Если взглянуть на положение города относительно розы ветров, то становиться ясно, от чего зависит успешное умножение вещественных доказательств существования человеческой цивилизации.

Издавна, люди ложились спать головой на восток, а ногами на запад, чтобы солнце с первыми лучами питало сущность человеческую новой волной оптимизма, что живительным эликсиром вливался в третий глаз.

Ноги же, обращенные на запад, являлись исключительно продолжением тела обращенного головой на восток и не имели в контексте вышесказанного никакого символического значения.

Город, в котором я произрастал, раскинулся на просторах родных степей с юга на север, и сознание этого в заснеженные вечера всегда наводило тоску на меня тем, что первым проснется задница, и она, эта абстрактная задница, будет доминировать, внося в мою жизнь некоторые коррективы, не сулящие ничего кроме легкого дискомфорта.

Но не такое вот неудачное положение города, ни современная система образования, ни даже обилие девушек, обременяющих меня любовью к ним, , не накрывали меня волной безысходности так, как так называемые произведения искусства, в виде статуй, постаментов, мемориалов и памятников.

В самом раннем детстве, я искренне возненавидел всех скульпторов. В детстве зародился мой страх перед неизбежностью повседневности и неумолимостью природных циклов перед величием героев увековеченных в бронзе. В раннем детстве я впервые испугался памятника. В пять лет я впервые ужаснулся тому, насколько я мал и беспомощен.

Это произошло летним утром. Над головой плыли огромные кучерявые облака, а голубизна космоса над головой журчала спокойствием и мирной бездонностью.

Я смело вышагивал по асфальту, вминая сандалиями пыль в ребристую текстуру. Я держал за руку маму. Я был настоящим, я существовал, я был счастлив.

Мы продолжали наше прекрасное движение в дальнейшую жизнь, до тех пор, пока мама не остановилась и не сказала, наклонившись ко мне, перегнувшись почти вдвое.

- Смотри, Саша, это великий украинский писатель - Тарас Григорьевич Шевченко.

Я с интересом оглянулся, но никакого великого писателя не увидел.

- Да вот же, - рассмеялась мама. Я глянул туда, куда указывала мамина рука и волна ужаса захлестнула мое детское сознание.

На сером гранитном столбе висела человеческая голова.

Не было никаких сомнений в том, что эта голова мертвая. Почерневшая кожа лысого черепа блестела на солнце, а из под нависших бровей глядели невидящие покойничьи глаза.

На фоне синего неба это доказательство конечности человеческого существования выглядело так убедительно обыденно, что сомневаться в истинности нового страшного понятия не приходилось.

Мир свернулся до размеров улицы и ощущение безысходности по поводу бессмысленного существования, в конце которого всенепременно ждала смерть, разъело радость летнего утра как огонь съедает целлулоид кинопленки с веселым мультфильмом.

Конечно же, в пять лет я не мог осмыслить происходящее и дать объективную оценку предметам, поэтому я просто разревелся и уткнулся маме в юбку.

Через час я уже сидел на кухне и попивая молоко с печеньем радостно болтал ногами. Смерть как понятие благополучно было вытеснено и еще некоторое время я жил спокойно.

Скульптура, как искусство, с тех пор, прочно вошла в мою жизнь.

Будучи выпускником детского сада, я все чаще стал встречаться с изваянными фигурами и почти всегда, они странным образом меня занимали.

В основном это были мультипликационные герои, разукрашенные в радостные цвета, что в изобилии встречались на территории детского сада, но и они настораживали своей стационарной уверенностью существования. Казалось, нет ничего надежней, чем замереть в камне. Все они что-то знали. Страшно подумать, сколько детских слез и соплей повидали они, сколько детей смотрело на них, отождествляя этот камень с реальной жизнью.

Я и сам любил пофантазировать, как Гена с Чебурашкой вдруг оживают и под радостные звуки гармошки проводят меня в сказку, где пионеры, верные друзья, день рожденья и много эскимо, потому что эскимо в магазин привозили редко. Вообще не привозили.

Но самое главное, они забрали бы меня из детского сада, подальше от фашиствующей воспитательницы и ассистирующей ей нянечки.

Это были обыкновенные детские мечты, но именно с выпускной группы я понял, что город оккупирован.

По всем улицам были расставлены постовые. Памятники смотрели на прохожих с изучающей пристальностью. Невозможно было пропасть из их поля зрения. Стоило свернуть за угол с глаз адмирала Нахимова, как тут же возникала собака Павлова ждущая звонка, достаточно было обойти со спины памятник освободителям, как десятки маленьких солдатиков с барельефа постамента направляли свои автоматы прямо мне в голову.

Это была слежка. Самая настоящая слежка.

Хотя иногда, мне становилось жалко всех их. Изваяние было обречено, ежесекундно повторять действие и выражать настроение, вложенное в него честолюбивым скульптором. Причем само оно об этом не знало, потому что не было на самом деле того, что смогло бы это осмыслить.

И не было ничего, что занимало бы меня с такой силой. На занятиях лепкой, я имел возможность, приобщится к этому жуткому миру застывшей реальности, и собственноручно вызывать к жизни истуканов.

В основном я лепил машины и самолеты. Так я убивал двух зайцев - выпадал из поля зрения воспитательницы и обходил болезненный вопрос об отношении между автором произведения и его покинутым творением, что обречено взирать на мир из-под панциря недвижимой оболочки.

Конечно, продолжаться так не могло слишком долго. По словам моей бабушки, которая, иногда наказывая меня, любила приговаривать, что за все нужно платить, час когда абстрактный ремень возмездия обрушился бы на меня, был зашифрован и тщательно скрывался за недомолвками окружающей действительности.

Однажды, пасмурным осенним днем, когда неистовый дождь за окном рвал плоды рябины и бросал их на асфальт, воспитательница приказала заняться тематической лепкой.

- Дети, - обратилась она к нам и все насторожились, - сейчас мы будем лепить понравившихся вам героев сказок.

После чего она прошлась по рядам выстроенных в шахматном порядке столов и проходя мимо каждого что-то говорила.

- Лепи красную шапочку, - бросила она мне и проследовала дальше.

Посидев в недоумении, я решил все таки слепить что-нибудь, потому что интересоваться отчего мне понравилась именно эта сказка было опасно. Что подтвердилось через секунду.

- Ишь ты какой умный, - грянул голос и все вздрогнули.

Она нависала над самым маленьким в нашей группе мальчиком, и ноздри ее бешено раздувались.

- Пистолет он хочет лепить, а в раздевалке до обеда посидеть не хочешь?

Раздевалкой была холодная комната со шкафчиками, где, скользил по полу сквознячек, и пахло уличной грязью. В этом месте, если над головой висело наказание, чувствовалось такое безысходное одиночество, что детскую голову начинали посещать мысли о самоубийстве - чтоб все знали. И я уверен, что это средство от детского неповиновения подробно изложено в учебниках по педагогике.

В раздевалке, по всей видимости, он сидеть не хотел, потому что расплакался.

- Лепи, что я сказала, - кинула она ему, нисколько не смутившись.

По моему загривку пробежал холодок, и я взялся за пластилин. Он был холодный и уже не имел определенного цвета. Это был комок, слепленный из сотен маленьких разноцветный кусочков абсолютно не поддающийся пластической деформации. По всей видимости, это был еще один из способов группового воспитания.

Очень долго, жесткий пластилин был подобен граниту, и я тайно мял его сандалией под столом.

Сама красная шапочка вышла у меня чурбаном с глазами и красной банданой на макушке, чему я тайно порадовался. Передо мной стоял кусок пластилина трансформированный во что-то непонятное. Абстрактный символ вечного стремления к взрослой жизни.

Вдохновленный таким простым исходом, я принялся за волка. И вот тогда началось ужасное.

Серый размякший пластилин, стал шевелиться в моих руках принимая очертания знакомые по детским книжкам.

Кусок пластилина стал неожиданно оживать. Сначала он держался на двух лапах, крепких коренастых, потом над лапами образовалось пузо наполненное бабушкой, лапы-руки были сложены на груди и наконец голова с вытянутой мордой увенчала скульптуру.

Передо мной стояло очеловеченное животное, а в глазах его скользил ужас перед тем, что вскоре, лесные самураи сделают ему сипуку.

Волк глядел на меня и всем своим существом умолял смять его уничтожить, прекратить его мучения.

- Какая прелесть, - раздался голос воспитательницы. Она схватила волка и понесла к планшетке, где находились другие более-менее удачные работы, с недоумением наблюдающие за создавшими их детьми.

Моя бездушная (тем и дорогая мне) Красная шапочка постояла в нерешительности и рухнула лицом вниз, влепившись в досточку для лепки.

С минуту я смотрел на труп красной шапочки, а потом меня вырвало фиолетовым винегретом.

Чем старше я становился, тем с большим ожесточением, памятники входили в мою жизнь.

Они протыкали меня своими взглядами, стоило мне выйти из дому.

Зоя Космодемьянская своей оторванной головой кивала мне каждый раз, когда я выходил из булочной. А недалеко от нее, дети устраивали поджоги. Следы от веревки на ее шее, по утрам покрывались инеем, но глаза ее при этом оставались непокоренными и гордыми.

Однажды в сентябре, меня повели в школу. Я так полагаю, что такой праздничный первый день учебы придуман тем же человеком, который и писал книжки по педагогике.

В первый день ничего кроме цветов, поздравлений, ощущений единения, в общем, горе, когда дети собираются в первый раз в одном классе не происходит. Хотя некоторые проницательные дети начинают плакать, общая картина праздничности не нарушается ни чем. В заключение праздника, детям дают почувствовать кайф, отмененных занятий и отпускают восвояси. Так что на следующий день, нео-ученики радостно идут в школу, ничего не подозревая.

Но первое что я запомнил, это были два молодых солдата - парень и девушка, с винтовками через плечи. Они стояли чуть поодаль, по всей видимости, охраняли наш покой. Бронзовые лица их освещались сентябрьским солнцем и, судя по надписи это, были доблестные школьники, защищавшие отчизну от врага, а теперь застывшие, оттягивая плечи тяжелыми винтовками и прея в сапогах и шинелях.

С этого дня, образы памятников стали наваливаться на меня, с присущей взрослому миру неумолимостью.

Они хватали меня за руку, когда я неосторожно открывал учебник по литературе, плавили мой затылок взглядом на протяжении всего пути из школы домой, смеялись в лицо и грозили размозжить по асфальту многотонным шлепком.

Прошло время я стал пионером и приучился жить на ножах, в режиме постоянной слежки.

Я сидел у телевизора и жевал бутерброд. Майонез стекал по подбородку и падал на футболку, но мне было не до этого. Доблестные жители прибалтийской республики рушили главный памятник, памятник Ленину, памятник без которого все остальное становилось не существенным, не имело под собой какой-то идеологической основы, лишалось смысла.

Главный памятник падал так буднично и нелепо, что я не смог дожевать свой бутерброд и прыснул. Кусочки хлеба с майонезом разлетелись по всей комнате и налипли на обоях. Многолетний кошмар отступил и я вдохнул всей грудью. Понятие памятников вышло как свеча из задницы. Я был свободен.

Первое что я сделал, вышел из дома и обоссал памятник Тарасу Григорьевичу Шевченко.