Аннотация: Продолжений и, тем более, полной версии здесь выкладывать не буду по понятным причинам. Не хочу подводить ресурс. До конца далеко, а здесь, - примерно половина.
Черный, черным, по-черному
Я - грешный человек. Не только не принадлежал никогда ни к одному вероисповеданию, но и не испытывал никакой настоящей потребности в какой-то там вере. Это позволяет мне считать себя не то, что просто грешником, но - грешником нераскаянным. Это совсем другое дело. Грешник - это что, по утверждению нашей замечательной христианской церкви все мы грешны, один Бог без греха, причем больше всего эту истину любят повторять попы, монахи и просто ханжи, то есть те люди, которые в глубине души считают, что уж их-то это не касается.
С математической точки зрения эта максима обозначает по сути, что если грешны все, то никаких грешников нет вообще, поскольку они ничем не выделяются среди прочих. Практическое следствие тоже недурно: если все грешны, то кайся - не кайся, греши - не греши, твори милостыню, или нет, а - не отмоешься. Всегда будешь виноват, в точности, как перед властями у нас на Руси. Даже афоризм такой есть, чисто наш, кромешный: "Был бы человек, а статья найдется". Когда грешны все, это очень удобно и властям, и церкви, каждый ходит под топором, все слушаются, потому что помнят, что виновны, и нечистоту их, грехи их тяжкие власти просто терпят, до времени прощают по неизреченной милости своей, а чуть что... Зато нераскаянный грешник вроде диссидента в поздне-советские времена, плевела среди тучных пажитей, паршивой овцы в стаде, раковой клетки в простате, и может твердо рассчитывать на Бараний Рог и Каленое Железо. Даже если грехи его невелики, никак не больше, чем у окружающих, даже меньше, - это ничего не меняет. Это люди, которые предпочитают обойтись без Бога (именно так, с большой буквы) лишь бы только не каяться перед специально выделенным для этой цели чиновником, и именно по этой причине нет им ни прощения, ни пощады. Кстати "чиновник" и "иерарх" - два слова, в переводе на русский обозначающие буквально одно и то же. Вот и я.
Нет, и у меня бывало: когда кругом рвались мины, а совсем рядом горели машины моей автоколонны, я, понятно, молился. Типа: "Господи, иже еси на небеси, - пронеси. Ты ж знаешь, что я, в глубине души, по-настоящему-то, в тебя верю. Ну ей-богу. Вот только дай уцелеть, а там я начну совсем другую жизнь. Веровать буду, нелицемерно, окрещусь, начну добрые дела творить, свечку... ну, это ладно, там посмотрим" - примерно так. Только воевать мы к тому моменту научились хорошо, не паниковали, а в себя приходили быстро, налетчики, - кто уцелел, конечно, - драпали, и всякая дурь относительно покаяния тут же проходила. Когда я, от не хрена делать, заводил на эту тему разговор со специалистами, получалось довольно забавно. Честные Отцы и прочие торговцы спасением принимали какой-то особенно важный и торжественный вид, в последнее время даже появился специальный термин: "пафосный". Так себя ведут паршивые, пьющие старомодные актеры, исполняя "тр-рагедию", и политиканы, когда говорят что-нибудь такое про Родину, Народ, Святыни, Душу, Святую Русь, Веру, и тому подобное. Особенно явственно это проявлялось в тех случаях, когда они знали, кто я такой, слыхали о моей репутации, или же получали надлежащее понимание в предварительной беседе. Нет, сын мой. Сие никак нельзя считать искренней верой, идущей от сердца, но - всего лишь суеверием, что более сродни язычеству. Надо впустить веру в свое сердце, Уверовать...
- А если не получается?
На это мне, как правило, предлагалось войти в какой-нибудь приход, посещать проповеди, исповедаться и очистить душу, а там, постепенно, Господь, в неизреченной милости своей, просветит меня. Может быть. Нет, вы не подумайте, я над ними не издевался, никогда гневно не отвечал, в ответ на "сына" ничего вроде: "Не сын я тебе, не было у меня таких отцов, падла долгогривая". Не был ни еретиком, ни воинствующим атеистом, ни даже антиклерикалом. Был то, что называется, "ни горяч, ни холоден, но лишь тепел". Мне просто, - действительно очень просто, без всякого вызова, - было по фигу. Никак. Так ни разу, за всю свою жизнь, и не покаялся.
С тем и помер двадцать третьего октября 2025 года в возрасте шестидесяти семи лет в кругу умеренно безутешных родственников, чад и домочадцев.
Помер, в общем, по-дурацки: от запущенного рака молочной железы. Это у мужика-то.
То есть в первый раз я обнаружил неладное за шесть лет до смерти, пошел к приятелю-онкологу, прооперировался и лет пять был в порядке. Потом пришел рецидив, но, понятно, не как в первый раз, а исподволь, довольно коварно. Стало как-то трудновато дышать, я списал это на возрастные проблемы с сердцем, а потом оказалось поздно, потому что истинной причиной одышки оказался раковый лимфангоит. Тот же приятель распорядился, чтоб взяли биопсию, успехи по части лечения рака в последние годы были достигнуты немалые, но мне не повезло. Леченая, облученная, прооперированная в прошлый раз, моя опухоль оказалась из категории "нетаргетных", неподдающихся новым способам лечения. Предстояло лечение по старинке, с предельными дозами жуткой отравы в ассортименте и лучевой терапией, и я, прикинув шансы, сроки, сумму ощущений, процесс и его промежуточные последствия, решил на это дело забить. Решил не терять силы и начал помирать. Почему не покончил с собой? А черт его знает. Наверное, немаловажную роль сыграло то, что у меня не было жутких, нестерпимых болей, характерных при раковом поражении плевры, - но, может быть, сыграло свою роль и еще что-нибудь. Я весь из себя такой непредсказуемый. После принятого решения я прожил еще четыре с половиной месяца, так что домочадцам, - на девяносто процентов подразумевается, понятно, жена, - успел надоесть только умеренно. Однажды утром обнаружил на высохших ногах этакий синюшно-мраморный рисунок и сделал прогноз: больше двенадцати часов, но ни в коем случае не больше суток. Практически часов восемнадцать-двадцать. Как обычно, не ошибся, потому что был все-таки очень приличным профессионалом, а момент прогноза был из числа немногих, когда голову не туманили ни наркотики, ни раковая интоксикация.
Повторяю, неверие мое, вовсе не будучи воинствующим, было при этом и глубоким, и органичным. То есть я не испытывал ни малейших сомнений в том, что со смертью кончится ДЕЙСТВИТЕЛЬНО все. Каким-то образом, вот так сразу, больше ничего не будет. Эта убежденность составляла столь неотъемлемую часть моей души, что я ни разу в жизни даже не задумался о каком-то там "загробном существовании". Я ошибался.
Дано ли мне сие в награду или наказание, достается судьба эта всем, немногим избранным, или я такой один, - не знаю, но только я ошибался. После моей смерти прошел самый короткий из всех, которые только возможны, промежуток времени, и я очнулся. Короткий настолько, что, возможно, просто не существовал в реальности, но только я даже не усомнился, что это не продолжение агонии, а какой-то совсем новый этап. То ли вся моя прежняя жизнь была сном, а теперь я, наконец, проснулся, то ли, закончившись сном, продолжилась, я не знал тогда, не знаю теперь, и, откровенно говоря, не испытываю особого желания знать.
Это не просто так, это, если хотите, мое "кредо" из опыта той еще, прежней жизни. Нет, не сочтите меня за бездельника, за свою долгую все-таки жизнь я сделал порядочно, больше многих и многих других, но гораздо меньше, чем мог. С какого-то хрена боялся неудачи, хотя неудач-то у меня, как раз, было всего нечего. Боясь действовать, я очень любил обдумывать вопросы, не имеющие ни малейшего отношения к реальной жизни. Не делал, а читал всякие интересные книжки. Не делал, а мечтал. Не делал, а выдумывал всякие завлекательные истории. И, помимо всего этого, напряженно раздумывал над "вечными вопросами". И в голову не приходило идиоту, что они на то и вечные, что думай - не думай, а толку не будет. Потому что, если хотя бы на один из них найти полезный для жизни ответ, то какие же они тогда, к кобелям, вечные? Но вот среди них был такой: а что делать, если никак не можешь понять, сон это или явь, различить никак не можешь, но все-таки сомневаешься? Ну, тут я, надо сказать, проявил завидную решительность, раз и навсегда определив для себя, что если отличий от яви никаких нет, то и вести себя надо, как наяву. На всякий случай.
Довольно долго я лежал, не решаясь открыть глаза, боясь пошевелиться, и даже дышал с осторожностью, потому что - мало ли что? Потом поразился глупости последнего соображения, устыдился, а потом взял, да и открыл глаза.
Было темно, но темнота эта не имела никакого отношения к Тьме Кромешной, просто так себе ночь, и на стенке перед самым моим носом светились полосы и трапеции от уличного освещения, что просочилось сквозь неплотную драпировку окна.
Следом я пошевелился, и это оказалось делом, с одной стороны, очень легким, а с другой - каким-то очень уж незначительным, лишенным привычного масштаба.
Я пошевелился, и испытал почти забытое ощущение особого рода зыбкости под матрасом, не столько ухом, сколько всем телом услыхал едва слышный звон и лязг металла. Панцирная сетка. Я спал на такой с семи и до восемнадцати, на трех последовательно сменявших друг друга кроватях, которые отличались только размерами, после чего решительно и бесповоротно освоил более современные типы ложа.
Нет, и позднее имели место отдельные эпизоды: на стажировках, практиках, в колхозах и командировках. Помнится, порядочно мешали половой жизни: не то, что скрипели и лязгали, а прямо-таки выли и даже рычали, стоило только чуть-чуть увлечься, прямо беда.
Вот только на этот раз мне все эти варианты не грозили, подо мной имела место, несла меня сквозь ночь, моя собственная кровать. Та самая, на которой я спал в квартире бабы Тани и деда Толи. То есть, с формальной точки зрения, непонятным оставалось, - какая по счету? Но на самом деле никакого вопроса не было, потому что одет я был в длинную ночную рубашку, а под боком ощущался обезьян Борька, неизбывная мягкая игрушка. Извечная, то есть, настолько, что даже хвост имела обсосанный лично вашим покорным слугой, когда он пребывал в соответствующем нежном возрасте. То есть дело обстояло весьма печально. Не запредельно, - возраст до года, не знаю, можно ли такое выдержать хотя бы в принципе, - не убийственно, - четыре-пять лет, детский сад, - но печально. ОЧЕНЬ. Чем больше я задумывался этой ночью над сложившимися перспективами, как общей, так и отдельными частностями, тем меньше они радовали, тем больше поводов для депрессии у меня появлялось. Господи, да за что ж мне такое? Да что же мне теперь делать? Я с необычайной яркостью вспомнил карикатуру из "Крокодила", где рослые, красивые, радостные такие родители волокут болтающегося между ними отпрыска в первый класс, а он, обливаясь горючими слезами, извивается и вопит: "Десять лет! За что!!?". Карикатура остроумная, но ни у кого она не могла вызвать так же мало веселья, как у меня сейчас. Ведь, казалось бы, один к одному, - а не смешно!
Предположим, я сейчас приму принципиальное решение ничего не менять, из осторожности и ради маскировки. Предположим. Вот только не будет ли это вроде решения алкоголика с понедельника бросить пить? То есть из разряда тех, которые мудрено выполнить. Такое недеяние на самом деле будет похуже иной тяжелой работы. Нет? А вы примерьте на себя, попробуйте. Ответьте самому себе, для начала, на ряд вопросов, совсем простых.
К примеру, каково будет день за днем, на протяжении месяцев, писать палочки, крючки, кружочки, если вы, в свое время, очень недурно умели шить сосуды, сухожилия и нервы?
Как впишется бессмертный текст: "Ма-ма мы-ла ра-му" - в контекст умения прочитать книгу в пятьсот страниц за один выходной? А те, кто честно отучился в "меде", читают именно в таком темпе, примерно.
Во сколько невосстановимых нервных клеток обойдется вам четыре года школьной арифметики, если вы, вообще говоря, совсем недурно интегрируете?
Каким способом вы воспримете школьный курс ботаники за пятый класс, если последние годы, перестав оперировать, профессионально занимались клинической иммунологией со всеми ее головоломными генетическо-цито-гисто-биохимическими тонкостями по части иммунитета, и не свихнетесь ли прежде, чем до этого пятого класса доживете?
Как будете учить, к следующему уроку, "стр. 52 с первого по третий абзац", если за месяц весь этот учебник не то, что выучить, заучить наизусть его можете, причем с гарантией?
А если все это, да одновременно, - надолго вас хватит?
Интересный парадокс: если принять прямо противоположное решение, в нашей клятой жизни среднего советского человека это практически ничего не изменит по сути.
Итак, я, работая с тем напряжением и концентрацией, к которым меня приучила родная профессия, прохожу примерно по классу в месяц, аккуратно сдавая все положенные экзамены. Год, ну - полтора, а, на самом деле, меньше, потому что, практически, с определенного момента достаточно будет просто сдавать контрольные с этими самыми экзаменами, не вызывая лишних вопросов, потому как, - вундеркинд, и ничего с этим не поделаешь.
Дальше-то - что? Университет, в котором могу заглянуть однокурсницам под мини-юбку, не нагибаясь, поскольку своей макушкой достаю им, аккурат, до пиписьки, и, главное, выгляжу никаким не карликом, а в полном соответствии с возрастом? Школа для одаренных детей? Да в ЧЕМ одаренных? И какие у меня, счастливого четырежды дедушки, темы для общения со сверстниками от восьми до пятнадцати, какие общие интересы, будь эти дети хоть трижды одаренными? Ведь бить будут, при всей одаренности и со всей одаренностью, потому как рано или поздно не сдержусь. Нет. Какое там "рано - поздно", постоянно буду чужаком, на отшибе и на особицу.
Ладно, выучился. Годам к двенадцати. Если по прежней специальности, то вполне - вполне. Дальше - картинки, потому что они доходчивее. Первая: "Пиздюк на приеме в поликлинике". Вторая: "Пиздюк на дежурстве". Третья: "Оно же на обходе в отделении". Четвертое: "То же самое в (ну-ка, дружно, напрягли воображение!!!) в операционной". Не знаю - как, но предположим. Потом - что? Какая такая трудовая деятельность у нас предусмотрена для несовершеннолетних, и к какой работе меня допустят? И, кстати, что я сам-то смогу при своих размерах и физических возможностях? Чисто теоретически просматривался вариант с наукой, но и его следовало считать, в лучшем случае, резервным.
Можно годам к восемнадцати закончить второй ВУЗ...
И так далее, и тому подобное, но ведь жизнь человека состоит не только из профессии. У особей мужского пола годам к пятнадцати появляется потребность не только в регулярном сбросе накопившейся спермы, но и в чем-то вроде подружки. Итак, вводная: ей - пятнадцать, а вам - семьдесят пять лет "составного опыта". Младшая внучка, и только малость не дотягивает до правнучки, с точки зрения энтузиазма и гормонального фона секс, скорее всего, возможен, а все остальное?
В сотый, в тысячный раз задаваясь этими, - и, поверьте, многими-многими другими, - вопросами, я дошел до того, что начал считать происшедшее чем-то вроде чистилища: мол-де, слишком много не сделал в прошлой жизни только в силу лени и вялости. Мог, да не сделал, не проявил нужных качеств, и потому меня запустили на штрафной круг, как допустившего промашку биатлониста. Потом я все эти думки бросил: бесполезно, да и те, кто впоследствии столкнулись со мной в новой, этой жизни, - они-то чем виноваты? Так что, спустя некоторое время я очередной раз убедился: если бог есть, то он совершенно аморален. Или, если кому-то это слово покажется несущим слишком негативный оттенок, пусть будет: "Находится вне морали" - это то же самое абсолютно, но только по-русски. Любые мерки морали людей, переменчивые, как сама жизнь, не имеют к божеству, даже если оно есть, никакого отношения. Оно не жестоко, а просто, опять-таки по нашим понятиям, абсолютно безжалостно, когда мелет наши судьбы на своих медленных мельницах. И молить его о чем-то - бесполезно, и бесполезно говорить о бесполезности молитв, потому что, - если мины, - молиться все равно будут.
Впрочем, для этих мыслей имелись некоторые основания. Веселые люди китайцы делят болезни на "иньские" и "яньские", нормальным людям так просто не понять, но, в общем, лихорадка-бред-жар-воспаление-острая боль-буйство - это "янь". А "инь" - это всякие тихие вещи, которые мы, грешные, называем атрофиями, дистрофиями, склерозами, ишемиями. Вялость-слабость-дряблость и всякого рода тихая утрата функции. Так вот мои грехи в прошлой жизни носили, если можно так сказать, по преимуществу иньский характер. Всю свою сознательную жизнь был довольно черствым эгоистом, вялым, трусоватым, склонным к конформизму. Порядочное мое равнодушие к чужим бедам, нуждам и судьбам проистекало не столько от бесчувственности, сколько от нежелания ввязываться и связываться, от нелюбви к хлопотам. Но даже и эти качества не были яркими, агрессивными. Вы заметили аномально высокое содержание частицы "не" в этих строках? Не привлекался, не участвовал, не судим. Махнул рукой, поленился, отложил на неопределенный срок. Случаи срыва, причем по-настоящему страшные, когда сносило башню, и только чудо спасало меня от самых печальных последствия, все-таки имели место, но исключительно редко. Настолько редкими, - а их можно перечислить по пальцам даже одной руки, - что я предпочел считать их как будто и вовсе не бывшими, поскольку так мне показалось более комфортным. Вроде как, если ничего такого не было, то можно считать себя слабаком и на этом основании не напрягаться и дальше. Теперь-то я понимаю, что зря, что закон, в котором есть исключения, и вовсе не закон, а обманывать самого себя относительно собственной натуры есть самая опасная, самая тягостная, самая бесполезная форма самообмана. Потенциал меряют не по средней активности, а именно что по высоте пиков, но только это позднее понимание не играет никакой роли, и жизнь прошла так, как она прошла. Именно на основе этих соображений и существовала, особенно поначалу, рабочая гипотеза, что мой добавочный круг, - это что-то вроде: "не хочешь - заставим" - в доброй армейской практике.
Эта бессвязная скачка бессчетных мыслей утомила меня настолько, что, вы не поверите, я умудрился под утро заснуть. Проснулся снова, понадеялся, и зря: та же ночная рубашка. Те же ноги тоньше рук, бывших у меня еще какой-то год тому назад.
Среди бесконечного множества опасений чуть ли ни главным было это: помню ли, смогу ли восстановить бесконечные подробности своего повседневного существования шестидесятилетней давности? Зря опасался. Существует расхожее мнение, в нем, собственно, почти никто и не сомневается, что старики хорошо помнят события детства и молодости, и плохо - то, что было вчера или час тому назад. Так вот это - заблуждение. Не то, что никакая не истина, но истина, вывернутая прямо-таки наизнанку. На самом деле старики хреново помнят свою молодость, просто недавние события они помнят еще хуже. Помимо этого, недавние события еще и менее актуальны, потому что не вызывают сильных эмоций, а если вызывают, то почти исключительно негативные. Я - семилетний помнил все шестьдесят семь лет своей прежней жизни куда лучше, нежели в "биологические" шестьдесят семь три месяца тому назад. Наверное, это связано с безотказной работой новенького, с иголочки мозга без малейших признаков склероза, - а также алкогольной, токсической, гипоксической и всех прочих форм энцефалопатии, накопленных со всем моим старанием за "плюс-шестьдесят" лет. Помнил, где раздевалка. Помнил, где класс, помнил свою парту и товарищей с учителями. Помнил так, как будто это было вчера.
Новое опасение возникло тогда, когда я за вышеупомянутую парту сел. Возникло внезапно, вызвав прилив мгновенной паники с потом и сердцебиением.
Дабы разрешить свои сомнения, я даже извлек из красного ранца тетрадку-черновик и украдкой написал: "Шла собака по роялю...". Слава богу. Привычный, родной, до боли знакомый чудовищный почерк врача с сорокапятилетним стажем. Собственно говоря, как я и предполагал: "личность", "Я", "эго", "индивидуальное сознание", - называйте, как хотите, неважно, - в конце концов, можно свести к интегральной сумме двигательных навыков. Так что, сохранив благоприобретенное за все шестьдесят семь лет сознание, я автоматически сохранил и весь набор ручных, речевых, сенситивных и мыслительных навыков. А вот теперь, начиная прямо с этой минуты, они неизбежно начнут меняться.
"Нажим-м - волосяна-ая, нажимм - волосяна-ая..." - в 1-м "А" сорок человек за установленными в три ряда деревянными партами, покрытыми толстым слоем мрачно-зеленой, пока что еще вонючей масляной краски. Между рядами ходит Галина Юрьевна, серьезный, старательный профессионал еще той закваски, неукоснительно выполняющий свои профессиональные обязанности. Она реально давит голосом на окончание каждого "нажим-м", честно дает надлежащий релакс в конце каждой "волосяной", и непрерывно ходит между рядами, заглядывая в каждую тетрадку. Метода диктовки отработана так, что я ВЫПОЛНЯЮ инструкции, хотя и подсознательно: голова, по понятным причинам, занята совсем другим.
- ... Молодец, Женя, - профессиональным тоном говорит она, - сегодня намного лучше. Стараешься.
Грубо вырванный из своих мыслей, я, ради разнообразия, заглянул в свою тетрадку. Да, разница была. "Крючки" строчной "и" выводила рука очень приличного хирурга, немножко - часовщика, очень немножко - ювелира и радиолюбителя "коротковолновика" с пятидесятилетним стажем. Человека, уложившего много тысяч кирпичей во многие и многие стены, раскроившего сотни квадратных метров стекла, спаявшего тысячи контактов и завернувшего бесчисленное количество шурупов, болтов и гаек. Рука взрослого, привыкшего к тиражированию, абсолютно точному повторению стереотипных движений. Очевидно, то самое подсознание никак не связало эту деятельность - с привычным для меня письмом от руки взрослого человека. Так что никаких "курица лапой" тут не было и в помине. Разница со вчерашней писаниной была такой, что это могло бы показаться подозрительным, но я, поразмыслив, решил плюнуть. В те времена представления среднего советского человека, - и учительницы начальных классов тем более! - о мире были простыми и нерушимыми, как Небесная Твердь, никакому удивлению не было места, а наивность того поколения по меркам 2025 года кажется вообще невероятной. Постарался Женя, - вот и начал писать каллиграфически. Хороший мальчик.
Однако же из этого незначительного события я сделал вывод, имеющий достаточно серьезные и далеко идущие последствия, пожалуй, - первый из ряда многих в моей новой жизни. Пока нет иных идей, а время и возраст позволяют, заняться наработкой навыков, приобретение которых непременно требует терпеливого, скучного повторения одного и того же сотни, тысячи раз. Разумеется, поначалу это не имело никакой четкой формулировки, так, смутная идея, можно сказать, - проблеск. Интересный парадокс: будучи свято уверенным, что освоил и переосвоил весь курс школьной премудрости много раз, вдруг на первом же уроке обнаружить, что у тебя имеются пробелы по части чистописания. Кстати, это имело и свои узкие, конкретные результаты: теперь у меня каллиграфический почерк, чуть упрощенный по сравнению с прописями на шестьдесят пятый год, и более всего напоминающий с виду нынешний типографский курсив. Да, я не хуже вашего знаю крылатую фразу: "Чистописание - наука ослов", но категорически утверждаю, что никаких отрицательных последствий от своего безукоризненного почерка в последующей своей жизни не имел, а кое-какие дивиденды - так вполне. Интересно, что прежний у меня сохранился точно так же, и в прежнем виде, они существовали как бы параллельно, как разные режимы одного автомата.
- СтАять!!!
Вот так вот. Это в семилетнем возрасте, во время учебы аж в первом классе, прямо в сентябре месяце. В благословенные, буколические времена раннего Брежнева. Приглядевшись, я без труда узнал остановившее меня существо: Вова Рыжов, подпольная кличка "Топ". В этой своей жизни я видел его в первый раз, зато в прошлой встречал неоднократно и без малейшего удовольствия. Я в то время был мужчиной среднего для первоклассника роста, то есть какой-то там метр-с-кепкой, но этот был и еще на два-три сантиметра пониже и уже в том возрасте имел неизреченно-гнусную физиономию с пугающим взглядом мутно-голубых глаз. Да каких там глаз, - типичные гляделки. На головенке этакая редковатая белесая поросль цвета картофельных ростков в темном подвале. Это был человек, которого мы все, я и мое окружение, боялись без малого десять лет, пока он, наконец, не сел. До сих пор не знаю, не могу понять природу этого явления, но только при одном его виде у нас сердце уходило в пятки, а язык прилипал к нёбу. Что-то в его тоне, голосе, особых словах, гнусных, как отрыжка, в бессмысленности безудержной агрессии лишало нашего брата воли к сопротивлению. Нет, не все поддавались его влиянию одинаково, некоторые не гнулись, изо всех сил преодолевая страх, но вот случаев вполне правильного поведения не помню. Потому что единственно правильным в таком случае было бы ИСКРЕННЕЕ недоумение: "Ты что, мальчик? Ты сбесился? Ах, ты..." - искренне не почувствовать ничего такого и попросту взять за ухо. Как того и заслуживает наглый сопляк, ни больше - ни меньше. Но мы-то, мы-то никак не могли оправдать собственную трусость. Создалось такое мнение, что он как-то особенно хорошо толкается, сбивая с ног. Толкаться он, действительно, любил, но от точно такого же толчка в исполнении кого-нибудь другого большинство из нас даже не покачнулись бы.
- Деньги - есть?
И я услыхал собственный задушенный писк:
- Не-ет...
Денег у меня действительно не было: до школы я ходил пешком, а в столовой кормили бесплатно. Копейки на буфет получали уже в солидном возрасте десяти лет, но и в двенадцать рубль был суммой более, чем солидной. Капиталом. Так что Топ милостиво предпочел поверить моим словам, не полез шарить по карманам, как поступал в более солидном возрасте, и перешел к следующему номеру программы.
- Ручка - с открытым пером?
Дело в том, что наш год был как бы ни первым, когда школьные власти СССР пошли на дерзновенный эксперимент, разрешив младшим школьникам писать авторучками.
До этого первоклассники сполна знакомились со всеми прелестями "вставочек" и чернильниц-"непроливашек", - а тут вдруг остались сущие мелочи вроде промокашек и "перочисток". Так вот по какой-то непонятной причине в семилетнем сообществе особенно престижной считалась именно авторучка "с открытым перышком". У меня даже успела мелькнуть паническая мысль относительно того, что я скажу бабе Тане относительно пропажи ручки, и тут поразился тому, что такая мысль вообще возникла. Какие, блядь, отчеты? О ЧЕМ Я, ВООБЩЕ? Столкновение конкурирующих программ в мозгу, - это, вообще говоря, плохо. Очень часто это выражается в каком-то ступоре, когда человек замирает в бездействии. Положение может усугубиться тем, что этот ступор могут неправильно воспринять посторонние. Решить, например, что это со страху, и вас можно брать тепленьким. А я стоял, и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не знал, что мне делать в такой ситуации? К счастью, а, может быть, и нет, а, может быть, - смотря для кого, он разрешил мои сомнения, подвергнув своему знаменитому, своему фирменному толчку.
Мосчо* I: Кураж
С трех лет и до самого отъезда по распределению за мое здоровье и физическое развитие отвечала, занималась им баба Таня. Занималась, как умела, так что заставить меня заниматься каким-нибудь спортом было некому, а сам я не проявлял на этот счет ни малейшего энтузиазма. Ходил медленно, в активных играх на свежем воздухе участия почти не принимал. По возможности, избегал ситуаций, связанных с какой-либо соревновательностью вообще: от конфликтов, чреватых дракой, и до шахматных партий. Не стремился в победители каких-либо отдельных людей. Не интересовался футболом (даже по телевизору) вообще, а хоккеем - очень мало. По какой-то причине вбил себе в голову, что неуклюж, и на этом основании даже и не пытался играть в пинг-понг или волейбол. Считал, что "ведение" баскетбольного мяча, волейбольный удар не в сетку и не за край площадки, умение кататься на коньках, прыжок через "козла", чтобы уж не совсем провальный, - это для высших существ, которые не я. Нерасторопный, рассеянный, я от рассеянности был и еще более медлительным и нерасторопным. Так считали все, и так же очень долго считал я. Лет до восемнадцати - так точно, а отдельные остаточные явления имели место аж до двадцати восьми. Интересно, что какого-то там чувства собственной неполноценности, вообще говоря, не было. По крайней мере, никаких бездн отчаяния, депрессий, суицидальности. Сейчас, анализируя, вспоминаю что, как ни странно, было даже что-то вроде тихой, глубокой, как будто бы ни на чем не основанной самоуверенности.
*Мосчо: в поразительной по своей глупости британской комедии главный злодей, понятно, русский имел особую мистическую силу, что-то вроде "харизмы" или "маны", но на оборот круче, и называлась она "мосчо". Именно так англичане произносят русское слово "мощь". Переводчики, то ли специально, то ли по еще большему идиотизму не стали переводить англицизм на исходный вариант звучания и оставили "мосчо". Мы тут с товарищами посовещались и решили: пусть будет еще один термин. Сходный с "мощью", но все-таки с ней не совпадающий. Характеристика боевых возможностей с ироническим оттенком. Короче - "мосчо".
Но, повторяю, это было устойчивое мнение. То, что я неуклюж, медлителен, и, следовательно, слаб, окружающие принимали, как должное, но интереснее то, что я сам очень долго не обращал внимания на отдельные факты, которые не вписывались в сложившуюся концепцию.
Когда приходилось делать физическую работу, даже очень тяжелую, то работал-то я хорошо, неутомимо. А когда чуть осваивался, то начинал работать ловко, точно, экономно.
Я, неуклюжий, практически никогда ничего не ронял, не разливал, не рассыпал, не спотыкался, а падал, поскользнувшись на льду, раза два за три зимы. Поскальзывался, то, что называется, ноги выше головы, - и не падал. Во вполне еще подростковом возрасте прекрасно перемещался даже по ОЧЕНЬ пересеченной местности, безошибочно прыгая с кочки - на кочку в болоте, с выступа - на выступ при спуске с крутых склонов. Нормально, даже с одинарным сальто прыгал с вышки в воду.
Отменно плавал и нырял. Раз, поспорив на "четвертную", прошел пешком семьдесят два километра за двенадцать часов. Во дураки-то были. Никогда не бегал на длинные дистанции, было лень и, главное, мучительно скучно. Однако, когда садисты с военной кафедры устроили нам кросс "в сапогах по пересеченной местности" на пять километров для начала, я, своей неуклюжей, тяжеловесной рысью ("Как в штаны наложил" - радовался свежей, оригинальной метафоре старший лейтенант Т.) без особых эмоций пробежал всю дистанцию, показав третий результат среди ста тринадцати молодых людей мужского пола. При том, что вообще смогли добежать шестьдесят семь.
Аккурат в восемнадцать, когда на смену подростковому периоду окончательно пришла юность, а с ней - безупречное здоровье и непривычный прилив сил, научился плавать с аквалангом, даже шесть раз прыгнул с парашютом. Казалось бы - вот он, перелом-то, самый момент стать уверенной в себе личностью, победителем. Отчасти - да, и со второго курса уж лузером-то считаться я не мог ни по каким статьям. Но до двадцати восьми я подсознательно продолжал считать себя хрупким юношей.
И нет нужды, что тесть за глаза называл меня "Женька-трактор", - умный был мужчина, Царство Небесное, никогда особо не зависел от мнения общества, если имел свое, правильное. Оно произошло от впечатления, которое произвела на него моя эффективность на всякого рода хозяйственных работах по дому: выкопать, разгрузить, загрузить, снести старый сарай, сложить из кирпича новый, - и так далее.
И то, что искренне считал перерывы на отдых в тяжелой работе этакой данью традиции, не имеющей реальной причины. Думаю, что лет аж до сорока я просто не успевал устать от подъема и до отхода ко сну. Чем бы весь этот день ни занимался.
Почему именно до двадцати восьми? Да потому что именно в двадцать восемь с интервалом в две недели страшно набил морду двум здоровенным лбам, каждый из которых был крупнее меня и тяжелее килограммов на десять - пятнадцать. Набил от безысходности, поскольку как-либо договориться, претерпеть ритуальное унижение, удовлетворить какие-нибудь хамские требования не выходило никак. Вот как нарочно, в обоих случаях. Классическое проявление закона парности случаев: лет семь-восемь ничего подобного, даже за памятные двадцать месяцев в Афгане, а потом два урода подряд. Вот не хочу верить в мистику, а, все-таки, сдается мне, это жизнь, потеряв терпение, как нашкодившего щенка насовала меня носом в то, что я с таким упорством не желал видеть.
Чем ребята заслужили такое обращение, рассказывать не буду: до сих пор противно вспоминать собственное поведение до того. Только наступал момент, когда я ловил себя на мысли, что уже не думаю, что мне за это будет, а только прикидываю наилучший вариант удара или захвата. Что и как делал с первым - не помню. Снова осознал себя с того момента, когда сжав кулаки, все никак не мог восстановить дыхание, - это я-то! - а он, весь ободранный, в одежке, превращенной в окровавленные лоскуты, копошился на полу, пытаясь встать, но все время падал снова. Пока не отчаялся и не лег окончательно.
О ходе второй баталии мне рассказали свидетели. Если бы я знал, что подмога так близко, то, скорее всего, никакой баталии и не было бы. А тут ребята появились на том клятом складе как раз в тот момент, когда я взялся за партнера вплотную, - и не стали вмешиваться. Говорят, не было нужды, да и мешать не хотели. Стояли, сволочи, и аплодировали. Ядовитый, как кобра, и едкий, как каустическая сода, Виталик описывал это так: "Ты вдруг подпрыгнул на месте, просто так, никуда, потом взмахнул обеими руками, тоже по воздуху, никуда не целясь, и только потом схватил его своими грубыми лапами прямо за голову. Потом подпрыгнул опять, продолжая держаться за его башку, согнул пополам, а потом как-то боком разогнал его и воткнул теменем в угол. После этого он больше не шевелился, даже не пробовал, но ты все равно достал его из угла и минуты две трепал, как фокстерьер - крысу. Относительно стиля скажу следующее: множество лишних движений, но с такой скоростью, что он даже чирикнуть не успел. Шансов среагировать там не было, отвечаю. Вот если б ты его еще и укусил, то был бы это "стиль Павиана", однозначно, а так даже ума не приложу...".
С этим надо было что-то делать, и я потихоньку придумал для себя что-то вроде комплекса, этакую помесь ката и разминки. Ничего особенного, да и заточено именно под меня, но, может быть, потом расскажу поподробнее. Скажу только, что основной темой является то, что я назвал "фазными движениями": фазные удары, прыжки и пальцевые захваты с разворотом "на правах удара". Без замаха, без подготовки движением, без стандартных стоек, от центра - к периферии, на манер бича что угодно - рука, нога или все тело (в последнем случае так называемая "большая диагональ"). Занимался лет двадцать, почти каждый день по нескольку раз, но без фанатизма, по десять - двадцать минут. Стоит ли говорить, что драк в моей жизни больше никогда не случалось.
Так я о рефлексах: неторопливость, нерасторопность и даже медлительность вовсе не обозначают медленной реакции. Вот и у меня она при ближайшем рассмотрении оказалась, мягко говоря, выше среднего.
И, наконец, последнее. На четвертом курсе с полгода занимался вольной борьбой. Тренер говорил, - подходящее телосложение: длинные руки, недлинные, очень мощные ноги, хорошая мышечная масса. Но... Ни амбиций, ни пресловутой "спортивной злости", ни жажды победить во что бы то ни стало. Как раз то, что называется "не боец". Такие тренерам не нужны.
... Он с сопением толкнул меня, но я уже разворачивал туловище вправо, одновременно подбивая его руки левым предплечьем и подшагивая тоже левой ногой. При этом "проваливаются" и не такие, как он. И их горло точно так же удобно ложится в захват правого локтевого сгиба. Тело сработало, как отменно смазанный автомат, само по себе выбрав вовсе не самопальный комплекс, а режим старой, доброй вольной борьбы. Только, соответственно, с небольшой ремаркой. Вариант для улицы, непонятно, откуда взявшийся. Как известно, при страшном удушающем захвате существуют три варианта контратаки: локтем под дых, каблуком - по ступне, и расслабленной кистью, с размаха, - по яйцам. Чтобы все эти номера не прошли, нужно, соответственно, развернуться к захваченному боком, напрячь все мышцы, подогнуть ноги и завалить противника на себя. Я тут говорил о своем борцовском опыте, так вот шея Топа буквально ничем не походила на шею даже самого паршивого борца.
Когда я, в завершение единого, слитного, плавного движения начал заваливать его на себя и только не успел еще поджать ноги, раздался тихий, почти неслышный звук.
Хруп. Его можно приблизительно охарактеризовать, как влажный хруст, едва различимый, слышимый даже не столько ухом, сколько всем телом. Почти несуществующий звук, - и возбуждающе хрупкое, как у мышки в кулаке, тельце Топа обвисло, как будто из него разом вынули все косточки.
На самом деле обмякнуть можно очень по-разному, но этот вариант я не спутал бы ни с чем другим даже при всем желании. Перелом шейного отдела позвоночника по механизму тракция-экстензия, то есть когда шею переразгибают, одновременно вытягивая. Перелом - и разрыв спинного мозга не знаю где точно, но очень, очень высоко, не ниже "це-три", а вялый паралич сменится децеребрационной ригидностью только спустя какое-то время. Сердце пропустило очередной удар, я воровато оглянулся по сторонам и убедился: все, как в прошлый раз. На тихой, невзирая на близость к центру города, густо засаженной желтеющими тополями, сиренью и жимолостью улице Парижской Коммуны не было видно ни одной живой души, а раз не вижу я, то не видят и меня. Скорее всего, он и так никому, ничего уже не скажет, но, раз уж так вышло, следовало подстраховаться, и я пхнул его голову ботинком. Понятно, не врезал с размаха, как по футбольному мячу, потому что могут остаться следы, а, скорее, грубо катнул в сторону. А потом перешел на другую сторону. Все. Меня тут не было. Я шел домой очень неторопливо, классической походкой первоклассника, то есть мотая головой со стороны в сторону и, время от времени, дрыгая ногами прямо на ходу. Когда еще имелась тень сомнения, я живо вспомнил, что в СССР гражданин до двенадцати лет не подлежит вообще никакой уголовной ответственности. Нет, случившееся нельзя афишировать ни в коем случае, черная метка на всю жизнь, все самое паршивое и в последнюю очередь, слухи, очень возможный переезд в другое место. Но если попасться на чем-нибудь менее серьезном, это не будет иметь фатальных последствий в виде регистрации в ДКМ, суда, колонии и несмываемого пятна в биографии. Хоть один плюс среди непроглядно-черного поля сплошных минусов.
Я уже говорил о себе, как о человеке не религиозном, равно как и о том, что мне не чуждо суеверие. Как хотите, но убийство в первый же день моей новой жизни... ладно, непреднамеренное, только с очень большим трудом можно счесть случайностью. Что-то тут присутствовало, какой-то невыразимый словами намек, причем намек от силы не вполне человеческой. А, откровенно говоря, скорее всего совсем нечеловеческой или даже надчеловеческой. Впрочем, я и прежде впадал иной раз в нечто вроде мистической паники, имел такую особенность. Хорошо только, состояние это никогда не длилось долго, минуты, край - час-полтора. Мучила ли так называемая "совесть"? Я вообще не уверен, что она у меня есть или когда-нибудь была. Стыд за некрасивый, не стильный поступок - имелся. Жалость, сочувствие, вроде бы имелись. Иррациональный страх перед ответственностью - порой еще как. Чувство долга, даже так называемые моральные обязательства, - сколько угодно, хотя, понятно, носили ограниченный характер. А совесть? Не знаю. Не исключено, что я просто не понимаю, что это такое. На войне мне, порой, приходилось стрелять, не исключено, что при этом были убитые, хотя точно не уверен. Но, если и были, то по этому поводу я никаких терзаний не испытывал и не испытываю, это точно. То ли от природы, то ли в силу профессии нет у меня отношения к человеческой жизни, как к святыне. Как ни крути, а - смотря какой человек и какие обстоятельства.
Говорят еще, преступника тянет на место преступления, так вот на своем опыте я не могу подтвердить и эту расхожую истину. Лично меня совершенно явственно тянуло куда подальше. С одной стороны, убедиться в том, что Топ больше никому, ничего не скажет, казалось полезным для здоровья, но я хорошо знал наших простых, хороших советских людей, крепко в них верил и оттого представлял себе его ближайшую судьбу так ясно, как будто видел это воочию. Рано или поздно его найдет какой-нибудь сердобольный прохожий: средних лет тетенька, у которой "внуки такие", или неравнодушный пролетарий лет сорока. Сначала они присядут рядом с ним на корточки, похлопают по щекам или потрясут за плечи, приговаривая что-нибудь вроде: "Пацан, пацан, ты чего?". А потом не преминут поднять обоссанную тушку на руки, - ну как же, ребенок же! - доломав ему шею, дорвав спинной мозг и перегнув гортань. Если заметят, что обоссанная, дело хуже, могут и не поднять, потому что так далеко их альтруизм не зайдет, но сразу не заметят, потому что молодой человек был одет в куцее серое пальтишко. Наши простые сердобольные люди с инстинктивной безошибочностью в подобных случаях делают прямо противоположное тому, что нужно: поднимают на руки семилетних джентльменов со свернутой шеей и оставляют лежать на спине тех, кто принял граммов восемьсот и залакировал это пивом. Я одно время подрабатывал на скорой и знаю: это правило почти не знает исключений.
А, кроме того, на момент этой встречи Топ просто еще не знал, кто я и где живу.
Скажете, - и это все? Да преимуществ - видимо-невидимо! Сколько можно сделать упущенного, скольких ошибок можно избежать. Это так, но смотря что считать преимуществом. Да, можно сделать то-то, или не делать того-то, - но прибавит ли это тебе счастья? Удовлетворенности жизнью? И в мою взбаламученную голову пришла очередная гипотеза, - как я ни гнал от себя эти мысли, они время от времени возвращались. Собственно говоря, она была вариацией прежней, но отличия имелись: на самом-то деле я хотел многого, но струсил, сдался, не проявил необходимого напора, и теперь жизнь моя скатилась на исходные позиции, как вниз, к самому подножью скатывается скалолаз, не сумевший одолеть Перевал. Главное отличие этого варианта в том, что он, как ни странно, более конструктивен. Во-первых, - открывает веселенькую перспективу, а во-вторых - заставляет самым серьезным образом задуматься, чего я на самом деле хочу. На полном серьезе, - это значит без малейших попыток самообмана, если я не желаю смотреть то же слишком длинное кино в третий, четвертый и все последующие разы.
Без самообмана? Думаете, это так легко? Злодеи, наслаждающиеся злодеяниями ради злодеяний, зная, что это злодеяния, и без всякой выгоды для себя, - все-таки редкость. Может быть, таких людей нет и вовсе. Злодеем может быть человек, в душе которого зазубренным наконечником на долгие годы застряло слишком сильное чувство: ненависть или, наоборот, любовь того сорта, что сродни болезненному пристрастию и не лучше никакой ненависти. В таких случаях месть или мотивация типа "не доставайся же ты никому", или комбинация того и другого, очень часто сопровождается садизмом.
Маньяки, существа, по сути, двойственной природы, когда в одном мозгу умещается личность, очень часто удивительно бесцветная и неинтересная, - и дьявол, время от времени захватывающий управление. Когда эксперты пишут, что они "вменяемы", это только половина правды, потому что вменяемость их не носит постоянного характера.
Повыше сортом и, зачастую, поопаснее будут те, чью натуру целиком подчинила большая, может быть, слишком большая для человека идея. Она иссушает душу, делает человека черствым и равнодушным, и он идет к своему миражу напролом, не щадя попавшихся под ноги.
И все они склонны себя оправдывать. Те, кого посадили на пожизненное, заслужившие расстрел десятки раз, - они для себя хорошие. Они склонны себя оправдывать. Даже раскаявшись, даже, вроде бы, искренне, они ставят себе в заслугу хотя бы это раскаяние, делают из него внутреннюю опору. Есть еще дьяволопоклонники: казалось бы, - куда дальше? Однако же изворотливая человеческая психика находит лазейку и здесь: на самом-то деле, Сатана хороший, гордый, умный, несущий людям знание и могущество, это сторонники Адонаи (сатанисты по какой-то причине предпочитают называть Господа именно этим именем) оболгали его в своих писаниях и проповедях.
Ты черней черного, ведешь себя соответственно, каждое слово твое отравляет, само присутствие твое оскверняет, ты не скрываешь своей растленности, всячески ее подчеркиваешь, постоянно ищешь новых грехов и кощунств, поскольку существующих тебе не хватает, - и все-таки, на самом дне, под всеми завесами покровами, глухими палубами и фальшивыми полами неизменно лежит это: я хороший. Человек не может не быть последним, абсолютным для себя эталоном добра и зла, это противоречит природе. По-другому жить попросту невозможно.
Что уж говорить об остальных, людях средних и дюжинных, не очень хороших и не очень плохих, а просто слабых и оттого склонных придерживаться традиции. Они либо говорят себе правду о собственных побуждениях, как редкое, редкое исключение, либо вовсе о них не задумываются. Просто поступают, как принято в их окружении, а если что не так, то прощают любимых себя.
А вот теперь, выходит, все это не для меня. Теперь все это для меня запретно, и я должен всегда говорить себе правду? И действовать в соответствии с этой правдой? Тогда сделаем эксперимент, - начнем с малого и прямо сейчас, не откладывая, потому что это бесполезно: я свернул Топу шею, не имея с самого начала намерения убить, а потом вполне сознательно оставил его помирать и даже предпринял кое-что, чтобы он не выжил и меня не заложил. А переживания? Я прислушался к себе: злорадства, пожалуй... нет, пожалуй... правда, но есть ощущение примерно как от хорошо выполненной работы. Я поступил так, как, скрывая это от себя самой, жаждала моя душа, как она, в глубине своей, считала правильным. Убить человека, которого боялся и ненавидел, обидчика и агрессора, - что может быть естественнее? На протяжении всей своей истории люди хотели этого и поступали соответственно, у мужчин это вообще являлось прямой их обязанностью, пока Иисус из Назарета не посеял в душах некоторые сомнения по этому поводу. Молодец, Женя, а теперь сформулируй то же, только для общего случая. Можно своими словами? Можно, потому что формулируешь тоже для себя. Хорошо, совсем хорошо, это когда можешь поступать так, как тебе хочется, и плевать при этом на мнение прочих, по отдельности и взятых разом. Цель любой карьеры, - это максимум возможностей для произвола. Оговорюсь, что, в принципе, по своей воле можно заниматься благотворительностью либо же попытками осчастливить всех. Вот как Ленин, например. Молодец, Женя, хороший мальчик, правдивый. Как Маленький Ленин. Почти. А теперь сделай следующий шаг, и признайся, что мыслишка о благотворительности и всеобщем счастье у тебя возникла только для того, чтобы навести тень на плетень, даже сейчас, и когда никого, кроме тебя самого, тут нету.
И так, чтобы по-настоящему сильно, ты хотел вовсе не благотворительности с общим счастьем, а совсем другого. Само собой разумеется, что время от времени тебе очень хотелось выебать вот эту, с глазами, а в возрасте от четырнадцати и, примерно, до восемнадцати, - вот эту, эту, эту, и, пожалуй, еще вон ту, - и такое малое количество только в связи с тем, что больше данный момент не видишь. Но главное даже не это.
В той, минувшей жизни я сильнее всего, до предела, до слез, хотел проделать с некоторыми отдельными людьми примерно то, что нынче проделал с Топом, только намного, намного круче. За что? За многое, в том числе за обиды, но если сделать широкое обобщение то выйдет: они тебя ограничивали, так или иначе не давали немедленно получить желаемое.
Что Топ? Помер быстро, не почувствовав, что умирает, ничего не успев понять, наверное, почти безболезненно. Да он меня благодарить должен, за такую-то смерть! Разве такое я хотел сделать с иными из своих знакомых по прошлой жизни? Единственно только, что недолго, по слабости характера сильные эмоции у меня подолгу не держались, а все это вместе именовалось благопристойным термином "отходчивость". Нет, отходчивость, - это когда хотел и мог вбить зубы в глотку и глаз натянуть на жопу, но он, к примеру, убежал, а спустя час ты уже не хочешь. Хотя по-прежнему можешь, и вы оба об этом знаете. А если до смерти хочешь искалечить или убить, но ссышь, то это никакая не отходчивость, и ни разу не Всепрощение. Это просто яд, от которого в силу молодости и здоровья не умираешь сразу, но отбирающий при этом месяцы и годы жизни.
Интересные же, однако, результаты дает даже самая поверхностная попытка анализа. А ведь все кругом, да и сам я считал себя довольно кротким, причем искренне. А на самом деле самыми сильными, - только нереализованными, - мотивациями у кроткого меня оказались ненависть и месть. После страха, понятно, поскольку в противоположном случае они были бы реализованными.
Когда я, наконец, дошел до дома, то лицо мое горело так, что я был вынужден умыться холодной водой, днем, чего прежде не делал. Это не приходило мне в голову, потому что умываться утром, - это такой ритуал, который выполняют по причине того, что так полагается, а про остальные случаи ничего такого не говорилось, и предложение умыться в какое-то другое время воспринималось, как посягательство на личную свободу и священные права личности.
Доставшийся на мою долю промежуток Нового Времени, примерно с Ускорения и до самой моей смерти, отличался еще и тем, что всякие неочевидные люди начали спокойно присваивать себе звания профессоров ("не докторов наук", это им казалось слишком скучно, а именно "профессоров") и академиков. Их безграмотные писания охотно публиковались, потому что, в отличие от настоящей науки, обещали чудеса и были насквозь понятны публике. Один из таких поганцев напечатал аж целую книгу, где доказывал, что человечество произошло от двух разных биологических видов.
Если отбросить подробности, то одну группу можно условно назвать "травоядными", а другую - "каннибалами". Первая - питалась, чем придется, а вторая - отбирала у первой добычу, не гнушаясь, в случае голодовки, и самими "травоядными". Теория, сама по себе, бред, доказательства высосаны из пальца или вовсе отсутствуют, она противоречит буквально всем имеющимся фактам, но кое-что подмечено верно. На протяжении всей истории одна группа людей работала, а другая - отнимала у первой. Только не говорите мне ничего про классовую теорию, я ее и без вас добре наслушался. Она никак не отменяет утверждения, что в самой основе образования классов лежит биология. Одни менее способны на риск, труднее приходят в ярость, когда сам черт не брат и гори оно все синим пламенем, другие - более, причем, порой, намного, очень намного более.
Риск, - он риск и есть, люди второй группы гибнут раньше времени неизмеримо чаще, но зато все бабы - их, и потомства у них остается, как минимум, не меньше. Жрать ближних, в прямом смысле этого слова, дело чреватое, в диком состоянии все вирусы, все прионы, все паразиты - твои, совпадение в этом смысле стопроцентное, поэтому мясное направление в людоедстве стало, со временем, одним из самых универсальных табу, и в наше время встречается как редкое исключение. Со временем "каннибалы" перешли на более безопасную модель: вместо того, чтобы жрать тело "травоядных", они начали пожирать их жизнь.
В поисках пропитания и прочих благ человек тратит жизнь, и тот, кто отбирает у тебя часть произведенного, тем самым отбирает у тебя часть жизни. А тех, кто вякает, бьют, связывают, запирают, калечат, насилуют, - а убивают только как исключение, дозировано, в целях назидания прочим.
Разумеется, будучи чистой воды паразитами, не имеющими никакой позитивной роли, "каннибалы" губили бы свои племена, погибая сами. Они не льют пот на протяжении всей жизни, не гнут день-деньской спину в ежедневном, монотонном труде, но, в случае чего, льют кровь и отдают жизнь.
В переводе на современный язык, люди делятся на тех, кто умеет воевать, и тех, кто этого не умеет. Всякое там: "Может, но не хочет" - или: "Может, но боится" - следует без колебаний отнести к графе "не умеет", причем как бы ни к худшему сорту неумения. Потому что необученные крестьяне, твердо решив отстоять независимость своего народа, как правило, с этим справляются. Делают оружие, создают тактику, усваивают приемы борьбы и придумывают новые: они умеют. А те, кто не готов на риск, жертвы, смерть, воевать не умеют, несмотря на все число, вооружение и умных генштабистов. Под Константинополем с его миллионным населением туркам противостояли четыре тысячи наемников, а остальным даже и в голову не пришло вооружиться и выйти на стены. У народов, умеющих воевать, когда доходит до края, женщины берут в руки оружие, старухи льют на головы врагов кипяток, а там - будь что будет. Тут двести тысяч способных носить оружие, как минимум, сидели и ждали, когда их спасут.
В прежней своей жизни я вел жизнь "травоядного", это не подлежит сомнению. Применительно к нашей гуманной и высокопроизводительной эпохе "травоядная" жизнь, это когда получаешь столько, сколько тебе согласны дать. Задают, так сказать, корм. Чтобы иметь больше, надо, соответственно, отобрать у других, и не позволить отобрать у себя. И то, и другое надо уметь. Надо уметь воевать. Что бы вам ни врали, это - главное из мужских умений. Оно неизмеримо превышает по своей ценности пресловутый интеллект, если хотите знать, интеллект для мужчины вообще важен постольку, поскольку способствует умению воевать. А если уж выпал такой случай, нужно научиться воевать лучше, чем кто бы то ни было, во всяком случае, - настолько хорошо, насколько смогу.
Нет, однако же, как глубоко въедается привычка говорить красиво вместо того, чтобы говорить правду. В цивилизованных странах воины исподволь стали солдатами, то есть теми же самыми "травоядными", время от времени платящими за корм - кровью, а как называют человека, который воюет исключительно за свои интересы? Вот именно. Преступник. Есть и другие названия, но ни одно не может считаться почетным званием в так называемом цивилизованном обществе. Уже это говорит о желании как-то затушевать, скрыть от общественного сознания истинное положение вещей.
Это легко говорить: "научиться воевать", да: "стать воином". Есть такое мнение, что отваге - не научишься, человек, в общем, рождается героем или трусом, отважным или склонным к панике, упорным, или склонным сдаваться при первой же неудаче. А жизнь и воспитание только помогают, шлифуют то, что было заложено при зачатии, или же в какой-то мере этому мешают. На то, в общем похоже, и, если это так, то учи - не учи, а особого толку не будет. Жаль, если зря потрачу время, но так и не смогу войти в вожделенную категорию "каннибалов". Людей, получающих от жизни удовлетворение. Ладно, хоть поднакачаюсь.
И еще: кое-что я ведь, все-таки, знаю. Знаю, например, что людям не свойственно бояться дел, которыми они владеют в совершенстве. Чем лучше ты что-то делаешь, тем больше ситуаций, в которых неудача, по сути, исключена. Применительно к драке или бою это обозначает, что во многих случаях, когда новичок паникует и гибнет, ветеран уцелеет практически гарантированно. Если ты не склонен к риску, добейся, чтобы рискованными для тебя было бы как можно меньше ситуаций. Если хорошо умеешь, то можешь даже сойти за смельчака.
"Если твое умение избежать сражения совершенно, ты не будешь знать поражений в битвах. Но помни, что, избегая сражений, ты рискуешь проиграть всю войну даже тому, кто и несовершенен и неискушен, а всего лишь груб."
"Совершенный полководец сам выбирает время и место сражения, тот, кому сражение могут навязать, несовершенен."
"Совершенное перемещение войска есть основной способ самому выбрать место и время сражения."
Поняли? Если нет, то я переведу. Если вы хорошо бегаете, то вас не догонят, а поэтому и пиздюлей дать не смогут. А скрытно пробравшись в то место, где тебя не ожидают, получаешь шанс напасть неожиданно.
Древняя мудрость про войска прекрасно приложима и к малой группе лиц, и к одному человеку, к "бескровному" конфликту интересов, вражде молодежных банд и даже одной конкретной драке. Даже одиночка может навязать противнику не просто драку, а достаточно сложное сражение, в котором быстрое отступление сочетается со стремительными контратаками и завершается решительной атакой на разгром.
Надо уметь перемещаться. Надо уметь импровизировать перемещение в любых условиях. И никуда не спешить в учебе, как планировал, избегать риска до тех пор, пока он не перестанет быть риском. Чтобы научиться, у нас есть пять лет полной неподсудности и здравого смысла: не Бог весть что, конечно, но хоть что-то.
Ну, свое тело я, худо-бедно, знаю, хотя объективная ревизия не повредит. В разах, секундах, килограммах, метрах. О! Еще в градусах. Да не в тех, что вы подумали, а в угловых. Как-то же надо мерить растяжку. Тело, кстати, как тело, если не считать хронического тонзиллита. В тот раз оперировался, в этот - не знаю, как будет. В той жизни отсутствие гланд мне особенно не мешало.
Получить то, что мне нужно, в те времена реально было получить из трех источников. Армейский комплекс преодоления полосы препятствий. Собственные наработки по "фазным" прыжкам. И, наконец, то, что рассказывал (и показывал!) мне про свое увлечение внучок Рома, кровиночка. Он лет в шестнадцать увлекся паркуром и занимался, по крайней мере, до своего отъезда в Китай, на стажировку. Закончил ИСАА, стал, если по-старому, синологом, - и укатил. А по-новому, то, как положено: ни понять - ни запомнить.
Он рассказывал, показывал, я обозначал интерес, задавал умные вопросы, запоминал, - но сам уже не пробовал. Больше всего меня волновало, понятно. чтобы он не свихнул себе шею и не проломил голову, но про свои опасения я молчал. Так, между прочим, "флегматизирующие" советы по части безопасности, этакую смесь Кадочникова с брейком, без особой надежды, что послушает, но он у меня, вообще говоря, парень благоразумный, в папу. Идиотом пробыл всего года два, не больше.
Армейский комплекс здесь, при всех его достоинствах, насквозь дубовый. Вдумайтесь: тогда простых советских людей не испортил еще даже "Гений дзюдо", и почти никто не слыхал слова "каратэ". Из того, что я когда-либо видел на то время, все действия по преодолению препятствий грешили общим пороком: солдатики после каждого движения гасили инерцию, боролись с ней вместо того, чтобы утилизировать.
Вечер прошел ничего себе, за десять минут, вместо обычных двух-трех часов, сделал уроки и пошел гулять, а вот на следующий день начались осложнения. В гости пришла мама и, спустя какое-то время, неожиданно спросила:
- Ты чего дуешься?
Я, понятно, дуться и не думал, и от неожиданности ничего не мог ответить.
- Ты не заболел?
И меня, вроде бы успокоившегося, вроде бы нашедшего точку опоры, снова затопил тоскливый ужас: я понял. В семь лет я, естественно, страшно радовался маминому приходу, а достаточно (даже, пожалуй, чрезмерно) болтливым был и со всеми остальными. Вот только к шестидесяти семи годам общительности, равно как и наивной, открытой доброжелательности у людей, как правило, убавляется. Вот и у меня, в том числе.
А ведь это я не смогу. Это так же невозможно, как, например, читать "Веселые Картинки", потому что "Мурзилка" еще туда-сюда. Такой уровень лицемерия, похоже, все-таки выше моих сил. Надо было что-то решать. Господи, надо было что-то говорить. Я вздохнул и, решившись, сказал слова, которые были не хуже и не лучше других.
- Мам, мне скучно в школе.
Мать всегда была одним из самых противоречивых людей, каких я когда-либо знал. С одной стороны, жуткая дура, склонная совершать глупейшие поступки, с другой, - когда в процесс мышления не вмешивались гормоны, - умнейший человек, с безупречной логикой, бездонной интуицией и почти сверхъестественной проницательностью. Я с ней практически не жил, но, включившись, она понимала меня куда лучше и бабы Тани, и вообще кого бы то ни было на всем свете. Можно было бы сказать, - видела меня насквозь, но это все-таки был не тот случай, и, в ответ на свою провокацию, я получил надлежащее нравоучение. Вспомнив глаза и взгляд покойного Топа, я махнул рукой, и, рискнув добавить в голос вовсе недетской досады, сказал:
- Да понимаю я все! Только, по-моему, мне там нечего делать. Сама увидишь...
Некоторое время она продолжала глядеть на меня насквозь подозрительным взглядом, но так ничего и не сказала. Чтобы как-то стронуть ситуацию с места, надо было чего-то натворить, и я натворил. Потратив два часа в ближайшее воскресенье, я скопировал пресловутые прописи в две тетрадки: в одной - по-нормальному, а в другой - поперек строчек, ровно, с нажимом и волосяными, совершенно одинаковыми буквами, но поперек. Скандал вышел порядочный, для нормального семилетки это было бы серьезным переживанием, но я-то был уверен, что меня не убьют, а драть детей в моей семье было как-то не принято, и поэтому не переживал. Галина Юрьевна, повторю, отличалась серьезным профессионализмом. Ее профессиональное умение было, по-моему, как-то поумнее ее самой. Так бывает, причем не так уж редко, и этот опыт подсказывал ей, что мой дикий поступок не подлежит привычной классификации проступков, которые вообще совершают младшие школьники. Детская шалость? Баловство? Да, она чувствовала, не могла не чувствовать в этом деянии совершенно определенный вызов, но он по всем мыслимым и немыслимым критериям не ассоциировался с голубоглазым курносым существом семи лет от роду. Не мог, а поэтому и не осознавался, как вызов, а просто ощущался, как некий диссонанс. Вроде и хулиганством не назовешь, а, с другой стороны, чем-то явно похуже хулиганства, как бы ни угроза педагогическому процессу в масштабах всего класса.
- ... Ну и что мы с тобой будем делать, Босоргин?
Риторический вопрос, обращенный к, - повторяю, - комплекту белобрысых вихров, голубых глаз, наивно моргающих снизу-вверх, курносого носа и чернильных пятен (специально не смывал!) на пальцах. Советская педагогика тех лет отличалась крайней серьезностью подхода. Интересно только, какого ответа она ожидала.
- Знаешь, что? Пригласи-ка маму в школу...
В ходе последующего визита мать, на мой взгляд, проявила истинную гениальность, проведя свою партию без единой фальшивой ноты. Беседа началась в учительской, но потом разговор принял такой характер, что дамы почли за благо перейти в опустевший класс, причем меня то звали внутрь, то выставляли в коридор, чтобы потом позвать снова. Так что всего разговора я не слышал. Очевидно, мать сыграла на нежелании училки привлекать лишнее внимание со стороны начальства. Слабым местом плана было то, что довольно много в нем зависело от меня: до сих пор не пойму, как им пришло в голову, что я смогу выдерживать такую, - да что там, очень непростую! - линию поведения. Очевидно, у них не было другого выхода и они решили попробовать. На другой же день меня пересадили на заднюю парту и спрашивали только время от времени. Я честно, ни в коем случае не пытаясь умничать, - отвечал. Еще я вместе со всеми писал контрольные работы. Остальное время урока я, к примеру, решал задачи из "Дидактического Материала", аккуратно записывая решение в стандартную тетрадочку о двенадцати листах, за первый класс, за второй, за третий, - и сдавал на проверку вместе со всеми. Дружить ни с кем не дружил, потому что невозможно, на переменках время от времени играл в "дОгоны", потому что организм, как-никак, требовал своего, а дома никаких "домашних работ", понятно, никогда не делал, а у меня их не спрашивали. Мне было, чем заняться.
Сидишь, к примеру, читаешь солидный том "Спортивной медицины" и, одновременно, сверлишь доску гвоздем-соткой. Левой рукой - правой. Левой - правой. И так далее, пока не просверлишь, после чего начинаешь сверлить новое отверстие. Поначалу я пользовался просто абы какими досками, потом нашел себе обрезок бруса из сухой лиственницы и надолго остановился на нем. Подыскал замену после того, как превратил в форменный дуршлаг, живого места не отыскать, впрочем, в исполнении семилетки времени на это ушло достаточно много. Со временем перешел на гвозди потолще.
"Спортивную медицину" из библиотеки мне принес, понятно, дед Толя. Гордый, как аристократ, прямой, как шпала, крутой, иногда, до свирепости, он во многих вопросах проявлял порядочную наивность - и отличался неожиданным чадолюбием. Любил и своих троих детей, и внуков, и, впоследствии, правнуков. Другой все-таки спросил бы, зачем яйцу из первого класса "Спортивная медицина", а этот молча принес из областной библиотеки, - и все. Нельзя сказать, что баба Таня была поумнее, они оба к дуракам не относились, но ум у них имел качественные различия, и она, безусловно, была поопаснее. От нее я книгу прятал, но однажды не проявил достаточной бдительности и был пойман с поличным. Захожу в комнату, а она листает злополучный том.
- Интересно, - спрашивает с прохладцей, которая не сулила ничего хорошего, - и чего ты смог понять в этой книге?
По сю пору не знаю, что именно вызвало у нее умеренное неодобрение данных штудий. Могу только предполагать: кое-какие нормативы приводились применительно к женскому организму, и даже упоминалось неприличное слово "менструация". Она, вообще говоря, работала врачом, вовсе не была ханжой, но подобное знание считала несколько преждевременным. Я-то думаю, что гиперопека в этом плане связана, по преимуществу, с тем, что у чада могут возникнуть вопросы, на которые неподготовленным взрослым отвечать, типа, неловко. Да и в лом.
- То, что хотел, - понял. - Я, как мог солидно, пожал плечами. - В каком возрасте какие нагрузки и упражнения можно, а какие - нет. Последовательность тренировок. Противопоказания и ограничения. Спортивное питание. - Чего тут понимать-то?
Она задала пару вопросов из прочитанного, убедилась, что специфически-зловредный интерес к менструациям, эстрогенам и яичникам у меня отсутствует, и не препятствовала, но, по-моему, определенная настороженность у нее сохранилась.
В первом классе мы подтягиваться даже не пытались. Я, во всяком случае, не мог подтянуться ни одного раза. Это пришло потом как-то само собой, попробовал однажды - и получилось, это обозначало что-то вроде этапа в моем физическом развитии. И отжиматься нам полагалось не от пола, а от скамеечки.
Кстати, о скамеечке: прыг на нее с места, прыг. Прыг. С закрытыми глазами, пока не научишься попадать девятнадцать раз из двадцати. А теперь с разбега. Пять шагов во весь опор, - и постепенно довести до пятнадцати, потому что это уже обеспечивает разгон до полной. И гасить инерцию приседанием, забавно отклячивая задницу назад-вниз. Разбежаться-прыгнуть-удержаться-повернуться - и бегом на исходную позицию. Попробуйте на досуге, здорово бодрит. Твердо придерживаясь исходному намерению не спешить, я, тем не менее, к новому году с разбегу вспрыгивал на гимнастическое бревно, разворачивался на девяносто градусов, и пробегал его вдоль. Звучит незамысловато, но в семь лет запрыгнуть на бревно - это совсем не то, что в двенадцать или даже в десять. С разбега на перила балкона своего собственного третьего этажа, - изнутри, конечно, - это уже следующим летом, через неделю после восьмого дня рождения. До этого несколько месяцев вспрыгивал на ограждения дорог: из труб такие, с шарами, помните? Их я довольно скоро начал пробегать из конца в конец, от одной улицы и до другой.
Искусство войны I: кратко о блицкриге
Он вошел в квартиру и даже в одиночку загородил всю дверь, но, разумеется, он пришел не один. Куда там. Такие уважаемые люди на серьезные переговоры одни не приходят. С ним вместе явились трое молодых джигитов в белых костюмах и лаковых штиблетах, при длинных смоляных волосах и маленьких усиках, как положено. И еще Реваз, временный хозяин квартиры и мой приятель, то ли сам по себе, то ли четвертым. К моменту встречи на толстой, грубой лепки морде визитера застыло безразлично-угрожающее выражение: очевидно, именно с таким видом он привык обсуждать дела с малознакомыми деловыми партнерами. Однако же, когда он увидел меня, выражение это пропало, как по мановению руки. Физиономия потенциального покупателя расплылась в широкой улыбке, не став при этом ни красивее, ни симпатичнее. Он готовился к привычной, рутинной работе, но увидав, с кем придется разговаривать, видимо, ощутил вдохновение и мгновенно переменил планы. Дело, помимо всего прочего, обещало неплохое развлечение: такие люди вообще любят хорошую, немудреную шутку. Может, чуть грубоватую, но от этого еще веселей. У него были коротко стриженные черные кудри с едва заметной проседью, и широкие, тугие щеки. Щетина на них, равно как и на крутом подбородке, не то, чтобы небритая, - очевидно, ее просто невозможно было выбрить. Рост, на взгляд, чуть повыше метра восьмидесяти, необъятный торс, солидное брюхо, руки, поросшие черным волосом, как лапы паука-птицееда.
- Это ти имеешь товар на продажу, а? Ти?
- Я.
Это его друг-Реваз привел в качестве покупателя? Его?!!
- Ревазик, - продолжал веселиться небритый, - это он?
Реваз, сцепив зубы, - очевидно, гость вел себя вопреки каким-то договоренностям, ситуация выходила из-под контроля и активно переставала ему нравиться, - выдавил: "Арчил..." - и дальше фраза по-грузински, напряженно-звенящим голосом. Гость, не оборачиваясь и продолжая разглядывать меня, как выставленного на продажу щегла, пророкотал что-то пренебрежительно-насмешливое.
- Молодэц, - проговорил он, придвигаясь ближе, и положил мне на плечи лапу размером с хороший окорок, приобнял, - такой молодой и уже дэла, а?
Под солидным слоем сала чувствовался массив тугих, как хорошо накаченное колесо, мышц, от всей его необъятной туши тянуло жаром и пахло сырым мясом, а вот широкие ладони оказались мягкими, как оладьи.
- А красывый какой! Как дэвушка. Хочэшь - как дэвушка?
С этими словами он, облапив еще и второй рукой э-э-э... пониже талии, похлопал меня по заднице и сделал попытку поцеловать в губы, но я отвернулся.
- Х-харашо будит, - бормотал этот педераст, похоже, и впрямь, уже не в шутку, возбуждаясь, - Дядя Арчил уме...
Кое-чего, все-таки, нельзя терпеть ни при каких обстоятельствах. Он притиснул меня так, что у меня не было ни малейшей возможности ударить его, как полагается. Поэтому пришлось обойтись тем, что возможно. Я за петельку выдернул из особого кармашка на штанине пружинный "Фенг", выщелкнул лезвие и воткнул его герою-любовнику в брюхо снизу-сзади, над краем подвздошной кости.
Мосчо II: Ударная Сила
Я вполне разделяю мнение, что всякие там "рукопашки" вкупе с "боевыми искусствами", сами по себе не больно-то годятся для реальных боевых действий. Хотя бы потому что кун-фу с голыми руками куда хуже кун-фу хотя бы даже с обыкновенным ножом. Там для того, чтобы убить или искалечить, нужен акцентированный удар, который нанесешь не всегда и не из каждого положения. Зато хороший нож наносит урон даже при касательном ударе, а мимолетный тычок накоротке способен отправить супостата на тот свет не хуже никакого акцентированного удара ("Пером" не бьют, "перо" суют". Помните?). Пистолет? Это, понятно, сильнее, но от пистолета шум. А, главное, в 60-е - 70-е преступление, совершенное при помощи ствола скрытого ношения становилось ЧП областного масштаба, как минимум. Вся милиция вставала на уши. На раскрытие бросали все силы, и, поскольку стволы были все наперечет, а милиция скурвилась еще не окончательно, - раскрывали. Через месяц или через пару лет, но, в общем, без исключений. А нож и в те годы считался делом обыкновенным. Сколько народу в СССР погибло от самых обыкновенных кухонных ножей только за тридцать лет после войны, - Хиросима отдыхает.
Для гражданского конфликта, когда с обеих сторон участвуют единицы или, край, пара-тройка десятков людей, а полномасштабной гражданской войны все-таки нет, холодное оружие, пожалуй, предпочтительнее, потому что даже сколь угодно продажная власть может в конце концов забеспокоиться и, на всякий случай, пришибить обе стороны. А еще, ну, - люблю я ножи!
В прежней жизни я довольно долго интересовался ювелирным делом, но, как обычно, ничего в этом направлении не предпринимал. Решился аж лет в пятьдесят, кое-что получалось, но, понятно, ничего серьезного. В таком возрасте поздно осваивать совершенно новую профессию, хотя очень редкие удачные исключения случаются. Теперь ощущение бесконечного времени впереди подействовало на меня достаточно парадоксально. Я решил, что все успею, но, на основании этого, не отложил, а начал, только никуда не торопясь. Понятное дело, не ювелирное дело в точном смысле: это как-нибудь потом. Значительно удобнее представлялось научиться всерьез работать с металлом, благо дед Толя, к очень хорошему набору инструментов, имел золотые руки и многому мог научить. Тем более, что и уровень у меня порядочно отличался от нулевого. Дед был страшно доволен моим увлечением и тихо, про себя, надеялся, что я пойду по его стопам и стану, наконец, инженером из настоящих. С детьми не вышло. Понятно, ему и в голову не приходило заподозрить что-нибудь дурное. Вот ни капли паранойи у человека не было. Таким образом, вместо того, чтобы стать ювелиром, я стал оружейником. А когда мне требовался станочный парк, я, пользуясь умело налаженными отношениями с Эрихом Карловичем, тупо отправлялся в школьную мастерскую. Он тоже проникся, от души рассчитывая... не знаю, на что. Что я буду наследником его мастерства? Очень может быть, он одинокий был, ни жены, ни детей, вот и привязался к старательному и вежливому пареньку, который умел слушать и слушался. Позже, когда я перенял у него тонкое мастерство термиста, видел на его глазах слезы, ей-богу. Я, наверное, так и не перестану удивляться, до чего просто обмануть взрослых, если у тебя смазливая детская мордочка.
Мы с ним даже сталь варили, он исхитрился сделать что-то вроде электропечи, - и варили. Наберешь всякого перспективного лома, - то побольше ломаных напильников - поменьше рессор, то наоборот, и смотришь, что получится. Откровенного дерьма, правда, ни разу не получалось, а так любопытно: у нас получались аккуратные такие слитки, мы их, если получится, разрубали зубилом, если нет - резали "победитом" на станке, пробовали всяко, даже срез в микроскоп смотрели. Есть люди, которые вообще работать не любят и этим гордятся, а мне их жалко: им просто недоступно множество удовольствий. Я считаю, что деятельность правильного мужчины должна состоять из чередования грабежа и работы, отъема и производства. Но даже из тех, кто к убогим не относится, тоже бывают люди на разную стать. Иному дай косить, топором махать, или что-нибудь в этом роде, а другие вроде меня. Мне самый кайф, - одному, не торопясь, по всем правилам, так, чтобы получилось безупречно, чтоб аж самому понравилось. Сделаешь клинок, наточишь, потом начинаешь с ним колдовать: то цементируешь, то отжиг с марганцевой рудой, то еще что. А потом точишь начисто и полируешь, сам готовишь пасты со все более мелким зерном, позже перешел на фетровые круги с пастой, идеально сбалансированные, и вращал их с умеренной скоростью электродвигатель исключительного качества.
Не мудрствуя лукаво, я добивался зеркальной поверхности лезвия, а с булатами и травлением возился нечасто, под настроение.
Сначала точил попросту, разными брусками по порядку, потом через третьи руки достал немецкого производства профессиональный набор для точки. Какой остроты при этом добивался, говорить не буду. Почему? Не поверите. Делал изделия и посложнее. Пружины к этому моменту я навивать умел, без ложной скромности, - неплохо, это в тех редких случаях, когда не удавалось найти готовые, вот и делал пружинные арбалеты. Понятное дело, - однозарядные. Пружины, кстати, ставил такие, что не сжимались до нужного размера под тогдашним моим весом, сдавливать приходилось специальным винтовым устройством навроде струбцины. Стрелой служил заостренный стержень с продольными ребрами, весом в шестьдесят граммов. Издалека, понятно, не попадешь, но метров с восьми пробивало человека навылет. С огнестрелами история особая, это позже.
Вот как чувствовал, взял с какого-то перепугу самый длинный из своих носильных ножей, дуру с клинком в двадцать пять сантиметров. При всей толщине дяди Арчила, этого все-таки хватило, хоть и на пределе: вначале я почувствовал, как острие скребет по его хребту. Остальные ткани человеческого организма, включая хрящи, моих ножей не задерживают вообще, и я распорол ему все брюхо наискось, до печенки и чуть далее.
Можно было бы проще, можно. Можно было, к примеру, отхватить ему хозяйство, все целиком, это красиво, можно было бы попросту вспороть бедренные сосуды вместе с нервом, и так, и так ему пришел бы конец, но на тот момент ни один из этих вариантов не годился, этого потом не объяснишь, но чувствуешь безошибочно. За каждое деяние, достойное смерти, соответственно полагается своя смерть. То есть я в самый первый момент достал забрюшинное пространство, вскрыв ему брюшную аорту или нижнюю полую вену, или то, и другое вместе, не знаю.
Мы стояли, обнявшись, и поэтому он не мог ни ударить меня, ни оттолкнуть, ни, ухватив ручищами, шваркнуть об стенку, на это требуется какое-то время, секунда или две, но их у него не было, потому что "Фенг", развалив по пути часть кишок, рассек ему печень уже через долю секунды. Вас когда-нибудь били в солнечное сплетение? Умножьте эффект на десять, и вы получите примерное представление о том, что бывает, когда в него бьют ножом. Человек не может ни вдохнуть, ни крикнуть, и застывает в параличе.
Надо чувствовать паузы, СПП, помимо всего прочего, отменно учит еще и этому. Я разорвал дистанцию падением, в кувырке назад через левое плечо, одновременно убирая "Фенг" на место.
Может быть, мне надо было сразу же, прямо и бесхитростно напасть. Может быть. Скорее всего, я спокойно уложил бы их всех прежде, чем они успели бы понять, что происходит. Вот только на тот момент мысли об этом у меня не возникло, была совсем другая, - делать ноги, а времени на раздумья не было совсем. Лишние четверть секунды, - и джигиты начали бы приходить в себя, а точной диспозиции у меня не было, значит - не было и плана на молниеносный бой. На то, чтобы положить всех, вместе с мудаком -Ревазом, и не завязнуть. Но главное, повторяю, - в тот момент в голове у меня существовала иная мысль, а я, выйдя из кувырка в стойку, увидал открытую дверь на балкон и - никого между собой и этой дверью. На дальнейшие решения времени не требовалось, можно сказать, вообще, потому что следовали они без привлечения мыслительного процесса, в автоматическом режиме. Рывок с места, три шага, "баланс" на перила, - четвертый, блядь, этаж, нужно хоть сколько, хоть десятую долю секунды "на сориентироваться"! - и я уже ухожу вертикально вниз, солдатиком, разворачиваясь в воздухе. Хват за нижнюю перекладину перил, вис, обозначить качание вперед, - прыжок на перила нижнего балкона, только самортизировать, не вставая по-настоящему, - и валиться дальше. На то, чтобы упасть с такой высоты, требуется чуть больше полутора секунд, я потратил на спуск примерно три с четвертью - три с половиной. Это, надо сказать, время совсем немалое, много можно успеть, много - обдумать, особенно если делать то и другое одновременно.
Когда я, разворачиваясь в воздухе, шагнул с перил вниз, дядя Арчил еще стоял на ногах, они только начинали подламываться под его тушей. Поскольку я в тогдашнем своем нежном возрасте приходился ему аккурат до подбородка, то стоял он, наклонившись вперед, значит, и валиться ему предстояло мурлом, - не называть же ТАКОЕ - лицом?! - вниз. Наверное, только успели пробиться наружу первые брызгучие струи крови из чисто вскрытой наискось аорты. Скорее всего, с тех пор он успел-таки упасть, хотя и не сто процентов. Наверное, уже кто-то кинулся поднимать, - но не факт, что успел.
Наверное, следующий находится на половине пути к балкону, хотя, может быть, они бросились к боссу вдвоем. Совсем не исключено.
Баб там нет, визжать, как циркулярная пила, махать руками и метаться, как китайская шутиха, доводя панику и бардак до наивысших градусов, - некому, головы у джигитов лишними знаниями не отягощены, так что рефлексы должны быть в порядке. Таким образом, очень может быть, один уже готовится выскакивать из квартиры, и надо поспеть к этому моменту. Ревазик, - сука, ебаный недоумок, тварь черножопая! - тот, понятно, в ступоре, в раскладе не участвует, и в расчет на бой его можно не принимать. Думал я примерно об этом, но, понятно, не так, как излагаю теперь. Сам я тем временем огибал угол, стремясь поскорее достигнуть подъезда: балкон выходил на торец пятиэтажки, так что и подъезд был угловой. Бежал я так, как не бегал дотоле ни разу, ни в этой жизни, и не в той, пользуясь всеми способами ускорения передвижения в помещении, чтобы успеть к тому моменту, когда кто-нибудь из джигитов впопыхах вылетит из квартиры. Дальше предполагалась засада секунд на десять, - и звонок.
Я не успел самую малость: когда я выскакивал на площадку четвертого этажа, дверь злополучной квартиры Љ10 как раз начала распахиваться. Один из черноусых устремился наружу, кажется, даже успел меня увидеть, когда я остановил его выстрелом из "Гвоздя", снизу - вверх, в укромное местечко за подбородком, отчаянным прыжком занес его назад, в коридор, и захлопнул дверь за спиной. Динамика, однако, есть такой раздел механики. Мы столкнулись, когда он стремился вперед, а я изо всех сил прыгал с места ему навстречу, и "болт" из пружинного самострела не шибко-то снизил его импульс, так что удар чуть не вышиб из меня дух, но я и тут умудрился, хоть отчасти, "прокатить", пируэтом в прыжке. Огибая скручивающееся, валящееся назад тело, я оттолкнулся от него и влетел в гостиную "двушки". Картина маслом.
Все-таки у холодного оружия имеют место отдельные недостатки. Вы примерно представляете себе, какого размера лужу образуют на полу примерно пять литров крови? Не? В ней, действительно лицом вниз, тут я угадал правильно, отмокает туша дяди Арчила, рядом, наклонившись над бездыханным телом босса, - в белых брюках, натурально, - стоит на коленках один из джигитов. Второй, в позе оперирующего хирурга подняв кверху окровавленные руки, стоит рядом и дико таращится на что-то. А, это он на меня: не ожидал почему-то. Выхода не было, и мне пришлось все-таки лезть в эту хлябь. На этот раз "фазный" прыжок, стелющийся, чтобы проскользить по кровище, а не вломится со всей дури, забрызгав все, вплоть до стенок, а себя - в первую очередь. Первого - разряженным "Гвоздем", пониже затылка, в сочленение первого позвонка с затылочной костью, со всей дури, добавив для хлесткости кисть. Хрусть. Второй не нашел ничего лучшего, чем начинать закрывать морду. Это хорошо, это дает время достать "Фенг". Хоть один грамотный удар за всю кампанию, тычковый во второе межреберье слева, с "плоским" доворотом, в таком случае почитай вся кровь остается внутри, а наружу поступают, разве что, самые пустяки. Теперь пару осторожных шагов. Чтобы избежать следующих фонтанов. Первого, скромного, поскольку виновник ткнулся головой в тело и вообще падал невысоко. И второго, по всем правилам, поскольку "хирург" рухнул эффектно, - плашмя и во весь рост. Самый долгий этап от первого удара и до его падения, - это когда я, спрыгнув, вдоль стены несся к подъезду и вбегал на четвертый этаж, потому что пришлось огибать два угла, сама лестница не в счет, там перила, в передвижении можно задействовать чуть ли ни все мышцы и получается быстрее, чем по прямой. Секунд двенадцать, край - пятнадцать. На все - про все в пределах полминуты, это с запасом. Нормально.
Шорох. Ну, понятно, это Ревазик. Вот он, стоит у стенки и борется с когнитивным диссонансом. То ли упасть на коленки и начать блевать, то ли сунуть голову в угол и завизжать от смертного ужаса, - потенциалы у обоих побуждений, по всему, выходили примерно одинаковые. Я, стараясь восстановить дыхание, подошел к окну и тщательно вытер "Фенг" о занавеску. Осмотрел левый рукав гимнастерки, подаренной месяц тому назад Камалом Фархадовичем, - и собственноручно перешитой под новые функции. Крови не видно, видно при первом ударе гладкий, как шлифованное стекло, клинок на обратном ходу хорошо обтерся об одежду пахана. Кеды, понятно, в кровище, но на черные самострочные шаровары попало удивительно мало. Все это время, вроде бы не глядя на Реваза, я, однако же, постоянно его контролировал, - и он это знал. Вряд ли, конечно, но мало ли что взбредет в голову охуевшего со страху идиота? Эта классическая фигура как раз и славится своей непредсказуемостью. Но нет.
- Ти что сделал, - услышал я хриплый, сдавленно-потрясенный голос, - а!? Ти что натварил, псих? Это же сам Чиха Батумский, ти панимаишь?!! Ти покойник тепер, понял-да?!!
Он совершенно явно себя накручивал, непонятно, правда, - зачем, но мог и накрутить, поскольку трудно выдумать обстановку, которая могла больше поспособствовать истерике. Я остановил его взглядом, снизу-вверх, не сомневался, что подействует, и подействовало. Вот говорят, что взгляд холодный, как лед, - так этого мало. Он должен быть, как ледяная грязь, как перемешанное с битым стеклом содержимое уличного сортира при советской автостанции в декабре. Это не дается само собой, это надо осваивать, специально изыскивая лучшие образцы для подражания. Сделал паузу.
- А ты? Кстати, будь я деловым, меня любой правеж оправдал бы без писку. А вот ты отвел уважаемого человека бог знает к кому, и в результате мы имеем четыре жмура.
Ну, то есть, на самом-то деле их будет пять, но об этом я решил ему пока что не сообщать.
- Ойй, - он все-таки опустился на пол, проблемы таких размеров явно превышали его способности переваривать, - шьто типер дэ-элать, а-а?
- Подумать надо. - Я равнодушно пожал плечами. - Зависит от того, знает еще кто-нибудь, куда ты его повел, или нет.
- Нэ знаю, - он вцепился себе в щеки с такой силой, как будто хотел содрать с себя лицо целиком, - ничего нэ понимаю сэйчас... Кажитса - нэт... Нэт, нэ должно.
- А меня не называл? Имя, фамилию?
- Пагади... Нэт, точно нэт.
- А как, как называл, точно вспомни? Только не ври...
- Гаварил... мальчик гаварил, пацан савсэм, да...
- Договаривай. Сопляк, пиздюк, или что-то вроде, но только по-грузински. Что товар хороший, говорил, и что взять его совсем легко. Наверное, добавил, что можно и даром, но лучше все-таки заплатить какие-нибудь пустяки. И привел ко мне одному четырех рецидивистов во главе с вором в законе. Для чего, спрашивается? Реваз, ради бога, не обижайся, - но ты большое говно. Прямо-таки редкостное.
Он опустил глаза. Стыдно падле. Ну, пора его слегонца успокоить. Я подошел к нему и положил руку на плечо.
- Ладно, не переживай. Давай пока что притрем тут, а то как бы ни протекло соседям вниз...
Это я в каком-то неочевидном кино из рублевых видеосалонов видел, как с потолка капает кровь, аж в конце восьмидесятых.
Говоря эти слова, я вставил ему клинок "Фенга" в ямку над левой ключицей, сверху - вниз, на римский манер, - и зажал рот, ненадолго, на всякий случай. Подождал, пока затихнет, и только после этого вытащил ножик.
Вот когда говорят, что в бою может убить кто угодно, а после - только немногие, то это, в общем, правда. Когда я резал этих кавказцев, то знал, что поступаю правильно, и другого выхода у меня нет. А вот с этой гнидой, которая, собственно, и заварила всю эту кашу, испытывал большие сомнения. Чего-чего только ни придумывал, чтобы только не решать проблему радикально, не лишать Ревазика его молодой жизни, но так и не придумал. Не думаю, чтобы он побежал доносить о случившемся властям, подручным Чихи или еще каким бандитам. Нет. Просто-напросто он не справится с проблемами, запаникует, наделает глупостей, попадет не к этим, так к тем, на него нажмут, - и он сдаст меня в первые же десять секунд. Все это неизбежно, как уплата налогов, а по-другому быть не может.
Я забрал хабар, который собирался загнать ныне покойному знакомому ныне покойного Реваза, загатил уже свернувшуюся кровавую лужу бельем с постели, и занялся мародерством. Мне было до кончика хвоста любопытно: прихватил Чиха Батумский хоть какие-нибудь наличные, или пришел вовсе пустой? Побившись сам с собой об заклад, поставил на то, что - захватил: серьезные воры на самом дел достаточно осмотрительны, могло оказаться и так, и этак, почему в таком разе не заплатить малость за хороший товар? Да, такие люди способны, ради куража, плюнуть на деньги, на ЛЮБЫЕ деньги, но исходно он на возможность всласть покуражиться не рассчитывал. Во всяком случае, - стопроцентно.
Это пари я выиграл: результат меня приятно порадовал: почти восемьсот рублей во внутреннем кармане пиджачка у одного из молодых, явно основная сумма, предназначенная собственно для покупки, и еще двести тридцать по мелочи, в кошельках джигитов. У самого босса, как положено, в карманах не было ни копейки. Бандиты и вообще склонны на свой, извращенный лад подражать властям, что-то подобное наблюдалось и тут: наш, советский пахан, на манер членов Политбюро, тоже жил при коммунизме. Надо сказать, на май семидесятого года тысяча рублей была очень, очень хорошей суммой.
Раздумывал некоторое время, - не бросить ли на месте сражения "Фенг" и разряженный "Гвоздь", но заела жаба. Кроме того, имелись еще и рациональные основания, поскольку оба изделия отличались уж слишком большим своеобразием и, теоретически, могли дать следствию зацепку. Забрал с собой.
У бедолаги, лежавшего в коридоре, оказался выломан затылок, наружу торчали куски костей и на полу валялись кровавые комки вынесенных мозгов, один, кстати, растоптанный: болт потерял остойчивость и ударил в крышу черепа под углом или вообще плашмя, а я, впопыхах, вляпался. Некоторое время я размышлял, - не забрать ли с собой и "болт", но потом решил не париться: думаю, у милиции это примерно первый случай в практике, а, как известно, чем больше версий у розыска, тем спокойнее злоумышленнику. Как мог, отмыл кеды, задействовав, в числе прочего, зубную щетку хозяина, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь. Во дворе берегся, но, бог милостив, никого рядом с подъездом так и не встретил.
Тогда моим личным рекордом было шесть этажей. С шестым этажом я бы не поспел, и грузина пришлось бы валить в подъезде, так что начались бы технические сложности и варианты. Даже не знаю, как развивались бы события в этом случае. С девятого этажа я, скорее всего, грохнулся бы, а, еще того вероятнее, на девятом этаже напал бы на троицу в белых костюмах сразу, и будь, что будет.
Я шел и чувствовал, как все мое тело наливается свинцом. Что ни говори, а бой разительно отличается от тренировки, даже самой жестокой. Тридцать - сорок секунд, - и я вымотан, выжат досуха. А люди, бывало, дрались врукопашную часами, чуть ли ни весь день, - и как это у них получалось? То ли генетика, то ли начинали не с семи, а с четырех лет. То ли я молодой все-таки, не набрал полной силы и, главное, стойкости, выносливости. Проехав четыре остановки, я еле вылез из троллейбуса и домой не шел, а плелся, как кляча на живодерню. Скорее всего, дело даже не в суммарной нагрузке, а в дикой дозе адреналина и прочих субстанций, которые опустошили энергетические резервы моих мышц и, главное, нервов. Такую бурю в условиях тренировки не вызовешь, даже на соревнованиях не больно-то. Но, так или иначе, я выиграл бой, они ничего не смогли противопоставить моим действиям. Так что, может быть, если бы предки действовали в том же стиле, им и не пришлось бы рубиться часами? Но, в качестве практического вывода: в соревнованиях участвовать все-таки надо. Это хоть как-то позволит адаптироваться к биохимическим бурям вроде только что пережитой.
И, - смех-смехом, а шутки могли получиться плохие: мне уже месяц, как шел тринадцатый год, полный иммунитет к УК СССР закончился, и, теоретически, меня могли взять за задницу. Да-да, за ту самую, на которую полчаса назад имел виды дядя Арчил.
Так вышло, что на протяжении десяти-двенадцати лет наибольшую роль в моей судьбе играли мужики примерно одной возрастной категории. Примерно от сорока пяти - до шестидесяти. Не могу сказать, что они так уж походили друг на друга: дед Толя, классный инженер, меломан и любитель изобразительного искусства имел очень немного общего, к примеру, с Камалом Шарафутдиновым. Но было и кое-что общее для них всех. Все воевали, все пережили войну, все восстанавливали страну, каждый в своей области. Все умели, могли, хотели сделать (и сделали!) много, за делами незаметно постарели и оказались не то, чтобы на свалке истории, а в ее пыльном чулане. В кладовке, где хранится еще годное барахло на всякий случай. Время не дало им возможности толком, как надо, позаботиться о себе, а это тоже неправильно. К старости даже самые идейные мужики понимают, что крепкое хозяйство, хороший достаток, возможность оставить солидное наследство детям есть такой же достойный атрибут правильной мужской жизни, как война, любовные приключения и серьезная работа в молодости или в зрелые годы. Если они говорят другое, то вряд ли сознательно кривят душой. Они нуждаются в самооправдании, а поэтому подкручивают свое подсознание, чтобы оно, в свою очередь, обманывало их.
Эти - не нищенствовали, не оказались брошенными, бездомными и бездетными. Нет, просто однажды, оглянувшись по сторонам, заметили, что перестали влиять на жизнь вокруг, и нечего ждать впереди, и ничего интересного больше не будет. Все они считают, что в молодости, по глупости - по неопытности упустили множество шансов. Не пошел в "Бауманку", хотя приглашали. Не выучил английский. Не доучился в институте. А то бы уж я! Последняя надежда - дети, оказываются какими-то неправильными, и, вместо того, чтобы делать полезные вещи, не сделанные родителями, делают собственные глупости. Не оправдывают надежд.
Так вот когда в орбите такого человека оказывается пацан, который серьезно относится к делу, который он считает делом своей жизни, это действует почти безотказно. Им кажется, что они в соответствующем возрасте были именно такими, - и готовы буквально на все. На самом деле я, видимо, походил не на них, а на их представление о себе в молодости, на их идеал - себя. На то, как бы они вели себя, если бы. Ты, практически чужой пацан, становишься роднее родного, тебя начинают считать своим истинным продолжением, второй попыткой. Тоже, может быть, не отдавая себе в этом отчета. Только надо вести себя правильно, я - старался. Понял принцип, продумывал линию поведения, и следовал ей. Если что, - терпел. Если Эрих Карлович или Федор Павлович, мой учитель физики, вели себя с неизменной мягкостью, то остальные проявляли порой серьезную крутость нрава. Постоянно или время от времени, но всерьез. Даже такие неожиданные личности, как Абрам Парибский, кандидат математических наук, работавший простым учителем в соседней школе, которая была с математическим уклоном. Чего уж говорить о других.
Такие глаза не забудешь: светло-светло карие, почти желтые, с крупным, четким сетчатым рисунком радужки, пристальные, редко мигающие. Даже если бы я ничего не знал о стоящем передо мной худощавом мужчине средних лет, то все равно распознал бы снайпера. У многих знакомых мне пуштунов такой же взгляд, только глаза, по большей части, черные. Смотришь, этак, в его черные глаза, улыбаешься, а он тебе улыбается. По-хорошему, открыто, с доброй такой хитринкой.
- Тебе чего, пацан?
И голос у Камала Фархадовича хороший, навроде как у Петрушки из народного кукольного театра, отвернувшись, - так и не отличить. Да еще если говорит Петрушка этим голосом важно, веско, размеренно, в полной уверенности, что - будут слушать, никуда не денутся. Представили?
Вообще же он по-русски разговаривал чисто, без акцента, но с некоторыми особенностями, присущими только ему. Кое-где "а" заменял на звук, близкий к "я", так что получалось "дя", "ня", - или "яга" вместо "ага", - и так далее. Кое-где "ч" звучало близко к "ц", а согласные в середине слов звучали мягче, чем принято. Но, повторяю, все это воспринималось, как особенности родного для человека русского языка и слуха вовсе не резало. А словарный запас этот казанский татарин имел куда как богатый, это я без издевки, без стандартных, как силикатные кирпичи, намеков на мат и командирский язык, реально хорошая, выразительная речь. Это я в том смысле, что он умел донести до собеседника любую свою мысль, объяснить все, что считал нужным. Ну, не без армейщины, понятно. Ученики и сослуживцы бережно хранят в памяти незабвенные "камалязмы" вроде: "Нар-рисовяли, квад-дрят продолговатой форьмы...". Или, к примеру: "Руки согнули в голеностопных суставах, и по пАраметру плящадки шяга-ам...". Это не мешало всерьез его уважать.
- Камал Фархадович, научите меня воевать.
- Иди домой, - он осторожно вздохнул, - мальчик. Не шяли, неч-чего тебе тут... Техника, машины... Сьшибут, не приведи Аллах.
Он в своей жизни повидал всякого, но такое случилось, видимо, все-таки в первый раз, он не мог, так сразу, классифицировать явление и, соответственно, не имел готовой линии поведения для моего случая. Людям, столкнувшимся с непривычным, очень свойственна попытка втиснуть его в рамки привычного, в данном случае, он принял мое обращение за мальчишескую шалость.
- Мне очень надо. Очень-очень.
- Иди, а? Ты что, в училище собрался поступать? Так рано тебе. Года через... - он окинул взглядом мою незначительных размеров фигуру, - года через три. А лучше через пять.
- Тогда будет поздно.
- Ты что, сирота? Детдомовский? - Он снова оглядел меня, теперь довольно-таки подозрительно. - Вроде не похож. Что-то я не пойму, чего хочешь?
- Я прошу вас научить меня воевать.
- Заладил. Чего хочешь-то? Зачем тебе.
- Я, наверное, трус. Собак боюсь, пацанов, пьяных дядек, учителей. Меня начинают ругать, я трясусь. Знаю, что ничего такого не сделают, а все равно трясусь. Поэтому вру все время. Не дружу ни с кем, потому что обижают.
- Э-э, - он бесцеремонно взял меня за плечо, покрутил так и этак, - тебя, пожалуй, обидишь...
Уж в чем-чем, а по этой части обмануть его было делом совершенно безнадежным, новобранцев майор насмотрелся и с первого взгляда видел, кто на что годен. Его не обманула моя худоба, зато и мои жилы, и мою манеру двигаться он просек сразу. В девять лет особых мускулов не отрастишь, как ни бейся. Да не очень-то и надо, если уж откровенно. Всему свое время. Зато и вес никакой.
- Ну-ка, - подтянись!
- Сколько раз?
- Сколько сможешь.
Я подтянулся двенадцать раз, последние три - не совсем идеально, но, безусловно, - в зачет. Помимо гимнастических снарядов, я в эти два года много лазил по деревьям, начал осваивать брахиацию*, по примеру крупных обезьян, но в то время, понятно, преуспел еще не слишком сильно. Кисти, пальцы - да, хорошо подвинулись от гвоздей, эспандеров да еще, не в последнюю очередь, от постоянной возни с железом, - а плечевой пояс развивался пока что медленно, туго. Бог с ним, пока мал, главное, что нужно накачать, это нейроны: обрести общее умение, - и железные отдельные навыки! - использованию инерции, моментов, положений собственного тела.
- Я ж говорю - сила есть. Кость широкая. Почему бьют?
- Бесполезно. Как доходит дело до драки, одна мысль - убежать. Трясусь, не сопротивляюсь... не потому что ударить боюсь, а того, что со мной за это сделают. Глупость, конечно, знаю, что не убьют и не покалечат, только от страху думать не могу... Не боли боюсь, не разбитого носа... Самих боюсь.
*Способ передвижения по веткам исключительно на руках: хватаясь за ветку, сначала подтягиваешь к ней тело, потом, используя его инерцию, - проносишь дальше, хватаясь свободной рукой за следующую ветку, - и так далее. Выглядит очень просто, не сможет, наверное, ни один гимнаст.
- Воды - боишься?
- Нет. Ни высоты, ни темноты я не боюсь. Только людей и собак.
- Ты отомстить хочешь? Кому-нибудь или сразу всем? Тогда иди в секцию. Бокс там, борьба. Через полгода набьешь ему морду. Иди домой.
- Я не морду хочу набить, я хочу храбрым стать. Как солдаты на войне.
- Пацан, - иди домой. Заяц родился зайцем, и волком не станет, как его ни учи. Ты родился зайцем. Таких, чтоб ни с мужчиной поговорить, ни с бабой договориться, кругом много развелось, а живут как-то до самой смерти, и ничего. А солдаты... что солдаты? Кое-кого из солдат тоже расстреливали за трусость, не без того.
- А если бы научили, - меньше бы пришлось расстреливать?
Он не то, чтобы вздрогнул, - гвардии майор Шарафутдинов двигался мягко, плавно, вольготно, и даже как-то благостно, такие не вздрагивают, - а как-то обозначил паузу в своем движении. Незаметную для того, кто ее не ждет, но я-то - ждал.
- Меньше. - Он согласно кивнул. - Совсем немножько. Некоторые со временем привыкли бы.
Он глянул на меня внимательнее. И сказал, когда приходить. Видимо, ему стало интересно. Серьезного профессионала легко отличить по тому, что его заводят проблемы соответствующего его ремеслу профиля. Неподдающиеся, или сложные, или красивые, - или, наконец, необычные. Когда это проходит окончательно, человек больше не может считаться профессионалом и лучше бы ему из профессии уйти. По моей профессии, - кто хотя бы мельком не приложит голову к попавшемуся на пути трудному диагнозу, хотя бы в голове не прокрутит пары предложений по лечению чего-нибудь особо каверзного, - тот не врач. Перестал им быть, либо же никогда не был.
Будь он научным работником тема, наверное, называлось бы как-то вроде: "К вопросу об эффективной боевой подготовке так называемого "ссыкуна обыкновенного" с генетически детерминированными признаками". Но он, слава богу, научным работником не был. С другой стороны, - жаль.
Он дал мне палку длиной около метра и сказал.
- Тычь. Невяжно куда. В нос, в морду, в тело. Сильно не бей, в глаза не суй, не калечь. Просто тычь, дразни. Постярайся, чтобы он не успевал ухвятить пальку зубами. Но пока это невяжьно.
Пока?!!
Не знаю, где он достал этакую тварь. Не исключаю, что, и впрямь, - свел. Он - мог. Но все равно, вдумайтесь, какова издевка над соответствующего плана хозяевами: спереть у них со двора злобного цепного кобеля! Лохматый помесоид покрупнее "немки" и чуть помельче "кавказцев", с кривоватыми лапами и совершенно невменяемый. Очевидно, неизвестные хозяева, "тренируя" в нем качество, официально именуемое "злобность", необратимо свели его с ума. Он постоянно давился от злости, хрипел и кидался рвать все живое с такой страстью, что, кажется, способен был удавить себя цепью. Существует идиома: "Злой, как цепной кобель" - так вот этот представлял собой в этом смысле предел совершенства. Я не знаю, что надо сделать с живым существом, чтобы оно уже не испытывало никаких эмоций, не имело никаких желаний, кроме одного: вцепиться в кого угодно, кому довелось подвернуться, и порвать в клочья. Не зная его настоящей клички, про себя так и назвал "Цепной". С точки зрения психики он уже не был живым существом, вышел за грань и должен считаться демоном. Я подошел, и он рванулся ко мне, исходя лаем, яростью, и воспаленной ненавистью ко всему живому, хрипя и до звона натягивая цепь. Рванулся так, что я поневоле отшатнулся, хотя и пребывал от чудища на вполне приличном расстоянии. До дистанции, хоть сколько-нибудь опасной, оставалось добрых три-четыре шага.
Товарищ гвардии майор дал мне настоящую, крепкую палку, видимо, в том числе, на всякий случай, - отбиться, если псина однажды все-таки оборвет стальную цепь. Сказали тыкать, я и тыкал. Несильно, достаточно часто, по часу-полтора кряду каждый день. Тыкал, и недоумевал, никак не мог взять в толк, зачем это нужно. По всему, таким способом можно развить только жестокость, любовь к мучительству, к издевательству над слабыми или приведенными в беспомощное положение. Я был дурак со своими шестьюдесятью девятью годами "составного" опыта, а он - насквозь прав, только дошло это до меня несколько позже.
Для эффективного бойца жестокость необходима, и дело не только в том, чтобы новобранец без раздумий выполнял любой приказ. Бывают случаи, когда твоя жизнь зависит от того, способен ты выколоть оппоненту пальцем глаз, или с хрустом вывернуть кадык, или сломать пальцы, - либо же нет. Большинство людей в ожесточении боя способны ударить камнем, палкой, топором по чем попадя, тем более - выстрелить, а вот выдавить глаз - уже не все, или с малым промедлением, которое может обойтись куда как дорого. Более того, умеющий воевать должен, в том числе, уметь нанести удар без особой на то эмоциональной мотивации вроде пресловутой "горячки боя", дикой ярости или возбуждения. Настоящий враг превосходно умеет пользоваться всякого рода "культурными табу" вроде пресловутого: "Ты же не выстрелишь в безоружного?" - на вооруженного обывателя эти трюки так или иначе действуют, если и не остановят, то затормозят, отсрочат нужное действие, а того, кто воевать умеет - нет. Тут да, для воспитания бездумной жестокости разные школы применяют разные приемы, как правило - не афишируемые, в отличие от всякого рода "рукопашек" и разбивания кирпичей валунным лбом. Где-то нужно оторвать голову котеночку, - маленькому, пушистенькому, только что открывшему глазки, в соответствии с другой школой того же самого - заживо ощипать подросшего птенца. Кто-то, - не помню - кто, - рассказывал о необходимости откусить голову живой мыши или хомячку. То и другое, думаю, лабораторное, но не факт и не универсально. В некоторых местах, по слухам, молодых притравливают на кровь и посерьезнее, на людях: и кнут, так, чтоб шкура клочьями, и раскаленным шилом в глаз, и все прочее.
Мне такого рода "прививка садизма" не нужна, поскольку ее вполне заменяет "рабочая", вовсе не замешанная на эмоциях привычка хирурга, но он и не собирался делать ничего подобного. Вроде бы и похоже, но на самом деле различие большое, а уж направленность совсем разная. Страх перед чужой яростью, агрессией, моральным давлением процентов на девяносто носит характер иррациональный, как боязнь высоты или замкнутого пространства у невротиков. Когда крепко привыкаешь к ярости бессильной, неразрывная связь "чужая ярость" = "опасность" потихоньку размягчается и начинает незаметно подаваться. Свирепый - но в клетке, свирепый - но на цепи, свирепый - но я вдвое сильнее, - и поэтому он ничего мне не сделает. Просто не сможет, физически не сможет, хотя и по разным причинам. А еще я владею тем-то и тем-то, а это дано не всем. Клетка настоящая заменяется "клеткой" условной, уже из твоего умения, скорости, силы. Итогом, концом "пути в тысячу ли" должно стать состояние, когда ярость, агрессия истинная или показная, тон, мимика, взгляд, все то, что в совокупности именуется "понтами", перестает иметь значение. Остается сухой остаток в виде численности, вооружения, габаритов визави, а также исходные знания об опасности-безобидности его, если такие знания есть.
Надо сказать, что собачка не успела ухватить палку зубами ни разу: я как-то сразу приноровился брать такие паузы, при которых она хватала исключительно только воздух. Тык. Тык. Тык его. Это оказалось так просто, что на четвертый день я сидел на корточках таким образом, чтобы его зубы лязгали сантиметрах в двадцати от моего носа. Можно было ближе, но слюни, запах... И в морду я теперь тыкал его без палки, попросту пальцем. Дело даже не в том, что у меня какая-то исключительная реакция, - хорошая, даже очень, но совсем не супер, - а в том, что реакцию собак преувеличивают. Нервная - примерно, как наша, если лучше, то не намного, зато фазной мускулатуры у них куда меньше. Это значит, что за некоторыми из движений, присущих людям, ни пес, ни даже волк поспеть не могут. Это как с зенитными орудиями, когда работать приходится по гиперзвуковым целям - уследить электроника успевает, выбрать действие - тоже, начать движение - опять-таки да. Повернуться не успевает. То есть никаких шансов. Пума, пантера или тигр меня, наверное, сгребли бы. Не буду экспериментировать, потому что это будет эксперимент в другой области знания.
На пятый день Цепной не вылез из будки. Я, оглянувшись, сделал то, что мне было категорически запрещено: зашел внутрь "зоны смерти" радиус которой был равен в точности длине цепи плюс расстояние от ошейника до конца челюстей Цепного, но он все равно не показался. Я приближался к будке несколько по-крабьи, вперед правым боком, но не от вдруг возникшей безумной храбрости, а поскольку был твердо уверен: пока он будет вылезать, я окажусь в пяти метрах за невидимой границей. После первого же шага внутрь круга послышалось предупреждающее рычание, уже привычный бешеный хрип, но, по мере моего продвижения, он становился все тише, пока не смолк. Тогда я повернулся к будке спиной и пошел прочь. Тихий скулеж, мне, все-таки, очевидно, померещился.
Он не появился и на следующий день, жратва в миске осталась нетронутой, и тогда бравый гвардии майор, вооружившись той самой палкой, пошел выяснять, в чем дело. Оказалось, Цепной подох, забившись в самый дальний угол будки. Признаюсь, это вызвало у меня определенные опасения, которые я немедленно выразил. Камал Фархадович на секунду задумался, а потом медленно помотал головой.
- Нет. Пены было бы больше. И вообще, он же жьрял и пил до вчерашьнего вечера. Никакое это не бешеньство, просто загоношил ты его. Не сьмог больще зьлиться, и жить стало нечем.
Вот так вот. Умер, потому что жизнь утратила смысл. Какая хрупкая, возвышенная натура. А ведь, - с виду, - ну, ни малейшей утонченности.