Аннотация: "Сильна, как смерть, любовь", - сказал царь Соломон. Рассказчик подтверждает, что, как минимум, она не слабее гауптвахты...
Однажды, в один из зимних субботних вечеров, командование решило устроить для солдат нашей роты бал. Ну, не бал, конечно, так, вечер в солдатской чайной. Но не просто вечер - для культурного общения были приглашены штук двадцать студенток местного медучилища. Вообще-то, чтобы устраивать такие вещи, надо быть редким циником. Балы для солдат в армии, всё равно, что молебны для грешников в аду.
Ответственным за мероприятие был прапорщик Сухомятко. Ну, в действительности у него была другая, но столь же смешная фамилия. Солдатам доставляло особое удовольствие придумывать новые варианты его фамилии: Сыромятко, Сыроежко, Суховсмятку, Суходрочко, наконец. Ну, и всё в том же духе. По национальности он был, вроде бы, коми. Такой невысокий худой блондин с рыбьими глазами.
Половина солдат вовсе не решилась танцевать, и их потенциальные партнёрши скучали возле стоек чайной и попивали лимонад. Я принадлежал к другой половине, и весь вечер протанцевал с одной девушкой, вдыхая запах её дешёвых духов, растворяясь прямо-таки в этом запахе. Это был запах другого мира, из которого я был вырван полтора года назад повесткой о призыве в армию. Надо ли упоминать, что запах этот казался мне самым восхитительным во вселенной.
- Я должна идти, - вдруг сказала она, - скоро последний автобус.
- Останься, - попросил я, - давай ещё потанцуем.
- Темно-то как, - произнесла она, глядя вглубь полярной ночи. - Как же я домой пойду одна пешком?
- Я провожу тебя, - вырвалось у меня из груди, и вместе с этими словами во глубине этой самой груди зажёгся огонь влечения и надежды - зов любви.
Она не была особенно красива. Так, смазливая девчонка. А, может, и не очень смазливая. Я ведь полтора года к женщине близко не подходил, тут и рябая прекрасной покажется.
Ну, короче, когда вечеринка кончилась, я взял её под руку, мы вышли из чайной и направились к воротам части (не через забор же даму перекидывать).
- Постой, постой, - вдруг возник откуда то сбоку прапорщик Сухомятко, - ты куда это собрался?
- Я её проводить хочу, товарищ прапорщик, ей страшно одной.
- Нет, нет, это невозможно! - энергично замотал головой Сухомятко. - Командир полка строжайше запретил покидать пределы части. За ослушание - десять суток ареста от его имени.
В груди моей, где ещё секунду назад безраздельно властвовал зов любви, шевельнулись липкие щупальца сомнений. Я знал, каким издевательствам иногда подвергают конвойные арестованных на "губе". Сам был в карауле несколько раз и видел. Кроме того, у меня была масса "отягчающих" обстоятельств - интеллигентик, еврейчик - мне пришлось бы особенно туго. Ах, эта проклятая привычка просчитывать варианты будущих событий! Она прекрасна для решения сложных инженерных или финансовых задач, но она же мешает человеку поступать по велению сердца. Ведь для того, чтобы так поступать, надо как раз уметь забывать о возможных последствиях. Нужно иметь то самое "безумство храбрых", воспетое некогда пролетарским поэтом. А если думать да рядить начнёшь, обязательно отступишь - ведь столько найдёшь причин объективных для этого. "Thus conscience does make cowards of us all" - "так всех нас в трусов превращает мысль". Вот ведь - на каком языке ни скажешь, а всё не в бровь, а в глаз.
Когда-то, в школьные ещё годы, одну девочку, в которую я был тайно и безнадёжно влюблён, утащил с вечеринки какой-то пьяный боксёр. Она очень боялась остаться с ним наедине и ожидала, что мальчики из её класса пойдут её провожать. Но никто не пошёл, и я не пошёл - боксёра испугался. Ну, а он, стало быть, сам себя в провожатые назначил.
Она потом спрашивала меня: "Как вы все могли? Как ты мог оставить меня с ним одну?". Слова её хлестали меня как розги, а в груди полыхало пламя стыда, которое насквозь прожигало мне душу. Я пытался оправдаться тем, что сам был пьян и лыка не вязал, но это была ложь - пьян-то я был, но помнил всё очень чётко. "Послушай, но ведь ничего не случилось", - лепетал я. "Ты не знаешь, что случилось, потому что тебя там не было", - продолжала хлестать меня она. - "Вот помни об этом, и пусть тебе будет стыдно!". Как заклятье наложила! Вот уж четверть века прошло, а я всё помню, как будто вчера случилось. И лица помню, и слова. Или думаю что помню, это ведь одно и то же. И образы эти имеют обыкновение всплывать в памяти, когда им заблагорассудится, и тогда опять наполняется сердце чувством стыда. Только не горит и не жжёт уже, а тлеет так, щемит. И вот что удивительно: ведь ещё не раз тыкали меня потом мордой в дерьмо и в прямом, и в переносном смысле. И труса ещё не раз праздновал. И позора немало терпел. Но почти всё стёрлось из памяти, быльём поросло. А что не стёрлось, то потускнело и эмоций не вызывает. А тот случай помню ясно и переживаю вновь и вновь, и, наверное, так уже до смерти будет.
Вот и тогда мелькнули эти образы в памяти, и опять это было как удар хлыстом, как пощёчина. Неужели опять отступишь? Вот стоит женщина, она страшится идти одна сквозь полярную ночь, и ожидает от тебя, от мужчины и воина, что ты ей поможешь. Неужели опять испугаешься за шкуру свою драгоценную?
- Я должен её проводить, - произнёс я медленно, - я слово ей дал, это вопрос чести. А вы, товарищ прапорщик, можете готовить записку об аресте.
Вопрос чести!!! Чёрт меня подери, я ведь действительно произнёс эти несуразные слова! У прапорщика аж глаза выпучило. Честь?! Какая ещё честь!? Разве у человека, проведшего отрочество и юность в качестве еврея в Советском Союзе, может всё ещё не атрофироваться орган, вырабатывающий оную субстанцию? Да, конечно же, атрофировался. Давно уже. Но вот бывают, видимо, рецидивы. Особенно их любовь стимулирует. "Сильна, как смерть, любовь", - сказал царь Соломон. Ну, он-то поболее меня в этом разбирался. Сильна ли любовь, как смерть, сказать не могу, а вот то, что, как минимум, она не слабее гауптвахты - да, подтверждаю.
- Ты не посмеешь, - прошипел Сухомятко, но в голосе его не было уверенности. - А если посмеешь - пожалеешь. С этими словами он ушёл опять куда-то в сторону.
И мы тоже пошли, и вышли за ворота части и нырнули в полярную ночь, окутавшую этот северный город, и прошли эту мглу насквозь, и пришли к её дому, и зашли в её дом, и остались там. Возвращался я уже под утро, часа где-то в четыре.
Я шёл спящим городом, размышляя о предстоящем мне объяснении с Сухомятко и вероятном аресте. "Эй, воин!" - вдруг услышал я повелительный окрик. Я огляделся и увидел в одном из переулков здоровенного детину в цивильном тулупчике. Несмотря на тулупчик, этот человек, безусловно, был офицером: только офицер способен произнести изначально гордое слово "воин" так, что это прозвучит как "скотина". "А ну, поди сюда!" - раздалось следующее повеление.
Я мог бы, пожалуй, убежать, но что-то мне говорило, что этот детина, несмотря на грозность своего вида и слов, не очень-то опасен для меня. Приблизившись, я понял причину этого ощущения: детина был пьяный вдрызг и в руке держал початую бутылку водки. Было ясно, что это далеко не первая бутылка, к которой он сегодня приложился. Я смекнул, что в таком виде он тащить меня в комендатуру или звать сюда патруль не станет - самого ведь запросто арестуют. Поэтому я подошёл довольно спокойно и вопросительно посмотрел на него.
- Я - капитан-лейтенант Северного Флота, - объявил он, покачиваясь.
- Здравия желаю, товарищ капитан-лейтенант! - выпалил я. В его глазах сверкнуло удовольствие - ему понравилось, как без запинки я произнёс его сложное военно-морское звание.
- Ну что, солдат, увольнительная-то, небось, кончилась давно? - сказал он полувопросительно.
- Да и не было никакой увольнительной, товарищ капитан-лейтенант, - честно покаялся я.
- Ага... и что же ты делаешь здесь ночью?
- Девушку провожал, товарищ капитан-лейтенант, - продолжал откровенничать я.
- Аааа...
Он задумался на несколько секунд, а затем опять заговорил, глухо так, глядя куда-то вбок в полярную ночь.
- А меня жена из дома выгнала. Иди, говорит, куда хочешь. Дура... А я ей в рожу плюнул и к бляди пошёл. У бляди выпили вот... Понимаешь, она меня выгнала, а я к бляди пошёл...
Я подумал, что интересно было бы посмотреть на жену, которая гонит из дома этакого богатыря. Было видно, что ни посещение куртизанки, ни последующая вакханалия не принесли ему облегчения - он страдал. Причём, я полагаю, что более всего он был удручен не собственно страданием, а самим фактом того, что женщина может заставить страдать его - такого огромного, сильного и бравого. Понятно, когда болит ушибленная рука или нога, голова после пьянки, выбитый в драке зуб. Но что делать, когда вдруг болит душа, никогда прежде даже не напоминавшая о своём существовании? Как лечить эту боль?
- На вот, солдат, - опять обратился он ко мне, протягивая бутылку, - допей, до дна допей.
Я посмотрел на бутылку. Она была пуста только на треть. "Многовато", - подумал я, но не осмелился ему перечить и, взяв бутылку, всосал через горлышко её содержимое и затем бросил пустую бутылку в снег.
После этого ритуального действа он протянул мне руку, и мы пожали друг другу руки, как равный равному. Ибо мы были теперь не солдатом и офицером, не низшим и высшим; мы были двое мужчин, познавших над собой могучую силу любви.
Затем я оставил его и пошёл своей дорогой. Пока я шёл по морозу, алкоголь, казалось, не действовал на меня. Но стоило мне войти в помещение казармы, как меня что обухом по голове хватило. Я не смог даже устоять на ногах и добрался до кровати только с помощью оторопевшего дневального. Только добрался, откуда ни возьмись, возник Сухомятко. "Да где ж ты был?" - шипел он, тряся меня за плечи. - "Ах ты ж, мать твою, да где ж ты так нажрался?" Но я был совершенно невменяем и только повторял: "Виноват, то-ващ пра-щик".
Подъём сыграли через пару часов, и я, хотя всё ещё был сильно пьян, сумел стать в строй. Сухомятко провёл утреннюю поверку и, дойдя до моей фамилии, кинул на меня внимательный взгляд, но ничего не сказал. Было воскресенье, выходной день, так что боевая учёба не проводилась. Я прокемарил до обеда, и к этому времени хмель выветрился из меня. В течение всего дня Сухомятко не задал мне ни одного вопроса и даже не подходил ко мне. Было ясно, что записку об аресте он писать не собирается.
После этого случая я проникся к нему признательностью и старался выполнять все его приказания с особым рвением. Не знаю, однако, замечал ли он. Да мы вообще-то мало пресекались по службе. А к девчонке этой я ещё пару раз бегал в самоволки.