Дядя Жора - огромный, тяжеловесный, с крупными мясистыми чертами лица, половина которых искажена и изуродована глубоким, рассекающим бровь, шрамом. Вместо гл̀аза - гладкая, бледно-розовая площадка, и такого же цвета вся права часть лица.
Зато какие у него волосы! Вьющиеся, густые, темно-каштановые колечки и спиральки... Сверкая на солнце, они становятся рыжими. Когда дядя Жора проходит мимо, спиральки вздрагивают и шевелятся, пританцовывая, а колечки то и дело спадают на лоб, но потом вновь взлетают вверх.
Высоко поднятая голова, широкая грудь... но почему-то одна рука неестественно спокойно прижимается к телу, а из длинного рукава выглядывает маленькая, сжато-свернутая неживая ладонь... и одно плечо немного выше другого.
Кирпичный двухэтажный дом в форме буквы "Пэ" обнимает деревянный бордовый столик с двумя лавочками по бокам. Несколько шагов вперед - небольшое поле, старательно выложенное булыжником, перепутанное вдоль и поперек веревками с выстиранным бельем, а когда все белье высушено и веревки сняты - место, заменяющее спортплощадку, где можно стать в круг и поиграть в волейбол. Там собирались "взрослые", а мы, малышня, возились и суетились около деревянного столика, утопающего в объятиях нашего дома.
Здесь мы рисовали и вырезали бумажных кукол, а потом создавали для них невероятные наряды, играли в "съедобное-несъедобное", в "море волнуется раз"... и даже кушали свои обеды, доставленные мамами и бабушками из кухонь. Заигрывались до времени, когда жильцы-соседи возвращались с работы. Это означало, что наступает вечер, и скоро нас разгонят по домам, а места за столиком займут любители домино, шахмат, шашек или карт.
Чутко и интуитивно мы реагировали на всех проходящих мимо, зная характер и нрав каждого.
Дядю Жору, не смотря на его грозный и слегка отпугивающий вид, мы все обожали и бросались к нему навстречу, ощущая огромную нежность и тепло, исходящее от него.
- Дядя Жора, дядя Жора! - мы оставляем свои занятия и бросаемся к нему под ноги.
Глаза (невозможно написать "глаз", потому что глаза - это душа!) дяди Жоры светятся добротой и счастьем. Он дает нам по конфетке, улыбается, приговаривая низким голосом: "Тихо, тихо, тихо...осторожно" и с удовольствием наблюдает, как мы раздираем шуршащие фантики и забиваем конфетой рот.
С тетей Люсей дядя Жора жил недавно. Как тогда говорили, они сошлись, потому что оба одинокие.
Их комната находилась на втором этаже, а окно выходило во двор, как раз на наш столик. Время от времени из этого окна раздавались дикие крики, ругань и грохот. Мы притихали в такие, казалось бы, даже уже привычные для всех соседей моменты. Но к чему мне никак не удавалось привыкнуть, так это к вылетающей из окна руке, которая взлетала вверх и больно падала к нам на стол или на асфальт возле стены. На эту руку невозможно было смотреть спокойно.
Вслед за рукой обычно летели рубашки, брюки, очки... надо полагать, все принадлежавшие дяде Жоре, вещи. Как правило, спустя несколько минут, дядя Жора выходил во двор и собирал все, что мы с ребятами старались собрать вместо него, помогая ему таким образом. На нем были трусы и майка... и одна рука.
Он никогда не кричал. Я ни разу не слышала его громкий голос.
А тетя Люся, на самом деле - веселая и добрая, подвижная, худощавая, хотя совсем немолодая. Она очень артистично и ярко изображала актёров, клоунов, строила рожицы, чем нас ужасно веселила. Её холодный постный борщ, заправленный тушеными баклажанами, я помню до сих пор - какой он был вкусный! И ещё она легко расставалась с вещами, могла отдать последнее, что у неё есть.
Сто̀ило однажды моей маме в какой-то праздничный день сказать:
"Ой, Люська! Какой красивый у тебя шарфик! Прелесть какая!"
И тетя Люся тут же стащила его с себя:
"Возьми, Люба!.. Бери-бери! Я тебя очень прошу! Не обижай!.."
Спорить было бесполезно! А в комнате у них стояла кровать и стол... и больше ничего. В углу под протянутой на верёвочке простынью висели на гвоздях все их вещи. Вот только когда она выпивала, становилась очень неуравновешенной, нервной и (как мне тогда казалось) злой. Одним словом, вела себя безобразно, покрывая матом и высмеивая каждое дяди Жорино движение. А он молчал.
Мне до сих пор ужасно больно вспоминать, как однажды она плюнула ему прямо в лицо, а он абсолютно спокойно смахнул плевок своей единственной рукой и опустил глаза, не сопротивляясь, не возмущаясь. Выплеснув всю свою горечь, тетя Люся успокаивалась, утихала, и всё возвращалось на круги своя.
Помню всеобщее удивление, когда у тети Люси стал увеличиваться живот, и в какой-то момент даже я уже поняла, что у нее будет ребенок. Как смешно и странно было наблюдать кривляния и крики пьяной тети Люси с огромным торчащим животом.
Но Вовочка родился здоровым, крепким и очень крупным.
На удивление всем, он был просто как ангел! Огромные голубые глаза, роскошные белокурые и абсолютно кучерявые волосы. Вовик был нашим любимцем, и на прогулках мы с подружками наперебой окружали малыша заботой и любовью. Вовочка был очень спокойный, уравновешенный и абсолютно молчащий. К трем годам Вова ни сказал ни одного слова. Тетя Люся поясняла, что он все понимает, слушает и слышит, но молчит. Старушки на лавках повторяли: "Ну, что могло хорошего получится... в таком возрасте, да еще и у пьющих постоянно...".
Каким же было для всех шоком, когда в один прекрасный день тетя Люся прокричала в окно, что Вовка заговорил!
А он и правда заговорил всё и сразу. И речь его была спокойная, чистая, без свистящих и шипящих. И учился Вова на "отлично". И даже играл шахматы, обыгрывая всех в округе в свои восемь лет. И я уже не помню, утихомирились ли с его появлением тетя Люся и дядя Жора? Наша семья уехала из этого дома, и мы с ними больше никогда не встречались.
Перемешала всех война... Перетрус̀ила, просеяла... Разлучила, а потом соединила...
Многие начинали жить сначала - учились ходить, дышать, любить, терпеть...
Что происходило в душах и судьбах этих людей?..
Мы, нынешние, стали мыслить слишком "глобальными категориями", стирая и вытравливая из своей души и памяти то единственно ценное и дорогое, для чего мы все и живём, и для чего создан мир. И это - Человек.