Пилот опустился в кресло, кресло обняло и поглотило его, пилот замер. Черная пелена, становясь все гуще, затянула ставшую уже привычной прозрачность стен, пока они и на вид не стали такими, какими были на самом деле: глухими и матовыми. Кто где, не зная - где остальные и не ведая, где находятся сами, или по странной и безотчетной, ни на что не похожей симпатии разместившись рядом с другими, люди опускались в кресла, которыми прорастал пол и тьма сгущалась вокруг. Некто В Сером забился в кресло с ощущением смешанного со сладкой жутью уюта, как у подростка, сидящего на заднем сиденье вездехода, прущего через метельное зимнее безлюдье. Становилось все темнее, потом, обсуждая впечатления от начала Исхода, почти все сошлись на странном чувстве: густой сумрак и неподвижная фигура непонятно - где, в центре какого-то мироздания. Лично его мучил нелепый вопрос относительно длительности путешествия, хотя само по себе оно не длилось нисколько, о чем ему было хорошо известно. Уже знакомое по двум "дэфам" чувства легкого, мимолетного удара сразу по всему телу, по каждой клетке и по каждой его жилке. Стены подслеповато растаяли, показав мутную, пустую безвидность какого-то невообразимого облака, и сгустились снова. Дэф, удар, стены тают, черное, черное пространство, жуткая пропасть между мирами. "Ковчег", похоже вышел из дэфа, вращаясь вокруг своей оси, и редкие, яркие звезды этих мрачных мест описывают вокруг него размашистые огненные круги. Удар - и опять какое-то тусклое небо, а потом у него захватило дух: откуда-то снизу, из-под кресла, в подлокотники которого он вцепился судорожной хваткой, из-под кресла, торчащего прямо посередине пустоты, вынырнуло раскаленное ядро громадной, мрачно-оранжевой звезды: золотистая, яркая с крупными неправильными ячеями сеть из огненных каналов затягивала ее поверхность, а стянутая огненной паутиной, набрякшая плоть звезды, была, скорее, красной, как гаснущий уголь, как багровый глаз в ночи. Страшное, громадное светило вынырнув спереди, прошло, казалось, прямо над его макушкой и скрылось позади, нырнуло за его спину для того, чтобы следом вынырнуть из-под ног. Восход-закат, восход-закат, и что нужды, что мрачное светило обращается вокруг него? С абсолютной регулярностью, вызывающей безотчетный ужас, с устрашающей правильностью. Тело... Никак не реагировало на гармонические повороты кувыркающегося "Ковчега", но от зрелища этого - волосы поднимались дыбом, и к горлу поднималась тошнота. Он закрыл глаза, и не открывал их, потому что не ощущал знакомого мимолетного удара от дэфа, и благодарил бога за то, что он - не пилот, и никто не заставляет его любоваться на весь здешний ужас, держа непонятную паузу, пока не настанет пора следующего дэфа. И это длилось бесконечно, удар: он осторожно приоткрыл глаза и коротко выругался: то, что он увидел теперь, не было таким страшным, но некоторым образом оказывалось и еще хуже в силу своей чудовищной чуждости. Плотными, хорошо различимыми слоями лежал вокруг неподвижно висящего "Ковчега" разноцветный, светящийся туман: это нельзя было назвать радугой: потому что густо-синий и мрачно-красный и, почему-то, белесо-голубой, лежали тут рядом, без переходных оттенков, и медленно колыхались, не смешиваясь, а потом "Ковчег", доселе являвший неподвижность, снова начал вращаться вокруг своей оси, и слои липко следовали за этими поворотами, бесшумно завихряясь.
- Господи, - пробормотал Некто В Сером, - это куда же это мы вляпались-то? Это ж ни на какой космос не похоже вовсе...
Удар. Ничего, опять все темно, серо, непроглядно, и нет света, и никогда не было света, и быть ничего подобного не может, непонятно даже, что значит слово "свет", откуда взялось такое слово, откуда он может его знать, и вообще - разве же можно знать хоть что-нибудь, и разве есть - кому? Нет ни звука, ни движения вокруг, и никакого такого движения вовсе нет, и он не может даже пошевелиться, потому что разве можно пошевелиться там, где нет, никогда не было, да и быть-то не может света, и его нет, только что-то все-таки проносится через то самое место, где его нет и никогда, никаким боком не могло быть. Это что-то похоже на длинную серую ленту, покрытую черными значками, сжатыми и от скорости сплющенными поперек хода. Черными, хотя нет ни белого, ни черного. Нет, и не было, но только значки эти обозначали души, судьбы и миры, были мирами, душами и судьбами. Он - не двигался, он не мог двигаться, да и не было его вовсе... Вот только отсутствие света странным образом ничуть не мешало видеть, да и вообще тут было достаточно красиво, - если кто понимает, конечно. В плотном сумраке, если разобраться по существу, было ничуть не меньше увлекательнейших, блестящих возможностей и перспектив, чем в свободном полете. Не отменяя собственной убежденности в том, что он не способен двигаться, он вскочил и радостно бросился в темноту, и везде была тропа его ходу, и в каждом тупичке обязательно находился темный закоулок, в котором таился, хитро замаскированный, проход ведущий дальше, дальше, в лабиринт завлекательных извилистых ходов. Кто сказал, кто придумал, что лабиринт - безвыходное место, какое же оно безвыходное, если всегда, в каждом разе есть выход? Так же безгранично, беспредельно, как в любом небе, вот только никак не удается вспомнить, откуда взялось такое нелепое сравнение и что значит само по себе слово "небо"? Все внутри пело от бесконечного чувства свободы, когда он находил проходы там, где хотел, и отыскивал трещины, извилистые ходы, трубы и тоннели, через которые проникал с неимоверной, бредовой ловкостью, поднимаясь выше или же опускаясь вниз. Кругом, он знал это, как пешеход в большом городе - видит других пешеходов, так же бегут бесшумно по тоннелям, так же ловко скользят через узкие, ветвящиеся трещины другие, подобные ему, сутулые, прекрасные, смутные, веселые серые тени. Очередной проход был - глаже, шире, отделан под арку, и сумрак тут был другой, не похожий на представление зрячего - о картине мира, представленной другими, вовсе даже непредставимыми чувствами, это была просто достаточно плотная темнота, и то не абсолютная. Если присмотреться, если успокоить дыхание, если, - потом, - еще заглушить стук собственного сердца (еще один непонятный, непонятно откуда взявшийся термин, которого совсем недавно, только что не существовало) то можно было увидеть место, где было вроде бы как посветлее, и это было ново по сравнению с тем, что было только что, когда он искал и находил неизменно все более темные места и все более закоулистые закоулки, но не совсем. С каждым шагом понимания прибавлялось, как менялись и шаги, потерявшие прежнюю легкость, но ставшие зато потверже, как менялся и он сам. Теперь он был в своей пещере, в своем подземелье, и теперь ему было откуда-то, - само по себе, нипочему, - внятно, что значит слово "свое". Вот и вход. Самый обычный вход, только двери нет, и освещение слабовато, как он это любил, пребывая в своейпещере за исключением тех случаев, когда делал тонкую, сложную работу. Тут стоял зеленоватый сумрак, в самом углу располагалась угловатая яма, выточенная в камне, по размерам и форме точь-в-точь напоминавшая разверстую могилу, только это была вовсе никакая не могила, а совсем даже наоборот. Глубокую яму заполняла темная жидкость, здесь, в этом углу и в этом сумраке казавшаяся совсем черной, а на берегу, - о, на берегу торчало нечто среднее между изломанно-перекрученным, дико-перекошенным, как в судороге - вывернутым деревом и помесью паука со спрутом, и погружало в жидкость - белесые корни, корявые ветви, волосатые лапы и скользкие щупальцы. Кое-где в создании тускло мерцали крупные, мрачные кристаллы, без церемоний врощенные им туда, где он считал нужным, и плевать на глубокоуважаемые книги, и на каноны, и на премудрых собратьев, считающих его чуть ли ни еретиком. О, - тут, как на ладони, виден его собственный, только ему присущий стиль, - добротность, надежность, но и роскошная, размашистая небрежность мастера, без колебаний отбрасывающего самые святые, самые незыблемые, - любыеправила ремесла альбо искусства, если только они ему мешали. За это его не любили так называемые мастера из старших, зато молодые - либо восхищались им и пробовали подражать, что было бесполезно, либо же завидовали и несли напраслину. А все остальные, буквально все возмущались про себя, ворчали и осуждали его за нынешнюю затею, за то, что не захотел обречь себя на жизнь ни с одной из их визгливых, вздорных, глупых дочек, а обратился, как обращался всегда, к своему мастерству. Слыханное ли дело! Так говорили они. Это выходит уже за все рамки! Возмущались они. Это никогда невиданное от веку дело! Так говорили они бывшее истинной правдой. А ему наплевать, он сам по себе, и сильные мира сего хотят, чтобы он - был, хотя бы и подальше от них, но все-таки был бы, но он и сам не из слабых среди этого плоского, поросшего серой плесенью мира, и сильные побаиваются его, потому что мало ли что, и правильно делают! А что будет, если нынешняя его затея удастся? Вот погодите, вот попомните мои слова, сколь немалое число людей придет сюда тайком, чтобы никто не видел, и будут предлагать любые деньги, только это дело - не из тех, что продаются за деньги, пусть сколь угодно большие, во всяком случае - не только за деньги.
Тут, - совершенно естественно, не вызвав ни малейшего изумления, - все это не сменилось плавно, а как-то перелистнулось, относя его ко временам намного более поздним. В кресле, в прекрасном, пологом, красивом, мягком кресле сидела Она. Кресло сделал отец, как только увидел - сразу сделал, старый. Молчаливый отец, который бросил уже работать на продажу, и только иногда, на заказ, для старых друзей или в совершенно особых случаях, и этот случай, он, наверное счел особым, тот, кто так хотел, чтобы и он, сын и наследник стал бы краснодеревщиком и столяром, и обойщиком, и художником, - творцом мебели, которую покупали князья и поставляли к... Но он так и не стал, у него был свой путь. Все говорят, - относись, как к вещи, ведь она - вещь, она не родилась от честных родителей, не воспитывалась у них в добронравии и в добрых правилах, она вещь, точно такое же порождение твоего мастерства, как кресло, в котором она покоится, - порождение мастерства отчего, и они правы, проклятые законники, правы, они говорят правду, которая правда, но только наполовину от истинного, на четверть, на десятую часть, их правда - малая малость от всей правды. Потому что у него и до сих пор пересыхает во рту, и сердце начинает колотиться так, словно хочет вырваться из решетки ребер, когда он приходит к ней. Обнимает ее. Просто - видит ее. Ее длинные глаза, которых не бывает у здешних женщин, - откуда они, пусть попробует сказать тот, кто сможет это сделать, а он - не может, он только сделал ее, такой, какая она есть. С ее гладкими бедрами и немыслимо тонкой талией, с ее грудью, перед которой любая слоновая кость, любой полированный мрамор - тьфу! С волосами, тяжелыми и упругими, как ртуть, густыми, словно волокна в драгоценном дереве, и мягкими, как вода. С ее речами, от которых немеет он, он - ее создатель! И счастлив от этой немоты, хотя и не скажешь, почему порой не смеет, не хочет сметь сказать он ни единого слова, - от самих ее слов или от милого голоса, от которого останавливается сердце. Но иногда, увидев ее, он не сразу начинает слышать то, что она говорит, или же слышит, но не понимает ни единого слова. Ха! Игрушка, - может быть, и игрушка по мнению некоторых, но только никто не поймет ничего в дальних краях, если туда от этих некоторых придется уехать. Какая же это игрушка, если с ней можно затеять деток, и дети получатся не чета тем, что получаются от ваших жен и дочерей, и не чета тем, что получились у ваших матерей... Матушки это, понятно, не касается. Вещь, которая наполнила огнем - жилы, безумием и счастьем, безумным счастьем - сердце, и страхом - мысли. Страхом потерять и остаться - без. Страхом от того, что ее могло бы и не быть. А она между тем продолжала, и он, наконец, услыхал:
- Только это не просто сон, господин. Не спрашивай - почему, но только это правда. Не потому не спрашивай, что я не хочу ответить, я не могу ответить, слишком мало слов вложил ты в мою глупую голову, а сама я не успела обрести недостающего за свою короткую жизнь. Ты - творец, ты сотворил мое тело, ты сотворил мою душу, но и не только ты. Мое тело - только ворота, только Последняя Дверь, в которую ускользнула одна виновная, но невиноватая все-таки душа, мое тело - пристанище той, что ушла, последний шанс бежавшей от участи горшей, чем смерть. Послушай, и ты убедишься, что это не просто сон, потому что не в силах моих придумать ничего похожего. Это было не у нас в стране, в никаком времени и, может быть, в месте, которое есть нигде... Тут какая-то разница, между "есть нигде" и "нигде нет", только это не по разуму мне, ты лучше поймешь, господин. Ее купили для разврата, выращивали для разврата, и для разврата, наконец, продали Ведьме...
Задолго до этого разговора она порой удивляла его непонятной искушенностью в творчестве и деле телесной любви, даже когда он только еще взял ее девственной.
- Мадам Ханг не была особенно злой женщиной, но она знала свою выгоду и ее особого рода справедливость была отчасти черствостью... Так вот, даже и она, продавая меня Ведьме, а она знала Ведьму, как мне кажется, пожалела меня. Ведьма была молодой еще женщиной большого роста, с широкими щеками и маленькими черными, всегда сонными глазами, толстой и крепкой, как буйволица, а сильной - как буйвол-вожак. С родившейся нигде она начинала постепенно, просто с излишне грубых любовных игр, которые день ото дня становились все более жестокими...
Голос ее стал слабеть и отдаляться, как будто он уплывал куда-то вверх и в сторону:
- ... вскрыла Ведьме все ее толстую шею разом, когда та привезла особое кресло и... и вещь с иглой, которой каким-то образом, понятным тебе, господин, разрушают бородавки. Она неви...
Голос ее, взмыв кверху, повис звенящей, стеклянной нотой без слов, а он отплывал в сторону, к свету, и многое, только что внятное, становилось загадкой, но главное оставалось, на то оно и главное, чтобы оставаться, когда уходи прочь наносное, и этим главным было то, что это, эта тяга двух душ, такое стремление их друг к другу уж по меньшей мере старше тел, старше рода людского, - и оно предвечно. Предвечно. Как любая Сила, Делающая Единым. И еще главным было горе, непереносимое горе от утраты чужого - мгновения, ворованного, в видении представшего мига чужой жизни. Косо прошла мимо - и вниз диковинная колоннада из гигантских каменных кольев, иные из которых были - гранеными, а другие - бугрились гладкими наплывами и буграми, и еще средь них были такие, которые поразительно напоминали собой ритуальные каменные фаллосы, а он, задыхаясь от неудержимых слез, плыл на широко распластанных, тонких, как пергамент, просвечивающих крыльях по Просто Небу - голубому, как на Земле, и с редкими клочками белых облаков, только никакой земли тут не было ни с одной из сторон, тут всюду было небо, и некуда было садиться, но потом это небо кончилось, и он уперся босыми ногами в гудящую огненную паутину, и гудящая огненная паутина скрывала его, и тянулась от него - к разноцветным огненным нитям, из которых было сплетено нечто вроде сплющенного с боков конуса, быстро плывущего по небу острым концом вперед. Сердце захлебнулось, потому что тут была какая-то земля, она приближалась. Это была крепкая земля. Истинная точка опоры. Она все время была, даже тогда, когда не было света, звука, движения, понятия, - ничего этого не было, и все обрушивалось, слой за слоем, внутрь себя, чтобы исчезнуть бесследно, как исчезают пауки, дотла съедающие друг друга в банке, оставалось неизменное. Оставалась, когда он не видел, не слышал, не двигался и не понимал, а чувствовал только беззвучный свист серой ленты с рядами черных значков, проносящейся через то, чего почти не было, неподвижная фигура, прочно, погруженно сидящая в почти скрывающем ее кресле. Много, много, много позже, когда достижения Сообщества будут вновь достигнуты и несоизмеримо превзойдены, после того, как уйдет, вернется, состарится и умрет Вениамин, далекие потомки получат детальное представление о том, что на самом деле обозначает Истинно Бывшее. Чудовищно здоровые, тренированные, кондиционированные, с двухнедельного возраста начинающие подготовку к своему ремеслу, - они пришли к однозначному выводу: тем способом, которым велась навигация во время плавания, в котором произошел Исход, осуществить успешный поиск и прибытие - невозможно. Не - неправильно, не - глупо, а - нечеловечески трудно. Надчеловечески. Представьте себе дикарей, которые захватили броненосец и перебили команду. Как включить двигатель они не знают, как и о самой возможности включить двигатель, но они - гениальны, и, вручную крутя винт, доплывают до своих Островов Скверны. Вы правы - это невозможно, но это - сла-абое подобие того, что проделала Первый Пилот во время этого жуткого ряда дэфов. Потомки попросту не были знакомы с породой людей, именуемой "девушки из райцентра".
Черный промежуток кончился, Некто В Сером пришел в себя с залитой слезами бородой, очень сильно ощущая свою утрату и всю ее бесповоротность, но инстинктом понял: для того, чтобы жить дальше, нужно будет прибегнуть к испытанным столетиями способам лечение, и еще - проверить: не могло ли случиться так, что он просто не разглядел? Вокруг опять крутилась бездонная пустота, но в ней, на таком расстоянии, что даже подумать было противно, мерцали исчезающе-слабые пятна света. "Ковчег" - по всему судя, болтался не то, что между галактиками, а, скорее - между локальными группами галактик, но после того, что уже случилось, это было, можно сказать, почти дома. Все кругом - родное и привычное. Дэф. Огоньки очень далеких звезд, колющий глаза огонь голубого гиганта где-то "поближе". Окраина, окраина бог весть какой галактики. Дэф. Густая россыпь разноцветных звезд и/дэф - та же почти россыпь звезд, небо почти не изменилось, только довольно яркая звезда спектрального класса "F" стала как будто бы поярче. Ряд дэфов, следующих друг за другом почти без промежутков, - ничего особенного, почти привычная процедура, последовательное, без изысков приближение, пока желтовато-белая звезда не превратилась в маленький, ослепительно сверкающий диск. Очередной прыжок, - и слабый, едва заметный толчок другого рода, какой-то материальный, телесный и телом воспринимаемый. На небе, имевшем, в общем, сходную, но все-таки - и чуждую, неуловимо отличающуюся окраску с бледно-сиреневым оттенком, пылало дневное светило из местных. Оно, в общем, тоже напоминало Солнце, но что-то, какой-то чуждый серебряный или платиновый отблеск чувствовался в его ослепительном сиянии. Потом - обзор постепенно померк, оставшись ни туда - ни сюда, видимостью смутных пятен сквозь сумрачно-туманный серый покров. Он - вскочил, и точно так же, как потом выяснилось, вскочили почти все, забившиеся в далекие закоулки "Ковчега" отдельно от остальных. И все точно так же, как он, а он - так же, как все остальные, бросились на поиски друг друга, вследствие чего "Ковчег" принял Соломоново решение: потихоньку сконцентрировал всех в истинном своем центре, там, где находился Пост Вето. Тэшик-Таш каким-то образом успел попасть туда одним из первых, - как раз к тому моменту, когда кресло поспешно раскрылось, и из него вывалилось вяло-безвольное, беспамятное тело совершенно голого Первого Пилота. У Анны было иззелена-бледное лицо с пугающе закаченными, медленно блуждающими глазами, а под носом ее обсыхала кровь. Сен, возникший в окрестностях Поста Вето следом за ним, сел на место Первого Пилота, подхваченного антропологом на руки, и с непривычной властностью указал Тэшик-Ташу на соседнее кресло. Ряд перестоновок, и кресло с двумя фигурами сдвинулось раз, еще раз, отгородилось во вдруг возникшей глубокой нише, отгородило нишу от помешения полностью, и - вытолкнуло куда-то в сторону-вниз весь ее объем. По мере того, как поблизости и на расстоянии прямой видимости возникали, вздымаясь снизу, впячиваясь - сверху и вдвигаясь - сбоку, все новые персонажи, он, щурясь, и проверяя себя после каждого действия, восстанавливал обзор. В отличие от Первого Пилота, погружавшегося в кресло полностью и, для вящей конъюгации, сдиравшего с себя все до последней тряпочки, он позволил себе контакт в основном только по задней поверхности - половину грудной клетки, левую ногу - правую руку целиком. Голову художника кресло-конъюгатор охватывало только спереди, образуя подобие бракованной посмертной маски (господи, как говорится, избавь), закрывая его до бровей. Левый глаз при этом оставался свободным. Впрочем - он все равно был зажмурен. Кзади - маска спускалась к углам нижней челюсти, так что уши, лоб и торчащие дыбом жесткие, азиатские волосы оставались снаружи. Все вместе это составляло не слишком эстетичное, но зато уж, по крайней мере, яркое, запоминающееся зрелище. Очевидно - он уже загодя продумал именно такой фасон контакта для всяческих непредвиденных случаев. На всякий случай.
За исключением небольшой, отлогой горушки, напоминавшей очень приземистую пирамиду со стесанными почти до вертикали гранями, и торчавшей где-то в стороне, основным составляющим окружающего пейзажа был, без сомнения, песок. Песок желтый, горящий под свирепым светилом золотистым огнем, и ослепительно-белый, при взгляде на который приходилось щуриться. Кое-где в это море раскаленного света вклинивались прихотливо-изогнутые языки песка иссиня-черного или пурпурно-красного, багрового, красно-коричневого. Песок был уложен аккуратными, четкими, напоминающими поверхность морской раковины параллельными гребнями, которые тянулись, извиваясь, к горизонту. Где-то далеко он собирался в высокие, расплывчатые, рыхлые барханы, достигавшие огромной высоты. И место это, в дурную сторону отличаясь даже от страшного рэга Кармарзуф, вообще не имело признаков чего-либо живого. Совсем. Нет, то есть при первом взгляде на пейзажи рэга тоже могло показаться, что он абсолютно безжизнен, но когда видишь место, безжизненное по-настоящему, - отличие видно сразу. Такова особенность человеческого восприятия, - принимать суррогат за образец, да, - но только не тогда, когда рядом находится подлинник. Когда есть с чем сравнить, сразу же становится ясно, кто есть кто. Так вот: тут был подлинник. Вид со всех сторон был примерно одинаковый, но стадный инстинкт, присущий даже закоренелым, принципиальным, дистиллированным индивидуалистам, составлявшим Сообщество, согнал их в кучу, и так, теснясь плечом к плечу или дыша друг другу в затылок, они обозревали кошмарные окрестности, молча недоумевая, как это так получилось, что им подсунули именно этот товар.
- Мда-а, - протянул Некто В Сером, - интересно... Интересно, это "Ковчег" оказался куда глупее, чем мы думали, мы фраернулись, и он честно дал нам то, чего мы на самом деле требовали, или же имело место и то, и другое?
- История с рационом из семнадцати литров столового уксуса.
- А ты бы помалкивал: вот это вот гнусное безобразие - по преимуществу именно ваш заказ, сударь!
- Ага, - невозмутимо поддержал его Тайпан, - с ними, с неутомимыми искателями Научной Истины, всегда такая история. Занимаются там, "хорошей физикой", а получается почему-то атомная бомба. Ищут-ищут, и об одном не подумают, - что будут делать с находкой?
- А чего ж никто из вас, умников, не оспорил? - Огрызнулся Отщепенец. - Между прочим, - никто не мешал.
- А чем болтать, - проговорил Фермер, - пошли бы, - да и сделали бы анализы. В ближайшие часы, насколько я понимаю, все равно никто никуда не идет.
- А также не летит и не ползет.
- И самое главное - не лезет и не прыгает.
- Молодец. С четверти слова сечешь.
Об, Отщепенец и примкнувший к ним Некто В Сером, с неизреченно ленивым видом шланговавшиеся позади, небольшой колонной отправились к "шлюзуемому" участку корпуса. Ободрав защитное покрытие, Отщепенец с гордым видом наклеил на обшивку толстый, белый диск метрового диаметра, состоявший из какого-легкого вещества, вытянул позади конус вакуумной воронки, и подсоединил к нему насос.
- Ты можешь раскрыть обшивку точно под этой штукой? - Об, серьезно поднаторевший в общении с "Ковчегом" в последние недели перед исходом, осторожно кивнул. - Тогда давай. Только осторожно.
- Это что такое? - Лениво поинтересовался Некто В Сером. - Какой-то фильтр?
- Э-эх ты! А еще один из основоположников. С чего начались первые наши денежки, первые деньги Сообщества, а не отдельных его членов? С вот этого вот "П - ПРФ". Это - первое же, что мы научились делать при помощи "сборщиков", я и вышел с предложением на своего мерзавца-племянничка... У него была паршивая фабричка... сколько себя помню, она все время находилась на грани краха, я и предложил ему делать семейство фильтров промышленного и общего назначения. Все сделал! Обучил нескольких дебилов как закладывать системы, как вытаскивать и промывать, как сушить и упаковывать. Рекламу дал на собственном же "Дюпоне", подыскал и других потребителей! Сам знаешь Белые Технологии, - с виду все так просто... Фильтры пошли на ура! Еще бы! Толстые, и потому идеально надежные, точные, равномерные, они вдруг оказались нужны всем! Племянничек расширил производство, огрузился заказами, деньги потекли рекой, и он, как это и обычно бывает с такими типами, все успехи приписал себе, и самое смешное, сам в это поверил. Но драл я с него исправно... Пойдем-ка отсюда...
- С чего бы это? Если они такие уж надежные, что не пропускают ничего, крупнее глюкозы?
- С того, что синильная кислота мельче глюкозы. И угарный газ тоже. И, к примеру, хлор. Продолжать?
- Нет, спасибо. Я понял. А заразу, значит, с гарантией?
- Да. Но боюсь, что это - совершенно излишняя гарантия.
- С чего такой пессимизм, друг мой?
- Считай это интуицией. Только это предположение все-таки трудно назвать пессимизмом.
- Ну вот и все, господа, - проговорил химик, внося на суд честной компании распечатку данных газового анализатора, - дышать тут, по крайней мере, можно. Кислорода и углекислого газа - чуть побольше, азота - чуть поменьше, токсических примесей - на два порядка меньше, чем на земле, фоновая радиация - в одиннадцать раз. В основном - радон.
- А пыль?
- Вот ту-то как раз и начинаются странности. Обработал фильтр всеми растворителями, какие знал, и знаете, что? Решил быть ленивым, и подключил к процессу "Пандору", подключив тупоумный режим наивысшей разрешающей... Есть полициклические углеводороды, как из каменноугольной смолы, есть углеводороды нефти, есть частицы древесного угля, - очень, очень мало, - есть частицы сажи. Есть следы чего-то, по структуре напоминающего замененную целлюлозу. Даже сахар есть какой-то, считанные молекулы. Но: ни единой живой клетки. Ни единой бактериальной споры. Ни одного пыльцевого зерна! Ни единой молекулы белка или нуклеиновой кислоты, хотя есть какие-то злобные пародии на жалкое подобие отдельных аминокислот и азотистых оснований. Я лично не верю, чтобы живая материя могла породить такое убожество... Так что жизни, по крайней мере - белковой жизни, хоть в какой-то мере пересекающейся с нашей химической природой, тут нет.
- Не слишком ли смелое заявление? Пустынная местность, то да се... Тут может вовсе ничего не быть, а вот там...
- По-моему вы надо мной издеваетесь. Да посередине Антарктиды я вам, при том объеме анализа, который сделан тут, найду вполне заметное количество спор плауна, водящегося только в Норвегии, и, тем более, - пыльцы араукарий и масличных пальм. На вершине Чого-Ри всего этого добра будет и еще больше. В Сахаре, в рэге Армадрор или рэге Кармарзуф, - будет вообще грязно, там жизнь в сравнительном аспекте вообще кишмя кишит.
- А может, - Оберон азартно взмахнул руками, - а может тут ветра никакого нет...
- Не может. Вы только гляньте на эти барханы.
- А может...
- Не может. Забудьте. За широким мазком идет мазок блеклый, за ним - след, за следом - следа след, но никогда так не было и не могло быть, чтобы не дотянулась хоть тончайшая нить от того, что есть, о чем стоит говорить. Нету здесь братьев по разуму. Нет тут братьев наших меньших. Нет тут кошмарных бактерий, и вирусов, награждающих мгновенной смертью. Ни одного. Будь они хоть в хранилищах на другой стороне планеты, - был бы след. Невозможного - не существует. Тьфу на него, не стоит о нем говорить...
- Нет - и не было?
- Вот как раз об этом-то я и хотел сказать, только меня с присущим вам всем тактом перебили... Полно: и раковины радиоллярий, и фораминифер, и кусочки раковин чего-то, подобного моллюскам, и кристаллы фосфата явно из костей, - или я ничего не понимаю, - и тот же древесный уголь. И еще полно, - по сравнению с живым материалом, конечно, - всякой подобной мелочи, не допускающей двоякого толкования. Жизнь была. Нашего типа. Не удивлюсь, что весьма близкая и по формам. Теперь ее нет, причем достаточно давно по нашим меркам. Сотни тысяч лет, может быть - миллион, вряд ли больше. Мы приплыли. Мы достигли наконец, Другого Берега, к которому стремились так долго, но это оказался мертвый берег.
- Что-то ты, - проскрипел Хаген, - начал красно говорить. Раньше я не видел у тебя подобных наклонностей. Так с чего?
- С того, что, наверное, всю жизнь хотел говорить так, как разворачивается душа, а не так, как велит жизнь. Все: непонятные, убогие, суконные речи были нужны там, чтобы соответствовать представлениям бюрократов о приличном. И еще - чтобы идиоты, которые не понимают сути того, что я делаю, говорю и пишу, не могли бы придраться к формулировкам.
- Тебе это так важно?
- Да. Потому что покончено ныне, мы - на Другом Берегу, всего этого - не было вчера, потому что слишком давно умерли глаза, способные видеть, и уста - способные произнести: "Я вижу", - и все это не имело смысла, и оттого - его все равно, что не было. Будем жить или не будем, - пусть Слово станет свободным, пусть вяжет и разрешает, низводит и поднимает.
- Не понимаю твоего возбуждения, чудак. Кругом - пустыня столь чудовищная, что мы в полной мере не можем этого осознать. Мне было видение, как оно было всем после Радужного Покрова: гигантские, бесконечные, груды колоссальных костяков, так, что между ребер небо видно, как сквозь решетку, скулы - как мосты, а сухие позвонки - как троны великанов. И не было конца тому кладбищу, и я не видел ни одного зеленого побега среди мертвых костей, подобных руинам. И на день пути, лишенный имени, числа и всяческого счета, путники, наконец, ступили на берег Мертвой Америки. Мертвой Индии. Просто - Страны Мертвых, просто - земли, обручившейся со смертью. Нам нужно как можно быстрее покинуть эту страну, где все переполнено давним убийством.
- Ха! Ты все-таки ищешь свой Рай, что каждым своим цветком подобен кобре? Оглянись кругом, окинь взглядом Противостоящего. Не все ли живущие точно так же путешествуют в Страну Мертвых, не Орфей ли бывал здесь, оставаясь живым?
- Горы костяков, досточтимый. Горы костяков, застилающие самое небо.
- Я - остаюсь здесь, - вмешался Фермер, - потому что все, что я вижу на этом берегу, соответствует моему представлению о жребии Долженствования, наиболее почетном и завидном, и единственно пристойном человеку. Я в любом случае остаюсь здесь. Я могу справиться и один, как справлялся всегда, - Геро, выскользнув откуда-то сзади, судорожно обхватила его за спину, как пловец - после долгих дней безнадежного плавания вцепляется в толстенную сваю, - но если рядом будет вот эта душа, то я и вообще ничего не боюсь и буду счастлив.
- Сотни тысяч лет тут никто не дышал, не плакал, не любил, не предавался похоти, призывая подругу себе призывом брачным. Пустоты не бывает, ее не может быть, тут поселились беспощадные и яростные, не ведающие ничего, кроме своих танцев, от которых рассыпаются горы, не знающие иной радости, кроме радости Разрушения. Потому что - весело буйствовать, разрушая то, что еще было. Они, а не иной кто, будут соседями тебе, землепашец. Они придут - и смеху подобными покажутся твои исполненные гордыни слова о Преодолении. Грех плясать на могилах, землепашец. Грех совокупляться с умершими. Грех и мерзость перед лицом Неба.
- Ты напуган. Ты просто-напросто напуган, бедный мой друг.
- Да. - Об согласно кивнул. - Я напуган. Я никогда в жизни не видел ничего более страшного, чем убитая планета. Она убита, а это значит, что где-то, оскалившись вековечным оскалом, дремлет убийца. Тот, кому вполне по силам однажды повторить столь удачное дело.
- Ты понял это? Тогда мы будем искать его, и найдем, и сделаем так, что он никогда не сможет проснуться, и мы спляшем на его могиле, и споем над его гробом свои хулительные песни. Мы будем смеяться в лицо беспощадным и яростным, а они устыдятся, потому что бессмысленны.
- Кто там говорил о продолжении пути? - Спросила Анна, бледненькая, но уже не падающая без памяти, она возникла среди собравшихся, поддерживаемая Тэшик-Ташем, и тяжело опустилась в кресло. - Это бесполезные разговоры, потому что после такого пути машине нужно больше месяца на восстановление организации. Во всяком случае лучше сначала спросить о возможностях, а потом уже платить за то, на что у тебя нет денег. И слушайте вот это: я люблю летать, но при этом убеждена, что каждый взлетевший обречен однажды сесть. Я всегда знала это, а теперь убедилась: земля сильнее крыльев.
- Земля сильнее крыльев, - эхом отозвался Фермер, - вечно переделывающий никогда ничего не закончит. Даже в тяге к совершенству нужна мера. Обречен сесть однажды взлетевший.
- По нашим речам судя, - мы пьяны. Поэтому самым разумным для нас будет проспаться. Предлагаю для этого прецедента вынести особое постановление.