Чтобы рассказать эту историю, мне придётся начать несколько издалека. А именно с самого начала прошлого XX века, когда моя прабабка Александра Ивановна выходила замуж за деревенского учителя Ивана Силантьева.
Родом Александра Ивановна была из Нижегородской губернии и происходила из зажиточной крестьянской семьи с крепким хозяйством, нажитым тяжёлым трудом и очень жёсткой экономией её отца. Работников он никогда не нанимал, а потому пахал всю жизнь сам и гонял до седьмого пота своё семейство, чтобы копейка за копейкой скопить какое-никакое состояние. И скопил в конце концов... Да только вот неудача -- его своенравная дочь Александра решила, что замуж она выйдет лишь за этого голодранца сельского учителя и больше ни за кого. Отец был крут -- да ведь и дочь ему под стать! Сказала, как отрезала. И ни уговоры матери одуматься, ни угрозы отца лишить наследства ни к чему не привели. Пришлось играть свадьбу.
Но и отец слов на ветер тоже не кидал и, как и обещал, выделил в приданное единственной дочери всего-то кое-какую домашнюю утварь да её носильные одежды. С тем молодая семья и начала свою самостоятельную жизнь.
В 1917-м году у них родился второй ребёнок -- их старшая дочь Зоя Ивановна, моя бабка по материнской линии. Вообще же они народили 9 человек детей, но последний мальчик Боренька прожил всего полгода и помер. Почему? Я не знаю, да и к моей истории это большого отношения не имеет.
В 30-х годах прошлого столетия, когда в стране шла повсеместная борьба с мракобесием и одурманиваем трудового народа, моя бабка вместе с другими комсомольцами разгромила деревенскую церковь -- вот с этого-то ключевого момента и заканчивается присказка и начинается сказка.
За такой великий грех и несказанное оскарбление прокляли деревенские старухи всех погромщиков и весь их род до седьмого колена и бабку мою, разумеется, в их числе, но никто из той молодёжи значения этому проклятию в тот момент не придал. Да и о каких проклятиях можно было вести речь, когда на 1/6 части суши строили новую жизнь? Не до проклятий им тогда было!
Бабка моя к 19-ти годам закончила курсы сельских учителей и успела побывать замужем за человеком старше её на 6 лет. Звали его Николай и характером он обладал очень тяжёлым, по отзывам моей прабабки и двух других бабкиных сестёр. Он не долго выдержал бурную общественную жизнь и острый язык своей молодой жены и уже через полгода развёлся с ней, оставив её беременной моей матерью. Бабка же тоже была женщиной гордой, а потому в ноги супругу падать не стала и умолять его вернуться не захотела, а просто родила дочь, оставила её у своей матери вместе с младшими братьями-сёстрами и отправилась по окрестным деревням учительствовать.
Старший брат её Евгений тоже к той поре выучился на хирурга, уехал в Москву, где женился на миловидной еврейке Соне и родил дочь Галину. Прабка моя старшую невестку не особо жаловала, а потому и в гости к себе не звала и не привечала.
В 30-х годах попала Александра Ивановна под раскулачивание как дочь деревенского кулака. И сначала отца её по миру пустили, от чего он к концу того же дня отдал Богу душу, а через пару недель и жена его отправилась вслед за ним. Потом деревенские активисты вспомнили и про жену учителя, да в чём она была, вместе с малыми детьми, так и выгнали из дому на мороз. Муж её, мой прадед, простудился тогда и слёг с туберкулёзом.
Война застала их врасплох. Хозяйкой Александра Ивановна была никудышной -- в огороде копаться не любила, пирогов стряпать не умела, а всё больше ходила в гости по подружкам-соседкам, лясы точила. И в самую первую лютую военную зиму 1941-го года пришлось её семье особенно туго! Муж после болезни так и не встал -- помер. И осталась Александра Ивановна с четырьмя своими младшими детьми и одной внучкой, моей матерью, практически без огородины, без хозяйства в холодном и голодном доме одна.
Председатель колхоза помочь отказался. После раскулачивания оскарблённая Александра Ивановна наотрез отказалась вступать в колхоз и тогда председатель заявил, что ни зёрнышка не выделит прабабке и её семье, пока она лично не придёт и в ножки ему не поклонится. Она не пришла. А вместо этого обменяла последние серёжки на мешок с мукой, да по ночам лазили всей семьёй по соседским задворкам и колхозным полям в поисках мёрзлой картофельной шелухи и картошки. Из муки катали "затируху" -- это когда на мокрый стол высыпали пригоршню муки и растирали её по столу до шарушек, потом эти шарушки варили и ели да ещё питались тем, что удавалось ночью насобирать. Только тем до весны и дотянули. А весной -- первая крапивка да сурепка, да конский щавель -- короче, чудом выжили. Почернели так -- на фотографии смотреть страшно!
Матери моей в ту пору было 5 лет и была она самым младшим ребёнком в избе.
Бабка в родительском доме была не частым гостем и мать моя всю жизнь звала мамой свою бабушку, мою прабабку. А с собственной матерью смогла познакомиться поближе лишь в 8-м классе, когда приехала в районный центр заканчивать среднюю школу, т.к. в деревенской школе страших классов не было.
Но ей и тут не повезло -- у Зои Ивановны в то время жила её младшая сестра Тоська. Тоська была на 5 лет старше моей матери и прабабка отправила амбициозную и капризную свою младшую доченьку на воспитание к старшей. Та же особенно её воспитывать и не думала, прекрасно понимая всю бессмысленность этой затеи, а просто предоставила её самой себе, обеспечивая крышу над головой. В итоге Тоська обрела некий городской лоск и вообще уже начала считать себя городской штучкой, а на старшую сестру смотрела, как смотрит избалованное дитя на мать, из которой давным-давно научилось без труда вить верёвки... И вдруг в эту Тоськину идилию врывается законная дочь и наследница всех этих благ, а самой Тоське предстоит вернуться назад в деревню к уткам, козлу, сенокосам и грядкам! И как же с такой несправедливостью прикажете смириться?! С тех пор между матерью и Антониной Ивановной всю жизнь шла неприкрытая вражда и соперничество.
По окончанию школы мать уехала в Йошкар-Олу поступать в лесотехнический институт. Жила на степендию, ни копейки не получая от семьи и не расчитывая ни на какую помощь.
Родная её матушка не только больше не выходила замуж, но закончила свою жизнь в психиатричке с диагнозом, как мне говорила прабабка, инцефалит головного мозга и померла через полгода после моего рождения в возрасте 48 лет.
Я слышала три версии причин этой её болезни. Первая, рассказанная Александрой Ивановной, её матерью -- что она простудилась, скитаясь по деревням и поэтому заболела.
Вторая, услышанная мной от тёти Нины -- что однажды ночью, когда она шла с занятий в районный центр на собрание, кто-то нарочно запустил ей камнем в голову с проходящего мимо грузовика. Она упала и долго пролежала на холодной земле без помощи.
И третья, вернее, предположение, высказанное моей матерью -- что никто нарочно ничего в неё не бросал, а просто камень вылетел из-под колеса, а водитель её не заметил в темноте и потому проехал мимо, оставив её беспомощной лежать у дороги.
Так или иначе, но она потом до самой смерти мучалась с дикими головными болями, периодически впадая в сумасшедствие. Правда, буйной она не была, а потому время от времени ей разрешали визиты родственников и даже отпускали ненадолго домой.
А что же стало с её остальными братьями и сёстрами? Вопрос, между прочим, совсем не праздный и в изрядной степени поможет понять произошедшее в дальнейшем.
Старший брат Зои Ивановны Евгений Иванович, тот самый, что женился на еврейке, во время войны был военным хирургом и, как хирург, имел практически неограниченый доступ к спирту и наркотикам. В результате с войны он вернулся законченным алкашом и наркоманом. Бросил первую жену и дочь, женился во второй раз и народил ещё двоих дочерей, но жить с ними не стал, а отправился бездомничать по Москве и Московской области.
Поскольку прабабка моя всю жизнь нигде на работе не числилась, то и пенсии ей не светило ни копейки. Тётя Соня, та самая нелюбимая старшая невестка и тоже воен.врач использовала всё своё влияние, оббила десятки порогов, но добилась для своей неласковой свекрови пенсии хотя бы в 15 рублей в месяц, как для дважды матери-героини.
А дядя Женя... Время от времени его старшая дочь от первого брака Галина находила его где-нибудь на вокзале или в подворотне, привозила к себе домой, отмывала его, откармливала, подлечивала и через пару месяцев он опять исчезал, прихватив из дома все деньги, какие мог найти. Его же вторая семья не пускала его даже на порог и вообще знаться не хотела ни с ним самим, ни с остальной его роднёй.
Вторая бабкина сестра, Нина Ивановна, не за долго до войны окончила мед.училище и уехала лет на 5 в Среднюю Азию по распределению. Она была женщиной не красивой, но очень мягким, очень добрым и безотказным человеком и, разумеется, ею тут же воспользовались... В Средней Азии она познакомилась с какой-то ушлой женщиной и та очень скоро поняла, с кем имеет дело. Она просто села тёте Нине на шею и повернула всё так, что тётя Нина содержала её все 5 лет. В итоге бедная наша тётя Нина вернулась домой без копейки денег, но с единственной обновкой -- ярким восточным халатом. Больше всех по поводу отсутствия денег орала Антонина Ивановна, но при этом тут же влезла в этот восточный халат и вытряхивать её из него пришлось всем семейством.
Замуж тётя Нина так и не вышла и даже малыша не рискнула себе родить, опасаясь материнского проклятия. Так и прожила всю оставшуюся жизнь в деревне, уживая за ослепшей под старость матерью.
Средний брат Зои Ивановны, Виктор Иванович, прошёл всю войну в пехоте. Потом женился на разбитной и развесёлой бабе, которая гуляла от него всю жизнь по-чёрному, по-моему, даже и не особо скрывая этот факт, чем заслужила абсолютное презрение и полную антипатию своей свекрови и всей остальной мужненой родни. Но в самом конце его жизни, когда у него обнаружили рак, проявила истинную заботу и преданность, ухаживая за мужем до последней минуты.
Третья бабкина сестра, Зинаида Ивановна, была самой бойкой и самой красивой из всех. Но её золотые года пришлись на самый разгар войны. А когда война закончилась, женихов уже не осталось. Для следующего поколения мужчин она была перестарком, а все мужчины её возраста оказались занятыми.
Лишь годам к 40, когда она уже лет 10 прожила в Иваново, ей удалось познакомиться с более-менее подходящим, как ей показалось, человеком и через 2 года они расписались. Но сразу же после свадьбы выяснилось, что вышла краса и гордость рода Силантьевых за запойного пьяницу. Бог знает, какими хитростями и усилиями его родне удалось скрыть от умной невесты этот факт, а иначе она бы и близко его к себе не подпустила. Промучавшись с ним пару лет и родив единственную отраду дочку Галинку, тётя Зина выгнала из дому мужа-алкаша и больше уже никогда даже не пыталась устроить свою личную жизнь, полностью посвятив себя любимой дочери.
О четвёртой сестре я почти ничего не знаю, так как ни тётя Нина, ни тётя Тося, ни прабабушка никогда о ней не рассказывали. Лишь однажды мать, что-то вспоминая, обмолвилась, что была, мол, ещё одна сестра, да по-молодости упала она с сеновала и повредилась головой. И всю свою жизнь провела взаперти в психушке. А мать увидела её впервые только незадолго до её смерти, когда той было уже лет за 50. Увидела -- и была поражена её внешним сходством с Зоей Ивановной. Сходство было столь велико, что на какой-то момент мать чуть не бросилась к ней с криком "мама!", забыв, что сама лично схоронила мать лет 10 назад!
Младший брат Юрий Иванович, невозможный шутник и балагур, после войны уехал на Дальний Восток в какой-то небольшой городишко и женился там на первой красавице города. Но то, что красавица, ещё не означало, что умница -- она никогда не могла понять его шуток и юмора и постоянно пилила мужа, считая, что он нарочно выставляет её в дурном свете перед людьми. Дяди Юрины же родственники считали её женщиной недалёкой и заносчивой. С годами юмор дяди Юры иссяк, жизнелюбие его потухло, а сварливый нрав его жены лишь набирал обороты. В итоге дядя Юра превратился в молчаливого человека при вечно чем-то недовольной жене.
И, наконец, самая младшая сестра Зои Ивановны -- Антонина Ивановна, тётя Тося или Тоська, как всю жизнь зовёт её моя мать.
Антонина Ивановна недолго прожила опять в деревне после того, как из-за приезда моей матери лишилась места в комнате Зои Ивановны в её коммуналке в районном центре. Не долго думая, она маханула на Украину, где скоренько урвала себе в мужья яркого красавца, не пропускавшего ни единой юбки. Родив от него сначала сына Вовку, тётя Тося психанула и вернулась от неверного мужа назад к себе на родину в Горьковскую область, где устроилась учителем в школе-интернате для умственно-неполноценных детей. Очень скоро она сумела добиться двухкомнатной квартиры в городе Горьком, после чего благополучно свезла и оставила своего трёхлетнего сына на попечении и полном содержании тёти Нины, её второй старшей сестры.
Некоторое время спустя, а именно, когда Вовке исполнилось 8 лет, неверный красавец-муж вспомнил про жену и сына. Правда, ненадолго... Года через 1,5 он опять исчез, оставив жене на память ещё одного ребёнка -- дочь Ритку, которая так же лет до 12 оказалась полностью под тёти Ниненой ответственностью. Когда же он вспомнил о них в следующий раз, Вовке было 16 лет и росту в нём было под 2 метра. Папа лишь попытался пройти мимо выросшего сына в новую трёхкомнатную квартиру жены, как обнаружил себя пролетающим второй лестничный пролёт -- Вовка, ни слова не говоря, просто спустил папашку с лестницы. Больше восстановить свои имущественные или отцовские права папашка не пытался и на горизонте всей семьи Силантьевых его с тех пор больше никто ни разу не видел.
Сама же тётя Тося очень не плохо сообразила, что школа-интернат не такое уж и плохое место для работы, если имеешь мозги и цели. А уж чем-чем, но мозгами-то Господь её не обидел! И через несколько лет тётя Тося была обладательницей трёхкомнатной кооперативной квартиры в центре большого промышленного города Горький, полностью обставленной по последнему писку моды. Да и на саму тётю Тосю посмотреть было ради чего -- недостатка в модной одежде или косметике, или услугах модных парикмахеров да в конце концов просто в золотых укашениях она явно не испытывала.
При этом было очень любопытно наблюдать её визиты в деревню к тёте Нине -- всё, что тётя Нина выращивала, собирала, заготавливала, всё, что им с прабабкой привозила вся остальная родня -- всё это оказывалось в сумках у тёти Тоси на пути в Горький в её трёхкомнатную кооперативную квартиру. В итоге квартира начала больше напоминать склад пром. и прод.товаров, чем жилое помещение.
Теперь оставим на время род Силантьевых со всеми их проблемами и судьбами и перенесёмся в Мордовию времён Великой Отечественной войны в город Саранск, где в конце 1941-го на консервном заводе работал главным михаником одессит Михаил Яковлевич Гольденберг, мой дедушка по отцовой линии.
Семья самого Михаила Яковлевича состояла из его жены Доры Григорьевны, урождённой Двойры Гдаль Гершовны, старшей 8-летней красавицы дочери Галины и младшего сына Володи, которому было в то время 5 лет. И жили они в небольшой комнате в коммунальной квартире, где так же проживали семьи остальных эвакуированных из Одессы.
Вместе с ними в этой же коматушке ютились мать Доры Григорьевны моя прабабушка по отцу Циля Изральевна и две младшие сестры с детьми -- Зинаида Григорьевна (по тогдашнему паспорту Злата Гдальевна) и Тамара Григорьевна. У Зинаиды Григорьевны был сын Боря, а у Тамары -- дочь Грета. Мужья Зины и Томары были кадровыми военными и находились в это время на фронте -- защищали Родину от немецких захватчиков.
Самый первый военный год для этой семьи тоже оказался очень непростым и голодным. Оторванность от родных мест, спешность переезда и неустоенность на новом месте в эвакуации, холод, голод и теснота махонькой нетопленной комнатушки сплотили всю семью. Дров для отопления взять было негде и купить было не на что и спасло их тогда от холода только то, что моя бабушка Дора Григорьевна успела собрать и упаковать ватные одеяла всей семьи.
В комнате было три кровати, две из которых составили вместе и на них спали женщины с детьми, а на третьей, стоявшей отдельно, ночевал Михаил Яковлевич.
По рассказам отца и его сестры тёти Галы, голод первой военной зимы им, детям, несколько скрашивал дед, когда время от времени заводил детвору к себе в рабочий кабинет на заводе, закрывал дверь и давал им банки со сгущёнкой или сгущённым какао. Только к следующему лету стало немного полегче. Уже появилась какая-то организованность в эвакуации и даже начали по-тихоньку выдавать продуктовые пайки. Дора Григорьевна до войны училась в консерватории, но теперь ей пришлось пойти на завод, чтобы хоть как-то помочь мужу прокормить большую семью.
Через год и Зинаида Григорьевна смогла, наконец, устроиться бухгалтером и завод выделил ей отдельную комнату, куда она съехала вместе с сыном, младшей сестрой и племянницей. А потом и Тамара Григорьевна устроилась мед.сестрой в госпиталь.
Дети тоже не сидели без дела -- всю войну они ходили по госпиталям с выступлениями и концертами -- пели, танцевали, читали стихи для раненых...
Вскоре мужа тёти Зины коммисовали по ранению. Она ухаживала за ним, пока он лежал в госпитале, а после его выписки вернулась на завод. Он же поехал в освободённую Одессу возвращать назад свою квартиру и потом перевёз туда всю семью.
По окончании войны Михаила Яковлевича отправили в Молдавию восстанавливать разрушенную экономику. Пару месяцев он с женой и детьми жил в Тирасполе, потом года 2-3 работал в Бендерах так же главным механиком на консервном заводе. Бабушка всё это время подрабатывала частными уроками. И, наконец, они снова вернулись в Одессу ко всей остальной родне, на этот раз уже окончательно.
Конец 50-х прошлого XX столетия. Последний курс в Йошкар-Олинском лесотехническом институте... Сталинский стипендиат Володя Гольденберг влюблён в видную, яркую, бойкую девушку-сокурсницу с шикарной чёрной косой, обёрнутой вокруг головы на манер короны, и все об этом знают. Знают его соседи по мужскому общежитию. Знают на курсе. Знают в его компании друзей-студентов. Даже родственники в Одессе знают и уже ждут, когда же Володя познакомит их, наконец, с избранницей? И вдруг в Одессу приходит письмо:"Поздравьте нас, мы поженились. Володя, Лиля"
Лиля?! Кто такая Лиля? Ведь девушку же вроде не Лилей звали? Ничего не понятно, но ясно одно -- Володя женился и молодые вроде скоро должны приехать. "Ну, что ж...-- рассудили в Одессе, -- поживём-увидим..."
Как всегда, всей семьёй пошли на вокзал встречать молодожёнов. Подошёл поезд, открылась дверь вагона и на залитый одесским южным солнцем перрон вслед за Володей спустилась болезненно худенькая, бледная блондинка ростом чуть выше володиного плеча с короткими довольно прозрачными выбеленными перекисью водорода кудряшками... А куда же делась статная красавица с тяжёлой копной тёмных волос?
-- Познакомьтесь: это Лиля -- моя супруга.
Родственники недоумённо переглянулись, но ничего не сказали. Да и что тут скажешь, когда уже вот она, жена?
-- А когда же была свадьба?
-- 1-го апреля.
Всё ещё не верилось, что это не шутка, но стандартное, совершенно официальное свидетельство недвусмысленно гласило о бракосочетании Владимира Михайловича Гольденберг и Лилии Николаевны Силантьевой, новая фамилия которой теперь тоже Гольденберг.
Через год родился первенец -- дочка Ирина. Иринка оказалась тоже блондинкой и тоже кудрявенькой. Молодая семья жила в это время в глухой деревушке в Уьяновской области, куда Володя получил распределение после института. Лиля отвезла свою годовалую дочь в Горьковскую область к своей бабке Александре Ивановне и тётке Нине в рабочий посёлок под Балахной, где три сестры Зоя Ивановна, Нина Ивановна и Зинаида Ивановна вскладчину купили когда-то подешёвке небольшой домишко вместо того, из которого их когда-то выгнали.
Домишко оказался неудобным -- построил его какой-то молдаванин, не подумав всерьёз о здешних холодных зимах. В итоге как ни пытались осенью и зимой протопить огромную, на полдома, русскую печь, пол всегда оставался ледяным. И даже русские валенки не спасали ноги от холода.
Молодая мама погостевала пару недель и вернулась в Ульяновск, оставив ребёнка с бабкой и тёткой на полтора года. Временами то она, то молодой отец наезжали проведать и возращались назад в Ульяновск зарабатывать жильё. К той поре молодые родители уже перебрались из деревни в город на частную квартиру и работали на древесно-обрабатывающем комбинате. Наконец, им выделили комнату в семейном общежитии и они смогли забрать дочку к себе.
Володя заочно поступил в анспирантуру в МГУ. Учиться приходилось по ночам, а днём -- работа. По вечерам ещё подрабатывал, разгружал вагоны на железодорожной станции. Жили бедно. Жили тяжело. Но жили весело. В общежитии и на комбинате подобралась компания таких же молодых специалистов, какими были и они.
Подошло время сессии. Володя начал собираться в Москву -- Ирка в рёв! Сидела на полу и причитала:"Усёй, бьёсий!..." -- соседи покатились со смеху.
В Одессу летели письма то от Лили, то от Володи, от которых у родни шла кругом голова. Лиля писала, что Володя работает наизнос, не спит ночами... Просила уговорить его бросить университет.
Бросить МГУ?!! Да она в своём уме?!!! То, что он вообще смог туда поступить, равносильно чуду! Не смотря на Хрущёвскую оттепель, в стране по прежнему действует неписанный закон, препятствующий любому продвижению евреев. Разве она этого не знает?
Володя писал, что в доме невозможно жить, Лиля совершенно не даёт ему учиться, изводит скандалами... Наконец, пришло письмо от Лили, где она написала, что у Володи начало садиться и без того слабое зрение и ему пришлось оставить учёбу.
Летом приехали в Одессу -- родня была в шоке! Худенькая Лиля стала вообще прозрачной, а к двух-летней Иринке соседские мамаши боялись подпускать детей -- до того она была тоща и издёргана... Дора Григорьевна и Михаил Яковлевич не могли понять, что же происходит в молодой семье сына? Почему даже ребёнок оказался на грани истощения? Невестка объясняла это тем, что Иринка всё время плачет, практически не спит и ни черта не ест и даже силой впихнуть в неё ничего невозможно.
Через год молодая семья получила, наконец, двухкомнатную картиру, а ещё через полгода родили второго ребёнка тоже девочку, но на этот раз тёмненькую. Назвали Анюткой.
По рассказам матери, я росла на удивление спокойным и улыбчивым ребёнком. Мать всегда говорила, что даже в младенчестве со мной не было никаких хлопот: умой, накорми, уложи на балконе спать -- и ребёнка будто нет и вовсе... Бабки во дворе меня посто обожали. Я была очень общительной, с удовольствием читала для них какие-то детские стишки, пела песенки, танцевала, ходила ко всем в гости. У матери никогда не возникало проблем, кто присмотрит за её голубоглазой куклой, как прозвали меня соседки во дворе.
Когда мне было четыре года, мать меня выпорола. Т.е. порола-то она и раньше, но ЭТА обида оказалась настолько несправедливой и такой обидной, что забыть её я не смогла.
Днём воспитательница повела нас в старый парк на прогулку и девчонки насобирали там ярких жёлтых одуванчиков. Мне тоже хотелось набрать отнести их маме, но я не успела. А потому вечером, когда Ирка привела меня из садика и оставила во дворе гулять, я отправилась в этот парк за цветочками для мамы.
Возвращалась я во двор такая счастливая! Мне удалось насобирать целую охапку одуванчиков. Их было так много, что букет не помещался в моём детском кулачке и цветы из него всё время выпадали...
Мать налетела на меня, как ураган! Одуванчики, которые я так старалась принести маме, полетели на тратуар нам под ноги. Мать тащила меня за локоть, отчего у меня тут же заболела рука и плечо, на ходу отвешивая одну затрещину за другой и сопоровождая этот позор страшной руганью... Я не помню, кричала она или только шипела ругательства мне в лицо, но я до сих пор помню ЕЁ лицо, перекошенное страшной злобой. И сколько мне потом ни пытались объяснять, что она за меня испугалась, мне всегда вспоминались эти цветы для мамы, которые она безжалостно растоптала по асфальту, и это её перекошенное лютой злобой лицо. Надо ли говорить, что экзекуция на этом не закончилась? Дома мать ввалила мне от всей души бельевой верёвкой, а потом оставила стоять в углу до самого ужина. В следующий раз я вспомнила о том, что маме вообще можно подарить цветы, что она -- женщина, которой по идее должны дарить цветы, когда мне было 28 лет. Да и то вспомнила я об этом лишь потому, что у меня рос сын, которому уже исполнилось три года, и я хотела научить его дарить женщинам цветы. Мне самой оказалось странным, что до сих пор даже сама эта идея ни разу не пришла мне в голову. Теперь я вспомнила, почему она мне не приходила.
В пять лет я впервые сбежала из дому. Правда, тогда этого почти никто не заметил. Просто однажды зимой я не вернулась с дневной прогулки в детском саду. Я тогда спряталась за верандой, дождалась, пока все ушли в группу на обед, перелезла через забор и отправилась искать лес. Но я с трудом представляла себе, где он может находиться, а потому выйдя за жилые дома, пошла мимо того старого парка и вскоре добралась до пригородного посёлка Вырыпаевки, где меня заметила какая-то чужая женщина. Она посадила меня на автобус и отвезла назад в детский сад. Нянечки и воспитательницы ничего тогда не рассказали моим родителям об этом моём побеге и он прошёл незамеченным. Отразилось это путешествие лишь в наших играх с моим детсадовским дружком Сашкой Кузнецовым. Мы мечтали, как дружно и весело будем жить, часами торчали у окна и рисовали домик, который мы с ним построим в лесу при помощи всяких зайчиков, белочек и мишек, и лепили из пластилина самолёты-истребители с ястребиными носами и изогнутыми крыльями... Вообразите мой величайший шок, когда через 20 с лишним лет я увидела эту нашу с Сашкой детскую мечту-истребитель на параде на Красной площади в Москве на 7-е ноября!
Сашка был моим соседом по подъезду. Мы с ним вообще жили на одном этаже и наши двери были расположены друг за дружкой так же, как и балконы, что было очень удобно, т.к. позволяло нам не расставаться практически ни на минуту. Во дворе про нас так и говорили -- не разлей вода. А Сашкина мама тётя Аня, яркая, красивая, всегда весёлая и добрая женщина, в шутку называла меня снохой или невесткой. Мне очень нравилось бывать у них дома -- там никогда не кричали, не ссорились, никого не наказывали сильнее, чем сунуть носом в угол. Но даже и этого наказания сама тётя Аня долго выдержать не могла и очень скоро отпускала провинившегося на свободу.
Самым первым моим детским горем стал их переезд в другой район. Вряд ли я смогла бы сказать, о ком я скучала больше -- о Сашке или о его ласковой маме. Позже я бесчисленное множество раз сбегала к ним на Доманский в надежде, что тётя Аня оставит меня у них жить, но каждый вечер родители приходили и забирали меня назад домой, пока я не потеряла в конце концов эту надежду...