Алёна дословно помнила всё, произошедшее с того погрязшего дня, когда её двухлетний сын Павлик упал с кровати. Помнила, как в следующие минуты пыталась пробудить его; помнила машину скорой помощи и большие смуглые руки хирурга...
После ночи, сожжённой в неведении, к ней подошёл врач, и как-то странно тихо сообщил, что Павлик выживет, но не будет слышать - совсем никогда, до самой смерти, и никакие лекарства не спасут его от этого. А на вопрос ответил: "Нет, нет, к нему нельзя. Где-то ближе к вечеру". Потом была жестокая холодная скамейка и объятие супруга - подозрительное, будто мнимое, происходившее здесь, пока сам он находился невероятно далеко, где-то за горами. И его слова: "Ну нельзя же тут сидеть вечно, Лена. Поехали домой, а вечером вернёмся. Я, если честно, жутко проголодался". Моментальный ответ её самой, наполненный отчуждённой злобой: "Как ты можешь думать о еде в такое время?! Ты понимаешь, что случилось? Понимаешь или нет?!" Муж вздрогнул от внезапности слов, лицо его насупилось - точно как у Паши, когда его за что-нибудь отчитывали. Алёна пожалела о своей глупой злости; ей захотелось подойти и обнять оскорблённого супруга, но ноги оказались невнятными и не готовыми к послушанию. Не хватало воли и на худенькое слово "извини". Боль смеялась в голове, и чёрная волна жижи заглатывала Алёну в себя, задерживая биение сердца... Лёгкий удар по всему телу, и сразу же - пощёчина нашатыря, расплывчатое окно, страшный неестественный свет... Где-то сверху - выцветшее лицо старухи и её глаза: "Очнулась! - лицо повернулось в сторону и сказало нежно и властно. - Идите, идите! Ещё б не упасть, так напережевавшись да весь день не емши. - И опять её глаза. - Что же вы себя не бережёте совсем? Вам теперь сил много надо. Так-то! Давай-ка я тебе встать подсоблю". Движения, проистекающие из слабости; какие-то пустые и механические слова. В памяти от них - лишь ледяной холод и переплетённая боль в животе.
Кончилось всё возникшей из воздуха девушкой-медсестрой: "Можно. Триста пятый кабинет".
Паша спал - красивый и вечный - привязанный к капельнице и ещё чему-то ненастоящему. Головка его была закутана чужеродными бинтами, которые на макушке окрасились живой мальчишеской кровью. Павлик дышал, жил и оставался её сыном - как всегда и как прежде; только теперь невыносимо обречённый. Его лицо освещалось тусклой безразличной лампой; когда он проснётся, её свет грубо ударит ему в глаза. Мать погладила его щёку; холодной ладонью прикоснулась к виску - и по пальцам прошёл пульс, совсем как пару лет назад, когда она ещё была частью Павлика, и дышала вместе с ним. Откуда-то стучали чужие шаги, а Пашу поддерживали настойчивые механизмы - наверное, более надёжные, чем хрупкая мать. Алёна судорожно представляла Павлика взрослым, со щетиной на подбородке и шее, сидящим всю ночь на кровати и бесконечно думающем... Непонимание наполняло её: почему от горя не взрывается солнце, и как она сама может оставаться живой? Опять застучали шаги; в окно на секунду ворвался свет фар, сделав видимыми ещё несколько коек с их маленькими жителями. Шаги закончились, свет погас.
Через неделю её сына выпустили домой, и жизнь замелькала, побежала дальше. Павлик выглядел удивлённым и растерянным; всем собой он ушёл в наблюдение за обновлённым миром. Жизнь не делала остановок, и Алёне пришлось отказаться от горя - она занималась с сыном, вместе с ним разучивая язык для неспособных слышать, и ни для чего иного в пространстве времени места не оставляла.
Она готовилась к тому, что такое существование займёт много лет, но это было неправдой. Через пару месяцев во время очередного посещения больницы Алёне сообщили, что в считанные недели её сын останется без зрения, и как он будет теперь жить никто не знал.
Потом, в будущем, Алёна часто вспоминала, как ехала тогда из больницы домой. Она сидела у запачканного окна трамвая, а Павлик был у неё на коленях; он вглядывался наружу - с обычным для него трёхкратным вниманием. Мама замечала, что ей уже нелегко удерживать сына, и от этого становилось всё более понятным, что чем больше и тяжелее он будет становиться, тем сильнее и неосмотрительнее его надо будет любить. От мысли о том, что Павлик станет больше её, захватывало дыхание - он будет таким большим, что и сам мог бы взять маму на руки... Трамвай замер, стихли колёса. Паша, взглянув на мать, показал пальцем на ожидающую за окном красную машину - ему хотелось, чтобы и Алёна увидела её блеск и необычность. Обнявшись, они вместе смотрели на неё, пока трамвай и машина не разъехались по сигналу светофора.
Когда Алёна рассказала мужу о неминуемой слепоте их сына, он замер; какая-то мысль сковала его, и даже глаза перестали моргать. Сидя на кухне, родители вглядывались друг в друга, желая, но не умея жить вместе с горем. Мгновения и действия всей жизни, случавшейся до падения, виделись какой-то игрой без смысла, которая теперь кончилась - неожиданно и навеки. Мать и отец видели себя детьми, не готовыми, но обязанными вести себя как взрослые.
Каждый ползучий день Алёна замечала, что Павлик всё меньше смотрит на вещи, предпочитая их осязать. Уже умея ходить, он стал ползать и пробовать землю на вкус. Вот он впервые ощупал лицо мамы, когда она взяла его на руки - прикосновения оказались неожиданно чёткими и мастерскими. Он почти сразу же узнал Алёну и расслабился, продолжая пассивно осязать её руки и шею. Глаза его смотрели в сторону, будто на что-то иное. Мама, держа сына в одной руке, второй взяла его маленькую ладонь, которая, сжалась и с готовностью ответила на прикосновение. Мать аккуратно подвигала пальцами, и сын сжал её ещё сильнее. Взрослая внимательность проступила на его лице. Подождав несколько минут, мама высвободила свою ладонь и спрятала её за спину. Павлик напрягся, поморщился, и Алёна испугалась, что он заплачет. Но её сын не выдавливал из себя ни слёз, ни звуков; только покорно ждал чего-то. Она поспешно вернула прикосновение, и он расслабился.
Алёна начала заниматься с сыном по-новому. Каждый день она возила его в школу для слепоглухих, где Павлика учили одинокой технике общения. У него ничего не выходило, и вскоре учительница сообщила Алёне своё подозрение, что падение с кровати сделало Пашу необучаемым. И добавила: "Вы не беспокойтесь, мы и с трудными детьми работаем". В минуты этого разговора за окном шёл дождь, а Павлик спал на руках у матери, обняв её шею.
Спустя пару месяцев муж Алёны сказал, что не может больше всё это терпеть, взял свои вещи и пропал. Она не знала, что ей чувствовать - уже давно в заботе о сыне лицо и голос супруга начали зарастать туманом, и сложно было вспомнить, когда в последний раз они говорили и касались друг друга. Но теперь он исчез по-настоящему, и несколько дней Паша жил в растерянности; он ходил по квартире и мычал - то ли зовя отца, то ли просто от волнения. Алёна жалела и сына, и мужа, и себя. Вместе с Павликом она удивлённо бродила по углам, привыкая к тому, что их с сыном осталось двое.
Жизнь как ни в чём не бывало шла из года в год, и немного деталей переменилось в ней. У двенадцатилетнего Павлика над губой появился подростковый пушок, но большим мальчик так и не стал, окончив свой рост в десять лет. Он стал сильным и горячим, с неожиданной силой в маленьких руках. Рот его почти всегда был полуоткрыт. Глаза двигались как живые, и глядели во все стороны мира, будто ища что-то. Основную продолжительность времени он сидел на полу и прислушивался к своему телу, подняв взгляд в небо потолка и сжимая кулаки. Когда мир долго не двигался, и мальчик начинал походить на мертвеца, ему приходилось бить и щипать своё лицо, напоминая себе о жизни.
Умным учителям так и не удалось посеять в нём способность общаться и мыслить, зато Алёна сама научилась разговаривать пальцами и ладонями- по книжкам, на всякий случай.
Оставлять сына чужим женщинам ей не хотелось. Она видела, как грубо и машинально они управляют детьми в школе для слепоглухих. Поэтому Алёна уволилась, чтобы всегда оставаться с Пашей, и ради денег сама шила и продавала одежду. Покупателей возникало немного, но их хватало для того, чтобы продолжать жить и существовать. Павлик любил есть батон и пить апельсиновый сок - на это и тратились почти все заработанные деньги.
Алёна часто садилась на пол рядом с сыном и жалела его; от её близости он становился ещё более вкрадчивым и наблюдательным. Она видела, как каждое её прикосновение подхватывает и поглощает Павлика, и как он внимательно переживает это путешествие. Порой он отвечал ей, протягивая руку и хватаясь за её одежду - иногда на пару секунд, а иногда на несколько часов. Тогда Алёна сидела и не шевелилась до тех пор, пока ей не позволялось уйти.
Ходить Паша не любил, и особенно боялся улицы; снаружи квартиры он фыркал, топал ногами и хватался за воздух. Поэтому Алёна лишь изредка выводила его из дома - когда замечала, что он начинал слишком часто бить себя. Прогулки насыщали Павлика жизнью и приводили его в спокойствие на несколько недель.
В наступивший сентябрь, незадолго до опадения листьев, Павлик простыл.
Алёна услышала витиеватый кашель, и, испуганно забежав в комнату, увидела, как Паша лежал на полу лицом вверх и настырно молчал. Его большое тело, растянувшись, поглощало почти половину скудного пространства пола. Он не двигался; только ладонь его ритмично хлопала по животу. Лицо его покраснело, глаза двигались ещё неистовей, чем обычно. Подойдя ближе, мама села на колени и сухими ладонями принялась осматривать сына. Его лоб оказался жарким; одежда - спортивные штаны и кофта - пропитались влажным потом. В одно из мгновений Павлик вышел из оцепенения, по-воински лязгнув зубами, и снова замер. В ответ на это мать убежала и принесла из кухни батон, но Паша отказался замечать его; он начал хлопать по полу и дикими глазами всматриваться в кого-то снаружи. Алёна, не зная, что ещё можно сделать, погладила сына по голове, но он лишь задрожал и оскалился. Ей пришлось встать и испуганно позвонить в поликлинику.
Женщина в пальто и сапогах пришла совсем скоро, и вместе с ней в прихожую втиснулся запах духов. Алёна опасалась, что неучтивый аромат испугает её сына, но поделать с этим ничего не могла. Голос сорокалетней женщины оказался усталым:
- Где больной?
Войдя в комнату, врач замерла. Лицо её сделалось пустым и невинным - но лишь на секунды. Очнувшись, она с упрёком прошептала: "Так-так" и осторожно обошла Павлика вокруг: "А почему не в постели?" Алёна покраснела. Свой голос показался ей маленьким и новорождённым: "Он не любит... У нас полы тёплые. Отопление сильное... Я сейчас стул принесу". Босыми ногами она побежала на кухню и принесла стул, но женщина не села на него. Она уже согнулась над Пашей и вглядывалась в его болезнь, не замечая материнской суеты. Потянувшись к его горлу, она отдёрнула руку на полпути:
- Он не агрессивный?
- Нет, нет. Что вы.
Женщина ощупала живот больного, проверила жизнь сердца и лёгких. Павлик не двигался и молчал; только слегка вытянул нижнюю губу и сморщил лоб. Алёна, не замечая себя, ощущала каждое чужеродное прикосновение доктора к её сыну. Наконец, врач поднялась: "Простуда. Сезонное. Тёплое питьё и постельный режим. Не будет улучшений через неделю - обращайтесь, антибиотики выпишем". Повисев в тишине, она нахмуренно посмотрела на замычавшего Павлика:
- Он не слышит?
- Да.
- И не видит?
- Да.
- Сами за ним ухаживаете?
- Да... Сама.
Врач вгляделась в лицо Алёны: "Хотите спросить что-то? У меня ещё вызовов много". Мать провела женщину и закрыла за ней дверь. От её недавнего присутствия остался парфюмерный запах, и Алёна только теперь догадалась, что простуда заложила нос Павлика, а значит, духов он ощущать не мог; и никаких других запахов - тоже.
В комнате Паша продолжал оставаться таким же большим и молчаливым, смотрящим в потолок. Хлопки об пол звучали совсем робко, но постепенно становились более ясными и ритмичными, и спустя пару минут зазвучали в полную силу.
Через неделю Павлик поправился и заулыбался. В тот же день у обрадовавшейся Алёны произошло первое за осенние годы знакомство с человеком.
Михаил пришёл к ней забрать кофточку для своей матери, которая заболела и не могла явиться сама. Он сказал Алёне несколько улыбчивых фраз, и заказал у неё какую-то одежду для себя, а потом начал заходить к ней и просто так. Хотя Алёна отвыкла от видящих глаз и вела себя рядом с Михаилом настороженно, ей каждый раз хотелось, чтобы он посидел с ней ещё немного, и сам, без предложения, попросил у неё чашку кофе или даже чего-нибудь поесть. Алёне казалось странным видеть неподалёку от себя сильного, красиво говорящего человека; и оттого счастье её было удивлённым и непонимающим.
Паша во время визитов мужчины оставался внутри своего убежища и молчал, занятый собой. Мама боялась, что сын напугается чужому присутствию, и часто бегала из кухни, где они сидели с Михаилом, в комнату - проверить сына. Но ничего не происходило - Павлик лишь застывал на несколько минут, а после продолжал по обыкновению шлёпать губами и трогать себя за живот.
Алёна с благодарностью видела, как Михаил без всякого непонимания относится к тому, что она не может покидать своего ребёнка. Его поведение оказывалось таким, будто уже давно он стал близким и родным человеком, который всё знал и сопереживал без объяснений.
Он часто приносил с собой что-нибудь вкусное или красивое в виде подарка. Сначала Алёна насторожилась этому, но почти сразу же поняла, что Михаил делает это не из необходимости, а из искренности, и беспокойство улеглось. Иногда он дарил конфеты, и тогда Алёна угощала ими сына - не сразу, а дождавшись ухода мужчины, наедине. Паша жевал их долго, целыми минутами, и иногда забывал глотать. Мама видела, что ему это нравится - глаза мальчика двигались веселее, и он спокойно и по-настоящему гладил себя по лицу. Поэтому сама она уже не ела подаренные сладости, и целиком отдавала их Павлику.
Вскоре с каждым приходом мужчины Алёна стала пугаться себя, понимая, что из-за Паши не может пойти с ним куда-нибудь из дома. Она боялась, что Михаил предложит ей ненадолго оставить сына на заботу других людей, а самим на время позабыть о нём. Разрешить такому случиться мать никак не могла - Павлик помнил и знал только её присутствие, постоянное и единственно возможное. Быть может, он отнёсся бы к постороннему вниманию безмятежно, но проверить это без риска было нельзя. Тем не менее, хранившаяся в Михаиле угроза оставалась далёкой и внутренней - он никогда не хотел от Алёны больше возможного.
После знакомства с мужчиной прошло около месяца, когда Павлик начал что-то переживать. Впервые в своей отречённой жизни он изменил своё поведение, и оказался немыслимо упорным и настойчивым.
За Михаилом в очередной раз захлопнулась дверь, и Алёна побежала к сыну - она летела так быстро, как только могла, не оглядываясь и не переодеваясь из цветистого праздничного платья в одежду обыкновения. Павлик сидел на полу, поджав ноги к груди, и с напором качал головой вперёд и назад. Руки его обнимали колени, а зубы кусали нижнюю губу, заставляя её бледнеть и сжиматься. Глаза неподвижно молчали. Мама подошла ближе и стала перед ним на колени; сейчас ей хотелось, чтобы он заметил её и поднял взгляд - пускай даже не видя. Но Павлик всё так же качал головой где-то заоблачно далеко и не выходил наружу. Алёна молча вспоминала как очень давно её сын прекращал быть обыкновенным ребёнком, и всё менее охотно обращал внимание на других людей, пока не ушёл от них насовсем.
Теперь мама, как и её сын, обняла свои колени, и в одном с ним ритме закачала головой. Сидя друг напротив друга, они вместе двигались и дышали, пока свет лампы обрушивался на комнату. Спустя несколько минут Алёна дотронулась до Павлика, и он безропотно позволил погладить и поцеловать себя. Её дыхание затаилось. Алёна пожала руку Паши и ощутила ответное сжатие - оно раздалось на мгновение, как лёгкий удар, и тут же умолкло. Мать, загоревшись хрупким счастьем, подвинулась к сыну поближе - так, что начала слышать его дыхание. Одной рукой она держала его ладонь, а второй гладила её. В ответ на это он время от времени сжимал её руку - иногда едва заметно, а иногда сильно, до блаженной боли. Алёна дрожала от счастливого непонимания - ещё ни разу Паша не говорил с ней так ясно и по-настоящему. Скоро от целого Павлика осталась одна ладонь; всё в нём замерло, лишь глаза по обыкновению метались из стороны в сторону. Алёна с тайной надеждой попыталась заглянуть в них, но они ускользали, видя что-то своё. А разговор не заканчивался: мать и сын гладили и сжимали ладони, пока пол холодел, а мысли теплились - где-то в голове, глубоко под землёй.
В тот день Павлик впервые в жизни не уснул с появлением ночи. Не отпуская Алёну, он просидел около кровати почти бесконечно, сжимая и отпуская руку. На рассвете его уставшая ладонь разжалась, и мать с сыном тут же заснули, прямо на полу.
С тех пор Паша всегда откликался на появление Михаила. Когда входная дверь открывалась, Павлик покидал комнату, чтобы ползком добраться до кухни, куда всегда приходили взрослые, и усесться там на полу возле двери. Каждый раз, мужчина, снимая пальто и разуваясь, видел, как Паша проползал мимо, двигаясь отречённо и сам по себе; а когда Алёна с Михаилом входили в кухню, он уже сидел на полу - совсем обыкновенный, сопящий и ничего не замечающий. Алёна оправдывалась тем, что сын скучает по ней, и хочет так, по-своему, познакомиться с Михаилом, а мужчина с пониманием улыбался на эти слова.
Потом, когда он уходил, Паша полз обратно, к привычности своей комнаты. Маме всё это было странно: раньше её сын почти не выходил наружу собственными силами; лишь иногда, единожды в несколько месяцев, Павлик путешествовал по квартире, тяжело сопя и не решаясь залезать слишком далеко. Сейчас же он оказывался настойчивым и безнадёжным в своём желании быть со взрослыми. Алёна, несмотря на смущение перед Михаилом, никогда не смогла бы запереть сына в комнате, хотя для этого было достаточным захлопнуть дверь. И оттого ей приходилось бояться, что Михаил хочет от неё таких действий; но и этот страх не выходил наружу, оставаясь фантомным. Мужчина всегда действовал спокойно и целомудренно - гладил Пашу по голове, когда здоровался и прощался с ним, и не выглядел удивлённым.
Вскоре Павлик стал привычным в кухонном уюте, и Алёна уже не боялась смотреть на него при Михаиле, и даже угощала сына конфетами на его глазах. Поведение Паши было тихим; только изредка он перебивал их диалог мычанием; в такие секунды Алёна с Михаилом умолкали и с притворной внимательностью пили чай.
Но Павлик снова решил измениться.
С самого далёкого детства он привык испражняться, когда оказывался посаженным на унитаз - сразу и не задумываясь. "Ходил в штаны" он очень редко - это всегда пугало его; когда такое случалось, он запрокидывал голову, открывал рот и складывал руки, как бельчонок. Оставался в этом состоянии он до тех пор, пока не оказывался умытым и одетым в чистую одежду.
Каждый раз перед появлением Михаила Алёна водила сына в туалет. Он послушно испражнялся, но через час или два на глазах у мужчины неизменно "ходил под себя". Впервые это случилось посреди позднего вечера, когда Михаил рассказывал о своей работе и тепло улыбался. Алёна сразу заметила ещё только намёк на отчётливо известный ей запах; она тайком взглянула на сына - и увидела, что он действительно вошёл в свою обычную для таких случаев позу. Мама хотела сразу же подбежать и помочь ему, но оборвала это движения, и оно проявилось лишь в одиночном содрогании. Михаил удивлённо запнулся и продолжил говорить; через пару минут Алёна по-детски перебила его: "Извините", - и, вскочив, подбежала к сыну и повела его в ванну.
Алёна и Михаил уже давно говорили друг другу "ты", но смущённое "извините" само и без спроса вышло наружу. Вода падала из крана. Мама обмывала сына, прислушиваясь к коридору - она боялась, что мужчина предложит свою помощь; однако квартира молчала - а значит, он сидел на кухне и растерянно думал о случившемся. Алёне почти слышала его смущённые мысли, и пыталась разобрать и понять их... Наконец, Паша был умыт и одет; Алёна по привычке хотела увести его в укромность комнаты, но, опомнившись, довела сына до кухни.
Там Михаил улыбнулся ей; но она не смогла разобрать источник этой улыбки. Ещё раз извинившись, Алёна вернулась к диалогу, и всё продолжилось по-обычному, лишь с янтарным налётом неловкости. Взрослые разговаривали и смеялись шуткам, а Павлик сидел в углу и сопел самому себе.
В тот вечер Михаил, уходя и уже будучи одетым в серьёзную одежду, впервые обнял Алёну; и она, ощутив себя беззащитной, захотела навечно завязнуть в этих секундах. Но объятия ослабли, будто отталкивая её, и Алёна, не сопротивляясь, сделала покорный шаг назад, в одиночество. Однако оно было недолгим - она сразу заметила, как Михаил смотрит на неё с необъятным и близким пониманием. Алёна впервые сказала ему: "Приходи поскорее", а он - кивнул и погладил её по щеке своей большой красивой ладонью. Михаил вышел, закрылась дверь. Алёна, обернувшись, увидела, как по полу из кухни ползёт её повзрослевший сын, умело и безошибочно нащупывая свой путь вперёд. Дождавшись, когда он вползёт внутрь комнаты и займёт там привычное место, она подошла к нему и перестала сдерживать томящуюся в ней ласку. По-матерински спокойно она гладила и целовала сына, пока тот стучал зубами и щипал себя за грудь, ясно ощущая каждое её движение. В тот вечер мать впервые услышала, как он с увлечением произносил настоящую взрослую букву - "р".
Ночь этого дня была спокойной и сладостной - Алёне снился Михаил.
С тех пор Павлик испражнялся каждый раз, когда мужчина оказывался рядом, и никогда не делал исключений. Смущение мало-помалу улеглось; и как только взрослые почти привыкли к новому поведению Паши, оно снова переменилось. Он начал бить себя. Не так, как делал это прежде, а с жестокостью и видимым наслаждением, пытаясь довести атаку до конца. Паша стучал неумелыми кулаками по лбу и груди, тянул себя за волосы, бил пятками по полу... Алёна уже без смущения успокаивала и унимала сына, пытаясь выдернуть его из агрессии. Паша возвращался в обыкновенное состояние, но начинал избивать себя при следующем визите Михаила. Каждое появление мужчины теперь означало страх, и Алёна всё больше боялась себя и других. Жизнь от этого становилась иллюзорной и рассыпчатой; сквозь неё просвечивалось картавое будущее, точь-в-точь похожее на прошлое. Михаил продолжал быть спокойным и мужественным, но неминуемость конца окутывала и его.
В ещё один вечер, когда Алёна долго и радостно рассказывала Михаилу о чём-то спокойном, пол вздрогнул от удара. Мать безмысленно оглянулась; её сын лежал на боку с полузакрытыми глазами, непрестанно выливая из своей головы ручеёк крови - пугающий и жгучий, как и у всех людей. Ей не пришлось думать, чтобы понять - Павлик оглушил или убил себя собственным ударом. Вместе с Михаилом она подбежала и попыталась пробудить его, заставив снова быть живым. Но он не отвечал на слова и похлопывания; лишь кровь его упрямо становилась лужей. Алёне мешали видеть всё это её неуместные слёзы и стоны. Михаил звонил в скорую помощь.
Ещё до появления врачей Павлик сам по себе проснулся и начал вести себя по-обыкновенному. Алёна, забывшись от счастья, обнимала и гладила его, а Михаил понимающе стоял рядом. Затем громкие люди в халатах поспешно убедились, что Павлик здоров, и исчезли. В дом ворвалась тишина. Бледная Алёна сквозь силу попросила Михаила уйти и ни за что никогда не возвращаться. Он послушался, но перед уходом оставил кусок бумажки в клеточку с цифрами своего телефона. В темноте по-старому пустой квартиры Алёна заставила себя порвать и выбросить опасный номер.
Через несколько месяцев возвратившегося устоя жизни Алёна погибла. Вместе с Павликом она возвращалась на такси из поликлиники, когда, услышав звук торможения колёс, почувствовала удар, на мгновение позабыла обо всём и исчезла. А невредимый Павлик застыл, лёжа на податливом теле своей матери, и ничего не ждал.
Потом его забрали в дом инвалидов. Целыми днями он отказывался двигаться, и только по ночам его заснувшее тело самопроизвольно меняло положение. Внешней пищи изнутри себя он не замечал, и вскоре его начали кормить насильно, засовывая специальную трубку через рот в самую глубину слепого тела. Ежедневные медицинские обследования заключали, что его здоровье безупречно, и жить он будет очень долго. Застывший Павлик пополнел и стал румяным; ямы его глаз по-прежнему молчали.
В очередное наступившее утро Паша отказался просыпаться. Тогда медицинские люди разрезали его грудь и вынули из неё сердце. Посмотрев на него, они записали в казенную бумагу, что несовершеннолетний житель инвалидного дома закончил свою жизнь из-за инфаркта.