Кто расстилает передо собой с восходом солнца богатый дастархан и не скупится на угощение себе любимому, тому всевышний воздаёт сторицей.
Многоучёный суфий Нурлан-бек, как и положено правоверному, поднялся вместе с солнцем, съел два шампура шашлыка, три манты, два мясных беляша, четыре голубца, завёрнутых в маринованные листья винограда, ломтик курдючного сала с чуреком и маринованной черемшой, перебивая, как заведено у настоящих восточных мужчин, каждую мясную закуску халвой или сладким щербетом, почти сиропом.
Завтрак без мяса -- не завтрак, а лёгкий перекус. Баранина из породного стада Нурлан-бека славилась на весь Малик-Ярславис -- таяла во рту и нежным жиром стекала по подбородку, испуская непередаваемый аромат кошары с молочными ягнятами.
Умиротворённый сытостью, досточтимый Нурлан-бек закончил свой завтрак чашей кумыса, которую держал перед собой. Чаша была тяжела, так что пришлось браться за неё обеими руками, а не одной правой, как предписано правоверному. Но это не столь уж тяжкий харам. Куда страшней аллах накажет нерадивую невольницу-кяфирку, которая не процедила кумыс как следует. Нурлан-бек поцокал языком, покачал головой, выловил из чаши и выбросил зеленые комочки навоза и с наслаждением допил божественный напиток лугов и пастбищ, вобравший силу трав, пережёванных породистой кобылицей.
Вошла служанка из неверных, ужасно неловкая в своей парандже и долгополом халате. Один её вид мог напрочь испортить правоверному настроение на целый день, но учёный суфий Нурлан-бек не зря долго учился управлять своими эмоциями. Вот и сейчас он мысленно заставил себя не замечать неуклюжую кяфирку. Ей непозволительно снимать паранджу даже перед хозяином, чтобы приучить к хорошим манерам эту дикарку.
То и дело роняя и вновь цепляя на ноги шлёпанцы без задников с загнутыми носами, служанка в глубоком поклоне приползла на карачках к хозяину и безмолвно поставила перед ним кофе, кальян и проигрыватель. Нурлан-бек брезгливо пошевелил пальцами. Каждое действие просвещённого суфия имеет скрытый смысл, пусть неверная задумается, почему он это делает. Служанка поняла и попятилась на карачках задом к выходу из покоев знатного эфенди.
Нурлан-бек нацепил наушники, но музыку пока включать не торопился. За окнами уже запели птицы, им вторили муэдзины на весь ещё пока спящий Малик-Ярславис, до которого от его аула рукой подать. Нурлан-ага с наслаждением прикрыл глаза, вслушиваясь в сладкоголосые перепевы птиц, которые сплетались в единую музыкальную композицию с высокими голосами муэдзинов, звучавших с минаретов, острыми иглами которых был утыкан Малик-Ярславис, город мусульманской славы. Пусть навеки вечные процветает благословенный Урустан, добытый огнём и мечом и дарованный всевышним всем правоверным своей уммы на расплод и умножение.
Почтенный Нурлан-бек на миг вышел из блаженного спокойствия и поморщился, когда почувствовал, как подлое недовольство шевельнулось в глубине его души при словах "расплод" и "размножение".
Завидна доля воистину правоверного суннита! Богатеет казна и стекается хлеб в закрома. Из года в год ширятся его владения. Пасутся и множатся его стада, а его семя и племя... Тьфу-ты, глаза бы не смотрели!
Нурлан-бек знал, что сам похож на обиженную обезьянку с толстым животом, тонкими кривыми ножками и загребущими руками до колен. А тут ещё этот салафит Бахыт в камуфляже, который ни на миг не расстаётся с автоматом, как-то сбрехнул в чайхане, что не только сам Нурланбек похож на обезьяну, но и весь его гарем просто куплен в обезьяннике зоопарка, а дети его -- не иначе как стадо бесхвостых бабуинов.
Салафит Бахыт в камуфляже, который не расстаётся с автоматом, никак не мог видеть его гарема, но ох уж эти гаремные кумушки! Как ни прячь жену-мусульманку под паранджу, все равно её увидят языкастые соседские сплетницы. От этих вертихвосток у колодца вся неприглядная подноготная твоего гарема выплывет наружу, как грязная вода из-под чистой бани.
* * *
Нурлан-бек с неодобрением глянул в окно, заметив, как нерадивые рабы неуклюже носятся за его разбредающимися овцами. Эти недотёпистые кяфиры хуже хитромудрых шиитов. Ему снова стало нехорошо и беспокойно при одном воспоминании об этих злокозненных шии, словно ему опять кто-то напомнил про стадо бабуинов. Успокоил его душу только некий праведный дервиш-мелами, выкрикивавший эзан на улице за его дувалом.
Почтенный Нурлан-бек отхлебнул кофе, затянулся кальяном и включил плеер с музыкой на восточные мотивы, чтобы вернуть себе доброе расположение духа.
Этот краснобородый шиит Абдуррахман никак не соглашается продать ему крутобедрую Мириам-ханум дешевле, чем за пятьсот рублиятов. Да за эти деньги можно при желании купить худосочный гарем, правда из одних сопливых девчонок-малолеток. Мыслимо ли -- полтысячи за наложницу-рабыню! Но краснобородый Абдуррахман не был бы шиитом, если бы не старался содрать с покупателя три шкуры.
Дети почтенного многоучёного суфия Нурлан-бека, если взглянуть со стороны, действительно просто гамадрилы какие-то, а вот если бы прикупить источающую райскую сладость Мириам, так она бы всю его породу улучшила. Ведь на целую голову выше самого Нурлан-бека, в два раза шире в плечах, в три раза -- в бёдрах, вот это была бы производительница для его потомства! А уж с лица так просто волоокая пери из заоблачных высей. Такая народит красивых и крепких сыновей, которым он оставит в наследство свой потомственный Нур-аул.
Салафит Бахыт в камуфляже, который не расстаётся с автоматом, взял Мириам в лихом набеге всего год назад, но никто ещё до сих пор не купил её у краснобородого Абдуррахмана за такие деньги. За салафитом Бахытом, который не расстаётся с автоматом, кралась по пятам дурная слава. Подозревали, что он платит гяурским косметологам, а те выводят клейма на лице наложниц, похищенных из богатых гаремов. Но Бахыту готовы были простить любой харам, потому что он добывал и сбывал мурзам и бекам по дешёвке таких красавиц, что только пальчики оближешь.
После завтрака Нурлан-бек вкусил крупинку соли, чтобы всевышний хранил его от чревоугодия и сладострастия, и распорядился шофёру о поездке в Тулабад на невольничий рынок.
* * *
Полицейские нукеры на дорогах в тот день не свирепствовали, а умеренно и даже с улыбкой взимали с проезжих беков и баев бакшиш, желая водителям счастливого пути. Наверняка власти снова объявили месячник безопасности дорожного движения.
Перед самым невольничьим рынком стоял четырёхэтажный дом с огромными буквами арабской вязью над карнизом крыши: "Приют для девочек-сирот сердобольного Абдуррахмана". На обширной веранде-витрине сидели и лежали босоногие девчонки разных возрастов в коротеньких рубашонках без трусиков.
-- Товар средней паршивости, -- скривил губы Нурлан-бек.
-- Не хочешь -- не бери, если не по карману. Кяфирские девчонки через пару лет начнут работать, как вьючные ослицы.
-- А мне нужна настоящая буйволица. Ты мне покажи Мириам-ханум.
-- Вон там на рекламе у входа её фото во всех видах и все параметры ее великолепной фигуры расписаны, а самый дорогой товар я прячу у меня в гареме, как в сейфе, чтоб не сглазили. На витрину не выставляю.
-- Почему так дорого?
-- Она уже не кяфирка, а почтенная ханум. Достопочтенный мулла Ибрагим обратил её в нашу веру. Пятьсот рублиятов и ни теньге меньше. Мулла, познав её три раза, сказал, что такой восторг не сможет доставить ни одна из небесных гурий.
Нурлан-бек свёл густые брови в прямую линию на переносице, поджал губы, сжал в кулаке кошель с деньгами и велел шофёру везти его в чайхану.
* * *
Чайханщик Алим, высоченный, в длинной до полу рубахе, встречал его на ступеньках с распростёртыми объятьями:
-- Добро пожаловать в шатёр бедного бедуина!
Удивительно обаятельный хозяин приложил руку к сердцу, заверяя в сердечной признательности, и ввёл гостя в своё заведение, пропахшее халвой, кофе, чаем и сушёной коноплёй. Этим вертлявым арабам достаточно было один раз мельком прознать, что у человека есть деньги, чтобы их позвоночник стал томиться позывами к низким поклонам при одном его появлении.
-- Алим, завари мне кофе с кардамоном покрепче да погуще и пусть твои нукеры проследят, чтобы нас пока не тревожили. А у меня к тебе будет деловой разговор.
Алим, похожий на рекламного красавчика с цветастых упаковок египетских фиников, всем своим видом выражал непередаваемое счастье хотя бы изредка видеть столь тороватых и щедрых гостей у себя в кофейне.
Даже его усы стоймя отдавали честь посетителю. Усы у него были самые замечательные во всем Тулабаде. Настоящие разбойничьи усы из кровавых восточных кинодрам. Человека с такими усищами никогда не забудешь, как не забудутся детские грёзы о караванах дромадеров среди бесконечных барханов, бедуинах, мерно покачивающихся в сёдлах на горбу "корабля пустыни" и голубой оазис под пыльными пальмами. И ещё томные одалиски в шатре богатого араба, и танец живота в свете догорающего костра из кизяков, седые угли которых поутру рассыпаются в прах от одного прикосновения.
По одному его плутливо-неуловимому взгляду Нурлан-бек понял, что чайханщик Алим -- именно тот хитрец, который сумеет обвести вокруг пальца хитромудрого шиита, этого краснобородого обдиралу Абдуррахмана.
* * *
-- Как я понял, достопочтенный суфий, -- улыбнулся отводя маслянистые глаза чайханщик Алим, -- у высокочтимого аги некоторые временные затруднения с наличностью?
-- Завтра приедут баскаки хана взимать годовой налог, отсрочки не дадут, -- вздохнул Нурлан-бек. -- И даже нашему эмиру в Калуганлы не пожалуешься.
-- А если бы была наличность, достопочтенный ага отдал бы Абдуррахману пятьсот рублиятов за прекрасную Мириам-ханум?
-- И даже переплатил бы, -- намекнул Нурлан-бек, что чайханщик Алим не останется без бакшиша.
-- Обижаешь, дорогой Нурлан-бек, никакой переплаты! -- снова приложил чайханщик обе руки к сердцу.
Нурлан-бек недоверчиво покосился на араба -- вся их братия еще большие плуты, чем шии, хотя они и сунну, как и сам Нурлан-бек.
-- У тебя, дорогой гость, в ауле Тарусанлы третий год гуляет без выпаса заливной луг, э?
-- Всё никак руки не дойдут, да и далековато от центрального вилайета.
-- Так в чём дело, высокоумный Нурлан-бек! Вон у меня за дастарханом почтенный кадий со своими нукерами, судебными исполнителями, в нарды играет. Твой луг больше полтысячи рублиятов не стоит. Кадий-судья оформит купчую на землю, у тебя появятся пять сотен на руках, и через полчаса сладчайшая Мириам-ханум будет сидеть в твоей машине.
* * *
Старшая жена сердобольного к детям Абдуррахмана зашла в гарем и распорядилась евнухам прислать ей Мириам-ханум, предмет её острой ревности к мужу. И сказала этой змее подколодной с нескрываемой радостью:
-- Слышь, Машка, тебя мой хозяин наконец-то продал. Теперь будешь нового хозяина ублажать.
-- Он тоже из Тулы?
-- Не, не из Тулабада, а из-под Малик-Ярслависа.
-- Малоярославца, что ли? А что там за кишлак?
-- Не кишлак, а аул под Калуганлы.
-- А-а, из-под Калуги, значит. Мне там не страшно будет -- места почти что родные. Мы сами-то с-под Брянску.
-- Знаю я этот Боранкыз, там у меня тётка-знахарка живет. Её весь тамошний улус почитает.
Хозяйка бросила на диван пакет с одеждой:
-- Евнух принесёт воды, ты совершишь священный тахарат и...
-- Чаво?
-- Подмойся, дура, и переоденься в хиджаб и паранджу, расчавокалась тута. Не дома у себя в деревне, а таперича в гареме у столь почтенного эфенди из-под самого Малик-Ярслависа. Молись аллаху, что тебя так дорого продали да еще в края почти родные.
-- А новый хозяин хоть красивый?
-- Тебе, чумичке, ещё носом крутить! Настоящий восточный мужчина должен выглядеть чуть краше обезьяны.