнее. Они ведут себя осторожнее. Не любят ничего попусту.
И всё ж такая кукушкина выходка была хамской.
Иноверов теперь был один на берегу. Несмотря на весь седой волос его, в нём засело немало незрелого, детского. К примеру, он любил стегать зазевавшихся лягушек прутиками по спине. И ещё ловить кузнечиков. Но лягушек теперь он, как на грех, всех распугал, и кузнечики тоже не появлялись. Но, уж если ему когда доводилось изловить кузнечика, так он не убивал его, не отрывал лапки, он купал его в воде. Нет, не для смерти, а так только - для понимания. Всё живое должно жить не для жизни, а для понимания, полагал Иноверов.
Мокрого кузнечика Иноверов обычно отпускал, он же не зверь какой-нибудь, а... некоторый даже экспериментатор.
А ещё Иноверов любил сочинять истории. Полные настырной псевдонародности, всяческих особливых обстоятельств и иных превратных контентов. Вот и теперь ему мерещилась одна. Ивы над водой, кукушка, человек, понимание, кузнечиков нет, этих чёртовых кузнечиков нет... дальше же история не выходила, не складывалась. Тогда Иноверов плюнул и пошёл себе домой восвояси.
Тут-то над ним и пролетела ржавчато-бурая, длинная птица. Пролетела и скрылась в тёмных кронах деревьев на пути человека.
- Ку-ку! - сказал той Иноверов и даже погрозил кулаком.
Дом Иноверова был сразу за татарским кладбищем. На кладбище и теперь кого-то хоронили. Неправильно как-то хоронили, по-советски хоронили, с оркестром, с гимном, с гиканьем да с песнями, тяжёлыми, как бульдозеры. Чёрт, как всё перемешалось! Хотя, конечно, что Иноверову за дело до всяческих похорон! Вот, если б теперь его хоронили, тогда бы, может, другой разговор вышел! А так - пусть хоронят, как хотят. А его, Иноверова, не трогают. С сорокаградусной злостью подумал он.
Впрочем, издали всё походило более не на похороны, а на свадьбу. Что ж, разве свадьба не может быть на кладбище? Много где может быть свадьба, подумал ещё Иноверов. И на кладбище, и на помойке, и даже на том свете.
На дворе ждал его сюрприз. Всем сюрпризам сюрприз. Существо отроковического плана с глазами цвета пасмурного неба. Стало быть, девчонка. Смотревшая на Иноверова мутно и невозмутимо.
- Дядя Мотя!.. - молвила отроковица.
- Для кого - дядя Мотя, а для кого и Матвей Васильич! - пробормотал смущённый Иноверов.
- Дядя Мотя, - уже решительней повторила гостья.
- Так ты кто ж такая будешь? - чуть твёрже спросил мужчина.
- Катя, - бросила девчонка.
- Ясно, что Катя, - отозвался Иноверов. - А кто, к примеру, твоя мать?
- Мать моя, - рассудительно отвечала отроковица. - Она же есть сестра твоя, дядя Мотя. Татьяна Васильевна.
- Танька? - удивился хозяин дома.
- Для кого - Танька, а для кого и Татьяна Васильевна, - повторила та. И, видя, что дядя немного опешил от такой коалиции, присовокупила совсем уж уверенно:
- Жить я у тебя буду, дядя Мотя. Мать так порешила, и об том письмо прилагается.
И протянула дяде чрезвычайно замызганное письмо, предварительно содрав с него казённый бумажный скальп.
"Дорогой братик Матвей, - начал читать Иноверов. - Скока ж мы с тобой не видемшись? Лет 15, поди? Я бы и теперя тебя не побеспокоила, живи ты как хочешь и как можешь. Ежели бы не обстоятельства непреодолимой силы, как говорится. В общем, пусть Катька у тебя пока поживёт, девочка она бодренькая и вообще ничего так. А мне надо. Извини, что денег тебе на содержание не передаю, ты уж сам как-нить... Всё на этом! Прощевай, брат! Твоя нещастная сестра Таша, а почему нещастная, до того никому никакого собачьего дела не имеется..."
Вот ещё новости! - сказал себе Иноверов.
Оно и впрямь были новости, иначе, пожалуй, не скажешь.
- В дом-то хоть заведёшь? - крикнула отроковица.
- Заходи уж, чего там, всё равно пришла, - поколебавшись, ответствовал дядя.
В доме девочка скривилась. От жилищного непорядка да беспутной мебели. От всяческих холостых слагаемых и сильного человечьего аромата.
- Поесть бы скумекал что-то, - бросила ещё пришелица. - А то мать, пока шли, сама чипсы жрала, а мне только две штуки дала.
- Так тебя Танька доставила? - опешил даже Иноверов.
- Она с тобой повидаться хотела, а тебя где-то носит, - попрекнула дядю отроковица.
- Где надо, там и носит! - сказал Иноверов.
- Ну, дай хоть макарон, если зефира нет! А лучше так даже фисташек, - велела бесцеремонная гостья.
- Зефира нет, а макароны варить надо.
- Ну, так вари! Чего стоять тщетно!
Газа у Иноверова не было. Когда всем тянули за деньги, Иноверов созрел для протеста и самомнения, и трубу проложили в обход. Плитка-то, конечно, была прежде, да сгорела в прошлом году. Стало быть, теперь пришлось топить печь.
- Мать - дура какая! - сказала Катя, покуда варились макароны. - Я её просила-просила, а она меня так и не отдала учиться.
- Чему?
- Танцевать вприсядку.
- Да, - сообразил вдруг Иноверов. - Как же ты у меня по недомыслию жить думаешь? Тебе учиться надо, а у нас тут и школы нет путной поблизости. Недавно последнюю закрыли.
- Ну, ты совсем дурак, дядя, я погляжу! - возразила девочка. - Кто учится, только горюет и жалится, а кто неучем ходит - тот весел да богатствен. Нешто сам жизни не видишь?
- Ты бы лучше не присядкам училась, а языку французскому. С языком французским жить всяко полезней, чем с присядками. "Паг-гдон, мон амугг!.." - с кривою картавостью пророкотал Иноверов.
- Давай лучше твои макароны трескать, чем об всяких глупостях балаболить! - урезонила дядю говорливая отроковица.
Иноверов взглянул на неё с предосторожной латентностью и недобродившими помыслами. Тоща та была и неразвита, но всё ж кое-где у неё проступали некоторые девичьи округлости.
"Что ж, сами виноваты, что распорядились, не спросясь, а ежели что, так на племянницах даже и женятся!" - косвенно сказал себе Иноверов.
2
Дядя с племянницей сидели за столом и мирно уплетали горячие макароны.
- А чем ты тут занимаешься, дядя Мотя, когда живёшь? - поинтересовалась отроковица.
- Изящной умственностью и всяческой обыденной жизнью, - горделиво сообщил Иноверов. - Последней по вынужденности, а первоначальной по душевному распорядку.
- Ну, нашёл, чем заниматься! - фыркнула его незрелая родственница.
- А чем же, по-твоему, нужно? - досадливо спросил он.
- Истинною любовью и неразрешёнными удовольствиями, чем же ещё!.. - сказала она и тут же добавила:
- А дурдом у вас далеко?
- В трёх километрах отсюда. Это ежели на автобусе. А пешком так, пожалуй, все пять выйдет. А тебе на что?
- Так... - уклончиво отвечала отроковица. - Не люблю, когда дурка рядом. От неё болезнями пахнет.
- Если туда специально не идтить, так и не рядом, - немного даже покоробился за свой ареал Иноверов.
- Никто и не собирается, - отмахнулась отроковица.
Тут дядя оторвался от макарон и экстренно взглянул на племянницу.
- А сколько ж тебе лет? - на всякий случай пучеглазо уточнил он.
- Одиннадцать и полторы четверти, - сказала отроковица.
"Ну, это не возраст, - изрядно огорчился Иноверов, - а одно только сопливое предуготовление. Если б ей было хотя бы двенадцать!.. С другой же стороны, пророк Мухаммед вот женился на девятилетней. Да, мусульманином быть хорошо! А нами, русскими человеками, жить невозможно, практически вообще никак!.."
- Ешь макароны, давай! - велел он. - Свиней не держу - сбагривать непокусанный продукт некому.
- Холодильник бы вместо свиней лучше завёл, - укорила его племянница. - Эх ты, дядя Мотя!
"Когда женюсь на ней, перво-наперво надо егозливость эту в девке прищучить, а то с егозливым духом её вместе будет жить несуразно", - сказал себе Иноверов.
- Не твое дело - чужие холодильники считать, - вслух сказал он.
- Чего их считать? - фыркнула отроковица. - Когда ни одного нет.
Положили ещё макарон и, хоть через силу, но ели, ели оба, давились, а ели. Ибо, как сказано, ни холодильника, ни свиней не было у Иноверова. Продукты же они уважали. Более даже желудков и кишок своих уважали.
- Как же тебя мать-то оставила - одну да во чужи люди? - удивился ещё дядя для разговору.
- Так и оставила, - отдуваясь после макарон, сообщила отроковица. - Пока сюда шли, всё об тебе рассказывала. А как пришли, стала вздыхать да горюниться, целовать меня да обнимать. Всю исцеловала слюнями!.. А потом обратно пошла, так, пока за косогором не скрылась, всё взад оглядывалась.
- А ты что? - каверзно уточнил Иноверов.
- Что-что! - пожала плечами та. - Тоже по мере сил немного поплакала.
- Дети только до восьми лет, а потом уж не дети делаются. Потом - девицы, юноши и тинейджеры.
Тут Иноверов даже немного вытаращился на бойкую отроковицу. Вытаращился и спину выпрямил. Застыл в скуке существования. Прямо тебе - вроде канделябра какого-нибудь. Сказать же ничего не нашёл.
3
На самом же деле, было не совсем так, как отроковица рассказывала. Отроковицы завсегда не совсем верно рассказывают.
- Дядя твой Мотя - тот ничего, а у меня по причине материнских обязанностей совсем личной жизни не стало, а ты уже большая и понимать должна, - сказала Татьяна Васильевна, когда они с дочерью сходили с косогора, за которым открывалась иноверовская деревня.
У той рот был набит конфетами, потому сразу ответить она не могла. Когда говоришь со ртом, конфетами полным, так те сразу сладость теряют (и прочие съестные подробности), и конфет жалко. Потому в эти кондитерские минуты лучше помалкивать.
- У, - только буркнула отроковица.
От одного "у" сладость, конечно, не потеряется.
- Вот тебе и "у"! - оспорила её мать. - Ты, смотри, веди себя хорошо. И дядьке тоже скажи, чтоб хорошо вёл, а то мало ли он каким дураком за эти много лет сделался!
- Сама и скажи! - вопреки конфетам крикнула дочь.
- Сама и скажу. Но и ты тоже при случае варежку на замке не держи.
- Какую варежку! - крикнула та ещё пуще. - Не зима, поди, на дворе!
Дошед до курмыша, Татьяна Васильевна подстушевалась. Нетвёрдо она ведала иноверовский дом. Побродила мать с дочерью по задворкам да по сельским колдобинам с четверть часа, но нашла всё ж.
Хозяина дома не было, как уж и без того ясно.
Он на берегу лягушек гонял, мессиджи и контенты выдумывал. Но всё никак не выдумывалось. Мессиджи и контенты легко не выдумываются.
Дом был заперт по городскому обыкновению. Татьяна Васильевна повсюду ключ поискала, после даже окошко выдавить вознамерилась где-нибудь с тыльной части, но, подумавши, всё ж решила не нахальничать попусту. Мало ли как это дело обернуться могло. А она не цыганка какая-нибудь.
И, поскольку у Иноверова снаружи было поживиться нечем, сразу заскучала и засобиралась.
- Пойду я, - пояснила она дочери. - Час не ранний, а мне ещё до сошше дойти надо.
Отроковица встрепенулась, бросилась к матери.
- Ну, что, что, глупая дурочка?! - со смущением молвила мать.
- Я тебя до сошше провожу, - тихо сказала та.
- Не провожай! По дороге приворожишься, прикипишь, причахнешь ко мне - обратно возвертаться не схочется.
- Не причахну, - заверила дочь.
- Точно не причахнешь?
- Истинное слово!
- Ну, тогда пошли, - смягчилась женщина. - Но только до сошше, ничуть не дальше!..
Ближе к косогору отроковица начала от матери поотставать.
- Устала, - молвила мать.
- Ничего не устала! - крикнула Катя.
- Я не про тебя, я про себя говорю! - вся потянулась она. - Ох, как сошше далеконько!
По обе стороны от дороги были поля, прежним колхозом заброшенные (да так никем и не поднятые), да кучки камней насыпаны по обочине. Отроковица подняла один - такой, что едва в кулак влез, тяжёлый, то есть, да и укрыла его за спиной. Тут-то они на самый косогор и взошли.
А на той стороне косогора понизу ложбина была. Глухая и тёмная, извилистая да аспидная, кустами поросшая.
Осмотрелась отроковица по сторонам и шаг свой отроковичий прибавила.
- Далеконько да долгонько! Пока ещё дограбаздаешься!.. - пропела мать впереди.
- Ничего, - сказала отроковица, мать настигая. - И ты отдохнёшь скоро.
И ударила изо всех сил мать камнем по темени. Та, как подкошенная, завалилась посредь дороги.
Потом ещё тридцать восемь раз ударила мать камнем отроковица. Подумала и ударила в тридцать девятый. Вот теперь было хорошо, теперь было надёжно. Взглянула на месиво вместо головы и даже себе подивилась: вот как могу!
Каинов же снаряд тут на месте не бросила - потащила и мать, и камень в ложбину. Тяжело было, но метров на сто всё ж оттащила. Тут самосвал по дороге проехал, отроковица за кусты залегла. Может, и видели из самосвала что, может, и нет. Но вообще из самосвалов далеко по сторонам видно.
И ещё она конфеты у матери по карманам собрала. Некоторые тут же сожрала, остатние - те, что с кровью - выкинула.
"А если и докопаются, - говорила себе отроковица, забрасывая тело на дне ложбины ветками, листьями, земными комьями да травяными пуками, - так что мне будет по сызмальству!"
Всё, вроде, неплохо вышло, да вот только подол себе немного закровенила, замызгала.