Слабейко резко выделялся в неприглядном строю добровольческого батальона. Небритые бойцы одеты в абы что, а обмундирование на нём всегда чистое и новое с иголочки. Образцовый и прирождённый боец.
Он имел обыкновение в разговоре пристально смотреть в упор на собеседника, ожидая, что тот отведёт взгляд. Ранние залысины не портили его крутой лоб с красивыми выпуклостями, но он всегда носил франтоватую натовскую кепочку. Даже в столовой за едой головной убор не снимал. Американские киноковбои в салунах сидят в нахлобученных стетсонах.
Чуть старили его красиво и всегда аккуратно подстриженные казацкие усы, но не настолько, чтобы потерять привлекательности для молодых сельчанок. Ему было двадцать девять. На равных он позволял с собой держаться только командирам и узкому кругу друзей.
Даже в мохнатом снайперском облачении 'лешего' Слабейко представал в строю стройным и подтянутым. За эту молодцеватость командование любило выставлять знаменитого снайпера перед проверяющими любого ранга при всех его орденах и медалях. Даже сам пан президент сочно причмокнул губами и с явным удовольствием прищурился, потрепав Слабейко по гладко выбритой щеке.
-- Слава нации!
-- Смерть врагам! - браво гаркнул в ответ Слава Слабейко.
Снайперы в первую очередь выбирают себе цель среди старших офицеров, лётчиков, танкистов, связистов в наушниках или механиков в промасленных комбинезонах. Слава Слабейко разил всех подряд. Старушка так старушка, дитятко так дитятко, беременная так беременная. Колорадов-сепаров надо беспощадно вытравить с родной земли. Понадобится, так смело использовать для этого химическое оружие в качестве инсектицидов. И плевать на какую-то там Женевскую конвенцию. Москаляку на гиляку!
* * *
Слабейко шёл чуть поодаль от патруля, спрятав лицо под капюшоном натовской куртки. Моросил дождик. Пахло бензином, солярой, раскисшей землёй. Тянуло вонью. Где-то плохо прикопали падаль. Труп лошади, собаки или человека. Дождик не кончался, иногда порывался задуть ветер, но быстро стихал. На душе становилось неуютно от нескончаемой осенней сырости. Людей в занятом селе почти не осталось. У покосившегося осветительного столба покачивался слегка трезвый вояка в полугражданке. Семицветная вязаная шапочка-пидараска. Женская кофта под военным бушлатом с оборванными погонами.
Слабейко обернулся к патрулю.
- Можно не задерживать. Такие не опасны. По ходу дела им попался магазин с богатым вино-водочным отделом. Скоро все будут в лёжку.
-- Не учи учёного. Мы доложим кому следует, как положено по субординации. А ты, снайпер, вообще что тут делаешь?
Слабейко молча отвернулся и пошёл в другую сторону. Очень нужно ему отчитываться в своих поступках перед другими. Сержант нагнал его и схватил за плечо.
-- Предъявите документы!
Слабейко так стиснул сержанту руку, что тот скривился от боли. Касаясь его уха жёсткими усами, Слабейко ответил:
- Завтра же чтобы мою внешность и координаты мои забыл, понял? Я в вольном поиске цели. Следующей целью можешь стать ты.
Низко над селом пролетел вертолёт. Винт угадывался светлым нимбом в изморосном небе. Невдалеке за леском прятался раскисший аэродром. Слабейко представил себя за штурвалом в такую погоду - удовольствия мало. Куда удобней отрабатывать слепой полёт в ясном небе по приборам, с зашторенными стёклами фонаря.
* * *
Зайдя в пустую палатку, он сразу включил экран и выбрал любимый опус. Раздевался под камерную музыку из классики шестнадцатого века. Проигрыватель барахлил. За каждым музыкантом в парике, камзоле и кружевах неотступно следовала негативная маска.
Скрипки, клавесин, продольная флейта, потом виолончель и голос сопрано. Напевность, чуть отдающая задором карпатской селянской песни, но и только. Остальное -- чистая Европа. Неровная мелодия, словно задыхающееся объяснение в поисках оправдания. Гармоническое развитие, нераздельность целого и противоречивость до болезненного обострения во всём. После взрыва фортиссимо утихающие звуки сталкиваются и разбиваются в новом всплеске, как две непримиримые силы. Не уловить, в какие цвета окрашены та и другая сторона, кто прав, кто виноват, за кого вступиться.
Что-то приходит за музыкой, такое не распишешь по нотным линейкам, не разложишь по полочкам. Всякий раз выплывает один-единственный оттенок, мгновенный штрих, который круто меняет твоё отношение к мимолётным событиям. Карло Джезуальдо, всемогущий сеньёр, князь Венозы, гранд Испании. Одиозный гений своего века, творец-первопроходец. Первым заговорил языком открытого чувства в то время, когда Европа изучала мистические хоралы, а северное Причерноморье гоняло табуны гортанными воплями кочевников.
В школе Слабейко по своему особому плану всестороннего развития личности занимался по классу гитары в молодёжном клубе по интересам. Там научился сносно 'барабанить' ходовые вещи. Дальше стоп! Нотная грамота слишком туго давалась. Слабейко не сдавался. Не хотел застрять на любительском уровне. Был уверен, что сумеет выказать себя как восходящую звезду. Стать виртуозом.
Для показательного концерта учеников он выбрал ещё не игранную классику -- мадригалы Джезуальдо. Выбрал неспроста, был уверен, что музыка шестнадцатого века или же техника исполнения того времени одинаково просты и неразвиты по сравнению с уровнем сегодняшнего дня. Что-то у него получилось неплохо, но преподаватель не отважился выносить на концерт его выступление.
Голые ноты одноцветной партии сопровождения. Вряд ли сам гениальный гитарист Сеговия, кумир Слабейко, взялся бы передать экзальтацию чувств в этих мадригалах. Слава не умел импровизировать, играл только с листа и с трудом подбирал гармонию на слух. Преподаватель музыки, выпускник консерватории, очень тактично указал Слабейко его потолок в исполнительском мастерстве - сельский клуб. Больше Слабейко на занятия не ходил... 'Но ужель он прав и я не гений?..'
Этот виртуоз-преподаватель приходил в класс со светловолосой девушкой-дюймовочкой с огромными серыми глазами. Она носила за ним ноты, доставала из футляра гитару, наливала ему чай из термоса. Тоже была из консерватории, но первый курс. Однажды, когда ещё Слабейко не распрощался с надеждой стать виртуозом, она пришла сказать, что занятий не будет, маэстро уехал на международный конкурс. В тот вечер до общежития провожал её Слабейко. И даже не заметил, как остался там на ночь.
Её фотография даже на фронте стояла у Слабейко на тумбочке. Бойцы радужной сексуальной ориентации фыркали, дескать, их снайперок и тут хочет выпендриться. У них-то над полевыми раскладушками висели фотки мускулистых качков. Думали, что это какая-то неразделённая любовь Слабейко. Но на самом деле бывшая студентка была уже замужем, водила за руку пятилетнюю светловолосую девочку с огромными серыми глазами, преподавала в одной из музыкальных школ. До фронта они с ней сталкивались лицом к лицу в её родном городе лишь тогда, когда Слабейко не мог незаметно пройти мимо. Она с вызовом смотрела на него, а он отводил глаза.
Среди знакомых девушек было более чем предостаточно желающих переменить свою фамилию на фамилию Слабейко. У него, как он думал, было классическое телосложение и породистое лицо, которого не портили даже ранние залысины. Но с девушками он держался подчёркнуто холодно. Обиженные обожательницы строили самые невероятные догадки о его распущенности. Находились и такие, кто разыгрывал из себя жертву коварного обольстителя. Сам он не придавал этому никакого значения.
Правда, в первые годы войны с гибридным агрессором ему приходили письма и поздравительные открытки с округлым женским почерком, но он рвал их на мелкие клочки. Никогда на них не отвечал. Неизвестно, кто их ему посылал. Та светловолосая пианистка была первым и единственным человеком, кого Слабейко посвятил в свои жизненные планы по завоеванию превосходства во всём. Не она ему писала на передовую. Маленькая, миниатюрная куколка. У Слабейко к ней было какое-то трепетное чувство бережности, как к сестре-малышке. И чисто рыцарское преклонение перед дамой своего сердца.
С ней было легко и свободно, наверное, потому, что это была первая женщина в его жизни. Так же легко и свободно она оставила его с ней на ночь. Утром сказала, что её собираются в скором времени выдать замуж за нелюбимого, а Слабейко как раз тот самый единственный и ненаглядный, кому она была готова с радостью отдать свою дивочисть. И не разорвёт узы тайной любви к нему даже после венчания. Сказала и не уловила тот один-единственный оттенок, мгновенный надлом, меняющий чувства ревнивца. Молчание после её слов и сделавшаяся ещё более обаятельной улыбка Слабейко не означали тихой радости. Так снаружи выглядели вспышки его беспричинной ярости. В такие моменты мысли оборачивались выспренней декламацией... 'Смейся, паяц, над разбитой любовью...'
Всё, что она могла сделать, так только пригласить его на свадьбу вопреки воле родителей. Не имея опыта, не прощаешь себе ошибок. Галантность Слабейко быстро сделалась настолько утончённой, что легко и незаметно перевела их отношения за грань отчуждения. Роль любовника не для него. Слабейко не мог даже в мыслях представить себя вторым.
Где-то через год после её свадьбы он зашёл в библиотеку, заказал в читальном зале том Эзопа. Античное наследие шло следующим пунктом программы по всестороннему развитию его личности для достижения превосходства во всём. Басня про обиженных волков всколыхнула оскорблённое достоинство.
Вот встретились как-то три волка, и зашёл у них разговор о том, что люди их преследуют потому, что добрых дел от них ещё не видели. Волки с благими намерениями вышли из лесу и решили помогать людям на жатве вязать снопы. Кончилось это для волков совсем не так, как им хотелось бы. Побитые, вернулись они в свой лес и решили заниматься прежними разбойными деяниями, заключив: сколько добрых дел ни делай, все ж не избыть им ненависти людской. Прирождённому хищнику солома не по вкусу.
Из библиотеки он шёл вниз к Стрийскому парку по мощённой брусчаткой улице. Она сошла с тротуара и, опустив ресницы, направилась ему наперерез. Он смотрел ей в лицо и удивлялся, как ей удаётся то заливаться румянцем, то бледнеть в один миг.
- Я бы всё-таки очень хотела бы с тобой переговорить.
- При нынешних обстоятельствах это было бы запредельным оскорблением всех этических норм.
- Ты не разговариваешь, а изрекаешь, как дипломат на официальном приёме...
-- Высокий стиль никак не нарушает этикета.
-- Прекрати это! Я старше тебя на два года.
-- Неодолимая преграда!
Потом она на что-то невнятно намекала, тушевалась вообще говорила непонятно. У него покалывали мускулы на руках, что-то холодное, едкое растекалось в груди, он разговаривал со сжатыми зубами. Сказал ей, что не располагает временем.
- Нет уж, постой, ненаглядный! Вот полюбуйся. - Она оголила локоть из-под рукава, он увидел синяки от жёсткой хватки мужских пальцев. - Вот оно, твоё рыцарское благородство... вот твоё бескорыстное служение прекрасной даме сердца... вот твои цветы к моему дню рождения.
Он зло поджал губы.
- Пойдём, я разберусь с твоим.
- Только тронь его! Мне скоро аист дитятко принесёт. Мой меня бросит, ты же меня не возьмёшь с чужим ребёнком. Сам ещё ребёнок. Училища на закончил.
Вспышка ярости не оправдана ни по житейской смётке, ни по любому случаю, подходящему ко всему нравственным ценностям. Кто ему её 'мой' и кто она? Сдержанность - основная черта победителя-воина. Важно вовремя поставить крест на отношениях. Возмездие за предательство.
* * *
-- Выключи этот вой!
Слабейко не ответил командиру. Снял с чугунной печки кружку с чаем. С экрана пять вокалистов в завитых париках с горящими свечами на золотых шандалах в руках, словно сбиваясь и задыхаясь, пытались наперебой высказать по-итальянски каждый что-то своё. Слабейко выключил проигрыватель. Декламация, патетические возгласы, затянутые паузы, потом страсть задыхающейся речи. Самобичевание и раскаяние по поводу слепой ярости. В его воображении предстал тонкий аристократ, весь в бархате, отложной воротник из батиста, слипшиеся на лбу завитые локоны, глаза раскрываются всё шире от вида, а ноздри -- от запаха крови.
Дыхание срывается, как на последнем выдохе... Снова декламация: 'Ты прямо в сердце ткнул - небось, не мимо, И кровь нейдёт из треугольной ранки, А уж не дышит - каково?..'
Смерть предателям! Прекрасная принчипесса, ещё минуту назад владетельная княгиня Венозы, наверняка тоже умела вспыхивать румянцем и бледнеть в тот же миг. В раскрытых глазах боль, застывшая навек, и растерянность, - ненависти нет. Она жила легко и просто, и любила по-доброму, и умереть иначе не могла. Мёртвая улыбка всё прощает. Мотив раскаяния заглушает укоры совести. Парчовый тюрбан пронзённого любовника, пропитываясь кровью, распрямляется, шевелится поверженным василиском.
Карло Джезуальдо ди Веноза, суверен и одиозный гений, не мог быть вторым. Это Европа, покорительница стран и народов. Повелительница мира. И мы будем там, рядом с победителями. Рука тянется к эфесу, чтобы ещё раз пронзить поверженного соперника. Но смертный грех - осквернение праха.
Та маленькая светловолосая женщина с огромными серыми глазами не знала, что Слабейко каждый день разговаривает с ней в уме. Даже не могла в воспоминаниях о нём представить этого за той стеной, которую он сам воздвиг между ними. А ей достаточно было знать такую малость. Каждый раз при давних встречах в её глазах были растерянность и ожидание. Руки разведены в стороны, как при прощании на перекрёстке дорог. Она не была тонка в чувствах, как прекрасные дамы сердца в рыцарских романах, и ожидала простого шага навстречу. В глазах была боль, ненависти не было.
И любила по-доброму и страдала, не обвиняя. Но если в любви прежде всего ценится решительная хватка, ничего не остаётся делать, как ждать, что она прибежит к тебе из-под венца. Не прибежала -- 'горе отверженному...' Нет ничего смешнее злости в любви. Для злобы человек не субъект и не объект, а точка приложения сторонних сил. Сил от лукавого. В любви на десять 'на' приходится только одно 'дай', иначе не сложится. Но это уже не по набору правил поведения, если считать дело чести за неоспоримую истину.
2
В Стрийском парке цвели липы. Молодая мама подбрасывала на руках пухлого мальчика, одетого в расшитую крестиками сорочку.
- Сколько ему? - спросила пожилая женщина, сидевшая рядом на лавочке.
- Нам уже годик, мы уже большие... Батька экзамены сдаёт, а мы гуляем. - Мать качала малыша и смеялась. Он хмурился. - А ну давай, маленький, ходи-ходи ножками!
- Вы правильно делаете, что заставляете его ходить. У вас очень крупный мальчик, широко посажены бедра, он не сделает самостоятельно первого шага. Затруднённая локомоция. Простите, я врач-педиатр.
- А вот и нет. А вот и тётя ничего про нас не знает. Правда, маленький? А вон гули, видишь? Беги напугай, беги...
Малыш серьёзно насупил чёрные бровки, оторвался от руки матери, сделал три тяжёлых шага и замахнулся на голубей. Они вспорхнули из-под ног. Малыш плюхнулся попой на песок, удивлённо и обиженно посмотрел на пожилую женщину.
- От-ты, какие мы тяжёлые! - Мать подхватила его на руки, он хмурился и отворачивался, когда она его целовала.
- Поздравляю, вам повезло, - сказала соседка по лавочке.
- А у нас всегда так... Мы всегда будем первые. - Мама снова подбрасывала малыша. - А во-о-он гули где, сыночка!
Мальчик, оттолкнув её губы, умными чёрными глазёнками следил за парящей в жарком небе стаей голубей. Ярко светило солнце. В парке цвели липы. Ветерок раскачивал их жёлтые соцветия. В тягучем, пахнущем мёдом воздухе гудели пчёлы.
* * *
- Тётечка Тодоска, а тётечка Тодоска!
К запотевшим стёклам веранды прилипли розовые ребячьи носы.
- Чего тебе, Оксана?
- Наша связка юных активистов взяла опеку над вашим хлопчиком, - отрапортовала розовощёкая Оксана, замотанная цветастым платком. - Будем возить хворенького Славусика до школы на саночках.
- О-от молодцы, детки. Та проходите до хаты, та не стойте!
Сдвинув брови, наклонив лобастую голову, он сидел на стуле.
- Ты, Ксюха, не зови меня больше Славусиком. Я Святослав. Так зовут только храбрых. И я тебе не хворенький, я скоро лучше вас всех буду бегать. Сказано же тебе!
Мама стояла на крыльце и смотрела, как ребята, три девочки и два мальчика, тянули санки по мокрому, налипавшему на полозья снегу. По следу открывалась серая прошлогодняя трава.
- От же хвороба клятая, - сказала мама почтальонше у калитки. - Полгода, как дитё обезножило.
- А доктора что говорят?
- Обещают, к весне встанет. Он встанет, он у нас такой.
* * *
- Не могу, Слабейко, тебя взять. У тебя медицинское противопоказание. Врач не пустит. Это не выезд на область, а международный чемпионат.
- Когда это было? В детстве болел. - Когда Слабейко спорил, у него оттопыривалась верхняя губа, на которой пробивался не чёрный пушок, а росли настоящие усы. - Я вышел на предельное время в биатлоне, а говорили, нет резкости на прорыв и меткости в стрельбе. Взял кубок по лыжному кроссу, а говорили, я выматываюсь на трассах. Сказал, поеду, значит, поеду!
Он упрямо смотрел на тренера из-под сведённых бровей. На лбу ещё не просохли капельки пота после тренировки.
-- Запасным на подстраховку поедешь?
-- Вторым не буду никогда! Соревнуйтесь без меня.
* * *
Каменная лестница зигзагом поднимается на гору. Выводит на мощённую улицу, где не ходят машины. Сказочные домики по самую черепичную крышу увиты виноградом. Вязкий запах виноградных листьев мешается с тягучим медовым запахом липового цвета. Белый каравай-паляницу, коробочку буковинского щербета к чаю, две пачки 'Гуцульских' сигарет подал приятелю прямо в окно. Потом одним прыжком забрался на подоконник.
-- Купил, как ты просил.
- У нас завтра полёты.
-- Угу, первый раз на реактивных. В лётное возьмут после аэроклуба без экзаменов.
-- Покоряем небо!
Приятель, сидя за столом, обложился конспектами. Хочет быть похожим на вечного отличника Слабейко. За окном тихо без ветра. С нижней улицы под горой доносятся звонки трамваев. Огромная клумба роз на весь двор. Их только что полили, запах пока прибился к земле. Вдоль стен шпалеры цветущего жасмина. Он пахнет и после полива. Неуловимой горчинкой пахнет белый хлеб, ванилью пахнет щербет. Синий дымок сигареты тоже необыкновенно пахуч. Кто-то сказал, на местной фабрике туда добавляют особую траву. Потом песня.
Цветёт тёрен, цветёт рясно,
Да и цвет опадает.
Кто в любови не знавался,
Тот горя не знает.
Мамина песня. Поют на два голоса, громко, чисто. Напротив, за клумбой роз, студенческое общежитие. На втором этаже сидят на подоконнике две девушки с распущенными волосами.
- Чья та гуцулочка слева?
- Влада Матяш. Вчера была у нас в аэроклубе на танцах.
-- Володимера, значит? Красивая.
-- Хочешь, я сейчас их приведу? Пусть споют у нас на два голоса.
-- Не хочу. Ну их, этих баб!
-- Ты что, теперь из этих самых?
-- Сказился! Да я любому уроду со значком цветика-семицветика на маечке в морду заеду.
-- А с музыкантшей у тебя как?
-- А никак!
* * *
- Поеду!
- Слушай меня, сыночка, внимательно, - мама озабоченно заглядывает в уложенный чемодан. - Тут носки, тут вот что ещё... может, не поедешь?
Слабейко не слушал, а смотрел в окно. По двору ходил аист, стучал в землю красным клювом, горделиво сторонясь кур.
- Оставь его, мать... -- Отец щёлкал за столом по клавишам, даже на воскресенье брал домой бухгалтерскую работу. -- Решил - пусть едет.
- Так, значит, это я положила, то положила... здесь бритва... может, не поедешь?
Отец закрыл счётное устройство, поднял на лоб очки.
- Я только вот что, сын, хочу сказать...
В первый раз он заметил, как всё-таки похожи отец и мать. Ну просто как брат с сестрой. Родители говорили, их не хотели расписывать в загсе из-за этого. Но родом они из разных сёл.
- Твой дед говорил мне - золота у меня нет, пахотных моргов тоже, наследовать тебе нечего... Мы с матерью приехали в город с двумя чемоданами. Всё своё наживали сами. Попробуй и ты... Я попробовал, никому не советую. Говорю честно, никогда не считал твой аэроклуб серьёзным увлечением. А твоё желание поступить в лётное училище - глупсто одно. Трудно нашим из села жить в большом городе. Смеются с нас городские. Рогулями дразнят, хоть сами голым задом светят. Что тут скажешь, дед и отец твой землю пахали и навоз разгребали. Потом в городе я всю жизнь с цифирью просидел. Ты мог бы в начальство выйти. Или в депутаты. Ладно, лети и помни, как бы ты высоко ни взлетал, как бы низко ни падал, у тебя есть твой дом за городской окраиной. Там тебе всегда рады. Не слушаешь?
Слабейко следил из окна, как большая садовая улитка ползла по листу вьющегося по стене дома винограда, оставляя за собой извилистый след.
- Вон аист клювом щёлкает. Что ни год домой возвращается. Важная птица, нарядное перо. А жаворонок что Ни мяса, ни перьев, один свист. Только умеет в небо свечкой уходить, что твой лётчик. Не залетай высоко. Брось панские замашки. До панов нам далеко, как жаворонку до неба. В чужом городе будет трудно. Горше нет вражины, чем городской намоскаленный хохол. Сельским выше городских никогда не подняться. Нужно городских принизить, чтоб они нас не принижали. Вот и думай.
Мама поднесла фартук к губам.
- Он вернётся, отец, он обязательно вернётся. Примета такая - сердитый уезжает, обязательно вернётся.
Слабейко знал, что дальше скажет отец... Человек сажает дерево, строит дом. Или въезжает в высотный дом. Во дворе уже посажены деревья, в палец толщиной и высотой по пояс. Дома в городе растут выше и быстрее деревьев. Но кто-то ещё живёт в старом доме на селе. Прежде в сельских домах не делали комнат. Одна хата - и кухня, и столовая, и спальня. Все под одной крышей. Все вместе, все на виду друг у друга.
Теперь и на селе дома делят на комнаты. Зал обычно не отапливают, там не живут. Там будет тепло и уютно, когда появится гость. Если заждались, будут рады любому, но оставят ночевать не каждого. Зал может пустовать годами, холодный, чистый, необжитый. Сама хозяйка редко заглядывает сюда. Смахнуть пыль, посмотреть на фотографии в рамочках по стенам, поскучать, опершись локтями на широкий стол, застеленный цветастой скатертью... Если согласиться, что у мысли есть полёт, то в такие минуты он неторопливый и плавный, как полёт осенней стаи аистов над проспектом большого города. По старому поверью, стая аистов приносит счастье.