Пустые гремят колесницы
событий
за край бытия,
куда их влечет вереницей
случайная память моя.
Ни желтой пустыне Небраска,
ни красной могиле Кремля
не должен ни крови, ни братства,
ни доллара, ни рубля.
По-моему, это — Россия,
а может, другая земля.
Россия моя, как трясина,
и что мне Россия твоя...
Не лозунги, даты и лица,
её исторический зуд,
похоже, мои колесницы
другую поклажу везут.
В них небо сливается с морем
и больше не видит его,
в них пусто, как мат на заборе,
где кроме него — ничего.
В них, верно, на цепи тугие
пустой человек заточен,
на черные и золотые
созвездия делит ворон.
Меж всем этим тихою сапой,
каким-то капризом судьбы,
неведомо как затесался
осколок кремлевской звезды.
И катит все это, доколе
не сверзнется на пути.
И светится холодом поле,
которое не перейти.
* * *
Пустяки приходят ночами
и садятся повдоль стола,
и понятно, что за плечами
ни двора у них, ни кола.
Перехожие, мол, калики
в старых джинсах, от стирки белых,
их хватает лишь на пол-литра
с беломориной или «Пэлл-мэлл».
И чего же им так зудится
среди этих Камюй и Кафок,
ведь пришло уже время Птицы
и прошло уже время «кайф».
И мотает их постоянно
Стоп-галопом по всей России.
Если двор, то всегда постоялый,
если кол, то уже осиновый.
Неужели не насмотрелись
на повсюду одно и то же,
доходяжные менестрели,
никому ни на что не гожие.
Им уже как-то всё до фени,
и слова ничего не значат.
Но мелькнет, было, птица Феникс
с темно-синей, пустой уже, пачки.
* * *
Родиться бы в Штатах.
В семье алкоголика.
С дефектами речи, без правой конечности.
Сидеть и смотреть телевизор бы только,
и грезить в олигофренической вечности.
А лучше в Париже еще или в Арле
безухим, беззлобным, безумным Вангогом.
Писать почтальонов и пить. Или парлеть
с безумным Гогеном и Господом Богом.
Потом застрелиться — и пусть дорожают
портреты подсолнухов и почтальонов.
Пусть дырочка будет в груди небольшая
и красное сердце на желто-зеленом...
Родиться бы мне в девятнадцатом веке
в холерном бараке, тифозном окопе.
Родиться бы где-то... А негде и некем,
как только уродом в какой-нибудь попе.
Вот, может быть, в комнате с солнечным светом,
рисунками детскими мамы и папы,
где тоже, наверно, рождаются дети,
рожденные ползать, рожденные плакать.
* * *
В холодных дождливых лесах,
где ливни висят на весах
разлапистых елей согбенных,
глухому слагаю обедню.
Его глухомань сторожит
чернеющий брошенный скит
в застывшей своей высоте
в простом деревянном кресте.
Имеющий слово, скажи,
о чем этот дождь ворожит,
откуда заржавленный рельс
уткнулся в нехоженый лес.
Скажи, отчего так высок
простреленный неба висок.
И что за Полынь у беды
по имени падшей звезды.
Зачем покосившийся крест,
как дрогнувший тающий перст...
Я душу больную. Твою
на этом кресте узнаю.
* * *
Когда хлестанет
вдоль кисельных дорог —
и сорвет над рекою
дрожащую пленку,
станет мокрая ночь
толковать напролет
и по окнам вести дождевые филенки.
Выйдет ветхий старик —
и ворота запрет.
И залает собака.
И ветер продрогнет.
Станет долгая ночь
толковать поперек —
и завязнут колеса
в дырявой дороге.
Будут долго ругаться
в кисельной грязи.
И курить в рукава,
и подыскивать крова.
Будет долгая ночь
моросить, моросить.
Снова выйдет старик —
и откроет засовы.
За тесовым столом
разговор отгорит.
И под утро уйдут
по дождю имяреки.
И наутро уйдут.
Их проводит старик.
Да светиться окно его
будет вовеки.
* * *
Блудный сын одинокого лета
да изодранной жаром зимы,
ты плетешься по белому свету
с легким вздохом дорожной сумы.
Черный хлеб снегопадом посолишь,
блудный сын самогонных дорог,
на развалинах всех колоколен
ты откроешь заржавленный рот —
и пойдешь со своим безрассудством
на дымы и огни деревень,
в костровищах случайных и судьбах
оставляя изношенный день.
Никогда не воротишься снова
под созвездья знакомых сердец.
Верный путь для тебя уготован —
Где-то ждет тебя блудный отец.
* * *
Еще распятья грезятся вдали,
на небесах — изорванные лица.
Еще бредут в развалинах земли
убожества слепою вереницей.
И ночь неумолимо высока,
и свет ее бескровен и бесплотен.
Но падает стремительно рука
над светлой непорочностью полотен.
И разрывает темные глаза
слепящий свет чужих тысячелетий.
И движутся глухие небеса
над каменной растресканною сетью.
Развеяны развалины земли,
рассыпаны по небесам железным.
Уже распятья грезятся вдали —
и падают невидимые бездны.
Предтеча
Встали живые вровень
пятнами по зиме.
Слышите — землю роют,
роют по всей земле.
Выси, глубины, дали,
и пересчетность дней...
Землю всегда копали,
сколько жили на ней.
Морды — лица — лики.
Стада дикого топот.
Все-таки самый великий
не был еще закопан.
Явится — не запылится,
пламенем покоробленный.
Вы увидите лица
заживо похороненных.
По черенку лопаты
время вращается вспять.
Не отвлекайтесь — копайте.
И торопитесь копать.
Голову не морочьте —
временем занесен.
Будет куда как проще —
крест у дороги.
Все.