Я в задумчивости застыл над серо-рыжим толчком с дымящейся сигаретой в зубах, по-ковбойски зажатой в уголке рта, и размышлял над тем, что же могло означать увиденное. Струя воды шипела и хрипела, наполняя сливной бачок без крышки. Вода пьяно раскачивала покрытое ржавой накипью дно, и от этого, казалось, бледно-серебристые монетки, разбросанные по нему то тут то там, ходили ходуном, то вздымаясь вверх, то проваливаясь совсем глубоко.
Я ещё пару секунд пожевал окурок, а после выплюнул в унитаз и запрятал остатки туалетной бумаги в карман спортивных штанов.
Отделение спало мёртвым сном. Странная, почти осязаемая тишина нарушалась еле уловимым зудением ночного освещения, в свете которого бледно-голубые крашенные стены казались ещё более неприветливыми и отталкивающими. Из-за спины до меня доносилось приглушённое журчание воды. Я аккуратно прикрыл двери, ежесекундно подавляя в себе желание замереть, а после двигаться так, словно все вокруг сделано из песка и тонкого стекла, либо наоборот, сдерживался он нарочито широких и молодецких жестов.
На посту никого не было, и я с сожаление юркнул в палату, где с головой залез под одеяло. Впереди меня ждала целая ночь.
Думал ли я когда-нибудь, что доживу до сегодняшнего дня? Нет. Совсем как-то не задумывался над этим. Всё крутился, суетился. Как стрекоза из стишка. Глядь, а тут зима катит в глаза.
Я глубоко вздохнул и перевернулся на левый бок.
Те первые дни, проведённые в больнице, вспоминались мне в сплошном тумане и мраке. Свет и тени маячили вокруг меня, абсолютно не надоедая своей назойливостью. Они то выплывали у меня из-за головы, то надвигались откуда-то из небытия, слепили слипавшиеся глаза. Моё тело и разум плыли по течению, растворившись во времени. Иногда мне казалось, что что-то отрывается от меня, и вот я уже откуда-то сверху наблюдаю за своим раскаленным и тщедушным телом.
Возможно, все это я сочиняю, потому что, откровенно говоря, ни шиша не помню. Уже гораздо позже, накануне выписки, воображение начертало мне удручающую картину моего боевого крещения, когда перед процедурой у приёмного отделения я увидел бледное существо с запавшими глазами и скрюченными лапками, которое санитары извлекли из «Рафика» неотложки прямо на каталку и покатили в реанимацию. А рядом с этим существом, вернее следом, семенила надломленная горем не то мать, не то бабка. Она кусала влажный платок, не отрывая взгляда от родного заострившегося лица. Не то сына, не то внука.
Помню, я проследил за ними до дверей смотровой и с полотенцем через правое плечо бодро припустил к лифтам.
Мне думается, я так живо отреагировал на нового пациента, потому что мне показалось, что я встретился с собой. Возможно с тем, который ещё не задумывался, что ему предстоит дожить до сегодняшнего дня.
Три дня, проведённые в реанимации с капельницей над головой, зачлись мне как три года. И я провалялся бы там ещё несчётное количество лет, если бы чья-то бесцеремонная рука с полным равнодушием не выдернула бы меня оттуда за шкирку. Та рука, что крутила меня все эти годы.
К новому человеку в отделении отнеслись с нескрываемым интересом. Даже имя моё произносилось медсёстрами с особой интонацией. Я чувствовал живой человеческий интерес, и мне это льстило. Впрочем, это породило нездоровые иллюзии, хотя уже через пару дней ко мне привыкли и позабыли.
Сестричка, приглянувшаяся мне, старому болвану, замкнулась на себя. Слишком тяжелы, видать, были её личные переживания. И мне хотелось крикнуть: «Что же ты, лапонька! Перегоришь!» Но, должно быть, она совсем не слышала моего внутреннего голоса. Сердце моё разучилось говорить без слов. И мне оставалось только бродить по коридору с немым воплем в глазах, как бездомному псу.
Там за окном по дороге пронеслась неотложка, раскрасив ночной сумрак палаты синими зайчиками. Сквозь плёнку отрешённости до меня донёсся храп соседей по палате. Я глубоко вздохнул.
Навещавшая каждый день жена смотрела на мою жиреющую харю, и сердце ее обливалось кровью. Она-то там изводилась целыми днями, а я…
Тем временем в приёмное отделение доставили клок кожи, измазанный кровью, который ежесекундно порывался вскочить с каталки и куда-то идти, но только барахтался, как свинья в грязи, и сучил ногами. Однако соратники его− две шпалы вместо плеч, обёрнутые в кожанки, все же подбегали к больному и укладывали обратно. А после разбредались по углам, и заново принимались мерить коридор шагами от стены к стене.
Я вышел от лора с индульгенцией за пазухой и пригнул голову, чтобы не лишиться ее. На меня зыркнули кристально чистые бусинки, но сальный рот предпочёл промолчать. Я проскочил мимо широкой спины и был таков.
Ей богу, коллеги, я не собирался задумываться о вечных вопросах бытия. Я просто чувствовал и вёл себя сообразно обстановке. Хватит того, что каждый день за меня вымучивало истину радио− динамик, купленный когда-то за трёшник.
Я все ещё размышлял о монетках в сливном бачке, и вопрос этот не давал мне покоя. И даже засыпая, я начинал видеть их во сне. Как они плавно раскачиваются на коричневом дне под тонкой плёнкой воды. Протяни руку− и они окажутся у тебя.
С соседями по палате, кроме храпа, мне считай повезло. Забавный старичок на койке у окна почитывал Гильяровского, и мы здорово повздорили с ним на тему, какие раньше были люди.
Другой сосед был весь в делах. Обегав процедуры, он куда-то постоянно исчезал на несколько часов. Считал же он, что мы опять все делали не то и не так. Во многом я с ним был согласен.
Дни шли за днями. Делая последние затяжки над унитазом, я следил за переливами монеток на тёмном дне. Совесть моя была числа. Едва оклемавшись, я сразу всех предупредил, что курить буду всегда.
И однажды, уже перед самой выпиской, верите мне или нет, уже почти засыпая, я понял, что буду делать завтра. Такое простое решение принесло мне неслыханное облегчение, и я сразу же уснул.
А на следующий день, стоя над серым с ржавыми потёками толчком, я скрестил пальцы за спиной и запустил в бачок серебристый полтинник. Он тихо булькнул и мягко лёг на дно, а я пошёл в палату паковать вещи, почему-то твердо уверенный, что и через сто лет буду думать, что никогда не задумывался о том, что когда-то «доживу до сегодняшнего дня». И, может быть, успею сделать ещё очень многое.