Пальцы приятно подрагивали. Руки делали привычное дело. Зеленая кашица струилась из маленькой серенькой бумажки.
-- Чего дрожишь то? -- спросил Кровин.
-- Зябко что-то. Сыро нынче. -- ответил Гашин.
С потолка свисали жирные капли, набухали и нехотя оторвавшись падали в лужицу на полу .
БЛИНЬК. ДОНК.
Лужа расползалась по всей комнате, пропитывая песок разрушенной стяжки. За кирпичным окном серело вечернее небо. Моросил дождь.
-- Много не сыпь -- позняковая. -- сказал Кровин, деловито утирая нос.
-- А нас не попасут? -- спросил Гашин.
-- Ближе к делу. -- парировал Кровин поднося зажигалку к горлышку бутылки.
В колпачке из фольги возникло свечение, и бутылка стала наполняться молочно-белым дымом.
Он резал горло и был похож на дым от осенних костров.
-- Не выдыхай, -- возник Кровин.
Он втянул в себя дым и стал похож на человека с мучительным запором.
Дом в котором уже давно не бродили пьяные строители, представлял из себя коробку, состоящую из полной невостребованности, какую может представлять, разве износившийся поэт со слюнявой лирикой, да брошенный пес, раздавленный автомобилем.
С каждым вдохом, предметы отдалялись в своей перспективе и начинали быть похожими на некое подобие вещей когда-то виденных во сне, значение которых не было понятно до конца.
Гашин посмотрел на Кровина и не увидел ничего похожего на бывшего одноклассника. Перед ним высасывал остатки дыма из бутылки, какой-то неряшливого вида человек, изображавший профессионала в своем деле. Все вокруг перестало казаться таким обыкновенным, что казалось, все видится впервые.
-- А ты говорил позняковая, -- радостно сказал Гашин, и хохотнул.
Кровин молчал, продолжая высасывать бутылку. На секунду Гашину показалось, что он ничего не говорил, ничего, и все это было лишь полетом его ускорившихся мыслей, что стали налезать друг на друга, словно колорадские жуки в банке с соленой водой. Пахло паленой пластмассой.
Кровин сосал дырочку в боку пластиковой бутылки. Огонь прожег фольгу, и пластмасса начинала оплавляться.
Гашин вырвал у него бутылку и выкинул в окно.
-- Ты чего, -- Кровин удивленно посмотрел на Гашина как в первый раз.
-- Отравишься. -- ответил Гашин.
Недостроенный дом, в котором они находились, вдруг предстал не потрескавшимися стенами с выступившей влагой, а огромный, многоэтажный лабиринт, в котором нет ничего, что порадовало бы. Лишь одиночество, скрытое в убогом интерьере каждой новой комнаты. Двери, в которые дула сырость сквозняком пробегающая вдоль стен, разевали пасти, проглатывая каждого вошедшего. Хотя не было никого, никого кроме Гашина.
-- Не отравлюсь. -- ответил Кровин. -- Не прет меня что-то. -- Добавил он, помолчав и плюнул на потолок.
Наступило молчание. Время тихо исчезало из этого дома. Его недостроенный каркас погрузился в сонный туман. Окна выводили в никуда. Двери вели в очередное помещение с такой же дверью. Дверные проемы чернели бездной, и за каждой жужжала вечность.
Гашин оглянулся и заметил, что в углу кто-то прячется, испуганно прижимаясь к стене. В полумраке казалось, что это ребенок, забытый, после спешной эвакуации жителей.
-- Горазд же ты навернуть, -- послышался голос Кровина.
В эту же секунду, Гашин вспомнил, что еще до остановки времени, Кровин обмочил этот угол, и напряжение спало.
-- Что это я навернул? -- спросил Гашин.
-- Да про младенца, я и сам почти поверил.
Гашин решил, держать себя в руках. Того и гляди, подумаешь о чем-то личном, а потом окажется, что думал вслух.
Кровин устало вздохнул и два раза подпрыгнул на одной ноге.
-- Не прет меня, -- пожаловался он и вышел из комнаты.
Комната разверзалась со всех сторон так приятно неожиданно, что Гашин рыгнул и изо рта вырвалось запоздавшее облачко. Он потер онемевший лоб, и комната вернула свои натуральные размеры.
Вдруг подумалось, что в руках у него есть все для счастья, которое так необходимо всем нам для нормальной жизни. Жизни, которая никогда не останавливается и не выпадает из времени, за исключением тех мест, где тело обретает легкость, а разум становится настолько гибким, что начинает попадать в промежутки между секундами, продавливая своей активностью мягкие сотые доли секунд. От чего происходит частичное отслоение сущности человеческой от времени, но не полное отделение от него. На такое способны не все, а лишь те, кто осознал тщетность бега за собственным хвостом, к каким, Гашин, безусловно, себя причислял, потому что, комната вновь начинала расширяться и принимать забавные очертания. Песок на полу зашуршал под наплывом новой морской волны. Безумно якркий день белым, бело слепил в глаза. Песок своей желтизной набился в туфли, неприятно лез в носки. Под жгущим солнцем умирал дельфин, истекал желтой любовью. Уши закладывало от одиночества. Гашин решил пройтись вдоль берега, когда метрах в десяти от него, вдруг обернулась Таня Ивашова, которая вовсе не умерла, а лишь решила сойти с поезда и уехать на этот океанский берег, где тосковала в ожидании Гашина.
Из соседней комнаты послышалось кряхтение. Гашин вздохнул, пожалев, что не смог удержатся между секундами. Слово секунда развернулось, обнажив свой истинный смысл, определяющий положение в круговом пространстве, разбитом на условные двенадцать часов, в секторах которого секунды звучали как куранты, и многотонным маятником уничтожали предшественника.
Дверной проем наплыл и поглотил. В соседней комнате в углу стоял торшер.
Гашин подумал, что хоть дом и не достроен, но внутри достаточно уютно.
Торшер пошевелился, обдав Гашина волной ужаса, ноги развернулись и уже убегали, когда послышался голос Кровина.
-- Если стоять на руках, то кровь, как бы не было в ней мало канабенола, интенсивно омывает мозг и тебя начинает переть.
Торшер перевернулся и превратился в Кровина.
-- А тебя, что, не прет? -- спросил Гашин, возвращаясь в комнату.
-- Нет, не прет, -- ответил Кровин, отбивая ладонями дробь на своей заднице.
-- Пойдем, пройдемся, что ли, -- добавил он через некоторое безвременье, плюнув через плечё три раза.
-- Палевно, -- ответил Гашин.
-- Да брось ты, -- воскликнул Кровин, брови его при этом наползли на лоб, будто червяки, свободно ползающие по лицу. -- Если шагать в ногу, то кажется, будто идет один человек, а в темноте один человек не может быть накуренным. Даже если нас кто-то остановит, он увидит что мы как один не накурены и это будет так убедительно, что никто и пальцем не шевельнет, тем более туман...
-- А ты говоришь: "не прет", -- радостно заметил Гашин и засмеялся. Смех сдавливал живот и сжимал легкие, наружу вылезало лишь шипящее подобие смеха. Но при всем при этом было невыносимо смешно, так смешно, что остановиться было нельзя.
-- Чего ржешь то? Дурак, накурился и ржет! -- вознегодовал Кровин. От чего Гашин еще больше потонул в смехе.
-- Не прет, -- давился он.
-- Дурак, -- тоже начал смеяться Кровин.
-- Его развозит, а он: "Не прет"! -- Гашин начинал задыхаться.
-- Не надо, я не хочу больше, -- попросил Кровин после продолжительных конвульсий, давясь беззвучным смехом.
-- Чего ты не хочешь то, -- пискнул Гашин.
-- Ничего больше не хочу, -- прошипел Кровин и упал на зад.
Смех взорвался из последних сил и начал потухать.
Кровин поднялся на ноги и отряхнулся. Мучительный смех, пару секунд назад казался выдумкой. Те кто смеялись, были уже за толстой завесой сомнамбулической памяти.
Одежда Кровина висела на теле, опираясь на бедра, свисая с плеч. Сырость заползала в пространство между кожей и тканью. Одежда касалась тела критическими точками, холодя участки соприкосновения.
Штанина джинсов оказалась, по сути, кожухом для шарнирного механизма, с помощью которого главный вселенский механик предполагал перемещение в пространстве, наполненном преградами и телефонными проводами. Внутри шарниров что-то постоянно вращалось, вращалось все тело в целом и каждая часть по отдельности. Вращение было до того очевидным, что казалось глупостью, упорное игнорирование его ранее. Это вращение было невидимым. Более того, это и был биоритм.
Еще Кровин понял, что при желании может посмотреть на свою спину, просто раньше это желание не возникало.
-- Пойдем, нечего тут ловить, -- сказал Кровин.
-- Подожди, мне нужно песок вытрусить, -- ответил Гашин и тут же усомнился, что сказал это в слух.
Он снял туфель. Песок неприятно зудил между пальцами. Между пальцами было так же темно как в египетскую ночь под лапой сфинкса. Сфинкс прогнул спину и зевнул, по-кошачьи высунув язык. У пирамид горели факела. Рабы спали вповалку тут же между хаотично разбросанных блоков, все в песке на липком от пота теле. Невыносимо воняло чесноком.
-- Да нет у тебя там песка. -- сказал Кровин.
За окнами сыро густел туман.
Песка в туфлях действительно не оказалось. Ноги как-то вдруг перестали ощущать песок, исчез запах чеснока.
-- Круто, -- восхитился Гашин.
-- Везет же некоторым, -- с неприкрытой завистью произнес Кровин, -- а меня как не перло так и не прет. -- с этими словами он резко дернул головой вправо и прислушался. После чего крадучись исчез в проеме.
-- Да уж! -- протянул Гашин и последовал за ним.
Стены и предметы наплывали с поразительной настойчивостью. Соприкосновения ног с асфальтом были настолько эфемерными, что будь это сон, окружающая действительность казалась бы более реальной. В темноте то и дело вспыхивали огоньки чьих-то окон, что казались проекцией диафильма на грязную простыню.
Туман густел. Сырость мягким гелем ложилась на непокрытые головы. Туман хранил загробное молчание, и лишь отдаленное бульканье одиноких капель с крыш говорило о продолжающемся движении, движении во внутрь себя, как центра вселенной.
Кроме того, туман резал глаза, он заползал под веки и въедался в роговицу. Он совсем уж неожиданно оказался той частью мирозданья, в которой находился дискомфорт, который раздражал и умирал вместе с первым дуновением огня.
-- Ты же не куришь! -- обрушился голос Кровина.
Гашин вздрогнул и убрал сигарету от лица. Сигарета была помятой и облизанной. Ее дым резал глаза, которые округлились в ужасе -- он не помнил, как взял ее в рот, тем более что Кровин тоже не курил.
Гашин отбросил сигарету, будто держал в руках гадюку. Во рту ощущался привкус одеколона. Это вполне мог быть "Тройной" или "Шипр" а может даже и "Сиреневая даль".
Кровин повернул голову и глянул на Гашина. Со стороны, в дымке тумана он казался лет на пятнадцать старше своего возраста, и к тому же его непропорциональное лицо с острым носом внушало первобытный трепет. Рядом с Кровиным вышагивал злой шаман древних тунгусов, во что-то вглядываясь. Лицо его почернело и окаменело.
В голову Кровину пришла мысль, что именно таким и должно быть зло -- обыденно неотвратимым, пригревшимся где-то рядом, ждущим, когда наступит подходящий момент. Хотя сам Гашин вероятно не догадывался о своем предназначении, он просто жил выполняя вложенную в него программу, подстерегая, таких как Кровин.
От этих мыслей Кровин почувствовал себя крайне беззащитным, именно сейчас, когда вокруг туман и нет никого, кто смог бы вытащить его из лап беды.
Вот так переплет, в абсолютном пространстве нет ни единой души. Только Кровин.
Одноместный ад не изменился ни на йоту, безмолвный палач вышагивал рядом.
Виной всему трава, всему виной желание повеселится и расслабиться. Трава окунула его в вечность и засунула в подполье мирозданья. В подполье, откуда видны еще предметы, еще ясно их предназначение, но нет ничего живого, нет пульса.
-- Не прет меня, -- робко сказал Кровин и посмотрел на Гашина.
Гашин повернул голову, но зацикленная мысль в голове продолжала недоумевать -- я что, и одеколон пил?
-- Сколько уже прошло? -- спросил он.
Кровин долго чиркал зажигалкой у часов пытаясь отличить часовую стрелку от минутной.
-- Пятнадцать минут,-- заискивающе ответил он, и уже непонятная мысль закисла в мозгу, -- лет на пятнадцать, не меньше.
-- На сколько? -- переспросил Гашин.
-- На пятнадцать.
"Проверяет гад!" -- пронеслось у Кровина в голове, теперь он решил быть осторожней.
Гашин тряхнул головой. Очевидно, было одно, с каждым разом, он все сильнее увязал между секундами. Время таяло.
-- Бог нас наказал, -- послышался голос.
-- Тебя ведь не прет! -- бросил Гашин.
-- Он нас еще раньше наказал, он ведь знает, что и где произойдет, вот заранее и похлопотал. Да ты в зеркало посмотри и все сам поймешь. -- ответил похожий на Кровина.
-- Если он знал что мы сделаем, он бы нас остановил, а раз этого не произошло, то все идет по плану, -- ответил Гашин и рассмеялся.
-- Не смотри на меня, -- устало парировал Кровин. -- У тебя фишки паленые -- я боюсь.
Прошло два мгновенья.
-- Где мы?
-- Мы здесь.
-- Я понимаю, что не там. Но в какой части города все это происходит.
-- Что происходит?
-- Я не знаю.
-- Я тоже.
Ноги перешагивали некоторое расстояние, следующая нога делала новый шаг, шаг за шагом.
Метры.
Сотни метров.
Многие сотни метров.
Ноги продолжали движение. НО ...
Движения не было.
Туман непроглядной завесой закрывал собой перспективу. Впереди маячил какой-то слабый огонек. Ничего кроме тумана, что плотно обволакивал и не давал двигаться.
Они шли уже, наверное, часа три. Огонек впереди не приближался. Все было безнадежно.
Это была преисподняя.
Именно в этом и заключалось наказание для грешников -- в бесконечном повторении одного и того же.
Уже не было ничего. Ни имен, ни фамилий, ни места жительства. Реальность, если такое понятие вообще существовало, обрезалась до пугающей примитивности, остались лишь ноги, асфальт, туман и вечное непрекращающееся движение.
Кровин подумал, что тот, кто сопровождает его, как бы не был грозен, наверное, тоже наказан, ведь он, Кровин, не лучшая компания для вечного повторения.
У Гашина возникла мысль, что огонек впереди лишь его представление о счастье, спроектированное на окружающее его пространство. Единственное что не было ясно, почему оно такое тусклое.
Но вдруг, через три миллиарда лет, свет начал ширится и наползать. Он жег глаза и приближался с критической скоростью.
Супернова -- подумал Гашин и открыл глаза. Солнце светило ему в лицо и заливало комнату ослепительным спокойствием. Он поднялся с постели и вышел на лоджию.
Огромные пространства заливало утренним светом. Дома светились солнечным нимбом, и зеленая листва сверкала на фоне обесцвеченного от яркого солнца неба. На горизонте тонули облака.
За спиной раздался телефонный звонок.
-- Ну, как ты? -- прозвучал голос Кровина в трубке.