Аннотация: Скандальная статья Станислава Шуляка "Кто чья обезьяна?", опубликованная в "Литературной газете" в апреле 2000 года, посвящена проблемам российского деконструктивизма в его петербургском изводе.
Станислав Шуляк
Кто чья обезьяна?
Известно выражение: дьявол - обезьяна Бога. Можно продолжить: Россия - обезьяна Запада. Можно было бы и еще: Петербург - обезьяна Москвы (или уж наоборот - кому как нравится), но слишком мельчить тоже не хочется.
Недавно в петербургском литературном клубе "Лицей" (куратор клуба -Евгений Антипов) состоялся вечер двух поэтов - Александра Скидана и Сергея Завьялова. Все было как обычно: поэты читали свои стихи, порой перемежали чтение рассказами о собственном видении современной поэтической ситуации. Когда в 1994-95 годах, рассказывал А. Скидан, мы проводили наши первые вечера и примерно в то же время вышли наши первые сборники, и то и другое тогда принималось на ура. Потом что-то такое изменилось в атмосфере, и наш рассказчик почувствовал: то, что удовлетворяло его раньше, более его не удовлетворяет. По словам А. Скидана, он почувствовал, что ему более не интересно писать стихи, могущие уместиться в русле традиционной русской поэтики. И весь остаток вечера собственно и был отчетом о том, что же вышло в результате отказа (или отпадения) от таковой.
Зададимся вопросом: так что же изменилось в российской поэтической атмосфере за последние пять-шесть лет? В целом, наверное, мало что изменилось; стихи, как писали, так и писать продолжают. Не лучше и не хуже. Но: в середине 90-х на Россию мощным потоком обрушились книги отцов-основателей европейского постструктурализма, таких, как Р. Барт, М. Фуко, Ж. Батай, Ж Делез, Ж. Деррида, Ж. Лакан и др., до того времени известных нашей читающей публике отдельными переведенными работами. Сия гуманитарная интервенция пришлась по сердцу, в особенности, стихослагающей части нашего мыслящего населения, тексты понемногу осваивались, брались на вооружение нашими "лакеями модной мысли", по выражению одного персонажа Достоевского, и результат не заставил себя долго ждать. Худосочная поэтическая практика всех нынешних, с позволения сказать, постмодернистов - есть in vitro иллюстрация популярных теорий вышеприведенных авторов. Фрагментарность сознания? Пожалуйста. Мир как текст? Пожалуйста. Смерть автора, смерть читателя, текст как монтаж, принцип интертекстуальности, полидискурсивность, нонселекция - любой из броских теоретических атрибутов находит свое не слишком опосредованное отражение в вымученных опусах самолюбивых отечественных текстоплетов. Рифмовать не получается? Помилуйте, да весь Запад уже сотню лет верхом на верлибре скачет, да верлибром погоняет. Отказ от силлабо-тоники? Да вы бы еще гекзаметр вспомнили.
Как следствие отсюда: поэзия - есть все то, что называет себя таковой. Будь то косноязычный нерифмованный пересказ известного фильма, уснащенный квазифилософскими рассуждениями, или овощная нарезка из разноплановых речевых дискурсов (хрестоматийно-поэтических, подростковых, сниженно бытовых, из рекламных роликов и др.) с минимализацией авторского участия, вплоть до бесповоротного креативного суицида. Все это ничтоже сумняшеся было продемонстрировано А. Скиданом на примерах собственной выделки. Причем, любопытный парадокс: автор мертв, но даже самая тень сомнения в его литературной значимости отвергается с негодованием. После этого, конечно, не приходится удивляться, когда вслед за рассуждениями о литературных стратегиях речь зашла о поэтических технологиях. В устах поэта интуитивного склада это могло бы прозвучать этакой фрейдовской проговоркой, в устах же интеллектуала А. Скидана это не выглядело даже превышением пределов допустимой откровенности, поскольку есть почти прямое цитирование духовных наставников молодого петербургского автора.
Величайшее достижение европейского деконструктивизма заключается в том, что он априори выдает идеологическую индульгенцию литературному середняку, лишь бы тот соглашался играть по определенным правилам. И голые короли российского постмодернизма вкупе со всеми их голыми королевскими ратями не слишком-то скрывают свою наготу и уж, во всяком случае, ее не стыдятся, ибо их нагота имеет концептуальный характер.
Ю. Олеша однажды написал (что было недавно подхвачено прозаиком Валерием Поповым): таланты ходят стайками. Наши постмодернисты не ходят стайками, они сбиваются в стаи, и принцип "бей своих, чтобы чужие боялись", в частности, становится определяющим для направления их критической мысли. Поскольку постмодернизм сознательно размывает всяческие эстетические критерии, вплоть до полного их истребления, вопрос "что такое хорошо и что такое плохо" решается посредством стайного консенсуса, проявленного с помощью аккламативного высказывания. А на личностном уровне эта проблема решается утверждениями типа "старик Державин нас заметил" (или старуха Ахматова, или Курицын, или Драгомощенко, etc.). Поди-ка поспорь с данными литературными авторитетами. Но если для небольших, частных успехов на ниве самоутверждения достаточно лишь бросаться на обидчиков с Лаканом наперевес, то для признания a cappell"ных завываний Д.А. Пригова визитной карточкой российского поэтического деконструктивизма уже необходимо постановление съезда всех причастных к секретам постмодернистского о полишинеля.
Интересно, в чем же причина соблазнительности культурологической западной прививки к нашему заморенному поэтическому дичку? Почему отечественные постмодернисты на лету хватают крошки с чужого пиршества и с таким упоением их осваивают? Ответ прост, и он выражен бессмертной формулой "заграница нам поможет". И та, впрочем, действительно помогает, помогает нехотя, будто сквозь зубы. Кому-нибудь и как-нибудь. Помогает грантами, стипендиями, зарубежными поездками и т.д. Но грантов мало, а соискателей на пыльных российских просторах пруд пруди. А потому - портрет русского постмодерниста: один глаз в рот Дерриде смотрит, другой же чужаков выискивает. Конформист, словом. И ведь это ж еще Камю знал: в недрах бунта гнездится смирение.