Назовите это провидением, назовите это богом, или судьбой. Называйте это как угодно, но человек сам выбирает себе испытания по плечу.
Красная кнопка, это тот ещё артефакт. Куда уж Стругацким с их тайной комнатой. Встреча с ней даётся как последняя черта. Окончательная запредельная грань. Перешедших подобную грань в человеческой истории единицы. Но история ведь ещё не закончилась.
История первая
"Черт, как же с Шахом нехорошо получилось. Как будто вчера ещё, я предостерегал его от чрезмерных репрессий и антидемократических действий, и вот на тебе. Сейчас этот захват посольства ужасно не к месту. Исламисты совсем обнаглели, а все потому, что не умеем считаться с их интересами. Ничего, установится более ни менее стабильный режим, договоримся.
Советы вот всегда рады воспользоваться любым предлогом для эскалации, да и на руку им это наше поражение".
Он горько усмехнулся, рванул галстук с шеи, расстегнул воротничок рубашки. Устало потерев глаза, он посмотрел на себя в зеркало. Господи прошло ведь совсем немного времени, а он постарел лет на десять. Где тот улыбчивый, свой в доску, демократичный президент, любимец юга? Перед ним предстал осунувшийся, усталый немолодой человек.
Слева от него находилась малоприметная дверь. Она вела в ту самую комнату. К средоточию всей свалившейся на него ответственности за судьбы мира. Он очень не любил туда заходить. Одно его единственное прикосновение может стереть с лица земли полмира. Эта мысль приводила его в содрогание.
"Советы что-то совсем обнаглели. Придётся думать, что же с этим всем делать, чтобы не допустить". Его Америка, это его демократический рай, это прогресс для всей планеты. Он не допустит уничтожения дела всей его жизни.
История вторая
"Как же они мне все надоели. Преемника им подавай. Казнокрады и уроды.
Парад ещё этот. Отменить все парады к дьяволу. Но есть ещё порох в пороховницах. Три часа кряду и даже руки не тряслись. Да и повод хороший порадоваться игрушкам то. Места на кителе уже нет".
Он привстал с высокого чёрного дивана из дорогой кожи, медленно перешёл от него к письменному столу с инкрустациями, трясущимися руками открыл потайной ящик и достал ИХ. Сколько же у него любимых игрушек ...
Он перебирал золотые и серебрянные знаки, перкладывал их с места на место, играл ими, как кокетливая женщина. Четыре золотых пятиконечных звезды переливались на солнце, ленинский лик восьмикратно множился в глазах, медаль за победу, чего тут только нет. Он гладил их непослушными руками. Это был его каждодневный тайный ритуал. Потом, как всегда, он открыл сейф, достал оттуда коричневый дипломат из мягкой кожи. Он открыл его, медленно заглянул внутрь. Со вчера ничего не изменилось. Она была на месте. Власть над нею неизменно приносила ему сладостное удовлетворение. Она воплощала некое средоточие его могущества.
"Захочу, и этого мира не станет. Ну и что, что и мы уйдём. Я ведь и так уйду совсем скоро. Вот ведь какой конец будет... Как заманчиво. И никаких шансов что история смоет моё имя. Такое ведь не смывается".
Он любил играть этой мыслью, перекатывать её туда-сюда, так как перекатывают леденец по нёбу. И как леденец, эта мысль царапала его престарелый,негнущийся, словно заскорузлый кафтан, мозг. Обжигала холодом. Молодила на мгновения.
Он торопливо закрыл чемодан, словно убегая от наваждения. Он скоро уйдёт. Совсем скоро. Но пусть мир останется. Пусть помнят лучше тихое время и бородатые анекдоты.
История третья
В небольшой, скромной квартире не спали , несмотря на очень позднее время. На маленькой кухне горел свет, пахло сигаретами. За столом сидела согбенная пожилая женщина, из тех, что легко могут оказаться чьей-то доброй бабушкой. Видно было, что мысли её заняты предметом, находящимся далеко за пределами этих четырёх стен.
"Господи. И даже слез нет. Гибнут наши мальчики, вот сейчас сию минуту, когда я сижу на этой кухне, пью двенадцатую за сегодняшнюю ночь чашку кофе. Я ведь знала. Знала, чувствовала, что они нападут. Это я и никто другой, виновата в их гибели. Но прочь отчаяние. Были у нас годы и пострашнее этих. Когда мы бессильно наблюдали, как вершится самое страшное преступление этого ужасного века, как пытались воевать на два фронта смешными тогда своими силами.
"Бороться с фашистами, словно нет англичан и бороться с "Белой книгой", словно нет фашистов."
Тени шести миллионов стоят за мною, вместе с тремя миллионами ныне живущих.
Мы не допустим повторения. Мы не станем само-уничтожаться как японские самураи, чтобы кому-то на какое-то время стало чуть легче жить. Весь мир любит говорить мне о наших комплексах.
"Да, у меня были комплексы. Они зародились если не в Киеве, то на конференции в Эвиане в 1938 году, и все, что с нами произошло потом, не могло их ослабить".
"Знаете ли вы, какое моё самое первое воспоминание? Ожидание погрома в Киеве. Мой народ знает о жестокости все, что возможно, и о настоящем милосердии мы тоже все узнали, когда нас вели в нацистские газовые камеры. Теперь, когда у нас есть своё государство, мы больше никогда не будем зависеть от "милосердия" других.
То есть, довольно мне вспоминать уроки прошлого; надо уговорить население Израиля, что поскольку в наш дом врывались уже один, два, три раза, то надо оттуда уезжать и отправляться куда-нибудь ещё, а не ставить крепкие замки на двери и железные решётки на окна.
Из головы не выходит цитата из Жана Моннэ, великого европейского государственного деятеля: "Мир зависит не только от договоров и заверений. В основном он зависит от создания таких условий, которые, хоть и не меняют человеческую природу, по крайней мере, направляют поведение людей по отношению друг к другу в сторону миролюбия".
Именно евреи Европы, пойманные, обречённые и погибшие, научили нас раз и навсегда, что мы сами должны стать хозяевами своей жизни и смерти, и, думаю, мы остались верны их завету."
Только сейчас я понимаю, как я ошибалась, когда противилась созданию нашего стратегического оружия. Только сейчас, когда я вижу, как зависимы мы от могущественных союзников и как легко можем стать разменной пешкой в игре титанов. Но у нас уже есть своя красная кнопка, и боже упаси, мы никогда не нажмём её первыми. Самая моя большая надежда, что мы никогда её не нажмём".
История четвёртая, неоконченная
"Вот же сучье племя".
Он нежно погладил гладкую, отлакированную до блеска поверхность стола, трепетно провёл пальцами по краю мягкой кожаной обивки и наконец-то прикоснулся к вожделенной выпуклости. Она играла несколькими оттенками пурпурного, сделанная не из пластмассы,а из какого-то непонятного материала, она манила его так, как не манила ни одна земная женщина. В этой небольшой выпуклости была заключена квинтэссенция цели всей его жизни. Завершить начатое.
Он им покажет и маленький рост и бедность, они увидят у него такую кузькину мать, которую так и не смог показать до конца один из величайших мира сего, один из главнейших его учителей.
Вот человек был. Ничего не боялся. Правда звучала в словах его и в деяниях, не то что нынешнее поколение. Слабаки. Их помани нефтяными деньгами, припугни американской дубинкой, они и забудут все.
Но он не такой. Он знал, что дойди он до этой черты, он не забудет. И когда он говорил слова правды на весь мир, о том, что эти собаки будут уничтожены, перед ним стоял лик Главного архитектора окончательного решения Вопроса.
Он не давил, он прижал её легонечко, еле еле. Чуть дыша, он представил себе, как в эту самую минуту пол мира рушится и взлетает на воздух. ОСТАЛОСЬ СОВСЕМ НЕМНОГО ПОДОЖДАТЬ.
Он с омерзением вспоминал недавнее рукопожатие. Эти холодные, влажные пальцы. Эти длинные локоны около ушей, выбивающиеся из под шляпы, как они их называют, а ну да, пейсы. Он не мог не использовать такую возможность. Отрицание холокоста людьми со столь характерной внешностью, оказалось одним из лучших подарков, полученных им в этом году. Но естественное омерзение было выше политических соображений. Его вновь передёрнуло от отвратительного воспоминания.
"Стереть этот гадючник с лица земли . Первым делом их, потом уже остальную иудео-христианскую нечисть. Ислам ещё будет править миром". ОН ещё будет править миром.
В рассказе использованы прямые цитаты из мемуаров Голды Меир "Моя жизнь"