Утро-снегирь.
Это шампанское с пузырьками
в мерзлом стакане.
Кто научил нас
так странно
пить шампанское из стакана!
Снобы!
Нет, мы не снобы.
Утро снова, день снова.
Медленно, долго, «Павана», Равель.
Хватит реветь...
Тянет запиленная пластинка,
шипит, тянет.
Это дворник метет за окном.
Словно ежик в тумане.
Шипит, тянет.
В окне — серая акварель,
далеко до апреля.
Январь — полуденная синичка.
Подай спички.
Слушай, поехали в Африку,
в белую Африку,
там меня знают.
Будем кататься на РАФике
на сафари.
Там хорошо,
там уже повывели
бегемотов и носорожиков,
там катаются на великах,
мы прикинемся «Запорожцами».
Отстреляли там всех военных —
«подполковники» как «подфарники».
Запорожица моя пленная,
слушай, поехали в Африку!
Я куплю пачку «Кемл»
с самым пахучим верблюдом.
Станем душистыми самыми,
как белые люди.
Что за белочка у таксиста —
двушки мои щелкает.
Смотаемся в Африку быстренько,
глянем, хоть в щелочку...
Жми давай! Платит дядюшка.
Африка стоит спелая.
Очень хочется в Африку,
вон она — белая-белая!
Евангелие от дождя
Наша маленькая квартирка,
на стенах — жанровые картинки.
Бессонница из кофейника.
Вот евангелие от Матфея,
а это —
от Иоанна,
а здесь туалет и ванная.
Вот и все житие описано,
лапушка моя, кисонька,
роднуля, заинька, сказка...
Сказано все уже,
все сказано.
Взлетаем с космодрома Наска —
кто на Марс за женьшенем,
кто рисовать голых женщин.
Это свободное время,
время разбрасывать камни,
время географической карты.
Мы с тобой в стране сфинксов,
в стране пофигистов и фиников.
Едем к морю,
к песням Ри Криса.
Сплошь небо от верха до низа.
Златая тучка, луна-дынька,
откидываешь волосы стороной тыльной.
Время счастья.
Не возвращаться —
слушать подъездную реверберацию.
Окно открыто.
Долой кактусы!
Уже по-осеннему
желтеют «Икарусы».
Время будильников
и тебя.
Время
Евангелия от дождя.
* * *
Покажи мне этот балет
под джаз — вот о чем речь.
Потное тело — это болезнь,
от которой придется слечь.
Твой танец — ностальгия
по моей мертвой родине,
вроде таблетки анальгина
в твоем негритянском ротике.
Самая грустная песня без слов.
Слово — всего лишь логос.
Длинные строчки лезут в глаза, как волосы.
Я исчезаю, как локоть в руке,
в Африке или Китае.
Я везу твой джаз по желтой реке,
имени которой не знаю.
Не вижу причины где-то быть,
прикасаться к чужой коже,
но твой джаз я слушал бы
в исполнении занзибарских кошек.
Покажи мне свой серебряный джаз,
вечнозеленый, летний.
Солнце закрывает единственный глаз.
Саксофон умирает у тебя на коленях.
Содорра и Гомода
Когда Содорра и Гомода
заполыхают и заржавят,
вдруг переменится погода
и сразу все подорожает.
И с неба Карлсон шестикрылый
сойдет в судебную низину,
и сколько ни жестикулируй —
тебя намажет вазелином.
И будет он, победоносный,
лечить людей от революций,
чтобы окрепла яйценоскость
и сдох неконгруэнтный цуцик.
Ему дадут халвы слащавой,
откроют банку сельдерея.
И станет он как бы начальник
и всех румяней и белее.
И сразу все подорожает,
и переменится погода,
об этом все, кого не жалко,
галдят в Сомарре и Гамоде.
Песнь Салехандры
Салехандра в пустыне Гарона
дунет в синюю дудку-свистель —
и подавится сыром ворона
и повалится трупом под ель.
И никто ее не приголубит,
словом «падаль» ее назовут,
поцелуем в холодные губы
не проводят в последний приют.
Салехандра пастозно и глыбко
в долгополый сморкнется рукав,
и померкнет воронья улыбка
на ее величавых устах.
Все изменится, присно и ныне
не видали такой карамболь,
санитары халатики скинут —
и оденется голый король.
Заиграют «Амурские волны»,
и родится Мальчиш-Кибальчиш...
Салехандра, голубушка, полно,
что ж ты в синюю дудку свистишь!
Дед, Коська и др.
(Перевод со староафриканского)
Старый дед, на завалинке сидя,
очень мудро курил папиросу,
однозначно почесывал ухо
под облезлою шапкой-ушанкой.
Многотрудную жизнь вспоминая,
он бранился почти нецензурно,
что совсем уже неподходяще
для приличных газет и журналов.
И поэтому Коська сопливый,
Шалопай-октябренок примерный,
был единственный слушатель деда,
если так говорится по-русски.
В это время трусиная стая
отдыхала немного поодаль,
трепеща бельевою веревкой,
обсуждала недавнюю стирку.
Мудрый дед докурил папиросу
и уже принялся за вторую,
как сопливый балбес-октябренок
сообщил о вреде табака.
Это было ударом для деда,
и пришелся удар по затылку,
по затылку сопливого Коськи,
чтобы больше не смел заикаться.
Встрепенулась трусиная стая,
загорелась трусячей тревогой
и общественным порицаньем —
и стремглав полетела на юг.
Разлеглась возле самого моря
на уютном кудрявом песочке
и совсем уж забыла про деда
с многотрудной его папиросой.
Коротко африканское лето,
вот и пальмы завяли под снегом.
Потянулась трусиная стая
до родного тепла очага.
Прилетела, курлыкая гордо,
с африканским задорным приветом.
И подпрыгивал радостно Коська,
и закуривал дед папиросу.
* * *
Дикие стада неверных женщин,
обрастая зеленью и шерстью,
непрестанно сотрясая почву,
мчатся с юга, раскрывая почки.
Дышат влагой съеденных растений,
тешат мысль о будущих растленьях.
И в газетах написали будто —
скачут, скачут.
Очень скоро будут.
* * *
Зима вошла в апофеоз,
а выйти из него не может.
На сердце кто-то кошек гложет,
наверно, дедушка Мороз.
Внезапно выпал новый год,
и все водители трамваев,
как бы резвяся и играя,
грохочут в небе голубом.
И только милиционер,
скрыпя могучей портупеей,
стоит, замерзл, и суровеет
и подает себе пример.
Кругом прекрасен кругозор
лежит на много километров,
и в девушках, одетых ретром,
не развивается позор.
А в каждом доме за столом
стоят приятные закуски,
достануты бутылки «Русской»
и веет теплым матерком.
Под говор пьяных мужичков
за валенок садится солнце,
душа к архангелам несется,
и до рассвета — я готов.
Полчаса утра
Часы пробили полчаса утра.
В домах уже будильники звенели.
И свадьба в девяносто человек
на площади квадратной появилась.
Женился слесарь пятого разряда
на дочери семнадцатой квартиры.
За свадьбой генеральская машина
катилась мягко и неторопливо.
И памятник Герою Соцтруда
над площадью квадратной возвышался.
В домах уже позавтракать успели,
когда на площадь выбежала свадьба,
а следом девяносто генералов
катились мягко и неторопливо.
Женился памятник Герою Соцтруда
на дочери семнадцатой квартиры.
В домах засобирались на работу,
особенно седые генералы,
а также пять Героев Соцтруда
на площади квадратные спешили.
И только слесарь пятого разряда
женился мягко и неторопливо
на дочери квадратных генералов,
когда в домах будильники звенели.
И свадьба в девяносто человек
над мягким генералом возвышалась.
Тогда часы пробили ровно час.
И слесарь из семнадцатой квартиры
на площади квадратной появился,
уже женатый и неторопливый —
и мягко покатился на работу.
Над уровнем моря
Мы засели над уровнем моря,
а на уровне моря белеет,
одиночеством белым болеет
неприкаянный штопаный парус.
Одинокий гиббон в зоопарке
восседает над уровнем моря,
он голодною пищей заморен,
он уже не гиббон, а гобой.
Он уже разучил партитуру
про белеющий штопаный парус,
он уже изучил, что такое
одному быть один на один.
За решеткой над уровнем крыши
ходит сторож с ружьем и пюпитром.
Ружьецо он припас для гиббона,
для гобоя принес он пюпитр.
И над уровнем моря фальшиво
заиграет нестройное трио:
старый сторож с ружьем и гобоем,
или — сторож, гиббон и пюпитр.
В общем, кто-то тогда заиграет
очень громко над уровнем моря.
Чертыхнется белеющий парус —
и сокроется под водой.
Колыбельная попытка
Спи, монтажник, сапер и радист.
Дым табачный уносит в форточку.
Твое лето сбегает вниз
по ступенькам в зеленой кофточке.
В тишине бы луну качать...
Но монтажник монтажить рвется,
поперхнется монтажный чай —
и монтажником захлебнется.
А сапер бы все пер и пер,
только руки уже в бреду...
И воткнут за дебильный забор
алюминиевую звезду.
Спи, сапер, обними звезду
Крепко-накрепко, все до фени.
Твое лето уже внизу —
на последней стоит ступеньке.
И монтажник в луне завис,
и сапер разлетелся в дыму.
И замечется пьяный радист —
сообщить бы кому... а кому?