Аннотация: Будто бы воплощенный сон, будто бы мистический вояж. Человек сам себе враг, даже если усматривет врагов своих в остальных. Притча С. Шуляка "Неумелый проводник". Опубликована в журнале "Нева", в 10 номере за 1996 год.
Станислав Шуляк
Неумелый проводник
Мне нужно было выбраться из каких-то лабораторий, которым все сочиняют разные облики и никак сойтись не могут на одном, из обжитых помещений, где теснятся люди, из серых коридоров, выбраться скоро; я тут кому-то угрожал, кто-то пригрозил и мне, уже деловито собиралась за мною погоня, и мне никак там было оставаться нельзя, и мы уже трогали друг друга руками я и мои преследователи, - хотя это все не те категории, которые стоит вспоминать; самоуничижение стало законом для здешнего спорта, а инстинкты безразличия затмевали радость; ничего не стоило пройти там сквозь стену, я так и сделал и очутился, помню, на зеленом темном стадионе, у самого входа на поле.
Стадион имел вытянутое треугольное поле, формой равнобедренный треугольник, с выпуклыми, хотя чуть-чуть, бортами. Трибуны были крутые, почти вертикальные, как стенки, и очень высокие. Позже я подумал, что извне стадион похож на столб, на высокую бочку, на зуб с дуплом, на вулкан. На трибунах было десять тысяч народу, а на поле никого. И стриженая трава покрытие поля - была, на удивление, свежа.
Я минуту постоял на поле, потом побежал с него. Я побежал направо, к острой вершине треугольного поля, где были ступени наверх. И выбраться со стадиона можно было только добежавши до самого верха и перелезши через бортик, но и там еще неизвестно, какой был спуск.
Потом я бежал наверх по пологим ступеням по проходу между бетонными скамьями, которые были врыты прямо в землю; таков был стадион, на первый взгляд основательный, величественный, большой, а скамьи, приземистые и шершавые, оказались глубоко вкопанными в крутые, крепко утрамбованные земляные валы. Ненадолго удивился такому неустройству, но некоторые из сидящих в проходе пытались хватать меня за руки и за одежду, с шутками и без зла, и мне некогда было даже на моем удивлении сосредоточиться.
Быстро я добежал до верха, однако оказалось, что не так просто добраться там до бортика; на самом верху, на гребне, выше приземистых скамей, от него был с моей стороны настоящий скользкий обрыв, в метра полтора высотой, из мокрой оползающей глины, и до бортика никак не дотянуться, и даже нелегко было стоять на месте, не поскользнувшись и не вымазавшись глиной. Раза два я пытался ухватиться за что-нибудь и подтянуться наверх, но каждый раз я обрывался и соскальзывал по глине.
После мне протянули руку и помогли взобраться наверх, и я наконец за бортик ухватился довольный, не разбирая даже особенно, чья это была рука. Пришлось крепко держаться за бортик, а потом идти вдоль него, по-обезьяньи цепляясь за что придется; местами прямо от него начинался глинистый обрыв. И тогда приходилось отжиматься на руках.
Выход был почти напротив, через полстадиона, один для всего народа, в общем, это был всего лишь пролом в бортике, и неизвестно, что еще было за ним.
В углу на бетонном ограждении сидели те, кому не досталось места на скамьях, какая-то молодежь, мне пришлось их оползать, цепляясь за трубы, торчащие вверх, за скобы, арматуру, хорошо, если было куда поставить ногу. Дальше снова долго ползти и карабкаться вдоль бортика. И добрался я всего только до пролома.
В сущности, сам задыхаюсь от своих проповедей позолот, которые истекают из меня с нескончаемостью всего моего наличного времени. Заигранные пластинки безысходности сохраняют лишь несколько избитых мотивов, и это-то все достояние мое! Гибель всякого благоговения может быть как личным делом каждого, так и всеобщей бедой в мире, понукаемом его застарелым погонщиком - прагматизмом. Мир до сих пор страдает от порчи, устроенной ему великими ненавистниками его, и крошево распада густо усеивает мое бездорожье. Человечество зажилось, и продолжающий род человеческий продлевает и агонию его; но это его дела, так отчего же тогда мною подолгу владеют такие видения, отчего они у меня на памяти режутся одно за другим, будто на обомшелом камне замысловатые письмена, отчего я так долго ношусь с ними, будто с вещевой дорожной сумой, я неумелый проводник, косноязычный глашатай, неумелый житель мира, усталый прохожий, отчего тогда из тоски, из неправедности, из неумения сооружаю монументы, мир глядит на них с презрением, а я других пока придумать не могу.
И вот ведь беда, что всякого шагающего неутомимо влечет всегда на обобщения о том, как он ходит, и иной из них, попорядочнее, вдруг сам с удивлением замечает, что ходит он подобно иному средневековому монстру: шаг назад, два шага в сторону, потом подпрыгнет на месте, потом упадет, потом поднимется и снова растянется. И может, это и есть самая настоящая правда, но только нужно ли об этом говорить другим?! Вообще нужно ли хоть что-то говорить другим, и не довольно ли с этих других их собственных, привычных, доступных представлений?!
За проломом в бортике оказалась все же лестница, из проволоки, из веревок, из сухих корней деревьев больше всего, ветхая, узкая, на одного рассчитанная. Но если спускаться осторожно, не спеша, каждый раз пробуя ногой неверные ступени, то по ней все же можно было выбраться со стадиона. Хотя и страшно: высота большая.