Силин Анатолий Савельевич : другие произведения.

Последние свидетели

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.50*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В основу сборника "Последние свидетели" легли правдивые воспоминания о Великой Отечественной войне детей, которые, оказавшись временно в фашистской оккупации, видели ее своими глазами и прочувствовали детскими душами.

Была война

  
   Село Бирюч Таловского района, где я родился, небольшое, компактное, разделено речкой на две части. В центре села -- правление колхоза, семилетняя школа, магазин, паровая мельница и другие постройки общего назначения. За речкой, на взгорке -- сельское кладбище. Село хотя и невелико, но людное, в каждой семье перед войной было много ребятишек. Нас, к примеру, у отца с матерью было восьмеро. Когда в Бирюче узнали о начале войны, то всё вокруг будто замерло. Люди постарше знали, что война -- страшное бедствие, что она несет с собой горе, смерть, разруху, голод. Мы, ребятишки, прислушивались к разговорам старших. А разговоры велись о том, что немец напал на нас тайно, что он силен и жесток, что одолеть его будет нелегко. Картинки из жизни тех дней прочно врезались в мою память и помнятся как будто это было совсем недавно. А ведь прошла почти вся жизнь. Да, немец до нашего села так и не дошёл, однако горячее дыхание войны ощущалось в каждой бирюченской семье.
   Не забыть проводы односельчан на фронт. Среди них был и мой отец, Савелий Иванович. Мужики подпили, кто пел, кто плясал, женщины плакали, на руках у многих маленькие дети. Слепой дядя Коля так наяривал на гармошке, что всех заводил, кого в пляс, кого в плач. Его поддерживала за локоть мать -- сухонькая, пожилая женщина.
   -- И-их! -- вопрошал гармонист. -- Ну почему я слепой? Почему? Сейчас бы и я с вами, мужики, пошёл!
   Прощаясь, отец просил мать беречь себя и детей, а моей старшей сестре Полине давал наказ, чтобы от матери никуда. Как я понял после, сестра была настроена уйти в армию добровольцем. Проводив отца, стали ждать от него весточек. Каждое полученное письмо было для всех нас большим праздником: столько потом разговоров.
   Не сдержала наказа отца и махнула на фронт Полина. Мать плакала, просила ее остаться -- бесполезно. Сестре только что исполнилось шестнадцать лет. Была осень, шёл дождь, она уходила огородом и, оглядываясь, махала нам рукой, а мы глядели в мокрые от дождя стекла окон и вместе с матерью плакали.
   Летом сорок второго через Бирюч нескончаемой живой лентой шли наши войска. Воротники гимнастерок у солдат расстегнуты, ноги в обмотках и ботинках, постукивали котелки, лица потные -- жарища. Неровный строй солдат прерывался повозками или пушками, которые тащили лошади. Солдаты проходили плотину, поднимались на взгорок и шли дальше по проселочной дороге в поле. А мы, мальчишки, подолгу стояли сбоку дороги, пропуская глазами всю эту молчаливо двигающуюся армаду военных людей, шедших воевать с фрицами. Вид солдат, их уставшие лица были далеки от того, чтобы придавать нам настроение. Один раз солдаты ночевали у нас дома. Мать картошки им наварила, молоком угощала, про отца расспрашивала. Они поели, потом спать на полу улеглись. А мы, хотя и лето было, спали на печке. Солдат ночью подняли по тревоге. При свете керосиновой лампы они быстро собрались и ушли. Но вскоре послышался стук в окно. Мать вышла во двор и вернулась с сумкой -- сказала, что солдат передал. В той сумке был белый хлеб: каким же пахучим был запах у этого хлеба!
   Осенью село было забито беженцами. Они жили почти в каждой избе. Были и у нас: отдельные, переночевав, уходили дальше на восток, другие на какое-то время задерживались. Все зависело от вестей с фронта. Как только немцы под Воронежем застряли, так и беженцы не стали спешить уходить. Из беженцев больше всех мне запомнились Кирюша и его жена. Это были пожилые люди. Кирюша, его все так звали, несмотря на преклонный возраст, любил поговорить, а мы, малышня, забравшись на печь, его слушали. Рассказывал Кирюша сказки, он их знал много, и как сам когда-то воевал в первую мировую. Один раз я его так заслушался, что свалился с печи и нос разбил. Кирюша любил над кем-нибудь из ребятишек подшутить: просто так, ради хохмы. Как-то завел со мной приблизительно такой разговор.
   -- Ты вот, Толик, на теплой печке лежишь, а отец с сестренкой воюют и им в поле холодно. Разве справедливо? Почему немца бить не идешь?
   -- Маленьких не берут, -- отпарировал я.
   -- Ах, не берут! -- воскликнул Кирюша, хлопнув ладонями по коленкам. -- А голова для чего? Полина девочка, а вот додумалась?
   Тут вмешались мать и жена Кирюши, а он только посмеивался.
   Однако мое детское самолюбие после такого разговора было крепко задето, и я стал тайно готовиться, чтобы при удобном случае сбежать на фронт. Нашел в сенях пустой мешочек и стал складывать в него хлеб, картошку, лук, положил кусочек сала, в общем, всего понемногу. В стожке сена спрятал и палку с острым наконечником. Под Новый год отец наряжался Дедом Морозом и с этой палкой, с подарками заходил в избу из сеней. Палка -- мое оружие! В общем, сбежал. Через плотину не пошел, вдруг да кто увидит. Перебравшись через речку по тонкому осеннему льду на другой берег, вышел на дорогу, по которой летом проходили колонны солдат. Не трудно представить, чем закончился для меня этот поход. Вдали от села мне повстречался дед Серега, он возвращался откуда-то в Бирюч на подводе. Дед жил напротив школы и нашу семью знал. Мой необычный вид, с палкой и с мешочком, привлек его внимание. Остановив лошадь, дед стал меня со всех сторон разглядывать, явно не понимая, как это я оказался вдали от Бирюча.
   Спрыгнув с подводы, подошел ко мне.
   -- Никак ты, Толик? -- спросил удивленно.
   -- Угу, -- промычал я.
   -- И куда же собрался?
   Я долго глядел на него, соображая, как лучше ответить -- соврать или сказать по правде. Решил сказать как было.
   -- Воевать? -- удивился он, услышав ответ. Качнув головой, я повернулся и молча пошел дальше. -- Постой, постой, -- крикнул он мне вдогонку. -- Война-то кончилась, разве ты не слышал?
   -- Не-ет, -- опешил я и остановился. Меня эта новость не только огорчила, но и обрадовала. Даже мысли в голове не было, что это обман.
   -- Ладно, садись, так и быть, домой подвезу, -- предложил дед Серега.
   Не раздумывая, я забрался на подводу и довольный, что война кончилась, что отец с сестрой скоро вернутся домой, успокоился. Подъехав к дому, дед попросил меня подержать вожжи, а сам зашел в избу. Был он там недолго и вскоре вышел с мамой. Та бросилась ко мне и, плача, стала обнимать. "Как же, -- думал я, -- войне конец, вот с радости и плачет". В общем, все закончилось мирно. Узнав, что дед Серега меня обманул, я расстроился, но ненадолго. Кирюша с женой вскоре ушли дальше на восток, а дед Серега при встречах хитро посмеивался. На него я не был в обиде. Сейчас-то этот случай и мне кажется наивным и смешным, но тогда было не до смеха -- шла война. До Победы было еще так далеко.
   Раненый отец вернулся домой в конце войны. Прожив менее года, умер. Сестра Полина осталась жива, ей скоро исполнится восемьдесят лет. Из восьми братьей и сестер в живых остались только трое, две сестры и я, остальные умерли в детском возрасте от разных болезней.
   В предлагаемой читателям небольшой книге "Последние свидетели" рассказывается, как наши земляки воевали с немецко-фашистскими захватчиками, как своими ратными подвигами они приближали День Победы. Это были в основном молодые люди, а в очерках "Войну ненавижу", "Кичи-партизан", "Горжусь мамой" и других война показана глазами детей.
   Закончилась война, и герои моих очерков занялись мирным трудом: Аня Колесникова работала в библиотеке, Николай Шумейко долгое время возглавлял правление областного общества "Знание", Павел Ильин и Николай Колесников служили в органах внутренних дел. Многих участников тех героических событий уже нет в живых, а дети, последние свидетели той войны, стали стариками. Вспоминаются слова председателя Совета ветеранов Воронежского добровольческого полка Николая Петровича Шумейко. Он с горечью говорил, что ветеранов Воронежского добровольческого осталось всего тридцать пять человек. Теперь и Шумейко нет в живых. Да, ветераны войны уходят, но в наших сердцах они останутся всегда живыми.
  

Испытание

  
   Тяжелым испытанием стала для воронежцев Великая Отечественная война. Вероломно начатая германским фашизмом, она развивалась в крайне неблагоприятных для нас условиях и потребовала максимальной мобилизации всех сил народа. В первые месяцы войны полчища оккупантов смогли продвинуться настолько далеко, что изо дня в день росла угроза налетов вражеской авиации на Воронеж. В целях успешной борьбы с возможными бомбардировками и их последствиями в городе за короткий срок десятки тысяч человек были организованы в группы МПВО.
   22 октября 1941 года был создан Воронежский городской комитет обороны, возглавивший строительство оборонительных сооружений, местную противовоздушную оборону, а также формирование и обучение отрядов народного ополчения. Воронежцы оказывали большую помощь фронту. Так, коллектив завода имени Дзержинского построил бронепоезд, всю команду которого составили рабочие предприятия.
   Осенью 1941 года в Воронеже был создан добровольческий полк, командиром которого назначили полковника М.Е. Вайцеховского. Полк справедливо называли коммунистическим, так как в него вступило более трех тысяч коммунистов и комсомольцев. В составе первой гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии полк уже в сентябре сражался с фашистами на Юго-Западном фронте. От Сталинграда до озера Балатон, Будапешта и Вены -- таков путь Воронежского добровольческого полка.
   Когда опасность подкралась совсем близко, в 45-ю дивизию, защищавшую Воронеж, из города мобилизовали несколько тысяч человек. Одновременно городской комитет обороны передал дивизии большое количество вооружения и боеприпасов. А к концу года в распоряжение командования Юго-Западного фронта были переданы бронепоезд "Дзержинец" вместе с личным составом и второй бронепоезд, построенный коллективом Воронежского завода имени Тельмана.
   Линия фронта приближалась к Воронежу очень быстро. В те полные тревожного ожидания дни горожане приступили к отправке на восток промышленного оборудования, материальных ценностей и к эвакуации части населения. Эвакопоезда один за другим следовали за Волгу, в Сибирь, Среднюю Азию, а навстречу им неслись в сторону фронта воинские эшелоны с живой силой и техникой.
   В планах летней компании 1942 года гитлеровское командование придавало особое значение прорыву нашей обороны на Воронежском направлении и захвату Воронежа. На выполнение этой задачи была брошена сильная группировка войск. Завязались упорные кровопролитные бои, в ходе которых враг, прикрытый с воздуха армадами воздушного флота Германии, сумел добиться некоторого тактического успеха. В начале июля значительные силы противника, потеснив части Красной Армии, ворвались в правобережную часть Воронежа. Они рассчитывали прорваться и идти дальше, но не удалось. Их остановили и надолго. Сражение за Воронеж, не ослабевая и не прерываясь, длилось более двухсот дней и ночей. Тяжелые бои завязались в черте города. В бой были введены шестая, сотая, триста третья, триста сороковая и другие советские дивизии, которые прочно удерживали в своих руках левобережную часть города. Особенно тяжелые бои шли в районе СХИ, Ипподрома, городского парка "Динамо", Березовой и Архиерейской рощ, в районе Чижовки. В боях за Воронеж покрыли себя неувядаемой славой летчик-истребитель А.И. Смирнов, удостоенный звания Героя Советского Союза, командир артиллерийской батареи лейтенант Шевченко, командир танка старший политрук Раков и многие, многие другие. Сражение шло не на жизнь, а на смерть. В жестоких боях с гитлеровскими захватчиками рождались сотни героев: люди погибали, чтобы жить вечно. В дневные часы над линией фронта, над Воронежем высоко вздымалось густое облако пыли и дыма, а по ночам на десятки километров было видно зловещее зарево гигантского пожара. Казалось, горит земля, горит воздух, превращается в пепел и дым все то, что обычно не может гореть. Сильный и жестокий враг встретил несокрушимую преграду.
   И вот долгожданное свершилось. Свершилось волнующее и заветное. Войска Воронежского фронта перешли в наступление, в ходе которого освободили район Чижовки, а 25 января 1943 года и все правобережье города. В боях за родной Воронеж геройски погибли боец истребительного отряда Валентин Куколкин, отважный комиссар этого отряда, секретарь райкома партии Даниил Куцыгин, студентка-комсомолка Аня Скоробогатько и многие другие воронежцы.
   Это была героическая страница в истории Воронежа. Оказавшись под властью оккупантов, воронежцы не склонили перед врагом свои головы. Показательно, что фашистская администрация не смогла найти среди жителей города предателя на пост бургомистра. Он так и остался незамещенным до тех пор, пока оккупантов не выбили из Воронежа. Геббельсовская пропаганда отмечала, что среди жителей Воронежа действовали околдованные большевиками фанатики: они уничтожали солдат и офицеров, взрывали склады и поджигали казармы. Немцы нервничали, прочесывали улицу за улицей, дом за домом, а в последние дни августа эвакуировали часть оставшегося в городе населения. Кто же были эти фанатики? Фамилии отдельных мужественных патриотов известны.
   8 июля 1942 года на улице Пролетарской возле дома N 46 немцами были расстреляны "за связь с партизанами" три человека: слесарь завода имени Дзержинского Василий Николаевич Симонов, гражданин Павлов, проживавший на той же улице в доме N 50, и неизвестный мужчина лет 50-55, фамилию которого установить так и не удалось.
   На другой день на этой же улице на воротах дома N 32 оккупанты повесили пять человек, обвиненных в убийстве немецкого солдата. Перед казнью немецкий офицер требовал от них указать местонахождение коммунистов и партизан, обещая за это помилование. Предателей не нашлось.
   9 июля на улице Освобождение Труда возле дома N 6 были расстреляны местные жители Тихон Григорьевич Плаксин, Арсений Сергеевич Попов и Сергеев. Там же, у дома N 3, была расстреляна гражданка Полоскова.
   17 июля на улице Пролетарской Культуры во дворе дома N 2 оккупантами был схвачен Иван Васильевич Соловьев. Его избили, отвели в штаб на улицу Рабочий проспект и там расстреляли.
   27 июля на улице Десятилетия Октября на телеграфном столбе был повешен пытавшийся поджечь штаб немецкой части Гавриил Митрофанович Толстых.
   Возле маслозавода оккупанты повесили на светофоре конструктора завода Андреева. Это лишь малая часть погибших в городе воронежцев.
   До сих пор остались неизвестными имена многих погибших земляков. Не известны и обстоятельства казни тридцати четырех человек, повешенных гитлеровцами на деревьях в Первомайском саду.
   Кто была молодая женщина, повешенная на балконе дома 77 по улице Сакко и Ванцетти? На ее груди палачи прикрепили дощечку с надписью: "Повешена за шпионаж". Не установлены имена погибших на улицах Степана Разина, Кирова, 9-е января, проспект Революции. А сколько стариков, женщин и детей погибло в Песчаном логу? Там погиб и известный воронежский художник Бучкури.
   Это были наши земляки. Они были разного пола и разных возрастов. Все хотели жить, и у всех были какие-то надежды и планы на будущее. Их жизнь трагически оборвалась, но пусть же эти люди будут всегда близки нам, как друзья, как самые дорогие родные.
   Как только Совинформбюро сообщило об освобождении Воронежа от немецко-фашистских захватчиков, в город стали возвращаться жители. На месте своих родных очагов, там, где прежде стояли прекрасные здания, они находили руины и пепелища. За время пребывания в правобережной части города жестокий враг уничтожил все заводы и фабрики, больницы и музеи, театры и библиотеки. Из ста школьных зданий уцелело только семь. Оккупанты предали огню корпуса сельскохозяйственного, медицинского, педагогического и других институтов. В последний момент, уже при отступлении, фашисты взорвали уцелевшие до января 1943 года здание Обкома ВКП(б) и облисполкома, Дворец пионеров, вокзал и другие объекты.
   Официальная справка об ущербе, причиненном гитлеровцами Воронежу в период оккупации, содержит страшные цифры. Враг уничтожил и взорвал 18277 жилых домов общей площадью в один миллион 237 тысяч квадратных метров, что составляло девяносто процентов всего жилого фонда города. Было разрушено шестьдесят четыре километра трамвайных путей. Уцелело менее двенадцатой части городского коммунального фонда. Общий ущерб, нанесенный оккупантами древнему русскому городу, выражался огромной суммой. Фашистские пропагандисты утверждали, что Воронеж больше не существует и что потребуется много лет на его восстановление. Однако действительность опровергла эти злобные голоса из-за кордона. В условиях полной разрухи, при поддержке жителей многих городов страны, труженики города сумели быстро организовать восстановительные работы, причем, помощь фронту в это время не сократилась, а оказывалась во все больших размерах.
   "Из пепла пожарищ, из обломков и развалин, мы восстановим тебя, родной Воронеж!" -- Такими надписями пестрели в те далекие дни сохранившиеся стены разрушенных зданий.
   Вернувшись в родные места из разных концов страны, десятки тысяч воронежцев вели восстановительные работы. Плохо одетые, в дождь, мороз и метель они расчищали от завалов кирпича и щебня улицы, засыпали многочисленные от разрывов бомб и снарядов воронки. Испытывая голод и жажду, порой теряя от слабости сознание, люди разбирали завалы, строили жилье, школы, больницы, возрождали цеха промышленных предприятий.
   Вот лишь небольшой дневниковый перечень фактов, который ярко характеризует героический труд воронежцев в то суровое, несказанно трудное время.
   27 января 1943 года. Третий день после освобождения города. В холодном подвале открылось почтовое отделение. С миром устанавливается нормальная связь.
   28 января. Вышел первый бюллетень газеты "Коммуна". Люди читают его с жадностью. Он очень дорог, этот бюллетень.
   4 февраля. На проспекте Революции начала работать пекарня, а рядом с ней, в полуразрушенном здании кинотеатра "Пролетарий" открыт хлебный магазин. Горожане едят первый после освобождения хлеб воронежской выпечки. Ох, как он вкусен, этот хлеб! И как его мало! Карточки. Норма. А работать надо. Работать хочется. Работать, чтобы было больше хлеба.
   13 февраля. Над руинами города зазвучало радио.
   25 февраля. Вступили в строй временная электроустановка и насосная станция. Город вырывался из тьмы.
   27 февраля. Из колонок водопровода зажурчала вода.
   8 марта. Состоялось открытие первого детского сада, как оно было торжественно!
   15 марта. Дал первую продукцию жиркомбинат.
   Люди трудились, не покладая рук. Одно за другим вступали в строй предприятия: заводы имени Дзержинского, Тельмана, Калинина и другие. Уже через полтора месяца после освобождения в городе функционировали пять больниц, столько же амбулаторий, две поликлиники, а за год было восстановлено и построено вновь более шести тысяч жилых домов, сто двадцать две столовые, семьдесят шесть магазинов, двадцать пять больниц и двадцать семь школ.
   Летом 1943 года была начата работа по возвращению в город эвакуированных вузов, и уже через несколько месяцев некоторые институты приняли первых на освобожденной от врага земле студентов.
   Промышленные предприятия в основном были восстановлены за пять лет. В 1948 году выпуск продукции промышленностью области превысил довоенный уровень, а на окраинах Воронежа росли новые крупные заводы: шинный, горнообогатительного оборудования, мостовых конструкций -- в левобережье; тяжелых механических прессов, радиодеталей, керамических изделий -- в правобережной части города.
   Воронеж рос, набирался сил, хорошел. И все это благодаря самоотверженному труду горожан, полных решимости быстрее залечить его раны, сделать родной Воронеж просторнее и краше прежнего.
  

Город нашей славы боевой

  
   Мы говорили о том, что было. Рассказывал бывший комиссар зенитно-артиллерийского полка Борис Владимирович Гавриленко. Он вспоминал тех, кто так и не дождался Победы, показывал письма и фотографии своих однополчан.
   Говорил Гавриленко спокойно, не торопясь, а я слушал его, просматривал пожелтевшие фотографии, пытался представить Воронеж лета 1942 года. Об этом времени написано немало книг, довольно подробно освещающих героическую битву за Воронеж. Но всякий раз, когда беседуешь с участником боев, с волнением узнаешь все новые и новые факты и подробности.
   А было так... К лету 1942 года разрушенный Воронеж был разделен на две половины. Правобережная часть города оккупирована. Всюду жаркие схватки с врагом, пожарища, смерть. В то несказанно трудное время полк, в котором служил Гавриленко, часто называли Воронежским и вот почему. Сформирован он был в Воронеже и на протяжении всех боев за город пополнялся в основном за счет воронежцев. Об одном пополнении комиссар вспоминал особенно тепло. Оно прибыло в начале апреля 1942 года и выглядело необычно -- девушки. Они стали радистками, санитарками, связистами и даже заряжающими. Наравне с мужчинами девушки стойко переносили все тяготы войны, не раз совершали поистине героические поступки.
   Взять хотя бы Люду Быстрюкову. Небольшого росточка, на вид хрупкая, а ведь в бою она не раз подносила ящики со снарядами. Каждый ящик -- 64 килограмма. В одном из боев ей раздробило правую ногу, врач удалил 14 осколков, но никто не услышал от нее ни крика, ни стона.
   Память комиссара хранит множество интересных эпизодов из боевой жизни полка. Вот еще один. Артиллерийский дивизион, которым командовал капитан Заборонько, стоял в районе сельскохозяйственного института. Однажды Заборонько получил приказ захватить "языка". Взяв с собой несколько солдат, он поздно вечером отправился в разведку. Ночь выдалась неудачной -- светил месяц, и все было видно, словно на ладони. У стадиона "Динамо" разведчики, услышав немецкую речь, залегли. Сколько немцев в окопах -- неизвестно. Попробовали незаметно проскочить через траншеи противника -- не получилось. Немцы выставили всюду сильную охрану. Пришлось ждать. Вскоре разведчики бесшумно подползли к самим окопам и притаились. Лишь далеко заполночь тишину разорвал взрыв гранаты, застучали автоматные очереди.
   Рассчитывая на внезапность, разведчики действовали смело и решительно. В том бою было захвачено в плен шесть немцев, еще больше их погибло от разрывов гранат и в рукопашной схватке. Пленные оказались очень "ценными". Они сообщили: в город только что прибыла танковая дивизия "Великая Германия".
   Приблизительно в это же время произошел и другой случай. Каждую ночь командир орудия сержант Павлов, захватив с собой снайперскую винтовку, устраивался в развалинах недалеко от Вогрэсовского моста и начинал "охотиться". Не всегда соблюдая осторожность, немцы спускались ночью к речке за водой. Редко кто из них, попав в сектор обстрела Павлова, потом возвращался обратно. Так снайпер уничтожил 27 оккупантов. Но однажды убежище Павлова выследили. Снайпера выручила счастливая случайность. Отряд немцев наткнулся на нашу разведку и после непродолжительной перестрелки отступил. Об этом рассказал раненый немецкий ефрейтор. Однако враг не успокоился. В следующую ночь немцы вновь поползли к развалинам, где скрывался Павлов, но он и в этот раз был начеку и уничтожил несколько фашистов. Вскоре Павлова наградили медалью "За отвагу".
   К осени 1942 года бои за Воронеж стали еще ожесточенней. Фашисты несли большие потери в живой силе и технике. Только зенитно-артиллерийским полком было уничтожено в Воронеже более двух тысяч вражеских солдат и офицеров, сбито 40 самолетов, уничтожено 200 танков и много другой боевой техники противника. За эти бои полк был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Этой же награды удостоился и комиссар полка Борис Владимирович Гавриленко.
  

В тылу врага

  
   В июне 1942 года Аню Колесникову вызвали в райком комсомола. В кабинете первого секретаря ее встретил пожилой майор. Поздоровавшись с девушкой, майор спросил:
   -- Вы писали заявление с просьбой отправить на фронт?
   -- Да, -- ответила оробевшая Аня.
   Наступила небольшая пауза. Майор внимательно просмотрел лежавшее перед ним дело, после чего сказал:
   -- У меня к вам очень серьезный разговор. Нам нужны люди для работы в тылу врага. Как вы на это смотрите?
   Такого оборота Аня не ожидала. Видимо, поняв состояние девушки, майор продолжил:
   -- Не хочу от вас скрывать, работа трудная и очень опасная.
   -- Я согласна, -- твердо ответила Аня.
   Часть, в которую ее направили, стояла в Чертовицах, затем ее перебросили под Москву. Для Ани началась совершенно новая жизнь, дни и недели напряженной учебы. Незаметно прошел месяц, другой, третий. Однажды вечером Аню вызвали в штаб. Сидевшие за столом полковник и еще несколько военных попросили рассказать "легенду", то есть биографию вымышленного лица, под именем которого Ане придется работать в тылу врага.
   -- Запомните, с этого дня вы не Колесникова, а Маркина, уроженка Свердловской области. До войны работали на железной дороге, при бомбежке состав был разбит, и вы пробираетесь в Курск, к сестре. Так, Маркина?
   -- Да.
   -- А на какой улице проживает сестра?
   -- Ленинградская, 36, квартира 10.
   -- Правильно. Однако прошу учесть, что впереди вас могут ожидать самые неожиданные вопросы и нужно быть готовой ко всему. А теперь перейдем к существу дела. Вылет вашей пары завтра ночью, с вами полетит Лиза Семенова. Место действия Белгород. -- Полковник посмотрел в лицо девушки, улыбнулся: -- Советую тебе, дочка, за оставшееся время хорошо выспаться.
   ...Приземлились в лесу недалеко от деревни Тамаровки. Не дожидаясь рассвета, стали разыскивать парашют с грузом. Поиски были долгими, но безуспешными. Аня понимала, что больше задерживаться здесь небезопасно, с минуты на минуту могли нагрянуть немцы. Решили углубиться на несколько километров в лес и послать в Центр сообщение о своем приземлении. И вот послана первая радиограмма:
   -- Приземлились удачно. Приступаем к работе.
   Вскоре получили ответ:
   -- Действуйте согласно инструкции.
   Весь день провели в лесу. К деревне Тамаровка подошли основательно продрогшие и уставшие. Когда начали сгущаться сумерки, постучали в окно крайней хаты. Хозяйка долго и придирчиво расспрашивала, кто они и откуда, наконец открыла дверь. Неспокойно было на душе у Ани в ту ночь. Из головы не выходила тревожная мысль о парашюте с грузом. Заснула лишь под самое утро. На рассвете в деревне раздались выстрелы. Аня и Лиза быстро оделись. С улицы пришла взволнованная хозяйка. Устало опустившись на скамейку, сказала, что немцы нашли в лесу парашют и сейчас разыскивают советских десантников. На базар посоветовала идти попозже, так как немцы устроили там облаву. Воспользовавшись ее предложением, девушки спрятались в погребе. Ждать пришлось недолго, вскоре стрельба прекратилась. Открыв крышку погреба, хозяйка сообщила, что фашисты выехали в соседнее село.
   ...Аня много думала и готовилась к первой встрече с немцами. И все-таки в этот раз она была неожиданной. Немцы показались на грузовых машинах, когда Аня и Лиза находились в нескольких километрах от Белгорода. Бежать было бесполезно. Из кабины передней машины вышел долговязый офицер, из кузова выпрыгнули автоматчики. Фашисты медленно направились в сторону девушек. Бегло осмотрев их, офицер остановил взгляд на чемоданчике и корзине, которые лежали на санках. Все это было куплено на базаре в Тамаровке.
   Офицер кивнул автоматчикам. Те быстро открыли чемодан и принялись выбрасывать содержимое. Что делать? Если немцы примутся осматривать корзину, то обнаружат рацию. Вспомнила слова полковника -- оружие применять только в исключительных случаях. Между тем солдаты осмотрели чемодан и принялись за корзину. Они уже выбросили на снег несколько кусков хлеба, рассыпали мешочек с фасолью. Под тряпкой была картошка, а под ней рация. "Вот и конец", -- мелькнула в голове Ани мысль. Она сунула руку за борт потертого пальто, оглянулась и замерла. Сзади приближалась черная машина, впереди и сзади нее несколько мотоциклистов. Немцы тоже заметили машину, отошли от санок, подтянулись. Машина остановилась.
   Пожилой немец что-то спросил у офицера. Аня не понимала, о чем они говорили, только заметила, что стоявший с ними офицер стал быстро говорить, кивая головой в сторону чемодана и корзины. Лиза, немного понимавшая по-немецки, потом сказала, что подъехавший немец приказал офицеру срочно возвращаться в Белгород для получения важного задания. На этот раз беда миновала.
   ...Белгород был сильно разрушен. В уцелевших от бомбежек и артобстрелов зданиях разместились немецкие штабы, воинские службы и подразделения. Несколько дней ушло на то, чтобы найти подходящее жилье и устроиться на работу. Наконец эти вопросы были решены. Аня устроилась работать на вокзале, Лиза все время находилась на квартире. Девушки прожили в Белгороде несколько дней. Первое время Аня осваивалась с работой. Между делом старалась запомнить каждый эшелон, уходивший со станции на фронт. Вечером обо всем подробно сообщала Лизе. Как-то утром, придя на работу, Аня узнала, что в направлении линии фронта при бомбежке поврежден железнодорожный мост. На станции уже скопилось несколько воинских эшелонов с живой силой и техникой противника. Немцы явно нервничали, опасаясь налета авиации. Вот где пригодилось то, что место для жилья было найдено близко от вокзала. Сославшись на болезнь, Аня отпросилась домой, а через несколько часов в Центр была послана зашифрованная радиограмма. Чтобы их не засекли, девушки вышли с рацией на окраину города. Начались тягостные часы ожидания. Прилетят или не прилетят. Самолеты прилетели. Аня и Лиза ликовали.
   Шло время. С востока все отчетливей доносилась орудийная канонада. О быстром приближении фронта говорило и то, что немецкие штабы стали один за другим покидать город. А вскоре из Центра была получена радиограмма, в которой девушкам давалось новое задание. Суть его заключалась в том, чтобы выяснить в одном из районов области точное расположение построенного немцами огневого рубежа. Идти нужно было километров восемьдесят, не меньше. Чтобы оградить себя от возможных встреч с немцами, шли по бездорожью. К месту назначения подошли на третий день. Теперь следовало сделать самое главное -- подняться на возвышенность, миновать ее и пройти в село. Но как это лучше сделать? Именно на этой возвышенности, простиравшейся километров на пять, располагался тот самый рубеж. Но это пока что предположения, их следовало подтвердить. Спрятав в надежном месте рацию, девушки стали подниматься вверх. Издали увидели шлагбаум, будку и дежуривших там немцев. Двое из них стали спускаться к ним навстречу. Немцы размахивали руками и что-то кричали. Не обращая внимания, девушки все ближе приближались к шлагбауму. Первым подбежал коренастый, горбоносый немец. Вырвав у Ани из рук салазки, он сильно толкнул их ногой вниз. Затем набросился с кулаками на Аню и Лизу. Обратно возвращались под свист и улюлюканье. Подобрав салазки, решили идти в село. День клонился к вечеру, в поле все заметнее мела поземка. Хотелось лишь одного -- быстрей добраться до села, отогреться там и отдохнуть. На окраине села неожиданно остановил звонкий мальчишеский голос:
   -- Что, вернули, тетеньки? -- Не дожидаясь ответа, стоявший у плетня паренек продолжил: -- Они всех вертают. Недавно одного дядю там убили.
   Паренек шмыгнул носом, бросился к хатенке, потом остановился и крикнул:
   -- Одна Прохориха к ним проходит. Она им молоко носит.
   -- Постой, постой! -- крикнула Аня. -- Говоришь, Прохориха? А где она живет?
   -- Во-о-он у ветлы, -- показал мальчишка. В голове у Ани появилась пока еще не созревшая мысль, которую так неожиданно подсказал деревенский мальчишка. Девушки направились к дому с ветлой. Прохорихой оказалась немолодая женщина. Она была дома и как раз доила в сенях корову.
   И Аня решила. Будь, что будет, расскажу ей все напрямую: кто мы, зачем пришли и чем она может помочь. Прохориха поверила не сразу. Но потом, видимо, поняла, что перед ней действительно советские разведчицы. По-бабьи всплакнула, рассказала о муже, о себе, о нелегкой жизни в оккупации. Из разговора выяснилось, что доты и дзоты немцы начали строить еще летом, зимой их засыпало снегом и не видно. Хозяйка рассказала и о том, как осенью заставил ее староста носить немцам молоко. Девушки поверили. Аня попросила отнести вместо нее немцам молоко, с тем, чтобы на месте ознакомиться с расположением огневых точек. Хозяйка не возражала. На следующий день Лиза с большим нетерпением ожидала возвращения Ани. Наконец та пришла радостная и довольная. Данные хозяйки полностью подтвердились, их передали в Центр.
   За эту операцию Аня Колесникова была награждена орденом Славы III степени. До конца войны ей приходилось еще не раз бывать в тылу врага, но первое боевое задание запомнилось на всю жизнь.
  

В разведке...

  
   Декабрь 1942 года выдался морозным и снежным. Механизированному ордена Ленина корпусу генерала Руссиянова, в состав которого входила и вторая гвардейская мехбригада, созданная на базе Воронежского добровольческого полка, было приказано перейти в контрнаступление на стыке границ Воронежской и Сталинградской областей и разгромить горно-стрелковые и танковые соединения фашистов, спешивших на выручку попавшей в окружение шестой армии фельдмаршала Паулюса.
   Выгрузившись в Урюпинске 16 декабря, девятнадцатый танковый полк бригады, как и другие части корпуса, с ходу вступил в бой и, прорвав оборону, стремительным многокилометровым маршем преодолел Дон и закрепился на противоположном берегу в хуторе Астахове, от которого не осталось ничего -- фашисты начисто уничтожили его. Нужна была передышка: тыловые службы и снабженцы отстали, без дозаправки машин, пополнения боезапаса и питания не двинешься дальше...
   Получив команду отдыхать, девятнадцатилетний воронежец Николай Шумейко, командир бронемашины разведроты, комсорг роты, подошел к бронемашине Павла Замулина -- в прошлом макеевского шахтера. Спать не хотелось -- еще не улеглось напряжение от боя. Да и какой сон, если с утра во рту ни росинки.
   -- Слушай, нет ли чего пожевать? -- спросил, угощая Павла табаком. -- У нас с Валеркой хоть шаром покати.
   -- Найдется, мой водитель -- мужик запасливый. Даже чересчур.
   Постучав кулаком по переднему люку, откуда тотчас показалась голова Сергея Федоренко, приказал:
   -- Готовь, дружище, ужин на четверых.
   -- Да нам самим не густо... -- начал было канючить Сергей, но Павел прикрикнул:
   -- Хватит ныть, слышали...
   Подошел командир взвода Осипов.
   -- О чем, хлопцы, маракуем? -- спросил негромко и сладко зевнул. Он на год старше Шумейко. Лицо усталое, не выспавшееся.
   -- Да вот собираемся пожевать, а потом, как приказано: "бай-бай", -- ответил Замулин.
   -- Пожевать и я не против. Примете? Эх, сейчас бы домашнего супчика или борщеца, -- сказал, закрыв мечтательно глаза.
   -- А я б маминых блинчиков, тонких-тонких, со сметаной, -- поддержал его Шумейко.
   Издали раздался громкий голос: "Осипова срочно к начштабу полка!"
   -- Все, наелся... -- недовольно буркнул тот и побежал к штабной машине. Повернувшись, крикнул: Не все ешьте, оставьте!
   Только разложились и принялись за еду, вернулся Осипов.
   -- Закругляйтесь, хлопцы! Есть срочное задание.
   Сунув в рот кусок хлеба с ломтиком сала, он развернул на машине карту, включил фонарик и стал объяснять: 
   -- Задача обычная -- разведать, что за части противника впереди и идет ли переброска войск из Миллерово...
   Смотрели карту, жевали, советовались, как лучше справиться с боевым заданием. Шумейко предложил начать с заезда в станицу Скасырскую. Она как раз на полпути. На том и порешили.
   Выехали на проселочную дорогу: впереди -- машина Замулина, замыкающая -- Шумейко. Легко преодолев лощину, двинулись по основной дороге. Остановились. От заснеженного степного раздолья и тишины позванивало в ушах. На небе, в синих прогалах, между рваными облаками перемигивались звезды, то появлялся, то исчезал месяц. Километрах в двух, не больше, слева -- станица Скасырская. В ней тихо. Лишь в центре, скорее всего на майдане, светятся огни.
   -- Ну что, рванем? -- предложил Замулин и поглядел на Шумейко.
   -- Давай, -- поддержал тот. -- Не мы их, а они нас пусть боятся.
   Бронемашины ворвались на майдан и остановились. Открыв башенки, Замулин и Шумейко привстали и огляделись. Справа в полусотне метров -- немецкая пушка. Слева -- еще одна. Горят костры, вокруг них люди в шинелях. Говор не наш. За кострами, в темноте, просматривались танки и машины. Только теперь дошло, что дело пахнет керосином, и надо, пока немцы не сообразили что к чему, быстрей сматываться. Шумейко подал Замулину знак на разворот, одновременно крикнув своему водителю, чтобы поскорей разворачивался. Сам же, прильнув к пулемету, открыл огонь по пушкарям. Застучали пули по броне. Но это не страшно, броня пули выдержит, лишь бы не гранаты и снаряды. При развороте успел заметить еще пушки. "Значит, артиллерийская часть", -- мелькнуло в голове. Слышались крики немцев: "Рус, рус!" Шумейко строчил из пулемета. Враги, живые и мертвые, падали на снег. Но почему молчит пулемет Павла? С его стороны огонь противника усилился. Ведь уговорились, что возьмет на себя левую сторону. Надо шурануть очередью по бегущим. Развернувшись, стал поливать их огнем. Наконец увидел, как из башенки высунулся Павел и открыл стрельбу из автомата. Время сжато до предела. Бронемашины выскочили на окраину станицы, затем под уклон стали удаляться все дальше и дальше. Вслед раздались запоздалые орудийные залпы. Свернув к оврагу, остановились, прислушались: стрельба не утихала. Но преследовать немцы не решились.
   Возвратившись в Астахов, без задержки доложили обо всем начальнику штаба полка. Тот вначале пожурил за горячность, потом похвалил за умение действовать в ночной экстремальной обстановке.
   Ужинали впятером. Федоренко не поскупился и выложил все свои запасы. Хитро радовался, что так хорошо хлопцев выручил. Шумейко ел и посмеивался: это, мол, еще надо разобраться, кто кого выручил. Павел с водителем не разговаривал. О случившемся казусе с пулеметом говорить никому не стал. После ужина Замулин, уже незлобно, один на один еще раз отчитал Федоренко. А утром выбросил из бронемашины все барахло, из-за которого не смог развернуть пулемет и открыть огонь по противнику в Скасырской. Болезненная запасливость Федоренко могла разведчикам дорого обойтись...
   Несколькими днями позже у Николая Шумейко был такой случай. В разведку выехали на полуторке. Разведгруппу возглавлял командир отделения воронежец Алексей Овчаров (впоследствии погиб). Оставив машину с водителем за лесополосой, перешли ручей и через сад вышли к крайней хате. От неожиданности остолбенели: в нескольких шагах стоял броневик с заведенным двигателем. Не успели сообразить, что к чему -- их заметили, началась стрельба. Не сговариваясь, бросились в открытые люки бронемашины. Саша Жуков, в прошлом шофер, сел на место водителя. Машина рывками тронулась, покатилась. Отстреливаясь, рванули к наезженной дороге. Так и прибыли к своим: полуторка в сопровождении броневика.
   За декабрьские бои сорок второго сержант Шумейко был награжден медалью "За отвагу"...
   Войну Николай Петрович закончил в Австрии, в небольшом местечке Лицен. На его гимнастерке, кроме медалей, сияли два ордена Красной Звезды, Славы третьей степени, Отечественной войны.
  

Из разведки в милицию

  
   В свои восемьдесят лет Павел Тихонович Ильин подтянут, подвижен, руку жмет крепко. Только мелкие морщинки вокруг то грустных, то веселых глаз да снежно-белые волосы свидетельствуют о пережитом. О себе рассказывает эмоционально, с увлечением: память сохранила многие подробности жизни. Родился в селе Шершки Усманского района Липецкой области.
   -- Моя родословная, -- говорит он с гордостью, -- крепкая: дедушка с бабушкой прожили по девяносто три года, а отец с матерью чуть поменьше. Отец -- генерал-артиллерист, перед войной преподавал в военном училище. В войну был тяжело ранен и контужен, но выжил, потому как покрепче и посильнее меня.
   О войне 1941 -- 1945 гг. у Ильина разговор особый. Как только окончил с золотой медалью школу, тут же в военкомат вместе с отцом вызвали. Служил рядовым в пехоте, воевать пришлось на Калининском, Сталинградском, Воронежском и других фронтах. Три с половиной месяца сражался на Мамаевом кургане. Выжил. У Ильина с его напарником было противотанковое ружье, а это почти пуд веса, да плюс боекомплект к нему. Сколько же за эти месяцы там с обеих сторон людей полегло: снопов в поле было меньше, чем трупов. Их не сразу убирали. Солдатам давали наркомовские сто граммов, но Ильин не пил и не курил. Возможно, этим и сохранил себя. Научился по гулу определять, где взорвется снаряд или плюхнется мина, а потом вместе с напарником быстренько переползали в свежую воронку, зная, что в одно и то же место снаряд дважды не попадает. Почти каждый день немцы бросали на наши позиции танки и самоходки.
   Однажды Ильин подбил две самоходки. Стрелял отлично. Прицеливаясь в самоходку, курок нажимать не спешил, дожидался, когда бронемашина подставит свой бок. Вот тогда он... шурух по ней. Всего подбил три бронемашины и даже сбил самолет. Вражеский бомбардировщик в тот день долго на бреющем утюжил наши позиции. Ильин выждал момент, когда он снизится на полсотни метров и... бабах по нему. Пролетев метров двести, самолет врезался в землю и взорвался.
   Замкомроты Майборода радостно закричал:
   -- Кто, сынки, подбил? Молодец! Ай да молодец! -- Он был пожилой и всех солдат называл сынками. За бои у Мамаева кургана Ильин получил медаль "За отвагу".
   29 августа у Ильина день рождения, а за день до этого он был ранен: пуля перебила кость правой руки. А еще получил ранение в бок. Несколькими днями раньше от снайпера погиб его боевой напарник: пуля попала прямо в лоб.
   Раненых отправляли в Камышинский госпиталь баржей. Располагали их в три яруса: внизу -- самые тяжелые, кто вообще не мог двигаться, в среднем ярусе -- те, кто хоть немного передвигался, а на палубе грудились такие как Ильин. В санчасти Ильину сказали, что раненую руку скорее всего придется ампутировать. А друзья советовали на это не соглашаться. Не успели доплыть до Камышина, как появились вражеские самолеты и начали бомбить. Одна из бомб угодила в носовую часть баржи, и она стала быстро тонуть. Столько раненых ушло с ней на дно Волги! Взрывной волной Ильина сбросило в воду. Плавать он умел, вот на спинке, помогая себе здоровой рукой, кое-как доплыл до берега, а там свои подобрали и отправили в Камышин. Затем лечился в Красноярске. Руку не ампутировали. Не успела она зажить, как в Красноярске начали формировать Сибирский полк. Ильина зачислили в него и отправили вначале под Москву, а потом в Воронеж, где готовилось контрнаступление наших войск.
   О боях за освобождение Воронежа вспоминает будто это было вчера.
   Помнит, как в декабре 1942 года переходили скованный льдом Дон, а потом были в селах Ямное и Подгорное. Несколько раз пришлось ночевать прямо в снегу. Хорошо что перед наступлением всех переобули в валенки. В боях за Воронеж Ильина наградили медалью "За боевые заслуги".
   Началось наступление на Харьков. Но у станции Лозовая остатки роты попали в окружение. Ильин собрал семь человек и решил пробиваться к своим. Предстояло перейти мост, а за ним были наши. Но мост охраняли немцы. Помогли смекалка и небольшое знание немецкого языка. Дождавшись смены караула, Ильин построил солдат и, командуя "айн-цвай", повел их к будке часового. Тот на какое-то время растерялся: форма у солдат русская, а команды подаются на немецком. Этого времени Ильину хватило, чтобы убрать его ударом финского ножа. Бегом бросились через мост, но с нашей стороны неожиданно раздались автоматные очереди. Стрелял, как позже выяснилось, солдат-казах. Русский язык он знал слабо и только когда вызвал командира, группу окруженцев пропустили. Предосторожность, оказывается, была не случайна -- в населенном пункте размещался штаб генерала Ватутина.
   К окруженцам всегда относились подозрительно, но тут помог счастливый случай. Ильин повстречал девушку, с которой учился в школе на станции Графской, а она была замужем за врачом, лечившим самого Ватутина. Пройдя проверку, Ильин вскоре оказался в разведроте 41-й гвардейской дивизии.
   Служба в разведке -- сплошные приключения. В Будапеште, к примеру, разведгруппе пришлось прорываться к своим через подземный тоннель и тройное кольцо окружения. Но полученное задание разведчики все же выполнили.
   Глубокой ночью 1944 года группа разведчиков на двух лодках переплыла Дунай. В ее задачу входило собрать разведданные о размещении противника в австрийском городке и оказать помощь частям Красной Армии при переправе через Дунай. Заполночь лодки с разведчиками скрытно причалили к берегу и так же скрытно разведчики сумели проникнуть в городскую канализационную систему. Поплутав по ней, они пробрались к самому центру города. Подняв крышку люка, вышли на поверхность. Рядом располагался штаб немецкой части. Увидев русских, часовой оторопел, но и в этот раз Ильину помогло знание немецкого языка. Выкрикнув несколько фраз, он подошел к часовому, применил к нему силовой прием, а другие разведчики затолкали фрица в канализационный люк. Все произошло быстро и бесшумно. В пять утра у немцев было построение. Вот тут-то в них и полетели гранаты, раздались автоматные очереди. Немцы полуголые выпрыгивали из окон и сдавались. Утром начали переправляться через Дунай наши войска. Так одиннадцать разведчиков захватили в плен больше сотни врагов, что помогло нашим войскам без потерь переправиться через Дунай и занять важный плацдарм. За эту операцию Ильин был награжден второй медалью "За отвагу".
   Война закончилась для Ильина встречей с американцами на Эльбе.
   Служить в милиции он решился не сразу. Вернувшись в Воронеж, вначале поступил в лесотехнический институт. Но, проучившись два года, решил пойти на службу в Комитет госбезопасности. После краткосрочных курсов его направили в ГДР. В 1953 году Ильин вернулся в Ленинград, где закончил высшую школу политработников МВД, КГБ. Распределили, как он и хотел, в Воронеж. Однако к работе не приступил, дали о себе знать старые раны, и пришлось лечиться в госпитале почти полтора года. После лечения работал дежурным восьмого отделения, ныне Коминтерновское РУВД.
   В каждой милицейской службе есть своя специфика, но есть у милиции и общая задача -- обеспечивать гражданам спокойную жизнь, защищать их честь и достоинство. Ильину приходилось постоянно выезжать на места происшествий. Таких выездов за время службы не счесть.
   Под Новый год в отдел прибежала вся в слезах женщина: пьяный муж выгнал ее и детей на мороз, угрожал топором. Оставив дежурить своего помощника, Ильин прибыл к месту происшествия и, не побоявшись топора, связал разбушевавшегося пьяницу и отправил его в психиатрическую больницу.
   Ночью по телефону позвонила сторож гастронома. Взволнованно пояснила, что во время дежурства она на какое-то время отошла домой, а когда вернулась, то увидела два разбитых окна и услышала в магазине чьи-то голоса. Вдвоем с водителем Ильин выехал к месту происшествия. Подоспели вовремя: из окон гастронома вылезли с полными сумками двое мужчин. Увидев милицейскую машину и стоявшего рядом с ней Ильина (за годы службы Павел Тихонович знал практически всех ранее судимых) воры поставили сумки на землю и подняли руки.
   Работая начальником медвытрезвителя, Ильин добивался, чтобы материалы на задержанных пьяниц не только своевременно направлялись в трудовые коллективы, но и оперативно рассматривались на товарищеских судах, причем в присутствии работников милиции. Это повышало эффективность работы медвытрезвителя.
   На пенсию Ильин ушел в 1970 году. Можно б было и еще поработать, да стало сдавать сердце и болели ноги.
   -- У меня, -- говорит он, -- буквально все проходит через сердце, а уж ноги столько протопали...
   У Ильина есть сын и дочь. Семья сына живет в Воронеже, а дочь с внучкой -- в Киеве. Жизнь Ильина поделена на две части: война и после войны.
   О работе в милиции Павел Тихонович говорит с теплотой, часто вспоминает своего помощника Николая Корчагина и водителя Андрея Шилова. По-прежнему не пьет и не курит. Одно время стал разводить юрловских голосистых кур. Нравилось, как протяжно и мелодично поют по утрам красавцы-петухи.
   Была в жизни Ильина и проблема. Долгое время фронтовику пришлось жить во временно приспособленной для жилья развалюхе с печным отоплением, без воды и туалета. Это на старости-то лет. Хотя и стоял в очереди на улучшение жилищных условий, но мало верил, что вопрос решится. И вдруг узнал, что городской властью ему выделена в Северном микрорайоне в новом доме однокомнатная квартира. Радости не было предела. Вытирая слезы, Ильин говорит:
   -- Теперь буду жить там, где зимой сорок третьего вместе с однополчанами освобождал родной Воронеж.
   Что ж, ветеран войны это заслужил. Живи, ветеран, подольше! И спасибо тебе за все!
  

Войну ненавижу!

(год войны для девочки Лиды)

  
   От жары -- не продохнуть. Но к обеду потянул ветерок, он стал крепчать, небо постепенно заволокли облака, кругом засверкало, загромыхало -- и вот уже задробил по ссохшейся земле дождь. Однако его мощный рокот был недолгим, дождь перешел в окладной и стал накрапывать мерно, тихо. Природную благодать и покой нарушал лишь въедливый, звонкий перестук старых настенных часов, монотонно напоминавших мне и моей собеседнице о необратимом ходе времени.
   Хозяйка квартиры, пожилая с уставшими глазами женщина, распахнув настежь балконную дверь и опершись рукой на подоконник, задумалась. Вслушиваясь в легкий шелест дождя, негромко сказала:
   -- Только что жарило как летом сорок второго. И вот дождик. А тогда слезы рекой лились. Знаете, мне порой кажется, что дождик словно оплакивает все наши беды и несчастья, а их столько... -- Тяжело вздохнув и покачав головой, села на стул и продолжила прерванный разговор.
   -- В сорок первом мне шел шестой годик. Кроме меня в семье был еще маленький братик Сережа... -- Голубые глаза собеседницы задумчивы, порой отрешенные от всего того, что окружало, и, казалось, душа этой женщины уносилась в те далекие годы, когда еще ребенком она познала самое страшное, что бывает в жизни людей -- войну.
   -- ...Помню мама взяла на руки Сережу, и мы втроем пошли на рынок за молоком. Купили, подходим к дому, а соседка говорит, что приходил папа, но нас не застал и расстроенный ушел на вокзал. Мама хотела сразу же идти на вокзал, да соседка вспомнила, что отец оставил для нас записку. Отдав подержать мне братика, мама побежала в комнату и взяла записку. Папа писал в ней, что прибыл с воинским эшелоном, домой его отпустили всего на час, а когда на фронт отправят -- сам не знает. Просил приехать проводить и купить что-нибудь из еды, а еще привезти теплые носки.
   Началась беготня по магазинам: мама спешила купить и не опоздать на вокзал. На руках у нее Сережа и сумка, а я бежала сзади, уцепившись рукой за сумку. Наконец все, что папа просил, купили и пошли к вокзалу. У Петровского сквера остановились отдышаться. Гляжу на маму, а ее не узнать: глаза такие, что вот-вот слезами брызнут. А мне самой хоть реви -- так любила маму и папу. Но мама заметила, что глаз от нее не отрываю, и, нахмурившись, сказала:
   -- Пошли, доченька, а то опоздаем.
   На привокзальной площади -- не протолкнуться. Мама, то громко и требовательно, то тихо и жалобно, просила пропустить ее с малыми ребятишками. Кто-то сторонился, но таких было мало, у всех свои заботы, все куда-то спешили. Я бежала за мамой, чтобы не отстать, Сережа от шума и толкотни проснулся, его головка раскачивалась из стороны в сторону.
   -- Не отставай, Лидушка, не отставай, -- говорила мама и умоляла идущих впереди пропустить. У меня сползла юбочка, и я остановилась, чтобы подтянуть ее. Мама тоже остановилась -- и недовольным голосом:
   -- Ну чего застряла, ведь эшелон упустим!
   Схватив меня за руку, потянула к открытой двери вокзала. "И куда все так спешат, мы-то к папе," -- думала я. Но детским подсознанием понимала: если буду останавливаться, то папу уж точно не увижу, а мама потом станет плакать. Кое-как выбрались к платформе, но нас огорчили -- эшелон, в котором был папа, уже ушел. Мама в это не хотела верить и все приставала к дядям и тетям с расспросами. "Как же так! -- возмущалась она, -- Муж просил приехать проводить... Не-ет, он не мог уехать!" Ходили, смотрели, надеясь увидеть папу, но бесполезно. Потом, отойдя к ограде, все вместе плакали, а громче всех ревел, ничего не понимая, Сережа. Он проголодался, и его надо было кормить.
   ...Сейчас-то все по-другому оцениваю, -- говорит Лидия Петровна, -- понимаю, что добрая, нежная и такая еще молодая мама, оставшись с нами двумя без отца, на какое-то время растерялась. Она не думала, что жизнь так круто повернет и на ее плечи свалится куча проблем. Да каких! Этим летом папа подрабатывал комбайнером в Добринке Липецкой области. Он был работящий, крепко любил семью, и маме с ним было легко. Оттуда, с Добринки, его и забрали в армию. После короткой переподготовки часть бросили на фронт. Эшелон шел через Воронеж, стоянка была небольшой, но отец все-таки сумел заскочить домой. Мама страшно переживала, что не увидела его, и потом винила себя и много плакала. Жизнь маму вообще не баловала. Вспоминаю, что от нее слышала.
   Родилась, а через два года умерли родители. Жила у старшей сестры, помогая вынянчивать ее четверых детей. Когда исполнилось шестнадцать, приехала в Воронеж и устроилась разнорабочей в артель "Октябрь". Рано вышла замуж за студента сельскохозяйственного техникума. Жить было негде, и родители временно поселились у сестры отца, рядом с трампарком в маленькой коммунальной комнате. Появлением молодой семьи были недовольны соседи и пожаловались в ЖЭК. Пришлось перетаскивать вещички и целых полгода ютиться под лестничной площадкой. Папа учился хорошо. Техникум окончил с красным дипломом. Мама была мной беременна, и он пошел к директору, чтобы семье выделили хоть какое-то жилье. Ему разрешили жить в кладовке, в доме напротив ДК. Родители обустроили кладовку под жилье и стали в ней жить. Родилась я, а через несколько лет братик. Пожить бы, порадоваться, но война все перепутала. От отца получили всего одно письмо, да и то с дороги. Больше, сколько не ждали, писем не было.
   Лето сорок второго было жаркое. Немцы подступали к Воронежу, их самолеты все чаще налетали и бомбили город, а мы прятались в подвале. Многие дома были уже разрушены, деревья повалены, кругом кучи кирпича, щебня, битого стекла и всюду пыль, пыль. Надо было куда-то уезжать, но куда? Старшая сестра мамы к тому времени умерла, а ее дети поразъехались. Соседи посоветовали ехать с ними в Новую Усмань. Мама согласилась, так как жить в городе стало страшно. Собрала в сумки кое-какие пожитки, потом долго ломала голову, как меня одеть. Посейчас помню -- нарядила в зимнее пальто и в валенки: на улице страшная жарища, а я -- во всем зимнем. Мать успокаивала -- потерпи, доченька, потерпи, от жара костей не ломит, зато зимой будет что одеть. Зашла соседка и ахнула:
   -- Да ты в своем уме, Ульяна! Глянь, как солнце жарит!
   -- Ничего, потерпим, а выйдет за город, все снимем. -- Мама после свой секрет открыла, что больше всего боялась, как бы я ножку о разбитое стекло не поранила. Ведь тогда ей пришлось бы тащить кроме братика и сумок еще и меня.
   Шли по проспекту Революции, и мне казалось, что все-все на меня глазели. Я валеночками по асфальту шур-шур, битое стекло под ними как ледок потрескивало. От жары было невмоготу, но терпела, молчала. А на спуске к Чернавскому мосту -- столпотворение: люди шли на левый берег нескончаемым потоком. Все молили Бога, чтобы самолеты не налетели. В этот раз обошлось. Только к вечеру добрались до Новой Усмани. Разместились в маленьком домике. Мать запереживалась: они-то все родные, а она для них -- чужая, да еще с детьми малыми! Ночью почти не спали: сидели в огороде и слушали, как в небе гудели самолеты. Их было много, а потом в городе раздавались взрывы и дрожала земля. Над Воронежем все выше и выше поднималось огромное красное зарево. Отбомбившись, самолеты возвращались обратно, а сидевшие в огородах, испугавшись, бросились в посадку. Но я этого уже не слышала и не видела, так как, умаявшись за день, уснула на картофельной ботве. Мама сидела рядом, качала Сережу и меня не будила. Досыпали в сарае.
   Утром мама сказала:
   -- Крутись не крутись, дочка, а надо уходить. Тут тесно, не перезимуем. Ты как? -- Она со мной советовалась, а я в этот раз смолчала. Уходить далеко от города не хотелось. Но мама вспомнила совет папы, что если будет совсем худо, то надо уходить в Добринку -- там нас приветят. Повернув голову в сторону города, откуда по-прежнему слышались взрывы, и, повздыхав, мама больше ничего не сказала. Одному Богу известно, как до Добринки добирались. Больше тащились пешком, реже на подводе, если вдруг кто-то сжалится и подвезет. Один раз подвезли на машине военные: маму с Сережей посадили в кузов, а меня в кабину: мне так потом не хотелось вылезать из кабины. Беженцев в Добринке тоже полным-полно. Нас определили в первую попавшуюся избу. Мама об отце промолчала, а зря. Семья, куда подселили, была большая, и они еще каких-то родственников поджидали. Маме сразу дали понять, чтобы, пока не поздно, искала другое жилье. Она охала, сокрушалась, понимала, что с двумя детьми будет непросто! Первую ночь спали на полу, хозяева даже соломы для нас пожалели. Мама постелила на пол юбку и еще что-то, а под головы положила сумки и мою пальтушку с валенками. Ночью мне захотелось пить: мама подошла к ведру, а оно перевернуто. Взяв пустую бутылку, пошла к колодцу.
   Утром пришла в сельсовет и попросила переселить в другое место. Напомнила, что муж тут комбайнером работал, отсюда его и на фронт забрали. Ее попросили день-два подождать. Но у нас уже не было никакой еды, и мы с мамой пошли по селам просить милостыню. Она меня научила как тянуть руку и как протяжным голосочком жалобить людей... "Дайте на пропитание малым детям, оставшимся без отца. Да вознаградит вас Христос..."
   Кто что мог подавали, тем и питались. Наступали холода. Как и где дальше жить? Зимой-то много не находишься. Тут еще заболел Сережа: он стал хиленьким и все время плакал, плакал. Мне тоже доставалось: ребятишки иной раз как прицепятся с дурацкими криками и не замолкнут, пока из села не уйдем.
   -- Попрошайка, попрошайка! -- кричали они. Было обидно, они-то дома, а мне куда? Плакала, злилась, кулачком грозила, что вот вернется с фронта папа и их побьет. Ночевали где придется. Сережа совсем дошел, плакать перестал, глазки почти не открывал, только изредка легонько постанывал. Глядя на больного братика, мама вся из себя выходила.
   -- Сыночек, -- просила жалобно, -- ну открой светлые глазоньки, погляди на свою мамочку и сестрицу Лидушку! Мы тебя так любим, так любим...
   Но Сережа глазки почти не открывал, ничего не ел, стонал все реже и реже. Мама заходила к деревенским знахаркам, но те, посмотрев на братика, безнадежно разводили руками. Обхватив посиневшими ладонями лицо, мама в отчаянии шептала:
   -- Что же я Ерофею скажу... Он так сына хотел... -- Вскоре брат умер. Его похоронили в одном гробу с умершей женщиной. Мама и я долго на могиле плакали.
   После его смерти мы с мамой вернулись в Добринку. Зашли в сельсовет, а там маму поругали, что не дождалась и ушла неизвестно куда. Теперь нас поселили в избу, где когда-то жил папа. Маме дали работу, а я с другими ребятишками была под присмотром пожилой доброй хозяйки. Все ребятишки были такие же, как и я -- из беженцев.
   Шли дожди, на улице в тапках или валенках не побегаешь, вот и выдумывали разные игры. Но потом пришла зима: вьюжная, студеная, окошки покрылись плотным инеем: ничего в них не видно. Мы отдували дырочки и глядели, что на улице делается. Мама прибежит на обед, побудет немного со мной и опять, укутавшись, бегом на работу. Как-то ворвалась с радостными глазами и обрадовала, что наши войска освободили Воронеж. Сразу засобиралась домой. Ее хозяйка отговаривала переждать зиму в Добринке, а вертаться по теплу. Не послушала. Оделись с ней потеплее и рано-рано утром поехали на попутной машине в Воронеж.
   Город было не узнать: сплошные развалины, вместо окон -- мрачные глазницы. Жутко смотреть. От Заставы, где нас высадили, добирались пешком. Шли по проторенной в глубоком снегу тропе. Мама крепко держала меня за руку: столько еще в развалинах снарядов и мин. Ее волнение передалось и мне: я боязливо озиралась, шла еле-еле, спотыкалась. Мама расстроено просила:
   -- Иди поровней, Лидушка, не отставай. -- Она сама не ожидала увидеть таким родной город, охала и проклинала немцев. От покрытого снегом всего исковерканного и порушенного хотелось не просто плакать, а кричать, звать на помощь.
   Но наш дом, к счастью, уцелел. В нем разместилась редакция какой-то газеты. Маму попросили временно пожить в другом месте. Она согласилась. В комнате, куда поселились, жила еще одна семья. Мама откуда-то принесла железную кровать, стол и табурет. Мне так хотелось, чтобы в комнате тикали часы, с ними веселей, но их не было. По вечерам топили чем придется железную печку, труба от нее выходила наружу через окно. За ночь печка остывала, и было холодно. Спали на соломенных матрасах, донимали вши. Мама меня купала подогретой водой, посыпала голову каким-то порошком и плотно заматывала. Она говорила, что нам-то грех на судьбу роптать, другие вон живут в погребах да в подвалах.
   Ее приняли на работу в пекарню на улице Кирова. А меня-то оставить не с кем, вот и брала с собой. Я ей не мешала, играла себе в бытовке до конца работы, зато к вечеру иногда получала булочку. Один раз сильно простыла, кашляла, носом расхлюпалась, а мама подстелила фуфайку, уложила меня на печь, чтобы прогрелась. Я уснула, а она позабыла. Увидела, когда проснулась, да как закричит:
   -- Слезай, Лидушка, быстрей, слезай!
   Я с горячей печи сползла, а мама охает, себя ругает:
   -- На кого ж ты похожа, прямо помидор спелый! Да что ж я, бестолковая, натворила!
   Но все обошлось, и я выздоровела. Вскоре она определила меня в детский садик, только что открывшийся на углу улиц Пушкинской и Девятого января. Мама вначале заводила меня в садик, а потом спешила на работу. Работа у нее была посменной, из-за чего в садик приводила в разное время. Бывало, что садик еще не работал, и она оставляла меня сторожу. Приткнувшись в уголок, досыпала. Мама как могла выкручивалась, чтобы меня одеть и обуть. Помню, сшила пальто из куска белого с желтыми полосками одеяла. Ребята в садике из-за него дразнили меня арестанткой, но я на них нисколько не обижалась: сами одевались не лучше. Скоро нас переселили в дом на Среднемосковской улице: все дыры в нем позаделали, поставили двери, окна и вселили много семей. Теперь у нас была хоть и маленькая, да своя комнатка.
   Мама говорила, что я росла послушной девочкой. Спали с ней вместе, и я слышала, как она перед сном молилась. Я тоже стала молиться и просить Боженьку, чтобы он уберег маму и вернул домой папу. Когда долго-долго глядела на висевшую в уголке иконку, мама спрашивала, о чем думаю.
   -- Прошу Боженьку, чтобы папа вернулся и мы были вместе. Мама плакала, а я спрашивала:
   -- Он придет?
   -- Придет, доченька, придет. Может не завтра, но к весне уж точно. Недавно сон видела, будто идем с тобой по улице -- чистой такой, как до войны, нарядных людей вокруг много, и вижу, навстречу идет... -- Помолчав, спрашивала: -- Кто бы ты думала? -- Мама ждет ответа, улыбается, глаза светятся радостью. А мне и думать нечего, ясно, что папа в военной форме. Такие сны от нее много раз слышала.
   Сколько себя помню, в то время всегда хотелось есть. А еды-то почти никакой, вот и терпела, как и все тогда терпели.
   Мама разрешала иногда мне самой приходить из садика. Это если встретить из-за работы не могла. Но строго-настрого наказывала, чтобы я не заходила в развалины, там были мины, и их не все убрали. Когда я приходила домой, соседка тетя Сима удивлялась:
   -- Неужели сама дошла?
   -- Сама, -- отвечала ей на полном серьезе.
   -- Во-он ты у нас какая! -- подхваливала, а вечером маме шушукала, что зря одну пускает, мало ли что в дороге может случиться, и рассказывала про разные истории со взрывами.
   Как-то тетя Сима рассказала маме такое, из-за чего в ту ночь она долго не могла уснуть. Тетя Сима в Воронеж вернулась раньше нас, и ей вместе с другими женщинами, мужчин-то почти не было, пришлось вывозить трупы немцев из Кольцовского сквера. Горы трупов, вмерзших в снег. Женщины не хотели заниматься такой работой, но им давали выпить вина, и лишь тогда они стали освобождать сквер от трупов. Я их разговор подслушала и все хотела узнать у тети Симы, куда они вывозили эти трупы, да побоялась, а потом и вовсе забыла.
   Как же мы с мамой ждали весну! Нам казалось, что с приходом весны жизнь станет совсем другой, во всяком случае не такой мрачной, какой была. Мама говорила, что за зиму я неплохо подросла и пальтишко стало совсем коротким. Она же ломала голову, в чем другую зиму дочурке придется ходить. Но меня это меньше всего волновало, ведь можно и полосатое поносить. Да и не особенно я подросла. Все это из-за валенок: мама отдала их подшить толстым войлоком, чтобы ногам зимой было теплей. Из-за подошвы и подросла. Весной и летом валенки не нужны, пальто тоже, можно в тапках побегать, а лучше без тапок, только, чтобы мама не углядела. Тапки она мне шила из своей старой сумки и все удивлялась, как быстро я их снашиваю.
   Заболела мама и ее с работы увезли в больницу на левый берег. Тетя Сима меня успокаивала, что маму скоро вылечат, а я должна пожить у нее. За маму я сильно испугалась, думала, что умрет, а с кем я тогда останусь? Жить у тети Симы отказалась. Утром она обычно спрашивала:
   -- Долго ночью ревела?
   Я признавалась, что плакала, потому что хочу увидеть маму.
   -- Ладно, увидим твою маму, -- сказала тетя Сима. -- Только сходи вначале в пекарню и попроси у них булочек. Тебя там знают и дадут. А в воскресенье к маме сходим, вот обрадуется!
   Я так и сделала. Пришла в пекарню, там долго расспрашивали про маму и с кем я теперь живу. А перед уходом насыпали в сетку булочек. Иду с булочками, такая довольная- предовольная, но повстречался дядя и стал узнавать, кто я и куда иду, а еще -- откуда у меня столько булочек. Я рассказала как было: про больную маму и про булочки, что в пекарне дали. Дядя привел в милицию и стал звонить в пекарню. Там страшно испугались: как же, кругом голод, хлеб по карточкам, а они булочки раздают. Но дядя милиционер оказался добрым, булочки вернул, дал мне конфетку и до дома проводил.
   Как же я обрадовалась, когда маму из больницы выписали. Все это время сама ходила в садик и из садика. Мама говорила, что теперь никогда болеть не будет и меня одну не оставит. Иногда в перерыве она приходила в садик: отведет меня к скамейке и таинственно скажет:
   -- Угадай, что в кармане?
   Улыбаясь, похлопает ладонью по карману куртки, в котором, в общем-то, ничего нет. А вот другой карман оттопыривается -- там булочка.
   -- Думаешь, не знаю где? -- говорю ей и показываю пальчиком. Мама сдается и достает булочку.
   -- Ах ты моя хитруленька, -- скажет, прижимая к себе, -- все-то ты знаешь. -- Я ела булочку, а мама мечтала, что война скоро закончится, а потом будет много-много всяких конфет и булочек. Мама тоже любила сладости, но сама их почти не ела -- мне отдавала. Когда я с ней делилась, она отказывалась, говорила, что сыта. Такая была моя мама.
   Наконец пришла весна. Теперь не надо укутываться, чтобы не замерзнуть, и в садик -- бегом-бегом. На земле появилась травка, а на уцелевших деревьях -- листики. На улицах стало еще больше машин и людей.
   Моя подружка Майка похвасталась, что зашла в один огороженный дом и нашла там куклу. Кукла почти целая, только вся в пыли. Майка ее помыла и платьице сшила. А ее мама за то, что в дом без спроса зашла, наказала! Моя мама тоже боится, чтобы со мной ничего не случилось, и каждый раз напоминает, что в развалинах могут быть мины. Один раз я тоже хотела зайти в подъезд дома и что-нибудь там найти. Пролезла через доски в заборе, подошла к крайнему подъезду, но там лежала грязная, лохматая собака. Она встала, поглядела на меня, но не испугалась и опять улеглась. А я домой побежала, так как собак боялась.
   От вокзала по улице Кольцовской проходил глубокий ров. Когда снег растаял, ров наполнился водой. В этот ров бросали все что попадало под руку. Но пригрело солнышко, вода впиталась в землю, а мусор убрали. Вдоль рва росла трава. Моя подружка Светка посла там козу Зинку. У Светки три братика и сестра, а коза их спасала от голода. Коза щипала траву, а мы со Светкой бегали, прыгали, дурачились. Зинка была такая милая и такая понятливая. Мы ей с голодухи кричали:
   -- Зинка, давай нам больше молока, есть хотим! -- А она поднимет голову и так посмотрит на нас своими выпуклыми грустно-лиловыми глазами, словно сказать хочет: "Понимаю, понимаю, но я ведь не корова". Часто подходили к сохранившемуся костелу и глядели на его рассекающий небо острый шпиль, а особенно на переливавшиеся на солнышке красно-желтые полоски цветного стекла.
   С нами еще играла подружка Майка. Иногда втроем ходили к кинотеатру "Спартак": нам страшно хотелось посмотреть кино. Кино в "Спартаке" показывали на натянутом белом полотне, а когда оно шло, то первое время по стенкам стекала вода: это от инея, который таял. В зале стояли обычные скамейки. Нас в кинотеатр не пускали. Первый фильм "Мадам Бовари" мы глядели в дырки деревянной ограды летнего кинотеатра, он был сзади "Спартака". Меня мама крепко поругала, что без спроса пошла в кинотеатр. Она говорила, что когда в городе были немцы, то приспособили его под конюшню и держали в нем своих лошадей.
   Постепенно в городе разбирались завалы, расчищались улицы, больше стало разных машин. Мама постоянно задерживалась на работе, так как всех привлекали к расчистке города.
   Был день, какой не забыть. У меня с утра заболела голова. Мама в садик отвела, но попросила няню за мной приглядеть. К обеду стало хуже, и няня отпустила к маме, чтобы она сводила к врачу. Пришла к ней на работу, она как всегда заохала, стала отпрашиваться, но ее не отпустили. Начальник сказал:
   -- Вот привезете с двумя женщинами машину песка, тогда и пойдете с дочкой к врачу.
   Сели в машину и поехали в песчаный карьер. Я тоже с мамой поехала. Пока машину грузили, я взобралась на верх карьера и села, свесив ноги. Карьер высокий, обрывистый. Мама, увидев меня, испугалась и крикнула, чтобы я спустилась вниз. Только спустилась и подбежала к маме, как обрушилась целая стена песка. Маму завалило по пояс, а меня -- полностью. Женщины стали откапывать. Тут в карьер на машине приехали пленные немцы. Увидев, что нас засыпало, подбежали и тоже стали откапывать. Но песок вновь обвалился и завалил часть немцев. Они из завала выбрались и все вместе стали откапывать маму и меня. Первой откопали маму. Она металась, плакала, умоляла, чтобы песок разгребали руками, а не лопатами: ведь лопатой можно было меня поранить. Как же себя ругала, что взяла с собой. Когда меня наконец откопали, я была синяя и не дышала. Мама и женщины плакали, а длинный, худой немец стал дуть мне в ротик: раз, другой, третий -- и я задышала. Все обрадовались, особенно мама и немец. Меня сразу отвезли в больницу. Мама потом говорила, что три дня я была без сознания и пролежала в больнице целый месяц. Меня и еще несколько слабеньких девочек после отправили в детский санаторий на Черное море. Когда оттуда вернулась, то мама повела меня в первый класс девятой школы.
   ...Прошел целый год, как мы с мамой и братиком Сережей покидали город. Чего только за это время не увидели. Ведь если б не было войны, то остались бы живыми мой папа и братик Сережа, а их нет. Мама папу и братика часто видит во сне. Мне тоже папа два раза приснился. Один раз, когда я будто упала со стула и заплакала. Этот стул был старый и качался. Папа так расстроился, что сломал его и сказал:
   -- Такой стул нам не нужен.
   И еще один сон видела, когда вернулась из санатория. Мы с мамой в воскресенье вставать не спешили, я ей этот сон и рассказала. Будто была еще совсем маленькой и сидела на горшочке. Вдруг пришел папа, поглядел на меня и улыбнулся. Он так хорошо мне улыбался.
   -- Папа, посиди со мной на горшочке, -- сказала я ему, но он молча повернулся и ушел. Было так обидно.
   Я как глянула на маму, а она, отвернувшись к стене, плакала.
   -- Мам, ты плачешь? -- спросила ее.
   Вытерев слезы, она дрожащим голосом сказала:
   -- Прости, доченька, прости, но я ненавижу войну. Она отобрала у меня все-все самое дорогое, одна ты со мной осталась... -- Потом целовала меня, а слезы вновь лились по щекам и падали на подушку.
   Больше о своих снах маме никогда не рассказывала. А войну и я ненавижу. Когда о ней вспоминаю, мне становится страшно и я плачу.
  

"Кичи-партизан"

  
   Село Лыково1 словно вымерло. Людей на улицах почти не видно. Многие жители, не желая жить в оккупации, ушли вместе с толпами других беженцев за Дон. В селе остались старики, женщины да дети. Со дня на день ждали немцев.
   А собаки озверели: оставшись без хозяев, они бросались на прохожих, словно на них пытались выместить свое собачье зло. Вооружившись старым карабином, председатель сельсовета Бганцов ближе к вечеру прошел по селу и пристрелил несколько совсем одичавших псов. Побросав их на телегу, вывез за село и закопал. Собачий брех днем несколько поутих, но душераздирающий вой по ночам не прекращался. Бганцов размышлял:
   -- Немцы собак уж точно перестреляют, а заодно могут и кого-то из селян шлепнуть. Зачем?..
   Оказавшийся не у дел пожилой председатель в своих мрачных предположениях был недалек от истины. Хуже нет вот такого тягостного ожидания.
   ...Дед Матвей с внуками Васькой и Колькой пасли скотину в густопоросшем травой и кустарником овраге. Васька постарше Кольки на два года, ему пошел тринадцатый. Внуки помогали деду попеременно. Скотины у Колесниковых немало: корова и два телка, десятка полтора овец. Поросят держали дома. Животину дед любил и содержал в тепле, сухости и чистоте. Сараи были добротными, хорошо покрыты, стены и двери без щелей и дырок. Зимой, весной и осенью дед каждодневно выскребал из коровника навоз и стелил на доски новую подстилку. Навоз складывал во дворе, а потом удобрял им огород, часть шла на кизяки -- ими зимой топили печь.
   Коровы, телята и овцы у деда Матвея были каждая со своим именем. Особенно он любил овец -- своих белянок, чистюль, барынь... Пятнистая корова Милка ходила на выпасе с колокольчиком, телята слышали его звон и от матери далеко не отходили. Дед страшно боялся, что немцы заберут скотину -- чем тогда семью кормить? А она огромная: одних ребятишек у Колесниковых девятеро. Сын Костя, отец ребят, перед войной неожиданно заболел и помер. Четверо старших на фронте, остальные пятеро с матерью, дедом и бабкой. Дед и один справился бы со скотиной, но за внуками пригляд нужен -- время-то военное, часто повторял он.
   К вечеру от Матвея вернулся Васька, и, собрав харчей, мать проводила к деду Шурку: внучке скоро шестнадцать. Каждый вечер Шурка ходит к деду доить корову, а заодно приносит ему еду. Кольке к деду идти утром. Он заметил, что Васька чем-то возбужден, но с расспросами приставать не стал -- сам расскажет. Поужинав, Васька таинственно шепнул младшему брату:
   -- Выйдем, дело есть.
   Через заднюю калитку двора вышли на огород. Васька будто в рот воды набрал, и лишь в самом конце огорода, у дупловатого пня, остановился.
   -- Только тихо, понял? -- сказал Кольке.
   Потом нагнулся и засунул руку в дупло. Не понимая, в чем дело, и сгорая от нетерпения, Колька не сводил глаз с Васькиной руки. Наконец старший брат вытащил из дупла что-то завернутое в тряпку. Еще раз огляделся и стал осторожно разворачивать.
   -- Вот! -- сказал торжественно, и Колька увидел на его ладони черно-серую лимонку с полосками и чекой. Ребята видели такие, когда наши отступали.
   -- Граната! -- воскликнул Колька. -- Самая настоящая!..
   -- Тише ты! -- недовольно прошипел Васька. Потом, любуясь лимонкой и довольный самим собой, добавил: -- Она самая...
   -- Откуда? -- спросил Колька.
   -- В траншее у Гаруса1 нашел.
   -- Ходил туда? -- удивился Колька.
   -- Угу.
   -- Дай глянуть, -- и Колька жадно протянул руку. Ему так захотелось подержать гранату и погладить ее, с виду совсем нестрашную, будто игрушка.
   -- Ишь чего удумал! -- Васька отвел руку с гранатой за спину.
   -- Ну дай, дай подержать! -- заныл Колька.
   -- И не проси, -- отрезал старший брат.
   Колька больше просить не стал, потому как знал -- бесполезно. Оглянувшись, шепнул:
   -- Чево с ней делать-то? -- кивнул на гранату.
   -- Сам не знаю.
   -- Может, отдадим деду?
   -- Долго думал? -- с ходу отверг мысль младшего брата Васька. -- Может, еще скажешь в Совет отнести?
   -- А если в пруд бросить?
   -- Глупость несусветная! -- Васька покрутил пальцем у головы.
   Но Колька не унимался. У него вдруг появилось столько разных идей. Жаль, что старший брат их отметает.
   -- Вот что, -- сказал Васька, -- пошли лучше к Толику.
   -- Пошли, -- согласился Колька.
   Толик Любимов -- Васькин друг и одногодок. Их трое друзей годков: Васька, Толик и Витька Стукалов по кличке "Шмель". Толик жил на их улице, только с другого конца.
   -- Гранату возьмем? -- спросил Колька.
   -- Не-ет, -- покачал головой Васька. -- Тут оставим. Только без трепотни, понял? -- Завернув гранату в тряпку и засунув обратно в дупло, братья огородами побежали к Толику. Тот днем пас скотину, но уже вернулся и на крылечке ел кусок хлеба, запивая его молоком. Приходу братьев не удивился: за день они по многу раз встречались. Допив молоко, отставил кружку:
   -- Есть новость?
   -- Еще какая! -- загадочно воскликнул Колька. Васька на него зыркнул, но промолчал.
   -- Про немцев? -- спросил Толик. В последние дни все разговоры в селе велись в основном о приходе немцев. Об этом говорили и старые, и малые: когда придут и как жить с ними?
   -- Брат гранату нашел, -- зашептал Колька на ухо Толику и глянул на реакцию Васька. Но тот хранил важное молчание.
   -- Шутишь? -- не поверил Толик.
   -- Нисколько, -- изрек Васька.
   -- Побожись!
   Васька перекрестился, а потом рассказал, как в обед убежал от деда в лес и облазил там все окопы и траншеи: в полуобвалившемся окопе и нашел.
   В селе все знали, что на окраине Гаруса недавно стояла наша часть, но ночью она неожиданно снялась и переправилась на левый берег Дона. Почесав затылок, Толик сказал:
   -- Возьмем Шмеля и на совет в яму... Там помозгуем.
   Цементная яма -- местечко, где часто собирались лыковские мальчишки и обговаривали все свои проблемы. Яма находилась в полукилометре от села. Чтобы овраг водой не размывало, его дно в самом конце забетонировали, а боковые стены выложили кирпичом. Со временем стены оврага поросли густым кустарником, и яму сверху было совсем не видно.
   Шмеля нашли на огороде: он копал яму, чтобы спрятать в нее сундук с вещами. Вообще-то в Лыково к приходу немцев давно все приготовились и что надо попрятали: кто в огородах, а кто в других потайных местах. Мать Шмеля, тетка Катя, не управилась, вот и дала сыну срочное задание -- копать яму. Витьке же это явно надоело, друзьям он обрадовался, тут же вылез из недокопанной ямы, бросил лопату и пошел вслед за ними.
   Витькин отец погиб в самом начале войны. У него три сестры, старшей Маше шестнадцать лет, она дружит с Шуркой Колесниковой. Две сестренки совсем маленькие. Витька повыше и поплотней Толика с Васькой, но когда волнуется, то дышит тяжело, с хрипом и с присвистом. Тетка Катя собиралась сына лечить, да война помешала.
   Перед тем как опуститься в овраг Толик поглядел на Кольку, потом на Ваську. Намек Кольке понятен: брать его с собой или тут оставить? Ребятишки в Лыково дружили по возрасту, и те, что постарше, младших в свою компанию не принимали. В этот раз Кольке немного повезло: в яму спускаться не разрешили, а побыть наверху и поохранять -- пожалуйста. Толик предупредил, что дорога в Лыково рядом, а немцы могут появиться в любое время. Кольку это вполне устраивало, он был даже горд оказанным ему доверием, а уж подслушать, о чем ребята будут внизу секретничать, он сумеет. Пока старшие пробирались на четвереньках сквозь кусты в цементную яму, Колька выбрал позицию поудобнее, откуда можно было не только следить за дорогой, но и подслушивать. Это его, кстати, интересовало больше, чем наблюдение.
   На дорогу Колька почти не глядел, будучи уверен, что на ночь глядя немцы в Лыково вряд ли заявятся, и решил пробраться к краю ямы. Подполз и замер: Васька в это время пояснял Шмелю, откуда взялась граната. А Шмелю все надо знать: много ли там траншей и окопов, есть ли еще гранаты... Толик эту болтовню прервал.
   -- Давайте думать, что с гранатой делать, -- сказал он. Молчание было недолгим.
   -- Чево ж тут думать? -- хмыкнул Шмель. -- В Совет сдать Бганцову!
   -- Прямо так и сдать? -- подковырнул Шмеля Толик. -- А он станет расспрашивать, кто и где нашел, почему без разрешения ходил? Матери потом расскажет или деду. Ты как, Вась?
   -- Глупо, не для того искал, чтобы вот так отдать. Самим пригодится.
   -- А ты как думаешь?
   -- Не удумал, к тебе вот пришел.
   "Не пришел, а пришли", -- поморщился Колька такой несправедливости. Будто его при этом и вовсе не было!
   -- Думать не-еча, -- буркнул недовольно Толик, -- это кому как. Отдать ума большого не надо. -- Все глубоко задумались. Колька слышал, как с хрипом дышал сидевший в самом углу ямы Шмель.
   "Чево ж столько раздумывать! -- возмущался Колька. -- Неужто так ничего и не придумают? Надо такое, чтобы все ахнули!.." У него кое-какие мысли появились, но хотелось старших послушать. А брат молчит, Шмель, видно, наговорился, Толик тоже молчит.
   Опять голос Шмеля. ...Надо же, как осторожничает -- предложил гранату закопать или где-нибудь спрятать, а потом нашим отдать. Шмель сказал, что о месте захоронения должны знать только трое.
   -- Трое!.. -- усмехнулся Колька. -- А я, выходит, им не в счет... -- Толик с Васькой почему-то промолчали, и Шмель недовольно шмыгнул носом, напомнив, что ему пора докапывать яму.
   -- Иди, -- спокойно сказал Толик. -- Только не сболтни никому.
   -- Не дурак, -- обиделся Шмель, но уходить не спешил. Вообще-то он любил поболтать, потому и кличку пчелиную получил.
   -- Поспешить бы, -- вздохнул Васька, -- дед ждет.
   -- За советом ты пришел, не я, -- пробурчал Толик. Васька стал оправдываться, а Колька запереживал, что так ни до чего и не договорятся. А еще старшие! Решил подсказать.
   -- Может, в пруд шурануть? -- крикнул сверху. Ваське эта мысль не понравилась, так может, Толик со Шмелем поддержат? Сказал и тут же на четвереньках выполз из кустов, будто свой пост не бросал и за дорогой следит во все глаза. "Зря насчет пруда Васька не соглашается, столько рыбы можно наглушить, а потом засолить. Дед переживает, что зимой с едой худо будет: немцы могут скотину забрать и картошку выгрести. А соленая рыба -- здорово!" -- размечтался Колька.
   -- Ты, Белый, не считай себя умнее других! -- Толик выглянул из ямы, но Колька сидел там, где положено, и зорко наблюдал за дорогой, а на ней -- пусто. -- Ну и слух у Белого, -- пробурчал он и опять скрылся в яме.
   Кличку Белый Колька получил за белые вихры. Таких волос ни у кого из лыковских ребят не было. Как только голова Толика скрылась в яме, Колька вновь подполз к краю оврага и, приоткрыв рот, настроился слушать. Послышался голос брата.
   -- Может, в немцев, как придут, швырнуть? -- Молчание было долгим. Колька даже слышал, как в груди колотилось сердце. Голос Толика был еще тише, но Колька мог услышанное повторить слово в слово.
   -- Сам бросишь или как?
   И опять молчание -- но сколько же можно молчать? Почему у самого Толика никакой мыслишки? -- сердился Колька. Или сказать нечего? Он уже собрался вылезти из кустов и поглядеть на дорогу, как услышал голос Толика:
   -- Давайте разведем костер и туда ее, в костер. Пускай взрывается.
   -- Можно и в костер, -- не сразу, но согласился Васька. А Шмель промолчал.
   "Костер так костер, -- вздохнул Колька. -- Только где?"
   -- У сада Чижмак? -- предложил Толик, будто подслушав его мысли.
   -- Надо поближе! -- тут же крикнул он, не сдержавшись.
   -- Тебя не спрашивают, -- услышал в ответ голос Толика. -- Вась, гони его домой!
   -- Вообще-то Колька прав, -- поддержал Васька брата. -- До сада далеко, а вдруг там немцы?
   -- Тогда где?
   -- В этом же овраге, только подальше, есть на примете одно местечко. Мы с дедом туда овец скоро перегонять станем.
   -- А может, не надо? -- засомневался Шмель.
   -- Чево не надо? -- удивился Толик.
   -- Ну-у, в костер-то. Отдать или куда-нибудь упрятать?
   -- Уже решили, понял? Или боишься, тогда так и скажи.
   -- Не боюсь, но гранату... в костер...
   -- Всё, всё, хватит! -- вспылил Толик.
   В яму спрыгнул Колька, и -- Ваське:
   -- Вы тут пока веток подсоберете, а я за гранатой смотаю и спички возьму.
   -- Уймись, заноза! -- прикрикнул Васька. -- Забыл, что Шурка с молоком ждет? Твой, кстати, черед идти.
   -- Шурка и сама донесет.
   -- Шустрый ты, ну-ка вылезай отсюдова, -- психанул Васька и стал выталкивать Кольку из ямы. Толик и Шмель засмеялись.
   -- Поддай, поддай Белому. -- Но потом Толик махнул рукой:
   -- Ладно, Вась, пускай побудет. Значит, договорились, вы пораньше за мной и вместе туда, -- кивнул он вглубь оврага. -- Спички и дров прихвачу, ты тоже дровишек возьми, только посуше, -- сказал Шмелю. -- У Васьки -- граната, ему можно и без дров.
   Выбрались из ямы. По дороге решали, как лучше положить гранату в костер. Перед тем как разойтись Толик напомнил Ваське, чтоб Кольку не вздумал взять, а тот страшно разобиделся и, пока шли с братом домой, угрюмо молчал. Но скоро успокоился. Он уже решил, что с дедом завтра Шурка побудет, он ее упросит, а как утром Васька пойдет за гранатой, он побежит к оврагу. Они костер станут разводить, а он с другой стороны оврага глядеть будет. Так даже лучше.
   Сестра Шурка старше Кольки на пять лет. Она подвижная, сильная и на язык острая. Дед любил внучку, говорил, что ей бы пацаном родиться. Из братьев Шурка больше всех любила Кольку. Подойдет, обнимет, погладит по белым-белым вихрам и скажет:
   -- Беленький ты мой! Ну почему я не такая пшеничная? -- Тряхнет головой и весело засмеется: она вообще не унывала. Лыковские ребятишки с ней считались, даже побаивались. Колька был уверен, что сестра его выручит и побудет завтра с дедом. Так и вышло. Дед Кольку тоже отпустил, хотя и предупредил, чтоб вел себя как положено! Это значит -- нос куда не надо не совать, далеко от дома не уходить и матери с бабкой помогать.
   Увидев вернувшегося от деда Кольку, Васька нисколько не удивился. Расспрашивать ни о чем не стал, но предупредил, чтобы завтра не вздумал за ним тащиться. Колька промолчал. Его беспокоило лишь одно -- как бы не проспать. Но и тут повезло: Васька попросил бабку разбудить пораньше.
   -- Куда собрался, внучек?
   -- Шалаш делать буду, дед велел.
   Больше бабка не стала допытываться, так как знала, что внуки деду помогают пасти скот, а шалаша на новом месте пока нет. "Хитро насчет шалаша", -- подумал перед сном Колька. Несколько раз прошептал слово "шалаш" и удивился, какое оно интересное: читай с любой стороны, а будет все равно -- "шалаш".
   ... Колька услышал, как бабка Галя утром тихонько будила Ваську: тот быстро встал, попил молока и ушел через двор на огород.
   "За гранатой, -- понял Колька. -- А потом прямиком за Витькой, Толиком, и все вместе пойдут к оврагу разводить костер..."
   Немного потянув время, он тоже встал и подошел к копошившейся у печи матери.
   -- А Васька где?
   Колька хитрил. Знал, что мать ходила за водой и не видела, когда Васька ушел. Мать отослала его к бабке, кормившей во дворе поросят. Бабка сказала внуку то, что он уже знал, и Колька заныл: обещал взять, а даже не разбудил. Кончилось тем, что его тоже отпустили делать шалаш. Отказавшись от завтрака и схватив несколько яблок, Колька выскочил на улицу: надо было спешить.
   Местечко, где должны взрывать гранату, он знал -- Васька сам ему показывал. Овраг там широкий и глубокий, на склонах много всякой травы и отдельных деревьев. В противоположной стороне оврага, куда Колька спешил, росло несколько невысоких, но кустистых груш-дичек. Оттуда он и собирался следить за ребятами. Место для наблюдения -- просто класс: одна груша росла чуть ниже верхней отметки склона оврага. Он легко забрался на дерево, обломал мешавшие обзору кусты и, привалившись спиной к стволу, глянул на дорогу. Ребят еще не видно. Обхватив ногами крепкую ветвь, представил себя всадником на скачущей лошади. Жаль, что сабли нет, но это поправимо. Отломив подходящую ветку, Колька ударил пяткой о пятку, взмахнул веткой-саблей, лихо завопил, да чуть с груши в овраг не свалился. Оглянулся -- не заметил ли кто? Было тихо, на дороге ни души. Сразу захотелось есть. Вспомнил, как мать, упрашивала позавтракать. В кармане несколько яблок, он их достал и съел. Нарвал груш, но они были настолько кислы, что в рот не лезли. Вскоре услышал бодрые голоса ребят. Прижавшись спиной к шершавому стволу груши, затих: внимание!..
   "Интересно-интересно, -- думал, глядя на шумную троицу, -- как это у них получится? Васька после начнет хвастаться, как они гранату взрывали, а он собственными глазами видел."
   Толик и Шмель принесли по охапке сухих сучьев, а у Васьки под рубахой завернутая в тряпку граната. Вначале ребята заспорили, где костер лучше развести, потом спорили, куда гранату положить, дальше решали, где самим прятаться. Суетились, кричали, а Кольке было смешно. Ну и умора! Может, крикнуть? Но брат разозлится.
   А потом Колька подумал, что осколки гранаты ведь могут и до груши долететь. А если в него попадут? Да-а, но могут и не долететь или не попасть, вон места вокруг сколько. Нет, уж точно не долетят, слишком далеко, успокоил сам себя. Однако присутствовавшая до этого приятная возбужденность постепенно проходила, а вместо нее появлялось волнение. Или это и не волнение, а просто испортилось настроение. Нет, чего, собственно, волноваться-то -- подумаешь, взорвется граната! Ему ли бояться, когда так прочно уселся на груше, а впереди все как на ладони. Но беспокойство нарастало.
   И чего тянут? Трое один костер никак не разведут!
   Наконец костер густо задымил. Ветер был в Колькину сторону, и он вскоре ощутил запах дыма. Костер разгорался, было слышно, как потрескивали ветки, дым уплывал, рассеивался и исчезал. Ребята вдруг с криком бросились прятаться, Колька тоже прижался спиной к стволу груши и крепче обхватил ногами толстую ветвь, на которой сидел. С нетерпением ждал взрыва, но его все не было, хотя костер стал догорать. Колька засомневался, -- взорвется ли граната вообще? Может, она не настоящая, потому ее и выбросили? Пора бы...
   Из-за бугорка высунулись головы ребят, но тут же исчезли.
   Солнце поднялось выше и своими теплыми лучами осветило склон оврага. В небе летали семейки чибисов, то спускаясь совсем низко, то взмывая высоко-высоко. На крутых склонах оврага полно их гнезд. Костер догорел. "Видно, маловато сушняка положили, вот все и погасло, -- переживал Колька. -- А может, гранату в какую-нибудь ямку положили?.." Заметил, как брат с Толиком встали и, размахивая руками, заспорили. Осторожный Витька из укрытия не высовывался. Колька прислушался, но о чем был спор, так и не разобрал. А тут еще вмешался посторонний гул: откуда, почему? Бросил взгляд на костер.
   Вначале ничего не понял: остатки костра и куски черной земли вдруг взметнулись вверх, а потом в уши ударил сильный хлопок. Эхо от него волной покатилось вниз по широкому оврагу. Тут же глянул на то место, где только что стояли Васька с Толиком, но их не было. Резанула страшная мысль -- неужели осколки попали в них? Нет, не может быть! Но Шмель-то почему не встает и не кричит. Колька не знал, что делать: сидеть на груше или бежать к ребятам.
   Но новый шум и треск заставил Кольку глянуть на дорогу. А там, он глазам не поверил, -- огромная колонна машин, мотоциклов, на них солдаты в чужой форме, с автоматами, непонятные крики. Воздух прорезали автоматные очереди. Мотоциклисты быстро окружили место у костра. Наконец-то Колька увидел ребят и обрадовался, что живы. К мотоциклам и машинам подъехали солдаты на велосипедах: на груди тоже автоматы, рукава по локоть закатаны. Подъехало еще несколько машин и автобус с гремевшей из него музыкой. Из легковой машины вышли важные немцы и подошли к ребятам. Колька остолбенел.
   "Что делать? Что делать?.. -- лихорадочно думал. -- Сидеть или бежать? Ведь дома не знают, что тут творится..." Осторожно спустившись с груши, отполз к тропе, потом встал и, не оглядываясь, бросился бежать. Лишь бы не увидели, лишь бы не стреляли... Но выстрелов больше не было.
   У цементной ямы приостановился -- погони нет. Слышал, как сзади трещат мотоциклы и гудят машины. Показались "крайние хаты". Людей на улице не видно. Как своим сказать, ведь обомрут... Кто-то Кольку окликнул. Оглянувшись, он увидел деда Сизова. Тот сидел на скамейке и курил. Колька встрече с ним даже обрадовался.
   -- Чего мчишься, как угорелый? -- спросил дед Иван хриплым голосом. Дружка своего внука Петьки он привечал.
   Собираясь с мыслями, Колька какое-то время молчал, потом его словно прорвало:
   -- Там! -- махнул рукой, -- Там немцы, на машинах, мотоциклах, велосипедах и с автоматами!..
   -- Слышал, слышал, как протарахтели. И что?
   -- Они брата Ваську, Витьку и Толика забрали!
   -- За что? -- нахмурился дед.
   -- Гранату в костре взорвали.
   -- Живы?
   -- Угу.
   -- А гранату где взяли?
   -- Васька в траншее у леса нашел.
   Затушив и бросив окурок, дед спросил:
   -- Сам-то как удрал?
   -- На груше сидел и все видел.
   -- Понятно, понятно... А теперь слушай меня: беги домой и расскажи своим. Только не кричи, иначе все испортишь. Передай, чтобы мама и бабушка ко мне подошли. Понял? Да, еще заскочи к тетке Кате, пусть тоже придет. Беги! -- Дед легонько подтолкнул Кольку костылем в спину и, кряхтя, встал со скамейки.
   ... Слух о том, что ребята нашли и взорвали в костре гранату, а немцы их задержали, мгновенно облетел все Лыково, и у дома деда Ивана Сизова собралась толпа. Она гудела как пчелиный улей: думали -- что делать? Вначале хотели пойти всей толпой навстречу немцам, но потом посчитали, что лучше дожидаться тут: село немцы не минуют, тогда все и разрешится. Кольку много расспрашивали, и он рассказывал обо всем, что видел.
   Вскоре послышался шум моторов, и в село въехала колонна мотоциклов, машин, а за ними -- солдаты на велосипедах. Большая часть колонны прошла в центр села, а несколько машин и мотоциклов остановились. Из легковушки вышел высокий молодой немец, к нему из автобуса подошел человек в гражданском. Солдаты вывели из автобуса и ребят. Толпа заволновалась, гул усилился. Опустив головы, ребята молчали, а человек в гражданском прокричал:
   -- Слушайте! Слушайте! Сейчас будет говорить командир немецкой части Отто Шмидт.
   Шум не сразу, но прекратился. Немцу поднесли из автобуса деревянную подставку, он медленно поднялся на нее и оглядел собравшихся. Потом стал выкрикивать непонятные слова, размахивать руками, но Колька разобрал лишь одно слово -- "Дон". Затем на подставку вскочил переводчик и стал переводить.
   -- Господин офицер поздравил вас с освобождением от советского режима. Теперь вы свободные граждане и будете работать на Великую Германию. Доблестные солдаты фюрера вышли к Дону, скоро падут Москва, Ленинград, Сталинград...
   -- Мам, а мам! -- теребил Колька руку матери. -- А когда ребят отпустят?
   -- Да помолчи ты! -- всхлипнула мать.
   -- Я к Ваське хочу... Они не виноваты, сам видел...
   -- Молчи!
   -- Я немцу скажу об этом.
   -- Не вздумай! -- Мать схватила Кольку за руку.
   Уткнув головы в почерневшие босые ноги, ребята молчали, вычерчивая пальцами ног на пыльной дороге какие-то завитушки. У Витьки лицо красное, дышит тяжело. Васька голову ни разу не поднял, Толик -- тоже. "Как проскочить мимо солдат? Стоят будто истуканы и все, все видят!" -- думал Колька. Но пробежать можно: вот как крайний немец отвернется, тогда и рванет. Колька уставился на немца и, не моргая, стал ждать.
   Ага-а, отвернулся... Вырвав у матери руку, мальчишка побежал к ребятам. Не добежал: глазастый немец подставил ножку, и Колька упал на землю. Переводчик отвлекся и замолчал. Подойдя к Кольке, немец наставил на него автомат и грозно буркнул. К Кольке подбежала мать, за ней бабка, подхватили его и потащили к деду Ивану. Офицер что-то спросил у переводчика. Тот подошел к Колесниковым.
   -- Господин офицер спрашивает, чей этот мальчик?
   От толпы отделился дед Иван. Поправив бороду, сказал:
   -- Скажите офицеру, что эта женщина его мать, а рядом -- бабушка. У них большая семья, отец умер до войны. Мальчик бежал к брату. Он хотел сказать, что брат не виноват и ребята тоже не виноваты. Гранату они нашли... -- Дед говорил, показывая палкой то на Кольку, то на Ваську и его друзей, то на мать с бабкой. А переводчик переводил.
   Колька вдруг крикнул:
   -- Они не виноваты!
   -- Почему? -- строго спросил переводчик.
   -- Я гранату нашел, а они в костре взорвали, думали поддельная.
   -- Неправда! -- крикнул Васька. -- Гранату я нашел!
   Братья заспорили, и этот спор неожиданно прервала бабушка Галя. Подойдя к офицеру и прижав сухие руки к груди, она вежливо сказала:
   -- Помилуйте наших киндер, пан офицер, отпустите их... Эту гранату они нашли у дороги и бросили в костер, чтоб других уберечь. В чем же вина? Всем миром просим, пан офицер, отпустите... -- Бабка хотела еще что-то сказать, да раздумала. Заметила, что слова "пан офицер" и "всем миром просим", немцу понравились. Неприступное лицо офицера подобрело, губы тронула улыбка.
   Был бы Колька постарше, понял бы хитрость бабки и ради кого она это делала. Но в тот момент героиней ему казалась мать! Как она здорово пригрозила немцу! Тот даже назад попятился. А бабушка -- "помилуйте, пан офицер..." Не хватало еще на колени брякнуться. Собой Колька тоже доволен: не сдрейфил, эх постоять бы с ребятами, да немец помешал.
   Тем временем офицер глянул на часы, что-то прокричал и ребят отпустили. Вот это да!.. Никто не ожидал, что так быстро. Столько было радости.
   Немцы сели в машины, на мотоциклы, в автобусе включили музыку, и колонна запылила в сторону Верхнего Карабута. А офицер вдруг подошел к бабушке Гале и, улыбаясь, похлопал ее по плечу.
   -- Гут, гут1, -- сказал он, -- отчень корашо, када просьба всем миром. -- Потом сел в машину и тоже уехал.
   Все бросились благодарить бабушку Галю, а она смущалась, отворачивалась, ее всегда бледное, уставшее лицо чуточку порозовело. У ребят же разговоров хоть отбавляй, особенно о костре, гранате и как она здорово бабахнула. Жаль, что немцы им все испортили.
   А на другой день в Лыково вступил большой отряд мадьяр...
   Первое время мадьяры пребывали в победной эйфории: война скоро закончится, и они поедут домой. Там отдохнут, а потом вернутся получать землю. Фюрер обещал дать каждому солдату по сто гектаров: воюя против евреев и коммунистов, они это заслужили. На ломаном русском языке, с помощью жестов и мимики мадьяры поясняли старикам и женщинам, что Ленинград в кольце -- двумя пальцами делали круг, Москва в полукольце -- вытягивали вперед руки, и что дни Сталинграда сочтены. У многих мадьяр были губные гармошки: на них они наигрывали не только венгерские мелодии, но и русские песни. Особенно им полюбились песни про Катюшу и Стеньку Разина.
   Однако ожидания и расчеты на быструю победу не оправдались: Москва, Ленинград и Сталинград выстояли, советские войска прочно закрепились на левом берегу Дона и готовились к контрнаступлению. Настроение у мадьяр стало резко падать, они жутко боялись русской зимы, которая представлялась им сплошной снежной бурей, наводящей страх и ужас. Жителей сел, расположенных ближе к Дону, оккупанты насильно выселили и отправили подальше от линии фронта. Их дома и надворные постройки разбирались и использовались для строительства теплых блиндажей. Посещать родные места отселенным категорически запрещалось: оккупанты опасались появления в прифронтовой зоне партизан.
   Мадьяры ходили по домам и отбирали у людей молоко, сметану, творог, яйца, сало, курей... Продукты стаскивались в соседский сад, и Васька с Колькой не раз наблюдали из-за плетня, как толстый мадьяр проверял, не отравлено ли молоко, а потом к горшкам приклеивал бирочки.
   В Лыково установилась гнетущая атмосфера. Люди без надобности старались из дома не выходить, вздрагивали и крестились на каждый громкий крик или звук. В разных концах села то и дело раздавались выстрелы и дико визжали подстреленные мадьярами собаки. Вольготно жилось лишь полицаям: они пьянствовали, также отбирали у жителей продукты, не церемонясь гоняли их на разные работы. Жизнь стала такой, будто лыковцев с завязанными глазами подталкивали к краю пропасти.
   Ближе к зиме стало еще хуже. Выселили Стукаловых, а вместо них дом занял отряд мадьяр, охранявших склады и другие военные объекты.
   Взрослое население постоянно привлекалось к возведению блиндажей, рытью траншей и окопов. К этой работе стали привлекать и детей. Лыковцы пилили и жгли дубовый лес, а полученный уголь отправляли на сталелитейные заводы в Германию.
   По окраинам леса устанавливались зенитные батареи. Оборонительные сооружения обносились колючей проволокой, к ним приставлялась охрана. В ночное время по селу ходили патрули.
   Новая власть пока не стала распускать колхозы и совхозы. В них назначили старост, через которых решались все хозяйственные вопросы. Бродивший по полям и оврагам бесхозный скот собрали и оприходовали на фермы: для ухода за ним назначили скотников, доярок и сторожей. Оккупантам помогали предатели и дезертиры, отставшие по разным причинам от воинских частей советской армии. Их было немного, но они были. Особенно усердствовал перед мадьярами местный предатель Семен Никитенко.
   ...Тот августовский день был теплым, ясным и безветренным. Всем семейством Колесниковы вышли на огород копать картошку. Урожай был на редкость хорош, и бабушка Галя определила, кто чем будет заниматься: Шурка с Васькой -- картошку копать, все остальные -- выбирать. Часть урожая сразу отберут на семена, большую часть оставят на еду, а оставшуюся вместе со свеклой закопают в яму -- там она целее будет.
   Принесли лопаты, ведра, мешки и принялись за работу. Деда Матвея с ними не было. В селе он появлялся теперь редко: все время с овцами и телятами. Корову привели домой: так удобней, за овец и телят дед побаивается -- как бы мадьяры не забрали. Работа спорилась: Шурка и Васька накапывали, все остальные, нагнувшись, выбирали. Баба Галя строго следила, чтобы клубни выбирались полностью. И вдруг со двора послышался крик.
   -- Мам, кто-то зовет, -- сказал Колька.
   -- Сходи, Анют, узнай, кого нелегкая принесла, -- проворчала бабка невестке. -- Может, опять собирают?
   -- Что ни день, то сбор, -- вздохнула Анна и, поправив платок, пошла к дому. Увидев, что Колька стоит, прикрикнула: -- Работай, работай, чего встал? Погляди, сколько в ведре у бабушки, и глянь у себя?
   Колька быстро стал наверстывать, но тут подошла бабка. 
   -- Получше в лунках проверяй, да кучки разгребай. Гляди, как надо, -- сказала она.
   Вернулась мать, и все подняли головы.
   -- Ты, мам, угадала -- Никитенко приходил.
   -- Чего он?
   -- Сказал, чтоб завтра к девяти с Шуркой к правлению пришли.
   -- Зачем, мам? -- спросила Шурка.
   -- Не сказал. Предупредил, что сам комендант говорить будет. Комендант-то, сказывают, как собака на всех бросается.
   -- Больше ничего не спрашивал? -- выпрямилась бабка.
   -- Про батю. Что-то давно, говорит, не видно.
   -- А ты?
   -- Сказала, что со скотиной пропадает.
   -- Никак чего задумал?
   -- Обижается на советскую власть, что дюжа жизнь ему попортила, теперь, сказывает, черед рассчитаться наступил.
   -- А отец-то при чем?
   -- Может, так спросил, а может, гадость какую подложит, -- все-таки четверо наших на фронте против них воюют.
   Мать с бабкой переговаривались тихо и старались быть спокойными, но в душе каждой уже варилась тревога: куда завтра занарядят? Столько разговоров по селу ходит. И зачем Шурку-то, ребенок ведь? А если в Германию угонят? Думали, гадали, но так ничего и не придумали.
   -- Завтра прояснится, может, и зря голову ломаем, -- сказала баба Галя. Она переживала сразу за двоих: невестку и внучку. Случись что с Анной -- даже страшно представить, как потом с семьей придется выкручиваться. И за внучку опасается -- кругом солдатня... Поправляя платок, бабка глянула на внуков, и лицо ее подобрело, морщины разгладились: работают старательно, к их разговору не прислушиваются.
   ...Утром у правления бывшего колхоза "Знамя труда" собралось сотни две жителей Лыково. Мужчин совсем не видно, в основном женщины и дети. Колесниковы, Стукаловы, Сизовы стоят отдельной кучкой. Малышня рядом со взрослыми крутится. Семен Никитенко и еще несколько полицаев с широкими нарукавными повязками и винтовками толкаются среди селян, прислушиваются, о чем они говорят. На вопросы не отвечают, сами, мол, скоро узнаете.
   Ровно в девять подъехал грузовик с мадьярами. Выпрыгнув из машины, они повернулись лицом к собравшимся. Не успела осесть пыль, как подкатил на черной легковой машине сам комендант. Вместе с ним вышли еще двое: офицер и пожилой человек в гражданской одежде и с костылем. Комендант -- высокий, рыжий, лицо в шрамах, на кителе планка наградных колодок. Он мрачно оглядел собравшихся. "Ну и рожа!" -- подумал Колька. Женщины молча вздыхали, чуя, что вряд это к добру.
   По селу уже ходили слухи, что комендант не в меру горяч, груб и бьет не разбираясь. Окинув взглядом лыковцев, он стал громко читать приказ о направлении трудового отряда на земляные работы в село Верхний Карабут. Человек в гражданском быстро перевел и зачитал список селян для отправки в прифронтовую зону. Список был длинным, в него попали как взрослые, так и дети. Первой заойкала тетка Катя Стукалова, услышав имя дочери Маши, потом вскрикнула Анна Колесникова -- Шура тоже попала в этот список. Люди были недовольны, что на передовую посылают детей. Маша и Шура по-разному отнеслись к скорой поездке в Верхний Карабут. Прижавшись к матери и часто-часто моргая, Маша молчала. Шура успокаивала мать:
   -- Зато тебя не взяли!
   -- Пожалели мать-героиню...
   -- Ну перестань, мам!
   Ропот нарастал. Комендант зло рявкнул по-венгерски, и шум поутих, но не надолго. Как только переводчик закончил читать список, посыпались вопросы.
   Прихрамывая, вышел вперед дед Иван.
   -- А на сколь долго, господин комендант, людей отсылают? -- Спросил и вернулся на место. В самом деле, в приказе о сроках работы ни слова. Комендант повернул голову к офицеру и стал с ним шептаться. По всей видимости, это был представитель фронтовой части. Ответ был резким, злым, лицо коменданта покраснело. Переводчик тут же с готовностью перевел:
   -- Господин комендант сказал, что работать будут столько, сколько потребуется Великой Германии.
   -- Ох-ох! Ах-ах! -- раздались недовольные возгласы. Шум нарастал. Комендант поднял руку в перчатке, и ропот прекратился. Выждав паузу, он мрачно добавил:
   -- Кто вздумает приказ не выполнить, будет расстрелян.
   Наступила гнетущая тишина: лыковцы осмысливали сказанное. Переводчик вежливо напомнил:
   -- Есть еще вопросы?
   -- У меня вопрос! -- крикнул Сашко Гусев, человек пожилой, всю жизнь проработавший в колхозе плотником, но звали его просто -- Сашко. Он, как и дед Иван, вышел вперед, повернулся к коменданту, но так, чтобы вопрос и односельчане слышали:
   -- Интересно знать, как будет с жильем и с едой. Кормить станут или нет?
   Коменданту вопрос не понравился. Он долго смотрел на Гусева, а потом, выхватив у переводчика костыль, пошел к нему. Надо было видеть, как надменно и высокопарно, поигрывая в руках костылем, комендант вышагивал к деду Сашко. Дед был насторожен, однако не настолько, чтобы предугадать дальнейшие действия коменданта, и простодушно улыбался. И вдруг коменданта словно взорвало. Резко выбросив вперед костыль, он в мгновение подскочил к нему и стал нещадно бить по голове, рукам и спине. Толпа загудела, раздался недовольный ропот. Защищаясь от ударов, дед Сашко медленно пятился назад. А комендант лупил где попадя. Коверкая русские слова, приговаривал:
   -- Этта гостиньца! Этта кусно питанья!..
   Гусев нырнул в толпу и тем спасся. Комендант выругался и, погрозив костылем, вернулся на место. Стащив с ладоней перчатки, сунул их вместе с костылем переводчику. Какое-то время молчал, и молчали все.
   -- Еще вопросы к господину коменданту будут? -- робко повторил переводчик.
   Больше вопросов не было. Переводчик объявил день и час отъезда, сказал, что разрешается с собой взять, и вновь напомнил, что ожидает тех, кто вздумает не поехать. Стали расходиться. Два деда, Иван и Сашко, шли и негромко переговаривались. Дед Иван посочувствовал Сашку.
   -- Больно, старина?
   -- Не так больно, как позорно. Меня никто и никогда не бил, а этот... лупил, будто скотину... Попался бы один на один! -- Гусев зло сплюнул.
   -- Как с цепи сорвался, черт рыжий, -- покачал головой дед Иван. -- Я поначалу думал, что шутит, а он как начал... Ведь мог и зашибить.
   -- Оборзел, гад! Видел, как перчатки переводчику сунул? -- Ба-а-рин, нам только таких в Лыково не хватало.
   Остановившись, дед Иван спросил:
   -- Может, зайдем погутарим, душу отведем?
   -- Почему бы не погутарить... Дрожит все внутри. Столько разговоров теперь по селу пойдет... Как же, деда Сашко комендант откостылял. Позор-то какой!
   -- Не терзайся, Сашко, этим не утешишься.
   -- Сам знаю, а все равно муторно. -- Вздохнул. -- Ладно, хныканьем делу не поможешь. -- Взгляд Гусева посуровел, брови нахмурились. -- Я уже решил, только не смейся и не подумай, что с ума спятил.
   -- Ты это о чем?
   Приблизившись вплотную к деду Ивану, Сашко зашептал:
   -- Вот как наши придут, ей-Богу, на фронт подамся. Не такой уж я слабак и этим гадам еще покажу, на что способен1. Узнают... -- И дернул крепким плечом.
   Иван похлопал Сашко по спине.
   -- Ясно, что не слабак. Пойдем, пойдем посидим. -- Старики свернули к дому и сели на скамейку в тени разросшейся сирени и вишен.
   Загребая ногами пыль, по дороге прошла группа ребятишек: два Колесниковых, Толик Любимов, Витька Стукалов и Петька Сизов. Они хотели свернуть к Петьке, да не стали мешать старикам и прошли дальше. Мальчишки уходили с площади последними и видели, как офицер, приехавший с комендантом, хлопал того по плечу и смеялся, а комендант гыгыкал как индюк, будто и не бил только что костылем деда Сашко. Офицер с переводчиком сели в машину и уехали. Вслед за ними продымил грузовик с мадьярами. В душе у ребят кипело: за что бил, за что? Вот если б деду Сашко дать топор -- он показал бы рыжему!
   -- Зря гранату в костер бросили, -- вздохнул Колька. -- Лучше бы в коменданта запустить... -- Старшие приняли Кольку в свою компанию и теперь с ним считались, хотя и не во всем и не всегда. Кольке же хотелось сделать что-нибудь необыкновенное.
   -- И я говорил, что надо было бросить в немцев, -- сказал брат Васька.
   -- Зря, Вась, зря, -- покачал головой Толик. -- Подумай, что потом было бы! Как согнали бы в одну кучу, да начали палить...
   -- Можно бросить так, чтоб не видели... Где-нибудь на дороге, -- не соглашался Васька.
   -- Ага, не видели, да они и видеть не захотят, а всех сгонят и та-та-та! -- Шмель старательно изобразил, как немцы стали бы поливать из автоматов.
   -- Выходит, пусть бьют деда, а потом и нас, да? -- крикнул Колька и тут же перешел на шепот: -- Гранаты в окопах можно поискать, эта не последняя. А не найдем -- у мадьяр запросто своровать можно... -- Он говорил что-то еще, горячился, но Толик и Шмель не поддержали. Спорили, пока не надоело, и согласились с Петькой Сизовым.
   -- Наши придут, -- сказал Петька, -- все им припомним.
   -- Вот забегают, как наши на танках в село, а? -- воскликнул Колька. -- Поглядев в сторону Дона, откуда слышалась канонада, он задумчиво сказал: -- Когда только придут?.. -- Заспорили: что, если наши выбьют мадьяр из села ночью, ведь можно и проспать. Не сговариваясь, бросились на курган, с вершины которого хорошо просматривался левый берег Дона. Слушали орудийные взрывы и угадывали, из каких орудий бьют, потом решали, чьи солдаты сильнее. Мнение тут у всех было единым -- наши.
   ... Уезжавших в Верхний Карабут провожали чуть ли не всем селом: отправляли-то не куда-нибудь, а почти на передовую. Колесниковы и Стукаловы стояли особнячком. Настроение у всех паршивое: думали-гадали, надолго ли Шурку с Машей провожают. Девчонки оделись похуже, чтобы в глаза солдатам не бросаться: копать можно и в старой одежке, лишь бы удобно было. С собой взяли сумки с едой и лопаты. Малышня крутилась рядом.
   Кольке жаль провожать Шурку, но сам же слышал, что грозит тому, кто не выполнит приказ коменданта. Колька любит сестру больше, чем Ваську: она веселая, добрая и с ней всегда интересно. Шурка держится молодцом, смеется, будто проводы ей нипочем.
   -- Ты чего, братец, нос повесил? -- спросила Кольку. -- Боишься за меня, да? -- Глаза искрятся и ждут ответа, а ему вовсе не смешно. Вот и слезы... Шурка рывком прижала к себе брата и дрогнувшим голосом шепнула на ухо: -- Не надо, Колюшка, не надо...
   А Колька и сам не рад, что так получилось: голову отвернул, заморгал быстро-быстро. Чтоб слезы прогнать, большим пальцем смахнул их, а когда повернулся, то слез не было.
   -- Ну вот, умничка! -- обрадовалась сестра и чмокнула Кольку в щеку. Дед Матвей как-то сказал, что внучка не только красива и умна, но и как мать без дела не посидит. А дед в людях здорово разбирается. Шурка подошла к Маше, обняла ее. Подруга грустит, от матери ни на шаг. Мать плачет, никак не успокоится. Витька тоже переживает за сестру. Маша что-то сказала ему, и он, кивнув головой, убежал.
   А баба Галя дает девчонкам последние советы, как вести себя: что можно, а чего нельзя делать. Потом отвела успокаивать тетку Катю. Концом платка та вытирает слезы и даже пытается улыбнуться, но улыбка не получается. Мужиков почти не видно, да и те, что есть -- старики или калеки. Полицаи снуют по толпе, покрикивают на людей, будто они в чем-то виноваты. Дед Иван подошел к Колесниковым и Стукалиным и тоже стал успокаивать тетку Катю.
   -- Не волнуй дочь, ей это сейчас ни к чему! -- сказал хриплым голосом.
   -- И я говорю, а она остановиться не может! -- всплеснула руками баба Галя.
   -- Душа в волнении, Григорич! -- оправдывается тетка Катя.
   -- О дочке думай, ей-то каково? -- сердится дед Иван. -- Да и едут, говорят, совсем ненадолго, уж как-нибудь потерпим.
   -- Дай-то Бог, -- крестится тетка Катя. -- Слышал-то от кого?
   -- Какая тебе разница, -- ушел от ответа дед.
   -- Небось сам придумал? -- допытывалась тетка Катя, но плакать перестала.
   Дед ответить не успел, к ним подошел полицай Никитенко и навострил уши. Лицо красное, потное, будто на нем не одну десятину земли вспахали. Почесав небритый подбородок, спросил:
   -- Это о чем тут, бабы-мужики, гутарите?
   -- Языком трепят, что отвезут ненадолго, -- сказал дед Иван. -- Сам-то как мыслишь?
   -- Может, так, а может, и нет, -- хмыкнул полицай и, сально погладив Машу по спине, хохотнул: -- У-ух, и хороша подросла курочка!
   -- Убери, борзой, лапы-то! -- Баба Галя ударила полицая по руке.
   -- Но-но! -- рыкнул Никитенко. -- На кого, старая карга, руку подымаешь? -- Но спорить с бабкой не стал и, матюкаясь, пошел к машинам.
   -- Дерьмо есть дерьмо, -- процедил дед Иван. -- Ты, Машунь, не принимай близко к сердцу. Это он с перепоя зубы скалит. Но если кто приставать станет, бей да покрепче. Верно говорю, бабы?
   Бабы загалдели: ясно, что охальникам спуску не давать.
   Ребятам наскучили разговоры взрослых. Отойдя в сторону, стали секретничать по интересующим их вопросам. По доносившимся обрывкам слов, выкрикам и энергичным жестам нетрудно было догадаться, что больше всего их волновало. Они, к примеру, никак не могли понять, почему на проводы не явился рыжий комендант. Почему? Может, его из Лыково насовсем услали? Вот было бы здорово! Но подошел Шмель, который бегал по просьбе сестры домой, и внес ясность. Оказывается, комендант уехал в свою Венгрию: у него там заболел отец. Тетке Кате об этом сказал пожилой мадьяр: он иногда ей по секрету сказывал кое-какие новости.
   -- Из-за болезни отца? -- недоверчиво переспросил Васька.
   -- Да, так мадьяр мамке сказал.
   -- Брехня! -- воскликнул Колька.-- Да кто ж в войну отпустит, если даже и заболел отец?! Тут что-то не так...
   -- А знаешь, кто у него отец? -- зашептал, увидев идущего в их сторону полицая, Шмель. -- Бар-ррон -- понял? -- Для убедительности ткнул Кольку ладонью в живот и еще раз повторил: -- Бар-ррон!
   Стали выяснять, что такое барон. Это как был тут когда-то барин, но после революции он уехал в Париж и теперь ходит там по ресторанам. А что, если барин вернется в Лыково? Но этому не бывать, потому как наши скоро переправятся через Дон и освободят Лыково.
   Раздалась команда: "По машинам!" Началась беготня, крики, вздохи, слезы. Но долго плакать не пришлось, так как отъезжавших быстро распихали по машинам, пересчитали и вновь раздалась громкая команда: "Трогай!"
   Машины заурчали, задымили и одна за другой стали выезжать на дорогу. Шурка с Машей оказались в одной машине. Маша плакала, а Шурка смеялась. У Кольки тоже появились слезы, но он их незаметно ладонью смахнул, а чтобы никто из ребят не заметил, отвернулся.
   -- Шурка, милая, Шурка, -- шептал он. -- Неужели тебе смешно? Мамы плачут, даже бабушка и твоя подружка Маша, а тебе весело? Нет, это ты настроение всем поднимаешь...
   В кабине первой машины сидел офицер, что позавчера стоял рядом с рыжим комендантом. Больше всех суетились и кричали полицаи. У них строгий приказ -- отправить всех до одного. Потом и они быстро попрыгали в кузов последней машины и тоже уехали вместе с колонной. Люди стали расходиться, и площадь перед правлением колхоза вскоре опустела.
   ...После отправки "трудового отряда" в Верхний Карабут прошла неделя, началась вторая, а вестей от селян не поступало. Полицай Никитенко как всегда разводил руками. Комендант вернулся из Венгрии, но был страшно зол и люди боялись к нему заходить. Лыковцы молили Бога, чтобы уехавшие вернулись живыми и здоровыми. Со стороны Дона все чаще ухали орудия, а это не только радовало, но и волновало -- ведь под обстрел могли попасть и невинные люди. Откуда нашим артиллеристам знать, кто работает на строительстве оборонительных сооружений? У Колесниковых только и разговоров о Шурке. Больше всех переживала за дочь мать. Колька тоже, он даже несколько раз видел сестру во сне. Волновалась за внучку и баба Галя. Дед же говорил матери:
   -- Плохо знаешь дочь, не такая она глупая, чтобы где не надо языком трепать! -- И добавлял: -- Погляди, сколько их у тебя кроме Шурки!.. -- Овец и телят дед пригнал домой, так как пасти их в овраге стало небезопасно. В лесу, в ярах и оврагах бродили дезертиры и всякие люди. К словам стариков Анна прислушивалась, хандрить переставала и бралась за какое-нибудь дело. А работы у нее всегда было много.
   Нелегко было и тетке Кате Стукаловой: это ж надо -- с четырьмя детьми остаться без своего дома! Временно поселилась у родственников, но что это за жизнь? А в свой дом мадьяры не пускают. Подойдет что-нибудь взять для детей и стоит, будто милостыню у новых хозяев выпрашивает. Ее гонят, а она на другой день вновь приходит. Заметила, что некоторые мадьяры к ней жалость проявляют: особо внимателен один, пожилой. Он знал, что дочь хозяйки отправили на земляные работы в Верхний Карабут. Мадьяр немного говорил по-русски и, когда в доме никого кроме него не было, сказал тетке Кате, что селянам в Верхнем Карабуте совсем плохо: работы много, питание скудное, живут по-скотски в дырявом сарае. Посоветовал послать туда с продуктами ребятишек -- уж их-то патрули вряд ли задержат. Для подстраховки можно взять в комендатуре бумагу, но это уж как получится.
   Тетка Катя рассказала Колесниковым о разговоре с мадьяром, и стали вместе решать, что делать. Когда и кого послать? Что из продуктов передать? Какой дорогой лучше идти? У Стукаловых кроме Витьки посылать некого. От Колесниковых можно Ваську или Кольку. Пойти к сестре в Верхний Карабут рвались оба брата. Окончательное слово было за дедом Матвеем, и свой выбор он остановил на Кольке: хоть и помоложе Васьки, но похитрее, если что, и поплачет, а Васька упертый. К тому же Шурка Кольку больше любит, а он ее. С доводами деда согласились. Васька пообижался, но тоже согласился. Обговорили, что из продуктов взять и когда выходить.
   Дорогу в Верхний Карабут через лес знал Витька Стукалов: он и будет старшим. Дед Матвей посоветовал Витьке и Кольке обходить стороной мадьярские посты и патрули, в дороге между собой не спорить, без надобности не шуметь и быть внимательными. Под вечер тетка Катя пошла в комендатуру за бумагой. Там встретила полицая Никитенко и рассказала, за чем пришла. Поплакалась, что от дочки нет вестей, вот и решила переслать ей с сыном продуктишек. Никитенко вытолкал тетку Катю из комендатуры и долго кричал, что никаких справок тут не дают. Зашла к Колесниковым и рассказала, чем закончился поход в комендатуру. Стали думать, как быть. Решили словам Никитенко значения не придавать, сумки с продуктами собрать сегодня же, а утром отправить ребят в Верхний Карабут.
   Сумку сшила из прочного холста баба Галя. Дед привязал к сумке удобные лямки, чтобы ее можно было нести на спине. А собирали сумку всей семьей: мать укладывала продукты, а Колька с Васькой, младшие Витя с Машей помогали советами. Все делалось по-хозяйски, хотя и без шуму не обошлось: это когда "советчики" слишком громко кричали. Вначале насыпали в сумку картошки, потом положили мешочки с сухофруктами, а дальше хлеб, масло в банке, вареные яйца.
   -- Кажется, ничего не упустили, -- сказала, разогнувшись, мать.
   -- А творог? А помидоры и огурцы? -- загалдела со всех сторон детвора.
   -- Тише вы! -- шумнула мать. -- Творожку положим, Шурка его любит, огурчиков сверху можно добавить, ничего с ними не сделается, а вот помидоры... -- Она вздохнула и поглядела на Кольку. -- Ведь помнутся, да и сумка неподъемная.
   -- Мам, а если в корзинке? -- сказал Колька. Он метнулся в сарай и принес оттуда корзинку, куда обычно в курятнике яйца складывали. -- Вот, можно в нее.
   -- Донесешь ли?
   -- Донесу и больше, -- хвастанул Колька.
   -- До прудов подмогу, -- сказал Васька,-- а там с остановками дотянет.
   -- Тяжеловатая, -- засомневалась мать.
   -- Осилит-осилит, -- поддержал Кольку дед. -- Ты не гляди, Анюта, что худой, зато ловкий, выносливый.
   Из Лыково Витька с Колькой вышли до восхода солнца. Шли огородами: не хотелось попасться на глаза полицаям. Ребят провожали дед Матвей, тетка Катя и Васька. У Васьки на плечах сумка, а Колька нес корзину с помидорами. За околицей остановились.
   -- Вперед зорче поглядывайте, постовых обходите, -- напутствовал дед Матвей.
   --Приветы передайте. Спросите, когда домой ждать, -- добавила тетка Катя.
   -- Все, Катерина, пусть топают, -- поторопил дед. -- Пока солнце взойдет, полдороги отмахают. А ты, внучек, -- сказал Ваське, -- проводи до сада и домой. Не вздумай с ними пойти. Ну, с Богом! -- Дед Матвей с теткой Катей стояли, пока ребята не скрылись за поворотом.
   Сумка у Виктора почти такая же, как и у Кольки. Дошли до сада, остановились. Васька приладил сумку на спину брату, похлопал по плечам.
   -- Все, мог бы и дальше, да дед ждет, сам слышал.
   -- А может, вместе махнем? -- предложил с явным подвохом Витька. -- А к обеду обратно вернемся.
   -- Не-ет, не получится. -- Васька повернулся и, не оглядываясь, побежал в Лыково.
   Утро было теплым. Трава гнулась от густой, крупной росы. Туман над лесом и садом, изгибаясь, плыл волнами. Скоро ветерок и солнце его поразгонят. Над кромкой земли показался огромный красный круг солнца. Ребята начали спускаться в ложбину, куда теплые лучи еще не скоро проникнут. Кругом тишина, казалось, что и войны нет. В саду тихо, но вот застрекотали сороки, мрачно каркнула ворона, а затем за Доном ухнуло несколько взрывов. И вновь тишина. Надолго ли?
   Чтобы скоротать время, ребята негромко болтали обо всем, что приходило в голову.
   По характеру Витька и Колька совсем разные: Витька разговорчивый, а Колька вообще-то молчун, но, когда надо, вопросики любит подбросить. Спросил Витьку, не подсказал ли пожилой мадьяр, где у них по дороге посты выставлены?
   -- Ты что? -- изумился Витька. -- Это ж военная тайна -- разве скажет?
   -- Все равно надо было спросить, -- заметил Колька.
   Главное, считал он, выбраться из леса, разыскать своих и отдать еду.
   Без сумок вертаться домой куда легче, да и спокойней. Кому они нужны? А что, если по дороге сумки отберут? Вот ведь чего не хотелось бы. Но пока тихо, спокойно и никто не останавливал. Они спешили. Витька в Верхнем Карабуте бывал много раз, дорогу знает. Еще до войны его брал в Карабут отец: у него там была работа. Но отца забрали на фронт и скоро прислали похоронку.
   Витька уже порядком вспотел, да и Кольке жарко. Иногда они останавливались, поправляли на плечах лямки и, отдышавшись, шли дальше. Дошли до кургана, стали подниматься на него. Это был самый высокий во всей округе курган: с него далеко-далеко просматривался лес Гарус, многие села и даже сам Дон. Взору ребят открылась широкая полоса реки, лес, овраги.
   "За Доном -- наши, -- подумал Колька. -- Это ж совсем недалеко." Витьке хотя и тяжело дышать, но отдыхать на верхушке кургана он не стал. Начали спускаться вниз. Показалась бывшая барская усадьба. Заметили пост мадьяр: остановились, переждали, пока солдаты вошли в сад, и бегом дальше.
   У кромки леса в глаза бросились задранные в небо стволы зениток, но солдат не увидели. За кустом шиповника присели, стали думать, как незаметней проскочить дальше. Перебежали к кустистой яблоне и опять присели: как же тяжело приседать с тяжелой сумкой на спине! Хорошо, что мадьяры или спят, или сидят в своих землянках. Скоро сад остался позади. Какое у сада странное название -- Чижмак! Чиж -- мак! Впереди лес Гарус, тоже странное название. Откуда оно взялось? Лес простирался от хутора Широкий до сел Колодежное, Верхний Карабут и дальше, до самого Дона. На склонах балок, оврагов, в многочисленных ярах росли высокие, кряжистые дубы, ясени, клены... Ребята спешили. Они не заметили несколько зенитных батарей, спрятанных на окраинах леса. Устали, но об этом ли говорить? На выходе из леса увидели солдат и какие-то строения среди деревьев, однако и в этот раз повезло -- их не задержали. Витька раскраснелся, дышал неровно, с хрипом, будто вдыхаемый воздух за что-то цеплялся! Вскоре вышли на полевую дорогу.
   -- Не знаешь, почему лес Гарусом назвали? -- лишь бы начать разговор, спросил Колька.
   В другой бы раз Витька одним словом не отделался, а тут ответил равнодушно:
   -- Не знаю. -- Остановившись, спросил: -- А Карабут почему?
   -- Знаю, знаю, дед говорил. "Кара" -- черная, а "бут" -- яма, вот тебе по-татарски и черная яма.
   -- Верно. А мне об этом когда-то отец сказывал. Он до войны в Карабуте работал и меня с собой иногда брал. -- Виктор вздохнул, вспомнив о погибшем отце.
   -- Дед столько интересного знает -- не перечесть, -- сменил тему разговора Колька. -- Он в крепости Баязет служил и даже помнит номер своей винтовки...
   -- А где такая крепость?
   -- На Кавказе, где живут черкесы и разные кавказцы. Он про них песню поет, а мы с Васькой подпеваем. Послушай:
   Ой да гололобые черкесы,
   Вы-ы не злитеся на нас...
   Правда -- здорово! -- Колька хотел дальше напеть, но Витька спросил:
   -- Почему гололобые?
   -- Наверно, подстригались наголо, вот и гололобые. -- Помолчав, Колька продолжил: -- А еще дед говорил, что в лесу была батарея... Пушки возили на лошадях, а солдаты в Белогорье жили. Давно это было, после войны с французами...
   -- Давай постоим, совсем задыхаюсь, -- сказал Витька. --Может, пиджаки снимем?
   -- Я не буду, плечи болят.
   Пошли дальше. Впереди показались крайние дома Верхнего Карабута.
   -- Почти пришли, -- повеселел Витька. -- Представляю, как Машуня обрадуется.
   -- Шурка тоже. Но их надо разыскать?
   -- Погляди вон туда, может, наши? -- Витька махнул рукой на копошившихся в поле людей. Их было много. Ребята долго смотрели, но угадать, кто это, так и не сумели. -- Может, сбегаешь? -- попросил Витька. -- Сам бы мотнул, да быстро не смогу.
   Кольку упрашивать не надо. Витька помог снять со спины сумку, но свою снимать не стал. Колька побежал, даже корзинку забыл оставить.
   -- Корзинку-то зачем? -- крикнул вдогонку Витька, но Колька не оглянулся. И в этот раз ребятам повезло: Витька только присел, как вернулся радостный Колька, а с ним -- Шурка с Машей.
   Встреча была такой, будто целый год не виделись: обнимались, смеялись, плакали. Даже у Шурки глаза заслезились.
   -- Отойдем вон на тот бугорок,-- сказала она и потащила Кольку с обочины дороги. Оглядываясь, говорила, что охранники отпустили всего лишь на час и они должны на бугре их видеть. Девчонки набросились на еду и стали расспрашивать, как там дома. Ребята отвечали, но и сами не забывали о наказах.
   -- Мальчики! Какие вы молодцы! -- восклицала Шурка. -- Как только догадались! А знаете, недавно нас свои обстреляли... -- При слове "свои" Шурка кивнула в сторону Дона.
   -- Было так страшно, -- добавила Маша. -- Они-то, наверно, думали, что тут немцы.
   -- И как же вы? -- спросил Виктор, обнимая сестру.
   -- А нас дядя Ефрем в овраг увел. Вернулись, а тут вот такие ямы! -- Маша развела руки. -- И как раз там, где копали.
   -- Да-а, -- ребята почесали головы. -- Выходит, дядька Ефрем всех спас?
   Шурка с Машей закивали.
   -- А живете где? -- спросил Колька. -- Мадьяр тетке говорил, что в старом сараюшке.
   -- Во-он наше гнездышко, -- показала Шурка рукой на видневшийся в низине сарай.
   -- Все-все в этом сарае? -- не поверил Витька.
   -- Угу, -- кивнула Маша. -- Тесно, зато ночью тепло. Только дома не говорите, и что наши стреляли, тоже не надо...
   Как же быстро пролетел час встречи: они даже друг на друга не успели наглядеться. Почти ничего не рассказали. Так хотелось побыть еще...
   От работавших отделился и пошел в их сторону охранник. Он несколько раз крикнул -- "кичи"1 и помахал рукой в сторону леса.
   -- Чего это он? -- спросил Колька.
   -- "Кичи" -- по-ихнему мальчики, а рукой машет -- вам пора уходить, -- пояснила Шурка.
   Мадьяр ждал.
   -- Стоит как столб, -- поморщился Витька.
   -- Боится, как бы его начальник вас не увидел. Он еще отпустил, а тут есть такой злюка...-- Маша покачала головой.
   Прощание было невеселым. Девчонки остались, а ребята вышли на дорогу и медленно, то и дело оглядываясь, пошли в сторону леса. Шурка с Машей махали платками, пока они не скрылись из вида.
   Какое-то время ребята шли молча. На душе у Кольки грустно -- переживал за сестру. Он-то идет домой, а она -- траншеи мадьярам копает и спит в дырявом сарае. Охранник никуда не отпускает. Наши из-за Дона стреляют, а ведь так и убить можно! Как они с Машей уплетали творог и помидоры! Маша совсем не плакала. Теперь к ним можно чаще приходить: в дороге не страшно, а часовые на них -- ноль внимания. Колька толкнул друга в спину.
   -- Может, пробежимся?
   -- Ты же знаешь, -- буркнул тот недовольно, с присвистом.
   -- Ах, совсем забыл.
   Витька приостановился.
   -- Коль, ты заметил, как Машуня изменилась?
   -- Да-а, совсем не плакса.
   -- Маме расскажу, вот обрадуется. Подумать надо -- ни слезинки! -- Встречей с сестрой Витька доволен. -- Ты тоже скажи маме про Машуню, а то подумает, что вру, -- попросил он Кольку.
   -- Скажу, скажу. А знаешь, можно и завтра к ним сходить.
   -- Это ты здорово придумал, -- похвалил друга Витька. -- Так и будем ходить, пока не вернутся. -- Витька повеселел. Размечтавшись, ребята совсем отключились от дороги и что только не выдумывали, какие планы не строили.
   ...Послышался резкий окрик: ребята от неожиданности вздрогнули и оглянулись. С карабинами наперевес из леса вышли два солдата-мадьяра: один длинный и темный, как цыган, другой -- невысокого роста, но полный, как колобок. Он-то им и кричал. "Коротыш, -- подумал Колька, -- а орет так, что в Лыково слышно." Подходя к ним, коротыш несколько раз сказал: "Кичи-партизан, кичи-партизан". -- "Чего мелет, какие мы партизаны, -- не понял Колька. -- Он что, чокнутый?"
   Ребята поначалу думали, что все это шутка, а солдаты хотят поглядеть, что у них в корзинке. Откуда им знать, что в ней пусто. Ребята стали наперебой пояснять, что носили сестрам в Верхний Карабут еду, что сестры роют для них же окопы и траншеи... Но мадьяры твердили, что они партизаны. Тогда Витька попытался солдат разжалобить: дома мать и две маленьких сестренки ждут и будут плакать. Но на солдат это не подействовало. Подталкивая ребят карабинами в спину, мадьяры повели их вглубь леса к землянкам. Около одной землянки остановились, коротыш что-то сказал часовому, и тот их всех пропустил вовнутрь землянки. Солдаты сели за стол из необструганных досок и стали ребят допрашивать.
   -- Кто вы и откуда? Куда и зачем ходили?
   Приставал в основном коротыш: он немного понимал по-русски. Высокий мадьяр сидел с ним рядом и делал страшные глаза. Допрашивали долго, спрашивали о разном. Ребята повторяли то, что уже говорили раньше, и это злило мадьяр. Наконец допрос прекратили, а может, им надоело. Бросив на ребят недобрые взгляды, мадьяры встали и начали между собой переговариваться.
   -- О чем это они? -- спросил Колька, вытирая ладонью вспотевший лоб.
   -- Небось думают, что с нами делать, -- сказал Витька поникшим голосом. В землянке было душно, воздуха Витьке не хватало и дышал он тяжело, с хрипом.
   -- Как бы узнать?
   -- Лучше не узнавать.
   -- Почему?
   -- Не понимаешь, да? -- Витька постучал пальцем по голове. -- Запросто могут тово, ну, сам должен догадаться...
   -- Ты что? -- прошипел Колька, и его глаза чуть не вылезли из орбит.
   Солдаты вытолкнули ребят из землянки. Коротыш принес откуда-то две лопаты. Их повели к опушке леса, что метрах в пятидесяти от землянок. В одной руке Колька нес корзинку, в другой -- лопату. Остановились. Солдаты стали опять о чем-то договариваться. Ребята с тревогой глядели на них, но ничего не понимали.
   -- Кому записка даваль? -- крикнул коротыш Витьке. -- Если не отвечать -- буду пук-пук, -- и задвигал стволом карабина.
   -- Чего разорался? -- сказал Колька совсем тихо, а у самого руки дрожат.
   -- Спрашивает про какую-то записку, если не признаемся, кому отдали -- убьют, -- вздохнул Витька.
   -- О-о! -- застонал Колька. -- Скажи ему, что не было никаких записок, мы носили сестрам еду, ам-ам.. Не было секретов у нас, не было, а было ам-ам...
   Витька хриплым голосом вновь стал с помощью рук, жестов, мимики пояснять, что носили в Карабут сестрам еду, но их не слушали. Голос у Витьки совсем сорвался и он громко застонал: оо-ох, оо-ох! Дышал открытым ртом, но воздуха все равно не хватало. Колька еле разобрал, что тот прошептал.
   -- В лесу никого наших... даже не узнают...
   Ребята глядели друг на друга и не знали, что делать. Почему мадьяры им не верят? Разве трудно проверить? Ведь Лыково и Верхний Карабут совсем рядом. Откуда им было знать, что за поимку партизана солдатам предоставлялся отпуск. Вот мадьяры и старались правдами и неправдами получить его. Уйдя в себя, Колька тупо уставился на мадьяр, повторяя: мы не виноваты, еду носили, ждут дома. При мысли о доме, что их сейчас уже ждут, навернулись слезы, и было трудно разглядеть Витьку, а также противных мадьяр. Солдаты же будто озверели. Коротыш выхватил у Витьки лопату, отошел чуть в сторону, очертил сверху контур, несколько раз копнул и сунул лопату Витьке.
   -- Кап, кап, бистро, кап, кап, давай!.. -- То же самое и Кольке.
   -- Кичи, делай свой могила, будем пук-пук! -- скалился коротыш.
   -- Вот и все... -- прохрипел Витька. -- О-ох, гады, -- застонал он, но копать не стал. Колька тоже бросил лопату: стояли и не могли сдвинуться с места. Все мысли крутились вокруг могил.
   Солдаты стали бить ребят прикладами по ногам, рукам, спине. И откуда в них столько злобы? Что они сделали?.. Начали медленно втыкать лопаты в землю и нехотя отбрасывать ее в сторону. "Если побегу, -- думал Колька, -- пристрелят, не побегу -- все равно убьют, а дома так и не узнают. Какое непонятное слово -- Гарус, и как вообще все непонятно.... Только что был у Шурки: смеялись, шутили, хотели сходить к ним завтра..."
   Кольке вспомнилось: когда отец еще был жив, то иногда брал их с Васькой в лес по грибы. Как-то долго-долго они бродили по лесу и вышли на залитую солнцем лесную открытость. Отец огляделся и, улыбаясь, произнес:
   -- Вот она, моя любимая поляна! -- Потом говорил про деревья, что там росли, про лечебные травы и про грибы... Отец присел на взгорок отдохнуть, а Колька с Васькой, прячась то в густой траве, то за деревьями и пнями, играли. Было так здорово!
   "Эта поляна, -- думал Колька, -- совсем на ту не похожа. Кругом мрачные землянки, поваленные деревья, рытвины, трава повысохла, щебетанья птиц не слышно! Мадьяры издеваются и на шаг от себя не отпускают..." Как только переставали копать, они ширяли в спины прикладами. Словно простуженным голосом Витька начал читать молитву "Отче наш". Голос дрожал, срывался... А Кольку вдруг начало всего трясти: тряслись руки, ноги, голова, звонко пристукивали зубы, а язык -- не шевелился.
   -- Молитву читай, молитву, -- прошептал Витька. -- Проси Господа Бога, чтоб спас нас...
   "Господи, -- думал в мыслях Колька, -- ведь мы ни в чем перед тобой не виноваты! Господи, спаси меня и друга моего Витьку, помоги нам уйти отсюда домой!.."
   Когда Колька выбрасывал из ямы землю, то вдруг сквозь слезы, в голубом небесном мареве, среди пушистых облаков, увидел (или показалось) двух ангелов. Будто они летели к ним, на поляну и были с добрыми детскими лицами, сказочными серебристыми крылышками...
   Колька протер ладонью глаза, запрокинул голову, всмотрелся в небо, но никого не увидел. "Странно, ведь только что летели, -- подумал он, -- неужели померещилось?" Но стоять и глядеть в небо нельзя -- коротыш двинет прикладом, однако можно потихоньку бросать землю и смотреть, смотреть... Видно, ангелы скрылись в наплывших облаках, но они обязательно появятся. Как же Кольке хотелось хоть еще разок их увидеть! А пока он будет молиться и просить Господа Бога прислать к ним с Витькой ангелов-спасителей. Молиться его бабка Галя научила. Не раз слышал, как она перед сном молитвы читала. Для Кольки в этом нет ничего сложного, надо только просить Бога, чтобы не бросил их и помог. Бабке Бог всегда помогал. Лишь один раз он ее молитвы не услышал: это когда отец тяжело заболел и умер. Бабка тогда сказала, что так было Господу Богу угодно. Колька же молился, надеясь, что Бог на его просьбы откликнется... И заметил, что трясучка поубавилась, на душе стало спокойней.
   Колька не только бросал землю и искал на небе исчезнувших ангелов, но и не упускал из вида коротыша. Вот тот опять нацелился ткнуть прикладом Витьку, но вытянутая рука с карабином вдруг замерла, а сам он вытянулся, поджал пузо и стал поправлять на себе китель, пилотку. Быстро встал, приставив к ноге карабин со штыком, длинный солдат-увалень. До этого он сидел на бугорке, срывал цветы и общипывал с них лепестки. "Хмурый, мрачный, видно, потому, что постоянно думает о чем-то страшном и эти мысли не дают ему покоя", -- думал Колька.
   Он оглянулся. Со стороны землянок к ним легким шагом шел подтянутый военный: в сапогах, галифе, но китель без наградных колодок. На петлицах четыре кубика. "В доме Витьки живет военный, у него тоже четыре кубика, и все зовут его господином фельдфебелем", -- вспомнил Колька. Фельдфебель остановился, посмотрел на солдат, на Витьку с Колькой и на ямы, что они копали. Нагнувшись, поднял Колькину корзинку, вытряхнул попавшую в нее землю, потом осторожно поставил на землю. Спросил Витьку:
   -- Твоя?
   Витька обрадовался, что военный спросил по-русски, с готовностью ответил:
   -- Нет-нет, вот его! -- И указал на Кольку. -- Он в ней помидоры нес.
   -- Помидор? Куда?
   -- Сестре Шурке, в Верхний Карабут.
   -- Кто Шурка? -- Фельдфебель повернулся к Кольке.
   -- Шурка -- моя сестра, -- поспешил ответить тот. -- Она траншеи в Карабуте копает.
   -- Карабут? -- переспросил фельдфебель. Колька закивал и стал вытирать ладонью со лба пот. "Фельдфебель-то не злой, -- подумал он. -- Говорит по-русски, и корзинку поставил, а не поддал пинком". Тут Витька добавил, что в Верхнем Карабуте копает и его сестра, и много людей из Лыково, а они еду туда носили и никакие они не партизаны. Фельдфебель слушал, не перебивая. Указав на лопаты, спросил:
   -- Окопы? Траншеи?
   Витька с Колькой долго-долго глядели на него, а потом грустно покачали головами.
   -- Нет, -- выдохнули. -- Не траншеи, а себе могилы... -- Глаза ребят наполнились слезами, а Колька заревел в голос.
   -- Могил? -- Фельдфебель повернул голову к солдатам. Размахивая руками, коротыш стал что-то быстро-быстро ему объяснять. Длинный, выпучив глаза, молчал. По лицу фельдфебеля ребята заметили, что на коротыша он злится и решил все проверить. Уточнив фамилии сестер и место, где они работают, фельд­фебель с коротышом пошли к землянкам. Длинный остался их караулить. Проходя мимо, фельдфебель приостановился, поглядел на ребят, и его губы, глаза тронула ободряющая улыбка.
   -- Ты видел, Коль, ты видел, он нам улыбнулся! -- обрадовано воскликнул Витька.
   -- Не кричи так, услышит. -- Колька показал глазами на мадьяра, но солдат опять сел на бугорок и о чем-то задумался.
   -- Он по-русски ни бельмеса, -- махнул Витька рукой. -- Как думаешь, отпустит?
   -- Отпустит, -- уверенно сказал Колька. -- Это наш ангел.
   -- Какой ангел? -- не понял Витька.
   -- Ангел-спаситель! -- И Колька рассказал другу про свое недавнее видение: в пушистых облаках два ангела...
   Обхватив голову руками, Витька радостно забормотал, что это к ним снизошла благодать Божья. Потом вдруг недоверчиво спросил:
   -- А не врешь?
   -- Вот те крест, -- перекрестился Колька.
   Витька завздыхал и с вдохновением несколько раз перекрестился. -- Здорово!.. -- прошептал.
   Длинный мадьяр с любопытством смотрел на ребят.
   -- Знаешь, -- воскликнул Витька, -- пока не придет фельдфебель давай молиться, чтоб он нас не забыл. Молись и проси Господа Бога, чтобы даровал нам жизнь!..
   Могилы копать они перестали и с нетерпением ожидали возвращения фельдфебеля. А Кольке так пришлись по душе слова Витьки: "Проси Господа Бога, чтобы даровал нам жизнь...". Как здорово -- "даровал жизнь!" Уйдя в себя, он читал молитвы, но при этом не забывал поглядывать в сторону землянок. Наконец фельдфебель вышел и направился к ним. Коротыша с ним не было. Солдат поправил форму и встал во фрунт.
   Какими же глазами глядели ребята на подошедшего фельдфебеля! Сколько в них было надежды! Неужели ангелы Кольке только померещились? Сердце подсказывало, что человек с добрыми глазами их непременно отпустит. Фельдфебель, окинув ребят внимательным взглядом, вдруг улыбнулся и мягко сказал:
   -- Идите домой.
   Но ребята даже не пошевелились, они словно примерзли.
   -- Домой! Лыково! Бегом! -- повторил мадьяр. Его глаза на миг погрустнели: -- Может, потом вспомните меня... --Повернулся и пошел к землянкам, а за ним, перекинув карабин через плечо, потопал длинный солдат.
   Бежать и как можно дальше от этого кошмарного места! Колька так припустил, что забыл о Витьке, а тот бежать не мог. Остановился, подождал друга. Пошли быстро, не оглядываясь. Витьке дышалось тяжело, но теперь не от страшных переживаний, а от радости, что скоро вернутся домой. Позади остались Гарус, Чижмак, начался подъем на курган: поначалу он малозаметен, а потом круче, круче. Наконец поднялись до верхушки. С вершины кургана можно увидеть злополучную полянку в Гарусе, где только что копали себе могилы. Коротыш небось и сейчас кого-нибудь там поджидает. От этой мысли Колька почувствовал, как по всему телу пробежала холодная дрожь. Если б не Божья благодать да добрый фельдфебель, страшно представить, чем могло все закончиться.
   На вершине кургана тихо и спокойно, если громко крикнуть, то голос непременно долетит до родного села. Ребятам вдруг захотелось покричать с кургана. Пусть в Лыково их услышат. Голосистей был Колька, он и начал первым. Набрав полную грудь воздуха, заорал, потом еще и еще...
   -- Ага-га-га-га-а!..
   У Витьки голос слабее, к тому же хрипит, а иногда срывается и сипит. Но, с радости, что скоро будет дома, так завопил, что Колька уши заткнул.
   -- Ого-го-го-го-о!..
   Крики ребят волнами плыли домой в Лыково, к сестрам в Верхний Карабут и много еще куда. Потом ребятам захотелось подурачиться.
   -- Я -- Бе-лый! -- кричал Колька.
   -- А я -- Шш-ме-ель! -- вторил ему Витька. Звуки дробились, и где-то вдали слышались лишь их отголоски. Вволю накричавшись, ребята притихли.
   -- Будто век тут не были, -- прошептал Витька.
   -- Утром была такая роса, хоть купайся, -- тоже шепотом сказал Колька.
   -- Дома ждут. Мать сразу о Машуне станет расспрашивать. Может, не скажем про могилы?
   -- Лучше не надо, -- кивнул Колька.
   -- И никому-никому, даже Ваське.
   -- А если опять придется идти?
   -- Страшновато... -- Витька почесал затылок.
   -- Ну и задачка, -- согласился Колька. -- И так не так, и так не так, а как? Может, землянки лесом обойти?
   -- Скоро вернутся наши, и ходить не надо будет. -- А кто наши, -- то ли сестры из Верхнего Карабута, то ли наши солдаты?..
   -- Быстрей бы, -- согласился Колька.
   Пора домой, а уходить не хотелось. Курган и открывавшиеся с него красоты успокаивали: каждый думал о своем. Тишину нарушил Колька -- вдруг захохотал. Витька глянул на него, но так и не понял, с чего бы это? А Колька хохотал все громче и громче. Глядя на него, Витьке тоже стало смешно: он начал другу подхохатывать, и вскоре они уже ржали на пару, да так, что не остановить.
   -- Кор-ро-тыш тык-тык меня по но-ггам, прик-прик-ладом... а мне не боль-но... -- наконец сквозь смех и слезы выдавил из себя Колька. -- Пот-том бил бот-тинком, а мне нис-коле-чко!.. -- Колька вспоминал об этом и просто корчился от смеха. Задрав штанину, показывал Витьке темные синяки на ноге и хохотал. Скинув рубаху, Витька тоже показывал, где его ударил прикладом по спине коротыш, и тоже до слез хохотал.
   -- З-зна-ешь, кто он? -- заикаясь, сказал Колька.
   -- Кто?
   -- Он, он... -- никак не мог успокоиться Колька, -- выхухоль... Ха-ха-ха! Жирный, лохматый вы-ху-холь. Ха-ха-ха!
   -- Точно, лохмач, ха-ха-ха! -- с хрипом смеялся Витька.
   Истерика прошла не сразу.
   -- Чего это мы? -- спросил вдруг Витька, когда смеяться уже не было сил.
   -- Наверно, так надо, -- ответил и икнул Колька.
   -- Еще похохочем?
   -- Хватит, пошли домой...
   ...Кольку на порожке поджидали дед Матвей и Васька, потом из дома выскочили мать с бабкой, братишка с сестренкой -- самые малые. Дед никогда на порожке не рассиживался -- хлопот по хозяйству всегда хватало, а тут бросил все и внука дожидался. Глаза под надвинутыми бровями строгие, взгляд пронизывает Кольку насквозь. Васька, хлопнув брата ладонью по плечу, спросил:
   -- Чего так долго?
   Потом и все загалдели:
   -- Как там, живы ли, когда домой?..
   Бледная мать ждет ответа, бабка с ней рядом, младшие забрались к ним на коленки. А Кольке, как назло, вспомнился случай в лесу, идиотские крики коротыша и недорытые могилы. Об этом ли сейчас думать? Потряс головой, будто только из воды вылез. Почувствовал, как глаза заволакивают слезы, зажмурился, чтоб не заметили, прогнал слезу, улыбнулся и, взмахнув рукой, крикнул:
   -- Нор-маль-но!
   И все заулыбались, радостно завздыхали, а дед, легонько толкнув плечом бабку, довольно сказал:
   -- А что я говорил? -- Покряхтел и важно расправил суховатыми ладонями седую бороду. И вновь вопросы: долго ли искали, как в дороге, что делают, похудела ли? Колька не успевал отвечать. Дед Матвей задал лишь один вопрос:
   -- В дороге, внучек, никто не задержал?
   Прищурив глаза, смотрел так, будто хотел сказать: мол, меня ни в чем не обманешь. В этот момент у Кольки запершило в горле, он откашлялся, а потом, насупившись, покачал головой.
   -- Ну и ладненько, -- кивнул дед, -- а то ведь по-всякому думалось. -- Потом ссадил с коленей самую младшую внучку, тяжело поднялся и пошел во двор. Кольку еще порасспрашивала мать, но скоро и она отстала. Чмокнув внука в макушку, бабка предложила поесть, но Колька отказался. Пошли с Васькой на огород. Мать попросила стащить во двор тыквы.
   А вечером друзья собрались в цементной яме. Витька с Колькой рассказывали о своем походе в Верхний Карабут, и выдумки у них было хоть отбавляй. Ребята и верили, и не верили, но слушали, много раз переспрашивали и как всегда спорили.
   Когда рано утром Колька проснулся и вышел во двор, к нему подошла мать: охая, сказала, что во сне он сильно кричал: "Партизан! Партизан!", а вот другое слово она не разобрала. Спросила:
   -- С чего бы это, сынок?
   -- Не помню, -- пожал плечами Колька, -- я же спал.
   -- Так громко и жалобно кричал, что испугалась, даже разбудить хотела, но ты перестал.
   -- Да в партизан мы вечером с ребятами играли, -- успокоил мать Колька, потом зевнул и пошел за сарай.
   Услышал, как она сзади негромко забормотала: 
   -- Помилуй Бог... Помилуй Бог...

Экипаж с задания
не вернулся

  
   Колька Колесников с Борькой Суменко пасли на выгоне телят. Выгон недалеко от села Лыково. Да и телят-то всего четыре: два -- Колесниковых и два -- Суменко. Дед Матвей сказал, что оставлять телят без пригляда нельзя, мадьяры сразу уволокут. Кольке бывать на выгоне нравится: тут можно с Борькой поиграть или с ним побороться -- в силе они почти равные. В обед сбегают по очереди домой, чего-нибудь поедят, а уж потом на выгоне до самого вечера. А какой обзор с выгона! Лыково прямо как на ладони: справа, на взгорке, крутит крыльями ветряк, с другой стороны -- простирается лес Гарус, поодаль от лесного массива -- сад Чижмак, а за лесом, ближе к Дону, село Верхний Карабут. Где-то есть еще и Нижний Карабут, но это село называют просто Карабутом. Со стороны Дона и Верхнего Карабута часто слышна канонада: то глухая, будто стон больного человека, или быстрая-быстрая и из разного оружия. Колька с Борькой знают, где расположены зенитные батареи итальянцев и мадьяр, сколько в их батареях орудий, где и какие выставлены посты, в каких домах и сколько проживает мадьяр. Знают ребята, в какие склады завозят оружие и разную военную технику. Под складами у них теперь бывшие колхозные фермы.
   Мадьяры боятся, что красные вдруг переправятся на правый берег, потому и оборону укрепляют: строят доты, дзоты, расставляют батареи и другие огневые точки. Наблюдая с выгона за мадьярами, ребята каждый раз подмечают что-то новое.
   В этот день они вначале поиграли, потом принялись неспешно оглядывать местность. Стрельбы да Доном никакой, кругом глухая тишина. Ночью прошел дождь и земля еще не пообсохла. Босые ноги покраснели, зато отмылись и стали чище. Ветряк на бугре от сильного ветра крутился, гудел, будто взлететь собрался. На небе громоздились рваные тучи, то светло-пушистые, прозрачные, то темно-синие, словно ледяные. Они просто скакали по небу: одни уплывали, другие, их еще больше, вновь и вновь появлялись. Ветрено, холодно. Ребята побегали друг за другом, чтобы согреться, потом сидели, прижавшись спиной к спине, и опять глазели на небо и на землю. Не нравился холод и молоденьким теляткам: они недовольно мычали, жались друг к другу, подставляли свои пухлые бока изредка появлявшимся между облаков лучам солнца.
   Первый заметил вынырнувшие из-за облаков краснозвездные самолеты Колька. Они появились словно стайка птиц.
   -- Наши, наши летят! -- звонко и радостно крикнул он, оторвавшись от спины друга.
   -- Где наши, где? -- закрутил тот головой.
   -- Во-он над Камышовкой, гляди, гляди щас появятся.
   Но как назло небо в том месте заволокло облаками, и самолеты исчезли. Сколько ни глядели, а их все нет и нет.
   -- Может, птицы, -- разочарованно сказал Борька. -- Даже не гудят.
   -- Никакие не птицы -- самолеты, сам видел! -- горячился Колька, впившись взглядом в просвет между облаков, где они должны вот-вот появиться.
   Гулко и дробно застучали зенитки итальянцев. Все верно, самолеты как раз находились в зоне их обстрела. Зенитчики били трассирующими снарядами и ребята хорошо видели, как они приближались к облакам, потом в них терялись и где-то высоко в небе взрывались. Вот этого Колька и Борька уже не видели.
   -- Глянь, глянь, мадьяры к зениткам бегут! -- крикнул Борька. -- Проспали!
   -- Сейчас и эти начнут палить, -- мрачно добавил Колька.
   -- Бомбы по складам бы бросить, а? Уу-х как рванет! -- крикнул Борька и мотнул головой в сторону ферм, где охранники уже успели попрятаться.
   -- Нет-ет, скорее на Харьков полетят. Дед говорил, там такая заваруха.
   Наконец из-за облаков вынырнули самолеты. Их было четыре. Лучи солнца скользнули по ним, и Борька убедился, что это не птицы, да и не стали бы по птичкам из зениток стрелять. Почти рядом звонко застучали венгерские зенитки. Они били без перерыва, но самолеты продолжали лететь в сторону Лыково. Трассирующие снаряды, будто гуси в полете, все плотнее и плотнее окружали самолеты, а тем хоть бы что. Ребята радовались, свистели, кричали, довольные тем, что зенитки бьют-бьют, а попасть не могут.
   ...Небольшое отступление. Николай Колесников позже окончит Одесское зенитно-артиллерийское военное училище, и уже как профессионал он не раз оценивал тот самый случай обстрела вражескими зенитчиками наших бомбардировщиков. Батарея венгров стояла на Чикмезовом кургане в полукилометре от села Лыково. Самолеты летели без прикрытия. Их курс пролегал через хутор Камышовку, между селами Андреевка и Лыково и дальше на запад. Первыми открыли по ним огонь итальянские зенитки, а когда самолеты стали подлетать к Лыково, застрочила зенитная батарея мадьяр. Огонь велся из полуавтоматических пушек трассирующими снарядами ударного действия. Было хорошо видно, как снаряды взрывались вокруг самолетов. Когда они поравнялись с Лыково, пушки успели дать еще несколько залпов, и один снаряд попал в хвостовую часть крайнего самолета. Был виден всплеск огня и слышен хлопок. Экипаж стал разворачивать самолет, чтобы вернуться к своим. Но с каждой секундой шлейф дыма становился все гуще и гуще. Самолет горел.
   ...Однако вернемся к тому холодному летнему утру и послушаем, как происшедшее воспринималось ребятишками. Николай Колесников вспоминает:
   -- Как только загоревшийся самолет пошел на разворот, венгры прекратили стрельбу и бросились в укрытие. Охрана складов попряталась еще раньше.
   -- Аг-га, струсили! -- кричали они с Борькой. -- Щас вам покажут! -- Но самолет уже был неуправляем и сброшенные с него бомбы в цель не попали. "Хотя бы к своим дотянули", -- переживали ребята, глядя вслед удаляющемуся черному столбу дыма. Взрыва не слышали, над лесом летчики с парашютами тоже не выбросились. Потом самолет пошел круто вниз и вскоре из поля зрения исчез. Может, перелетел, а может, и нет, как узнать? Вскоре раздалась артиллерийская стрельба: пушки били с левого берега Дона. Почему они вдруг начали стрелять? Все прояснилось лишь на другой день.
   В хутор Широкий привезли четыре трупа мадьяр, и, как после ребята узнали, больше десятка раненых солдат было отправлено в полевой госпиталь. Среди убитых оказался и родственник коменданта села Лыково. Об этом деду Матвею рассказал мадьярский солдат Андраш. К жителям села он относился нормально и частенько вступал с ними в разные разговоры. Оказалось, что самолет не дотянул до своих и врезался в меловую гору чуть севернее села Верхний Карабут. Взрыва не последовало, но весь экипаж погиб. Сразу после падения к самолету из землянок, блиндажей, дотов и дзотов бросились мадьярские солдаты. Местность с левого берега хорошо просматривалась. Наши артиллеристы видели падение самолета: они, видимо, подумали, что экипаж или погиб, или выбросился где-то раньше. По мадьярам тут же открыли беглый огонь, те бросились обратно в укрытия...
   Андраш восхищался мужеством летчиков, сожалел, что они погибли. Высмеивал мадьяр, которые, увидев, что самолет пошел в сторону складов, разбежались кто куда. Все это произошло в какое-то мгновение.
   Андраш еще сказал, что захоронили погибших летчиков на кладбище хутора Красная дача, что расположено в двух километрах от лесного массива Гарус. Хоронили их мадьяры. Из местных жителей о месте захоронения никто не знал, так как еще раньше они были отселены из прифронтовой полосы.
   Где безымянная могила летчиков? Кто в ней захоронен? Зная год, месяц и место гибели экипажа, по архивным документам можно установить авиационную часть и аэродром, с которого вылетели четыре бомбардировщика. Значит, можно узнать и фамилии погибших летчиков, а решив этот вопрос, установить потом на меловой горе близ Верхнего Карабута летчикам-героям памятник...
   Пенсионер Николай Константинович Колесников этим как раз и занимается.
  

Горжусь мамой

  
   Косяковы до войны жили в селе Грушевое, что недалеко от Дона и старинного города Богучара. Семья у Тихона Григорьевича и Марии Федоровны была немалая -- четверо ребятишек. Старшей дочке Люсе исполнилось десять лет, и она должна была пойти в четвертый класс, Зине -- шестой годик, Вите -- четвертый, а самому маленькому, Коле, было всего лишь полгода. Родители были людьми добрыми, работящими, и детки их только радовали. Дом у Косяковых покрыт железом, ладный, просторный, аккуратно побелен, со своим садом-огородом.
   Перед домом росла огромная груша. Летом село утопало в садах: недаром и название получило -- Грушевое. Разговоры о войне ходили разные, но Косяковы, как и все в Грушевом, считали, что "этого не должно случиться", и жили своими планами и надеждами. Этим летом к Косяковым приехала погостить с семьей младшая сестра Марии -- тетя Зоя. Ее муж, дядя Алеша, был военным и служил на границе. У них сынок-грудничок, его тоже Колей назвали. Пока двоюродные братики спали рядышком на детской кроватке, Мария учила младшую сестру вышивать на машинке. У нее это ловко получалось. Мария для ребятишек сама все шила и перешивала, к тому же ходила на работу и с домашними делами управлялась. Как-то младшей дочке Зине1 сказала:
   -- Погляди на мои руки. Ничего особенного, да? А они все умеют делать! Учись, доченька, ручками работать, учись...
   Тетя Зоя и дядя Алеша привезли всем хорошие подарки, а мне подарили куклу, какой никогда не было. Когда кукла лежала, то глазки закрывала и будто спала, а как брала ее на руки, сразу глазки открывала.
   Я назвала куклу Катей. Два Коли много спали, а как просыпались, то начинали губками чмокать и недовольно сопеть -- значит, есть захотели. Мама и тетя Зоя их кормили, а потом с ними разговаривали, но они еще мало что понимали и больше смотрели на своих мам удивленными глазами. Я любила за всем этим наблюдать: пристроюсь рядом с мамой и тоже кукле агукаю. Катя, правда, молчала, но все время улыбалась. Потом мы ходили по саду, иногда с нами гулял и дядя Алеша. Село ему нравилось. Он был не против со своей семьей здесь после службы поселиться.
   В этот субботний день папа и дядя Алеша ушли на Дон порыбачить. С собой взяли Петю -- сына старшей сестры мамы Ксении. Петя большой любитель рыбалки и всегда приходит с уловом. Рыбаки вот-вот должны были вернуться. Уложив малышей спать, мама и тетя Зоя стали готовить праздничный обед. Стол накрывали в саду. Вначале покормили нас, детвору, а уж потом, как придут рыбаки, сядут и сами. Мужчины пришли, как и обещались. Поставив ведерко с рыбой, отец, целуя мать, сказал:
   -- Тут, Машенька, не только на ушицу, но и на поджарку должно хватить. Это вот они, -- кивнул головой на дядю Алешу и Петю, -- наловили, а мне почему-то не везло. -- Мать улыбалась, зная, что отец, как всегда, шутит.
   Мне нравилось, как родители между собой общались. В селе отца звали уважительно -- Тихоном Григорьевичем, а для мамы он просто Тиша. Они никогда друг на друга не повысят голоса и всегда ласковы. Вскоре пришла тетя Ксени я, и взрослые сели за стол. Выпили, поели, потом песни русские и украинские пели: мама и ее сестры их столько знали.
   Воскресный день был такой же, как и субботний: солнечный и теплый. Но все перевернулось как только дяде Алеше привезли из военкомата какую-то бумагу. Он прочитал и побелел, тетя Зоя тоже побелела и зарыдала. Дядя Алеша стал спешно собирать чемодан: уложил свои вещи, поцеловал тетю Зою и Колю, а тот расплакался. Мама и тетя Ксения тоже плакали. Я ходила с куклой и никак не могла понять, почему дяде Алеше так срочно потребовалось уезжать? Ведь у него отпуск и он никуда не собирался. Провожал дядю Алешу мой отец. Он не плакал, но был мрачен и больше молчал. Через несколько дней от дяди Алеши получили телеграмму из Смоленска, а много позже -- извещение, что он пропал без вести. Слово-то какое было непонятное -- "без вести".
   Папу и дядю Васю, Петиного папу, провожали на войну вместе с другими дядями села. Сколько же в тот день было слез! Плакали все: мама, тетя Ксения, Люся, ее учительница Анна Павловна, я, и даже всегда спокойный папа не сдержал слез. Что он говорил маме, прежде чем сесть на подводу, не услышала. Одной рукой я прижимала к себе куклу, а другой держалась за мамину черную юбку. Папу и других мужиков увезли, а люди еще долго не расходились: плакали, курили, говорили все о той же войне.
   "Какая же она -- эта война? -- не раз думала я. -- Почему взрослые от нее с ума посходили? Ведь ребятишки тоже между собой воюют, но помирятся -- и нет никакой войны..."
   С этого дня мама о войне дома старалась не говорить, будто и не было ее вовсе. А как встречалась с соседками, только и разговоров. Своим детским умом я тогда все больше понимала, что война -- что-то страшное, страшней и придумать нельзя. Уж если взрослые ее проклинают, то лучше б ее не было. Успокаивало, что война где-то далеко-далеко, может, к нам и не доберется. Вместе с мамой и Люсей молилась, просила Боженьку смилостивиться и не дать умереть папе, дядям Алеше и Васе. К маме часто заходили соседи, учительница Анна Павловна и успокаивали ее. Ласковая, добрая мама старалась вести себя так же спокойно, как это было при папе, но у нее это не всегда получалось. Мы с Люсей ей помогали. Уходя на работу, мама давала столько наказов, что не управлялись выполнять. Когда Люся пошла в школу, председатель колхоза иногда разрешал маме оставаться дома, хотя в колхозе и без того не хватало рабочих рук.
   Осенью в Грушевом открыли детсад. Там за ребятишками приглядывали женщины, кто по здоровью и возрасту не мог работать в поле. Мама ходила на ферму, где пропадала с утра до ночи. Как же ждали писем от папы, и как радовались, когда получали! Это было для всех огромным событием. Письмо читала Люся, потом перечитывала еще и еще. Все слушали, даже маленький Коля притихал. Мама всплакивала, но не сильно, чтобы нас не расстраивать. Ответ писала тоже Люся, когда Витя и Коля уже спали. Передавали папе, что у нас все хорошо, только вот сильно по нему скучаем. Мама говорила, что папу расстраивать нельзя, ему и без того на войне тяжело. Получалось, что мы с Люсей умницы, во всем маме помогаем, Люся -- учится лучше всех, Витя -- понятливый, из него будет хороший помощник, а Коля растет не по дням, а по часам и уже лопочет "папа", когда видит его фотку. В доме всего хватает. Спрашивали, можно ли выслать посылку с едой? А еще Люся и я что-нибудь на клочке бумаги подрисовывали: свой домик, грушу перед ним, куклу... Один раз я нарисовала рогатого жука, которого увидела на груше и испугалась. Мама целовала письмо, а утром относила почтальону.
   А война все больше заявляла о себе и в Грушевом. Весной получила похоронку на дядю Васю тетя Ксения. Сколько же было слез и причитаний. Петя и так рос малоразговорчивым, а после смерти отца совсем ушел в себя и стал задумчивым. Он и Люся часто садились в саду на скамейку и подолгу молчали.
   Наступило лето 1942 года. Война приближалась к Богучарщине. Немцы рвались к Дону. Все чаще вражеские самолеты бомбили Богучар, переправу через Дон и окрестные села. От бомбежки прятались в погребе. Одной рукой мама несла Колю, другой держала Витю. Мы бежали, не отставая от матери. Самолеты проносились с ревом и так низко, что были видны головы летчиков в шлемах. Казалось, что им доставляло огромное удовольствие нагонять на нас страх. Маленький Витя панически боялся рева самолетов, он вырывался от матери и раньше всех прятался в погребе. Потом от страха долго не мог вымолвить ни слова и весь дрожал. За Витей торопливо спускались по лесенке мы с Люсей, мама подавала Люсе Колю, спускалась сама и накрывала всех нас своим телом.
   -- Господи, -- молила она Бога. -- Уж лучше всех и сразу!..
   Малышок Коля, словно понимая опасность, переставал плакать. Все затихали, прислушиваясь к доносившемуся через крышку погреба грохоту. Когда однажды из него выбрались, то увидели рядом с соседним домом большую яму: дом и крылечко взрывной волной перекосило, а на куче вывороченной земли лежало неподвижное тело бабушки-соседки. Она от самолетов не пряталась, так как была совсем слабой. Крикнув Люсе, чтобы побыстрей завела всех нас в дом, мама бросилась к лежавшей в крови и без движения старушке. Люся понесла Колю, я сжимала ладонь Вити и все время оглядывалась.
   "Как же так? -- думала. -- Ведь только что приветливая бабушка сидела на крылечке и даже что-то нам крикнула, но из-за рева самолета было ничего не расслышать. Теперь же она неживая, и это так страшно..."
   Ночью мне снился сон, будто на Грушевое налетели много-много самолетов и все бросились в погреба, а бабушка сидела одна и протягивала руки, чтоб и ее с собой взяли. Мама хотела ее взять, да куда-то подевался Витя. Ищем -- найти не можем. Слышим голос соседки-бабушки, что он залез к ней под крыльцо. Глянули, а он там сидит и плачет. Потом раздался сильный взрыв, и я проснулась. Утром мама сказала, что я спала неспокойно и все время кого-то звала. После гибели бабушки, которую похоронили на другой день, меня, как и Витю, стало бросать в дрожь, когда над селом с ревом проносились чужие, с крестами самолеты.
   В Грушевое немцы ворвались неожиданно. Они разъехались по селу и стали всех выгонять из своих домов. Больных, кто не мог передвигаться, -- пристреливали. Слышалась стрельба, резкий, не наш говор, лай надрессированных овчарок. К нам во двор вбежал Петя и, еле отдышавшись, сказал:
   -- Немцы из домов всех на улицу... Куда-то погонят, собирайтесь. -- И убежал.
   Мама -- в шоке. Чего-чего, а чтобы вот так -- не ожидала. Да куда же ей-то с малолетками? И что с собой прихватить? Из оцепенения вывел крик младшего -- пора кормить. Но до того ли сейчас? Ведь с минуты на минуту нагрянут немцы. В голове все перемешалось и перепуталось.
   Бросив на пол темное байковое одеяло, мама стала выкидывать из сундука и шкафа одежду, обувку. Связав все в узел, достала сумки и в них -- хлеб, кусок сала, крупу, картошку... Из сундука вытащила пачку документов, хотела сунуть в узел, да передумала. Метнулась во двор, нашла лопату -- и в погреб. Засунув документы в горшок, обернула его клеенкой и закопала. Вернувшись, опять взялась за сумки: все ли самое необходимое взяла, ничего не забыла? Мы тоже маме помогали, тут уж было не до разговоров. Часть одежды, что полегче, надели на себя. На полу узлы, сумки, а еще маме нести Колю: как все это дотащить? Зато управились, собрались и стали ждать. Дверь резко распахнулась, и вот они -- с автоматами, чужие, злые и что-то нам кричат.
   Схватив с пола сумки и узлы, подталкиваемые дулами автоматов, выбежали на улицу. Там крики, плач, проклятия. Увидев сестру с Петей, мама потянула нас к ним. Я молча бежала за матерью и вдруг вспомнила, что куклу в сарайчике забыла. Как закричу:
   -- Ма-ма! Катю забыли!
   Уперлась, тяну мать назад.
   -- Доченька! -- умоляла меня мама. -- Никуда твоя Катя не денется. Вернемся -- заберем. Пошли, пошли... -- Подошла тетя Ксения и тоже стала меня упрашивать.
   -- Лучше купим. Не зли дядей, пошли!
   А я словно остолбенела: как же так, любимая кукла осталась одна в сарае! Реву, не переставая. Конвоиры понять не могут, отчего это я разоралась. Никогда не кричавшая на нас мама, нагнувшись ко мне, упрашивает:
   -- Помоги мамочке, возьми на ручки братика, а я Люсе помогу, совсем твоя сестричка запарилась. -- И передала мне Колю. Тот обнял меня за шею и что-то лопочет, вроде как успокаивает. Рядом оказался Петя, если что -- поможет. Удивительное дело, но я перестала плакать и вместе со всеми заспешила в толпу, подальше от злых глаз конвоиров.
   Нас гнали без остановок. Немцы запретили кричать и громко разговаривать. Слышались их короткие приказы, плач малышей, они-то не понимали, что плакать запрещено. От жары и дикой усталости падали на землю старики, другие, более сильные и выносливые, их подхватывали и молча тащили за собой. Особенно тяжко доставалось многодетным мамам. Моя мама молча переносила зной солнца и тяжесть поклажи. Постоянно на ее руках были младший Коля или Витя. Слышала, как она молила Бога, чтобы помог выдержать и не упасть на землю. Часто вспоминала папу, его глаза, добрый голос, отчего хоть на чуточку, но ей становилось легче. "Нашему папе там тоже нелегко, -- говорила нам, -- и мы должны жить, жить, жить!" -- твердила как заклинание и уверенней шагала по пыльной грунтовой дороге.
   Люся несла то узлы, то Колю. Поклажа у меня была поменьше, но и она руки отрывала, а ноги совсем одеревенели и не хотели двигаться. Жара разморила Колю, он то плакал, то замолкал и дремал, то вновь плакал. Его пора покормить, но конвоиры кричат и все подгоняют, подгоняют, чтобы шли быстрее. Витя, уцепившись за мамину юбку, бежал вприпрыжку. Он глядел куда-то вверх, в безоблачное раскаленное солнцем небо, часто спотыкался, падал и не хотел вставать. Его подхватывали на руки то мама, то тетя Ксения. Через какое-то время все менялось: отдохнувшего Витю ставили на ножки, и он опять бежал вприпрыжку, держась за чью-то юбку. Тетя Ксения с Петей шли сзади нас, готовые в любое время оказать помощь.
   Толпа постепенно увеличивалась, росла, немцы выгоняли из встречавшихся населенных пунктов всех жителей подчистую, не давая времени им даже на сборы. Слышалось: "Шнель, шнель, шнель"1. Куда гонят, никто не знал. А раскалившееся солнце будто нарочно издевалось над нами. Страшно хотелось пить, но кто, собираясь впопыхах, думал о воде? Те капли влаги, что у кого-то и были, давно детьми выпиты по глоточку.
   Как назло, впереди ни речки, ни пруда или заросшего травой озерца. "Где же ты, Дон-батюшка? -- взывала тетя Ксения. -- Напоил бы нас своей родниковой водичкой!" Молили Бога молча и вслух, чтобы не дал умереть -- кого же еще обездоленным и униженным было тогда просить? Может, людская мольба к господу Богу помогла или уж так совпало, но небо вдруг заволокли тучи, загромыхал гром, и полил проливной дождь. Дождевую воду пили кто как мог: кто ловил капли дождя открытым ртом, кто подставлял под дождь какую-то посудину, а мальчики пили прямо из пузырящихся луж. Уговоры взрослых на них не действовали.
   Дождь прекратился так же быстро, как и начался, а тучи свалились за горизонт. Дышать стало легче. Когда начало смеркаться и идти было уже совсем невмоготу, нас завернули в сторону длинной и покатой ложбины. Конвоиры разом засуетились, выстроились цепью, послышались резкие выкрики: "Шнель, шнель, форвертс!"1. Напирая на нас, подталкивая руками и прикладами, погнали к заросшей травой ложбине. Люди упирались, не хотели спускаться, думали, что тут и будет конец. Часть конвоиров с овчарками забежали вперед, и вот уже без разбора, с криками и стонами, полетели вниз старые и малые. Толпа медленно, но стала продвигаться к краю ложбины. Подошла и мама с нами. Передав узел Ксении, а сумку с едой Люсе, перекрестилась, взяла на руки Колю с Витей и стала осторожно спускаться вслед за Люсей. За ними пошли тетя Ксения с Петей. А я словно к земле присохла -- ужас сковал тело, и никак не могла сдвинуться с места. Почти рядом высокий немец на кого-то устрашающе орал: "Шнель! Шнель!" Незнакомая женщина подошла ко мне и велела держаться за ее локоть, так как руки у нее были тоже заняты вещами. Кое-как оторвалась и начала спускаться. Кто-то наверху упал, и вниз покатились узлы и сумки. Спустившись, увидела обеспокоенную маму.
   -- Иди, доченька, иди, голубка моя...
   Нет, мама на меня не ругалась, хотя по лицу было видно, что вся переволновалась.
   Собрались вместе и стали ждать, что же дальше немцы придумают. Кто-то сверху крикнул, что тут будем и ночевать. Надо б нас вначале покормить, думали мамы, потом уж определяться, где спать. Но Витя с Колей уснули не поевши. Что было из еды поели, затем стали постель готовить. Люся маме помогает, а я травку для подстилки рву и все думаю, думаю: какая же я все-таки не такая: то по кукле разоралась, то почему-то стало страшно вниз спускаться! Тяжело маме со мной...
   Постелить и накрыться у нас было что. Всю мелкоту, это нас, значит, уложили в середку, а мама с тетей Ксенией легли по краям. Слышала, как они долго не спали, все вздыхали и думали о дне грядущем. Ночи летние -- короткие. Уснула мама лишь под самое утро: сама об этом сказала тете Ксении.
   Новый день начался с ожидания -- сколько же придется сидеть в ложбине? Но кто мог нам об этом сказать? В низине нашли родничок: к нему выстроилась с горшками и бидончиками очередь. Со стороны Дона слышалась канонада, а высоко в небе гудели самолеты. "Понять никак не могу -- зачем в ложбину загнали? Может, в заложниках держат? -- сказала тетя Ксения. -- Если слышна канонада, значит, немцы наших так и не одолели?"
   Когда шли вчера, то сбоку от дороги видели пшеничное поле. Вот бы колосков нарвать, да потом кулеша на всех наварить. Но у немцев собаки -- сразу учуют.
   После обеда конвоиры сбросили вниз лопаты и приказали всем копать ямы -- будто спать в них потом будем. "Спать ли? А если в эти же ямы побьют и закопают", -- думали мы в страхе. Копать-то все равно пришлось, немцев решили не злить. Место для своей ямы подобрали на спуске в ложбину -- там посуше, а внизу слишком близко подходила грунтовая вода. Яму выкопали неглубокую, набросали в нее побольше травы и перенесли постель. Уснули почти голодные. Запасов еды, если даже жить впроголодь, хватит на день-два, не больше. Чем потом кормиться? О себе мама с тетей Ксенией не думали -- как-нибудь стерпят, а вот мы? Как только все поуснули, они легли рядом и стали шептаться. Но сколько ни ломали голову, кроме колосков на ум ничего не приходило.
   -- Может, сбегать за колосками? -- шепнула маме тетя Ксения. -- Приглядела я одно местечко.
   -- Они же с собаками! -- зашептала, волнуясь, мама.
   -- Ходят и без собаки. Кустики сбоку -- можно схорониться.
   -- Боюсь ребят бросить, вдруг что, а?
   -- Одна схожу.
   -- Может, не надо, Ксюш? Страшно-то как!
   -- Петька спросит, скажи, скоро приду...
   Поход тети Ксении за колосками оказался удачным. Часовой ее не заметил. Колоски рвала, лежа на спине. Усами пшеницы до крови исцарапала руки, но разве это важно? Принесла сумку колосков. Мы еще спали и ее отсутствия не заметили. Утром сварили кулеш. Ели все, даже самый младший -- Коля. На рассвете другого дня тетя Ксения вновь пошла за колосками и опять нарвала сумку. По разговорам в ложбине узнали, что кое-кто тоже нырял в пшеничное поле. Но почему немцы не замечают? Может, так надо? Небось думают: а куда русским бабам от своих стариков и детей деться? Все равно вернутся...
   Настроилась сходить за колосками и мама, решила -- будь что будет. То, что приносила сестра, не так уж много, а немцы о нашей кормежке, видно, и не думали.
   Все мы, кроме Коли, знали, из чего варится кулеш, и понимали, что не будет колосков -- не будет и еды. Ночью мама почти не спала. А как только забрезжил рассвет, они с тетей Ксенией потихоньку встали, оделись и молча ушли из ложбины. Люся и я проводили их глазами. За ночь выпала роса, и от их ног на травке оставался след. Мама успокаивала себя тем, что сестра уже не раз ходила и все обходилось. Бог даст, и в этот раз повезет. Ксения просто молодец, если б не она...
   Остановившись и приложив палец к губам, тетя Ксения прошептала:
   -- Делай, как я. Не отставай.
   Пригнувшись как можно ниже, они стали осторожно подниматься вверх, приседая и прячась, где за кустиками, а где за неровностями склона ложбины. Вот и выбрались, осталось лишь перебежать дорогу и впереди, совсем рядышком, заветное поле. Тетя Ксения вдруг резко взмахнула рукой. Притихли. Бросив взгляд влево, мама увидела, как в метрах пятидесяти от них из пшеничного поля выходил немец. Они его увидели первыми. Испугавшись, бросились назад, в ложбину, но он громко крикнул: "Хальт!"1 Слова немцев: "стой", "вперед", "быстрей" знали уже не только взрослые, но и ребятишки.
   -- О Боже, какая же я невезучая! -- прошептала мама. -- Помилуй и пронеси, помилуй и пронеси... -- А сама смотрела на сестру: что та скажет.
   -- Бежать бесполезно, -- услышала ее голос. -- Крестись и молчи, буду выкручиваться.
   Немец подходил все ближе и ближе, что-то говорил, но не понять. Остановился, стал разглядывать, кого задержал. Мама с тетей Ксенией тоже исподлобья смотрели на него: заметили, что немец в годах, лицо желтое, небритое, глаза уставшие. "Может, живот заболел, -- подумала мама, -- и из-за этого пошел в пшеницу?" Она, как и было договорено, молчала, а сестра выкручивалась, показывая немцу на пальцах, сколько у нее и ее сестры киндер2. Потом обе с мамой слезу пустили и опять жестами объясняли, что голодные детки там, внизу, ждут. Возможно, на немца произвело впечатление, что у этой хрупкой, слегка курносой молодой мамы четверо киндер: он качал головой, хмурился, кряхтел. Затем резко закинул на плечо автомат и, взмахнув рукой, подвел женщин к краю ложбины. Постоял, сказал что-то вроде того -- уходите к своим киндерам -- и пошел.
   Обернувшись, погрозил рукой: мол, не ходите больше в поле, немцы бывают разные: он отпустил, а другой может и убить. Обрадованные и одновременно расстроенные, мама с тетей Ксенией спустились вниз. Придя к нам, долго молчали, думая о происшедшем и о том, что это могло обернуться для всех нас трагедией. Потом опять стали ломать голову, чем же нас кормить. К счастью, в тот день с кормежкой просто повезло. После обеда в ложбину забрело несколько брошенных кем-то коров. Пока немцы думали, что делать с животными, их успели подоить и напоить детишек молоком. Коров немцы вечером куда-то угнали.
   Жить без еды в ложбине пришлось несколько дней. Особенно тяжело переносили голод Витя и Коля, все время просили их покормить. Помню, как одна бабушка, сжалившись, дала маме кусок засохшего хлеба. Она его разделила на всех, кроме себя и тети Ксении, по кусочку. Потом мама где-то достала немного картошки. Варили супы из крапивы и полевого щавеля. Петя и Люся облазили весь низ и склон ложбины: рвали съедобную траву и приносили нам. Один раз нашли несколько ягодок и отдали маме, а она -- Коле, Вите и мне. Как же мне хотелось, чтобы в ложбину, хотя бы еще разок, забрели коровы, но они больше не появлялись.
   Наступил день, когда немцы стали всех нас из ложбины выгонять. Собрались быстро. Я из ложбины выбралась первой, потом, довольная, стояла и ждала, когда поднимутся остальные.
   Думала, что мама меня похвалит, а она была недовольна, хотя этого и не сказала. Люся, как всегда, загружена сумками, а мама несла узел с пожитками и Колю. Тетя Ксения держала за руку Витю. Когда Люся поравнялась со мной, то шепнула на ушко:
   -- Как спускаться, так ревешь, а налегке наверх -- первая!
   Сестра, конечно, права, но уж так мне надоело сидеть в сырой яме. Однако переживать в этот раз долго не пришлось -- немцы всех выстроили и погнали на запад. Шли медленно и, как всегда, без остановки. На ночлег остановились вблизи стога соломы. Когда днем проходили мимо кукурузного поля, удалось нарвать кукурузных початков. Наелись кукурузы и даже про запас немного оставили. Ориентируясь по встречавшимся названиям сел и деревень, старики утверждали, что нас гонят в сторону Рудаевки. От жары у всех кружилась голова и страшно хотелось пить. Витя идти совсем не мог: его ножки заплетались, а худенькое тело часто сводила судорога. Братец плакал, никого не узнавал, а мама расстраивалась, что у нее не три руки и она не может нести сразу и Колю и Витю. "Это он надорвал мышцы ножек", -- сокрушалась она.
   Дорога то круто поднималась вверх, то спускалась вниз. Услышала, как тетя Ксения говорила маме:
   -- Осталось недолго: пройдем низину, мост, а там и до Рудаевки рукой подать.
   -- Дай-то, Бог, -- сказала мама и перехватила Колю другой рукой.
   Стали спускаться в низину. Я долго глядела на дорогу, но моста так и не увидела: в глазах сплошной туман. А полуденное солнце жарило нещадно. Хотелось упасть в траву и больше не вставать. Но мама все время поторапливала:
   -- Не отставай, дочка, не отставай...
   "Маме тяжелей всех, -- думала я, -- но она не жалуется". Молча догоняла и старалась не отставать.
   -- Хоть бы у речки дали передохнуть, -- услышала голос тети. -- Во рту пересохло.
   -- У меня тоже, -- вздохнула мама.
   Вот и мост. Он, как и все встречавшиеся на пути мосты, был деревянным, с перилами, не очень длинный, узкий. Речка поросла травой. Отдохнуть конвоиры не дали. На мост успела втянуться лишь часть людей, как с крутого спуска, нам навстречу, показалась большая колонна немецких машин. Они уже издали сигналили, чтобы дорогу освободили. Конвоиры бросились сгонять всех с моста и с дороги на обочину.
   Не помню, как осталась на мосту одна. Прижавшись к деревянным перилам, видела, как сверху прямо на меня надвигалось много-много машин. Конвоиры выталкивали с моста людей, а меня, видно, не заметили. Кто-то из стариков упал, люди кричали, а немцы их хватали и сбрасывали на обочину дороги. За мостом тоже всех спихивали с дороги. Когда первые машины въехали на мост, на нем, кроме меня, никого не было. Машины проезжали мимо, и мне вначале было нисколько не страшно. Даже улыбалась. Но последняя машина почему-то ехала прямо на меня. Два немца, что сидели в кабине, тоже улыбались, но не по-доброму, и глаза у них были нехорошие. Жаркий нос машины чуть не уперся в меня, осталось чуть-чуть, а довольные фрицы громко хохотали. Я жутко закричала:
   -- Ма-ма! -- Оглянулась, но мамы не было. Тогда, закрыв глаза и обхватив ручонками перила, повисла и уже не видела, как машина свернула в сторону и стала догонять ушедшую в низину колонну. Висела до тех пор, пока не подбежала мама и, плача, взяла меня на руки.
   -- Прости, доченька, прости, не углядела!.. -- Рядом с мамой стояли тетя Ксения, державшая на руках Колю и Витю, сестричка Люся, и все они, кроме Пети, почему-то плакали. Видно, перепугались за меня.
   Потом подошел немец, крикнул, и все поплелись дальше по дороге. Я шла и думала, что опять сделала маме больно, но ведь не хотела этого, а получилось.
   На другой день после случая на мосту остановились у крытых соломой построек. Тетя Ксения узнала, что в них наши пленные и что теперь их никуда не погонят. Разместились в длинном сарае -- бывшей конюшне. Он был подальше от сараев с пленными. Спать придется на полу, подстилая солому. Кто поздоровей, тех станут гонять на работу, маму и тетю Ксению определили стирать белье для пленных и варить на всех баланду. Баланда -- жидкая, противная, но другого ничего давать не будут. Петю заставили подносить к котлам дрова и хворост. Один раз он не захотел идти за хворостом, так немец его догнал и чуть не оторвал ухо. Затем отбросил к стене сарая и даже хотел застрелить. Но прибежала тетя Ксения и упросила, чтобы он этого не делал. Потом вместе с Петей собирала и носила хворост. Порванное ухо покраснело, и Пете было больно спать. Витя пока не поправлялся и молча лежал на соломенной подстилке. Люся, когда мама была на работе, нянчила Колю. Я ей помогала. Потом Витя стал понемногу ходить, но его надо было кому-то поддерживать.
   Мама приходила с работы, кормила всех баландой и радовалась, что Вите стало лучше и его меньше сводила судорога. А ведь она думала, что Витя никогда не станет ходить.
   Место в сарае выбрали удобное -- подальше от входной двери, где не было сквозняков. Мама боялась нас простудить. Я засыпала не сразу. Витя ложился рядом с Петей, и они сразу отключались. Петя теперь ни на шаг от Вити: учит ходить и выносит погреться на солнышке. Иногда мама клала меня рядом с собой. Гладила по головке и шептала тете Ксении:
   -- Она у меня такая переживательная, что сразу не заснет, а со мной... спит. -- Помолчав, продолжала: -- Помнишь, как Тишу с Васей провожали?
   -- Как не помнить -- столько было слез.
   -- А как Люсина учительница плакала?
   -- Помню. И как тебя потом успокаивала, что Тихон Григорьевич вернется.
   -- Зина после этого сказала, что будет, как Анна Павловна -- учительницей. Говорю ей: станешь, дочка, и учительницей, ты у нас с папой умная.
   Я слушала этот разговор и вспоминала, как жили до войны и как провожали дядю Алешу и папу с дядей Васей. Все так изменилось, что плакать хочется. Хорошо, что мама рядом.
   Легкая, ласковая рука мамы гладила меня по головке, и я засыпала. Если спала не рядом с мамой, то делала вид, что уснула, а сама слушала, о чем она шепчется с тетей Ксенией. Один раз так расстроилась, что чуть не заплакала. Это когда тетя Ксения сказала маме, что могла бы с Петей запросто уйти из лагеря, да ее с детишками жалко бросать. Потом подумала и сказала, что никуда не уйдет и до конца будет вместе с нами. Мама молчала, молчала и расплакалась. Мне тоже вместе с ней хотелось зареветь, но стерпела.
   В другой раз тетя Ксения рассказала маме про солдата-итальянца. Он добрый и ей по секрету сказал, что наши там, за Доном, вот-вот пойдут вперед. Меня эта новость страшно обрадовала, и я долго не могла уснуть, представляя, как вернемся домой, я найду там свою куклу и больше нас никуда из дома не погонят. А потом вернется с фронта папа, маме и нам с ним будет легче. Так размечталась, что стала что-то шептать, а мама тихонько спросила: "Ты не спишь, Зина?" Но я промолчала. Как мне казалось, и маме с тетей Ксенией такой новости можно б было порадоваться, а они плачут. Тетя Ксения потому, что дядя Вася погиб на войне и ей теперь ждать некого, а мама -- не знала, жив ли папа. Как жить-то потом без него? Успокаивая маму, тетя Ксения говорила, что Тихон обязательно вернется, ради детей Бог не даст ему умереть. Больше всего по ночам мама и тетя Ксения разговаривали про плохую еду и что со всеми нами дальше будет.
   Витя стал сам ходить: неуверенно, шатаясь из стороны в сторону, но пошел. Все так были рады, особенно мама и Петя. К тому времени наступила холодная и снежная зима, завывал ветер и на улицу не выскочишь. Все дыры в стенах сарая замазали конским навозом, но все равно продувало и спать было холодно. Поставили печку, топили чем придется. С работы приходили взрослые и укладывались друг около друга спать в одежде. За ночь все надышат, и становится чуть-чуть теплей.
   Я заболела: то ли из сарая выскочила полураздетая, то ли ночью одеяльце с себя сбросила или от холодного пола. Болело горлышко, бил озноб и донимал кашель. Тетя Ксения решилась сходить в соседнее село за картошкой. Ведь ее не только едят, но от пара сваренной картошки лечатся. Собрали с мамой кое-какие вещички на обмен, а вечером в сарай зашли два солдата-итальянца: тетя пойдет, когда они службу нести будут. Один итальянец, небольшого роста и в короткой шинели долго смотрел на меня, а потом подошел и погладил по головке. Увидела на его щеках слезы. Мама после сказала, что у него дома есть такая же, как я, девочка.
   Рано утром тетя Ксения ушла в село и вернулась, когда было совсем темно. Зато принесла немного картошки, две тыквы и несколько свекол. Мама решила сразу же сварить картошки. Своего чугунка не было, и она у кого-то попросила. Когда картошка сварилась, она принесла ее в сарай и заставила меня дышать картофельным паром, для чего голову над чугунком накрыла одеялом. Долго дышать паром было просто невозможно, и я сбросила одеяло с головы.
   Лечение паром картошки не помогло: тело пылало жаром, я теряла сознание и бредила. Маме разрешили пока не выходить на работу. А мне становилось все хуже и хуже. В беспамятстве, говорила позже мама, мои губы всегда что-то шептали.
   -- О чем это она? -- спросила как-то маму тетя Ксения. Она нагибалась к моим спекшимся губкам и долго со слезами прислушивалась.
   -- Просит куклу Катю, -- отвечала устало. Гладя мою головку, говорила: -- Потерпи, дочка, потерпи, теперь немного ждать осталось.
   На какое-то время я забывалась, потом начинала плакать и уже не шепотом, а громко просить маму, чтобы она меня не бросила.
   -- Да разве я брошу свою кровинушку, разве способна на это? -- вскрикивала мама. Я вновь затихала, но ненадолго. Иногда днем заглядывала в сарай тетя Ксения, передавала что-нибудь поесть, чаще ту же баланду с травянисто-черным, как кусок мыла, хлебом. Рассказав про последние новости, уходила. Теперь она работала за себя и мою маму. А мама, словно наседка, крутилась возле нас. Больных становилось все больше и больше. Между собой все делились, чем могли: лечебными травами, припрятанными кусочками еды, а чаще -- просто проявляли человеческое внимание. Если б не это внимание и забота, вряд ли многие детишки выжили бы. Осталась живой и я, выжили братики, сестричка и двоюродный брат Петя.
   ...Этого дня все так ждали... Столько дней и ночей просили Господа Бога, чтобы побыстрей к нам пришли наши Освободители. А когда долгожданное свершилось, то не сразу поверили, что, наконец-то, мы свободны. Еще с утра вокруг гремела орудийная канонада, слышались голоса немцев и итальянцев и из сарая никто не выходил. Когда стрельба стихла, кто-то вышел и вскоре, открыв настежь дверь, закричал:
   -- Свобода! Свобода!
   Мама с тетей Ксенией стали лихорадочно думать, что же делать. Первое, что пришло им в голову, -- немедленно уходить из холодного и опостылевшего сарая. Но куда с детьми-то, да еще в зимнюю стужу? Может, отложить до завтра, сомневались они, а с утречка -- в путь-дорогу? Посоветовавшись с другими, твердо решили:
   -- Нет, нет и нет. Только сейчас и всем вместе. -- Вспомнили, что в селе Лебединка есть бабушкины родственники, уж они-то нас встретят, пустят переночевать и ребятишек потеплей оденут. От Лебединки до Томилинки идти еще ближе. Там, у бабушки, дозимуем и в Грушевое на разведку можно сходить. Цел ли дом? Можно ли в нем жить?
   Не теряя времени, мама и тетя Ксения стали нас обувать и укутывать. Кому-то достались и деревянные башмаки, их обматывали кусками одеяла. Чего уж жалеть, лишь бы дойти и ноги не обморозить. Испытывая радость возвращения к бабушке (маминой маме), мы были во всем послушны и вскоре вышли на проторенную дорогу. По ней уже гуськом двигались освобожденные люди: оставаться в сарае никто не захотел.
   ...С тех пор пролетело немало времени. Зинаида Тихоновна всю жизнь проработала преподавателем в учебном заведении, сама стала матерью и бабушкой.
   -- Всегда поражалась терпению и выносливости моей мамы, -- говорит, вздыхая. -- Не знаю, как все это перенесла маленькая, худенькая женщина. Как же надо было любить нас, чтобы сохранить в тех нечеловеческих условиях жизни! Как она была предана нашему отцу, вернувшемуся с фронта инвалидом! Ее любовь помогла всем нам выжить. Мама верила, что нас обязательно освободят, она жила ради нас и папы. Рядом с нею были такие же простые и добрые женщины, готовые ради своих детей на самопожертвование. Это старшая сестра мамы тетя Ксения, наша соседка тетя Даша, и сколько их таких было! Все они прошли тот кошмарный путь и выдержали.
   В конце января 1943 года, уже находясь у бабушки в Томилинке, мы наблюдали, как нескончаемой лентой плелись по разбитой дороге немцы. Их гнали целый день, с утра до вечера. В рваных шинелях, закутанные в одеяла, обмороженные, в ботинках, обмотанных тряпками, они представляли собой жалкую картину. Но у нас к ним не было чувства злобы или мести, хотя злиться было за что. Незадолго до этого тетя Ксения побывала в родном селе. Мы были страшно опечалены, что от нашего дома ничего не осталось, -- он был полностью снесен. Но закопанные мамой в погребе документы остались целехонькими.
   Помню, когда проходили колонны пленных, то моя бабушка вынесла им в миске вареную картошку. Пленные ее тут же расхватали. Солдат, охранявший пленных, сказал бабушке:
   -- Глянь, старая, сколь у самой-то ртов!
   А мы стояли рядом с нашими мамами и далеко не детскими глазами смотрели на еще недавно такую грозную немчуру, а теперь -- жалкую и беззащитную толпу голодных и больных людей. До сего времени мучает вопрос -- зачем они нам и себе принесли столько горя? Неужели нельзя было жить в мире?
  

Взрывы в урочище Круглом

  
   Зима. Лыково. Утро как утро: вьется дымок из печных труб, изредка скрипят и хлопают двери, у военных складов сменили часовых. Заметая верховым снегом дороги и траншеи, ветер гонит мелкими ручейками поземку. Траншей на подступах к селу столько, что мадьяры расчищать их не успевают. Село словно утонуло в снегах.
   К обеду мадьяры вдруг засуетились, забегали, закричали о чем-то, потом начали прогревать машины и выстраивать их в колонну. К чему бы это? Неужели наших ждут? Но на левом берегу Дона -- тишина. Под вечер оккупанты стали спешно грузиться по машинам. Несколько солдат на лыжах с факелами разъехались по селу и стали поджигать дома, конюшни, воловню -- там, где находился склад с боеприпасами. Заполыхали фермы, правление колхоза и десятки домов, в которых мадьяры жили. Хорошо, что из домов еще раньше отселили всех жильцов. Головные машины, окутавшись дымом, медленно тронулись на выезд, но вскоре попали колесами в занесенные снегом траншеи и ни с места. Задние попытались их объехать и тоже забуксовали. Мадьяры нервничали: еще бы, ведь с минуты на минуту начнут взрываться боеприпасы. Рыжий комендант носился от машины к машине, грозил, кричал, умолял солдат вытолкнуть грузовики из траншей. Те вылезли, но выталкивать машины не стали, а бросились кто на лыжах, кто с санками пешком в сторону Большедмитриевки. Только скрылись, как начались взрывы, столбы огня и дыма взметнулись высоко в небо. Это был страшный фейерверк вслед уходящим оккупантам. Но далеко уйти им не удастся: у Гришевской горы их встретят наши танки и будет бой, для многих мадьяр -- последний. А в Лыково в ту ночь еще долго гремели взрывы.
   ...Дед Матвей Ваську с Колькой, как внуки ни упрашивали, вечером из дома не выпустил. А им так хотелось хотя бы одним глазком увидеть, что творится вокруг.
   "Толик небось забрался на сарай и все-все оттуда видит, -- представляли они и вздыхали. -- Ему мать разрешает, а дед боится!" Спать не хотелось, да и как уснешь, если завтра ожидается что-то такое, от чего сердце замирало. Мать подошла к печке и плотней задернула матерчатую шторку, будто она могла спасти детей от нечаянно залетевших в дом шальных осколков. Помолившись на висевшую в углу икону, мать легла в кровать, долго ворочалась и вздыхала. А взрывы то гремели один за другим, то на какое-то время затихали, и в этой тишине было слышно, как под стрехой завывал январский вечер да снеговая поземка шуршала по оконным рамам. А потом совсем рядом опять гукали взрывы, не давая ребятам уснуть. Пуржило до утра. Сугробы намело под самые окна, а где и под крыши.
   Наконец начало светать. Как раз в это время, переправившись через Дон, передовые части советских войск со стороны Андреевки двинулись в обход Лыково наперерез отступавшим мадьярам и итальянцам. В село несколько бронемашин все же заскочили, но, постояв у еще дымившегося правления колхоза, водители развернули юркие бронемашины и поспешили догонять своих. Было еще рано, а на улицах совсем пусто. Высунувшись из люков, красноармейцы наблюдали довольно печальную картину: остовы сгоревших домов и многих других построек. Мадьяры так спешили, что побросали грузовики, орудия, танкетки...
   Пурга тем временем поутихла, поземка прекратилась. В синих прогалах клочкообразных туч изредка появлялось утреннее солнце. Оно было так низко от кромки земли, что совсем не грело. Намаявшись за ночь, Васька с Колькой ничего этого не видели, так как утро проспали, а когда проснулись, то долго ныли, что их никто не разбудил.
   Выскочив из избы, братья малость постояли, огляделись и побежали в конец улицы, где виднелись брошенные мадьярами машины. Как же их не посмотреть?
   -- Понеслись что угорелые, -- покачала головой мать Анна.
   -- Пущай погоняют, -- услышала голос свекора, стоявшего на крылечке. Он был тепло одет и в настроении. Придерживаясь рукой за перильца, Матвей осторожно спустился с крыльца и, хрумкая валенками по снегу, вышел на средину улицы. Тут обзор был побольше. Старик увидел, как вышел из дома Сашко Гусев, а чуть дальше, у своей избы, появился Иван Сизов. Махнув рукой, Матвей пошел им навстречу. Из сеней выглянула баба Галя, что-то хотела ему сказать, да раздумала и закрыла сенную дверь. Старики вскоре сошлись и начали свои "тары-бары": говорили громко, размахивали руками -- теперь-то кого бояться, чай, свои вернулись. Пошли гуськом к правлению колхоза. Оно сгорело дотла, видно, мадьяры бензина не пожалели. Торчала лишь полуобвалившаяся кирпичная печка, да кучи золы и разного жестяного хлама. Лыковцы словно ждали сигнала для сбора. Со всех улиц и переулков к сгоревшему правлению потянулись людские ручейки, и вскоре толпа загудела: сразу и не поймешь, о чем говорят. Об этом можно было лишь догадываться по отдельным фразам да громким выкрикам:
   -- Если наши через Дон перебрались -- теперь не остановить... Вот поглядишь, попадут гады в мешок... В клещи их, в клещи!.. Против наших у них кишка тонка!.. -- Свои речи лыковцы сопровождали мимикой и энергичными жестами. Радость освобождения от оккупантов каждый выражал по-своему. Дед Иван Сизов веско сказал, что теперь мадьяр будут лупить до тех самых мест, откудова они к нам пришли. Дед Матвей слушал, кивал головой, кашлял, сморкался: он еще полностью не выздоровел. Другие сокрушались: сколь домов и ферм вражины попалили -- где жить-то и скот держать теперь? Особый разговор -- подготовка к весеннему севу: чем сеять, кому -- людей, кроме стариков, баб да детишек, нет. Зерна тоже нет, вся надежда на помощь "сверху". А помогут ли?
   -- Бабы, а ведь скоро почта заработает, -- вспомнил кто-то. -- Начнем письма получать. Получим ли? Это уж кому как повезет... -- Разговоры, разговоры, о чем только не говорили: радовались, что пришло освобождение, думали, как выжить в условиях полной разрухи.
   Был бы председатель совета Бганцов, он митинг провел бы, но его нет, говорят, к своим через Дон перебрался. Гудели до тех пор, пока Иван Сизов не крикнул, что надо председателя артели выбрать. Кто-то предложил председателем Сашко Гусева: здоровье позволяет, к тому же от мадьяр пострадал. Но Гусев -- ни в какую, на фронт собрался. Дед Иван Сизов, знавший о давнем намерении соседа, его поддержал.
   -- Тогда сам рули! -- крикнула худая, но голосистая бабенка. Ее поддержали: иди-иди, упасть не дадим.
   -- На руках, что ль, носить станете? -- отшутился дед.
   -- Станем, станем! -- прокричали ради хохмы, зная, что Сизов еле ноги волочит и в председатели явно не годится.
   Кто-то из подошедших, узнав о чем толкуют, предложил выбрать Матвея Колесникова: хоть и старый, да деловой, хозяйственный мужик. Дед Матвей и слушать не захотел: уж ежели Сизов по здоровью не подходит, то он и подавно. После того как осенью мадьяры забрали у Колесниковых восемь овец, дед Матвей так переволновался, что слег. Потом несколько раз ходил в комендатуру и просил вернуть овечек, а ему пригрозили: не угомонишься, и тебя прихлопнем.
   Вспомнили, про одного из первых председателей колхоза, лыковского старожила Филиппа Яковлевича. Думали, что он тут, и стали звать, но его не оказалось.
   -- Небось концы отдал! -- крикнул кто-то.
   -- Да нет, вчерась видала -- живой!..
   К Филиппу Яковлевичу занарядили делегацию. (Если забежать чуть вперед, то Филипп Яковлевич согласился возглавить колхоз, но лишь на год, не боле, а там придет кто-нибудь с войны помоложе).
   Лыковцам пришлось задуматься и над тем, где же размещать правленцев: свободных помещений в селе не было. Порешили так, что поначалу они посидят в доме самого председателя, потом у Галушкиных -- у них семья небольшая и дом попросторней, -- а летом начнут строить новое помещение.
   ...С утра Васька с Колькой обегали почти все улицы, пересчитали брошенные мадьярами машины и орудия, потом вернулись на площадь, но там им было неинтересно. Думали увидеть Толика, а его почему-то не было. Прибежали к нему домой, постучали в дверь, вышла мать и сказала, что сын спит и будить его она не станет.
   -- Такой день, а он дрыхнет, -- бурчал Колька.
   -- Всю ночь человек не спал -- понимать надо! -- урезонил его старший брат.
   -- Мы бы тоже не спали, кабы не дед... -- Братья шли по улице, спорили, а в это время люди с площади тоже стали расходиться. Послушав, о чем разговаривали дед Сашко с их дедом, вновь вернулись к машинам, но в кабины залезать опасались -- вдруг мадьяры гранаты туда подложили. Прибежали опять к Толику и застали его на ногах. Друг без всяких упрашиваний рассказал, как, боясь попасть под взрывы своих же боеприпасов, удирали мадьяры. Рассказывать пришлось не один раз, потому как после Колесниковых подбежали двоюродные братья Свинцовы, потом Васкаевы, за ними Борька Суменко и Алешка Гомин. Всем хотелось услышать, как драпали мадьяры.
   Толик -- мастер на всякие выдумки. В этот раз придумал срочно просчитать, сколько домов мадьяры за ночь пожгли. Поручил каждому обежать по одной-две улице и ничего не пропустить. Ребята тут же разбежались, даже братья Колесниковы с ним не остались, хотя по своим улицам они и так знали всех погорельцев.
   Толик решил глянуть, что осталось от бывших складов. Это задание поручать никому не стал. Встретились ребята после обеда на площади у сгоревшего правления. Долго подсчитывали, уточняли и, наконец, подвели итог: только за одну эту ночь мадьяры сожгли в селе около ста домов и других строений.
   ...Февраль и март проскочили в радостях и переживаниях. Оккупация лыковцам вспоминалась как страшный сон. Война отодвинулась на запад, с фронта стали поступать письма. Они были не всегда добрыми. Колесниковы получили сразу пачку писем от Павла и Татьяны. Павел -- танкист, а Татьяна -- медсестра военного госпиталя. Долго не было писем от Георгия, но потом и от него пришла весточка. Георгий сообщал, что бьет фашистов в партизанском отряде в Белоруссии. Дед Матвей слушал и качал головой: вон куда война занесла отчаянного внука. Потом от партизана писем долго не было, а на Павла пришла похоронка -- геройски погиб в боях за освобождение Украины. Погибших оплакивали не только Колесниковы, горе пришло почти в каждую семью. И уж никак не могли смириться лыковцы с тем, что стали гибнуть ребятишки в самом селе. За два месяца после освобождения от оккупации на минах и гранатах подорвались шесть подростков, четверо -- насмерть, двое остались на всю жизнь калеками. Взрослые заволновались, надо было что-то срочно предпринимать! Председатель колхоза тоже ломал голову над этой проблемой. Ездил в Подгорное, а там сказали -- решайте сами, а что касается специалиста по взрывному делу, то подошлем. Председатель заодно озадачил районную власть, что сеять нечем, посевной техники никакой, во всем колхозе осталась пара волов да с пяток коров, остальную живность мадьяры при уходе перебили. Тоже пообещали помочь.
   До весенне-полевых работ следовало срочно очистить поле от взрывоопасных предметов. Как только в Лыково приехал человек из военкомата, председатель собрал дедов, чтобы с ними посоветоваться.
   Из сельских ребятишек старикан, так лыковские мальчишки звали между собой председателя, позвал лишь двоих: Толика и Ваську. Правление было в доме Галушкиных, советовались в горнице. Толик и два брата Колесниковы пришли задолго и крутились около дома. У Галушкиных горе -- сын Алешка на мине подорвался. Мать вся в черном, плачет, ей и жизнь не мила.
   -- Не знаешь, зачем позвал? -- спросил Колька Толика. Подражая старшим, он сдвинул шапку на макушку и, как они, сцыкивал слюну на землю промеж зубов. По длине полета слюны получалось не хуже, чем у них. Толик, однако, смолчал. "Может, не слышал?" -- подумал Колька и вновь спросил.
   --Зачем меня с Васькой позвали, догадываюсь, а вот про тебя -- не знаю, -- ответил наконец Толик. Колька надул губы, но долго молчать не мог и ради любопытства поинтересовался:
   -- А вас-то зачем?
   -- Какое-нибудь важное задание дадут.
   -- А мне?
   Поглядев снисходительно на Кольку, Толик улыбнулся.
   -- Подрасти тебе чуток надо, мал еще для заданий.
   Колька обиделся и примолк, Васька тоже молчал, уж брат мог бы его и поддержать. Глянув на Ваську, Колька упрямо сказал:
   -- Все равно с вами пойду.
   Брат безразлично пожал плечами: мол, иди, мне-то что. Колька немножко повеселел.
   -- И чего тянут, быстрей бы сказали, что надо, -- произнес он с деловым видом. Кольке никак не хотелось, чтобы старшие с ним не считались.
   А в доме Галушкиных шел непростой разговор о том, можно ли доверить ребятам собирать, а потом и уничтожать боеприпасы. Дед Матвей, зная настроение невестки после гибели внука Павла, сразу не согласился.
   -- А если что случится? -- горячился он. -- Один внук на фронте погиб, от другого никаких вестей, а теперь и малолеток подставлять?
   Председатель слушал, кряхтел, хмурился, но дал высказаться всем. Старший лейтенант Тарасенко сидел с каменным лицом: он уже что хотел сказал.
   -- Думайте, старики, думайте, вам решать. Для того и позвал, -- сказал председатель. -- Только учтите: снаряды, оружие всякое никто за нас собирать не станет. Можно, правда, баб мобилизовать.
   -- Не женское это дело, -- не согласился Сашко Гусев.
   -- И не детское, -- добавил дед Матвей. Он остался при своем мнении, хотя и понимал, что кроме стариков, женщин да детей решать этот вопрос больше некому.
   -- О чем спор-то, Матвей, -- вздохнул председатель. -- Иль думаешь, мне ребят не жалко? Хорошо, давайте погремим костями. Много ли нагремим? Не думаю. Верно говорил старший лейтенант, что время упустили. Привлекать придется всех, и баб тоже... Вы меня знаете...
   Председатель говорил тихо, потому как в доме траур, явно волновался, из-за чего кончик носа и впалые щеки покрылись слабым румянцем.
   -- Боюсь, -- покачал он головой, -- как бы еще другим не пришлось помогать. Этого добра -- повсюду навалом, а людей-то нет. -- Верно говорю, товарищ Тарасенко? -- спросил старшего лейтенанта.
   -- Все так, -- кивнул тот. -- Кое-кому помочь придется. -- Тарасенко потер ладонью лоб. -- Детей будем отбирать постарше, это, думаю, всем понятно. Пригляд, разумеется, за ними нужен. Обязательно подучить пацанов, но об этом я уже говорил. Вот так.
   -- У самих-то желания хоть отбавляй, да что толку, -- пошел на попятную дед Матвей. -- В траншею я, к примеру, как-нибудь сползу, а вот выбраться -- вряд ли сумею.
   -- Пригласим баб, глядишь, вытащат, -- пошутил дед Иван Сизов.
   -- Во-во, еще и старуху в траншею утащу... Здорово, а? Чем не могила? -- Но шутка у деда Матвея не получилась, слишком дело-то крутое, тут не до шуток. -- Да и не против я вовсе, надо так надо, сам со старухой подмогну. А подучить хлопцев, согласен, надо. Несмышленыши они ишо.
   -- Так уж и несмышленыши? -- не согласился Сашко Гусев. -- А лучше, если эти несмышленыши подрываться будут? Не-ет, убрать подчистую. Какая же это жизнь, если ходить по земле с опаской?
   Разговор затягивался. Тарасенко куда-то спешил и несколько раз показывал председателю на часы. Тот наконец заметил и кивнул головой.
   -- Значит так, снаряды и все прочее собирать начнем завтра, а как определимся, где взрывать, туда и свозить станем. У меня все.
   -- Сразу говорю, что первые взрывы проведу сам, но уж дальше придется без меня, -- напомнил Тарасенко.
   -- Иди зови ребят, -- попросил председатель Сашко Гусева. Тот, вышел и скоро вернулся. Ребята вошли в дом какие-то полусонные.
   Председатель встал, чуть не подпирая головой потолок. Попросил деда Матвея:
   -- Ты только не мешай, помолчи, ладно? Я с твоими внуками погутарю. -- Тот пожал плечами, а Колька и Васька растерянно заморгали: им непонятно, о чем это старикан собрался с ними говорить.
   -- Тут мне как-то подсказали, что в вырубке за вашим огородом взрыв недавно был, вот и хотел бы знать -- кто из вас взрывал? -- спросил, строго глядя то на Кольку, то на Ваську. -- Ты? -- Председатель потрепал ладонью белые вихры Кольки.
   Тот, заикаясь, ответил:
   -- Не взры-ывал ничё...
   -- А кто?
   Дед Матвей недовольно крякнул, но председатель поднял руку: мол, помолчи. И вновь вопрос Кольке:
   -- Так кто взрывал?
   -- Не взрывал я, клянусь! -- крикнул Колька и перекрестился.
   -- Ладно. Может, ты, Василий? Опыт у тебя имеется: то гранату в костер, а теперь что? Чего молчишь? Говори. Только имей в виду, мне все известно, а братишку спросил просто ради интересу.
   Васька так покраснел, что даже дед Матвей подслеповатыми глазами это заметил: засопел, закряхтел.
   -- Говори, Васьк, как было, иначе прям тут ремнем отлуплю! -- завелся он. -- Вон у него ремень попрошу, -- кивнул на Тарасенко.
   Лупить Ваську ремнем, да еще при всех, деду не пришлось, так как он сам во всем сознался. Да, подорвал мину, хотел выкорчевать пень.
   -- Получилось? -- спросил председатель.
   -- Ага.
   -- А чем мину взрывал?
   -- Из карабина в нее пальнул.
   -- Карабин где взял?
   -- В посадке нашел.
   -- Куда подевал?
   -- В вырубке спрятал.
   -- Ну вот и разобрались, -- вздохнул с облегчением Филипп Яковлевич и сел за стол. Он молчал, и все молчали. Председатель задумчиво мял руками свою старую, пошитую из собачьей шкуры шапку. Молчание прервал старший лейтенант Тарасенко. Поглядев на Ваську, он негромко сказал:
   -- На той неделе в хуторе Широком погиб Ванюшка Фомин. Вот так же из карабина стрельнул в мину, а их там несколько штук оказалось. В клочья мальчишку разнесло, глядеть было страшно. Не знаю, не знаю... Тут вот председатель и уважаемые старики советуют включить вас в отряд... -- Помолчал. -- По сбору и уничтожению трофейных боеприпасов. Выходит, положиться нельзя: никакой дисциплины, никакого понятия. Ведь знаете, сколько ваших же дружков погибло и покалечено. -- Достав из нагрудного кармана гимнастерки листок, стал называть фамилии: -- Вася Ключкин, Ваня Илюшкин... Может, больше не надо? -- сказал, глядя на ребят. -- Как же можно вам доверить серьезное дело?
   -- Не подведем, -- поджав губы, пробурчал Толик.
   -- Такого не будет, -- опустил голову Васька.
   -- Брат правду говорит, -- поддержал его Колька.
   -- Ты-то, защитник, помолчал бы! -- осадил внука дед Матвей. -- Дома ишо потолкуем.
   -- Так что, старики, поверим ребятам или нет? -- спросил председатель.
   Вначале Сашко Гусев, потом дед Иван Сизов, за ним дед Матвей кивнули.
   -- Ну ладно, решено, -- сказал Тарасенко и поднялся. -- Отберите с десяток, можно и больше, и приступайте. Насчет учебы подузнаю, потом скажу. Давайте определимся, кого назначить командиром отряда. Мне кажется, вот его, -- старший лейтенант посмотрел на Толика Любимова. -- Как, старики?
   -- Слушай, это ты через внука мне список погорельцев передал? -- спросил дед Иван Сизов Толика.
   Тот покраснел.
   -- Да, а собирали все и вот они, -- показал на Колесниковых.
   -- Зачем?
   Толик хитро улыбнулся:
   -- Пригодится.
   -- Ты о чем это, Иван? -- спросил председатель.
   -- Помнишь, списки тебе передал, ну, сколь домов мадьяры у нас спалили?
   -- И что?
   -- Вот по его заданию пацанва этот список собрала.
   -- Для истории пригодится, -- одобрил председатель. И посоветовал Толику: -- Вразумляйте своих друзей, чтоб с оружием-то не баловались. Это не шутки... Вон чем кончается.
   -- Говорим, говорим, а они все забывают, -- подал голос Колька.
   -- Значит, плохо говорите, -- сказал председатель. -- Ладно, тут всем подумать есть над чем. Ну, а в заместители к Любимову давайте Васю Колесникова, -- предложил он. -- Я думаю, он все понял.
   -- Заслуживает, -- согласился дед Иван Сизов.
   -- Поддержу, но глаз да глаз нужон, -- пробурчал дед Матвей, исподлобья поглядывая на внука.
   -- Вам и карты в руки, -- улыбнулся Тарасенко. -- Приглядите за ним.
   -- За ним уследишь, -- покряхтел дед, но согласился.
   Васька же не хотел быть заместителем у Толика, а просто помогать ему.
   -- А мне можно в отряд? -- не теряя надежды, попросил председателя и старшего лейтенанта Колька.
   -- Это уж ты, дружок, с дедушкой своим обговаривай, -- улыбнулся Тарасенко. Колька обрадовался: уж к деду-то он подход найти сумеет.
   -- ...Не пущу! Не отдам на смерть! -- выговорила свекру в запале Анна.
   -- Кончай нудеть! -- прикрикнул тот на нее. -- Подумай этими самыми, -- покрутил пальцем у головы. -- Кому же собирать? Кому?
   -- Стукалина Катерина сказала, что Витьку не пустит. Мужа, говорит, на войне потеряла, не хватало единственного сына потерять.
   -- Ее это дело, а я против мира не пойду. -- С невесткой, которую ценил и уважал, дед спорил редко, но тут не сдержался. Спор был до слез: Анна обиделась, что свекор со свекровью ее понять не хотят. Хорошо Васьки с Колькой дома не было, они бы тоже слез прибавили.
   Баба Галя слова Матвея восприняла спокойно. Повздыхав, сказала Анне:
   -- Иль забыла, в скольких семьях сама ребятишек оплакивала? Уж лучше раз всем отмучиться, чем потом в страхе жить. Подумай, что станет, если не соберем?
   Подобные разговоры велись в каждой семье -- уж слишком необычная предстояла мальчишкам работа.
   ...Перед отрядом были поставлены две задачи: собрать все, что разбросано из оружия и боеприпасов; боеприпасы потом уничтожить, а оружие -- сдать в милицию. Вторая задача тоже не из простых -- охранять село в ночное время от отставших мадьярских и итальянских солдат, а также прятавшихся в лесу предателей и дезертиров. Все одиннадцать человек из отряда, как и обещал старший лейтенант Тарасенко, прошли краткосрочные учебные курсы при военкомате и райкоме ДОСААФ. Учили обращению с боеприпасами и как уничтожать их. Времени в обрез, работали плотно. Ребятам выдали несколько итальянских карабинов, патронов к ним хватало. Днем пацаны ходили цепью по полям, собирая снаряды, мины, гранаты, патроны и все это сносили в отдельные кучки, за которыми потом кто-то из стариков приглядывал. К месту взрыва боеприпасы пока не свозили, потому как транспорта не было. Старики приучали к повозкам коров. На них, в основном, и будут возить. А вечером, вооружившись трофейными карабинами, ребята дежурили у въезда в село. В ночной дозор с ними ходили Сашко Гусев, дед Иван Сизов и даже дед Матвей, когда дежурил внук Васька. Быть в дозоре с дедами ребятам было удобно. Когда переваливало за полночь, старики разрешали им поспать: ведь днем мальчишкам опять надо будет ходить по полям. В отдельных местах, особенно вблизи от бывших мадьярских складов, боеприпасов было столько, что казалось, их никогда не собрать. Земля там была просто усыпана снарядами. Но на помощь приходили все, кто мог, и землю от смертоносной опасности очищали. Ребята с нетерпением ждали сигнала, когда станут вывозить, а потом и уничтожать боеприпасы. И такой сигнал вскоре поступил.
   В этот день они, как обычно, ходили цепью, стараясь не пропустить ни одного взрывоопасного предмета. От двух длинных помещений воловни, в которых находился склад боеприпасов, ничего кроме огромных воронок не осталось. Часть боеприпасов силой взрыва разбросало по полю; особенно много снарядов валялось вблизи самой воловни. Подходя к посадке, Васька увидел длинную фигуру председателя и рядом с ним человека в военной форме. Худая лошадь, на которой председатель разъезжал по полям, щипала прошлогоднюю придорожную траву.
   -- Старикан Тарасика привез, -- сказал Васька Толику. Тарасенко они между собой звали Тарасиком. Так проще, да и не такой уж он старый, хотя и старший лейтенант.
   -- Ты больше на землю поглядывай, -- посоветовал Толик. Он, как и Васька, догадывался, что приезд Тарасенко неслучаен. Как только подошли к посадке, Тарасенко отвел Толика к подводе, а Васька с ребятами вновь развернулись цепью к воловне. Председатель решил проверить их работу и тоже пошел вместе с ними.
   -- Как дела? -- спросил Толика Тарасенко.
   -- К обеду, думаю, закончим.
   -- О задании не забыл? -- Задание -- подыскать площадку для уничтожения трофейных боеприпасов. В отряде об этом знали только Васька и Толик.
   -- Есть на примете, -- кивнул Толик.
   -- И где?
   -- В урочище Круглом. От Лыково километра три. Удобно.
   -- Хорошо. Председатель, кстати, тоже об этом месте говорил.
   Подошел Филипп Яковлевич. Он доволен.
   -- Молодцы, хлопцы, -- похвалил ребят. -- Чисто работают! Ну как, с площадкой определились? -- спросил у Тарасенко.
   -- Да, мнения совпадают. Осталось дорогу посмотреть и саму площадку.
   -- Поезжайте, только меня в село завезите и возьмите с собой Сашко Гусева. Я его предупредил.
   Оставив в правлении председателя и забрав по пути Гусева, поехали в урочище Круглое. Сашко взял топор и две лопаты, чтобы подготовить площадку и выкопать убежище для минеров.
   Лошадь бежала трусцой. Правил Толик.
   -- Утречком начнем вывозить, а после обеда, даст Бог, взрывать. Доволен? -- спросил у Толика Тарасенко.
   -- Еще бы! -- радостно улыбнулся тот. -- Ребята ждут не дождутся!
   -- Плохо, что машины нету, -- хмыкнул Сашко Гусев. -- Пара быков да четыре коровы -- не густо.
   -- У других и того нет, -- вздохнул Тарасенко. -- Можно вот эту лошадку использовать.
   -- Она много не довезет, -- махнул рукой Толик. -- Да и председатель никому ее не дает.
   -- А коровы повезут?
   -- Должны, деды приучают их к телегам.
   -- Не рассыпать бы снаряды на спусках и подъемах. -- Лошадь как раз ускорила бег при спуске в лощину.
   -- Короба поделал, -- успокоил старшего лейтенанта дед Сашко. Тарасенко это одобрил, потом стал говорить, что грузить и разгружать боеприпасы будут все, а вот укладывать их в штабеля и готовить взрыв только он с ними. До вечера надо успеть подготовить площадку и выкопать в овраге убежище.
   -- Сколько ребят в отряде? -- спросил Тарасенко Толика.
   -- Одиннадцать.
   -- Должно хватить.
   -- Чево хватить? -- насторожился Сашко Гусев.
   -- Надо посты оцепления выставить, мало ли что...
   -- Может, кого постарше привлечь?
   -- Не помешает, -- согласился Тарасенко. Обернувшись к Толику, напомнил: если что непонятно -- спрашивай. Толик промолчал.
   Подъезжая к урочищу Круглому, увидели, как на противоположную сторону оврага выскочила стая волков. Зверей, видимо, спугнул скрип колес подводы. Они постояли и спокойно, гуськом друг за другом побежали в сторону леса.
   -- Совсем обнаглели! -- чертыхнулся Сашко Гусев. -- Было бы ружье -- пальнул.
   -- Жуть поразвелось, -- подтвердил Тарасенко. -- Вчера в Большедмитриевке корову завалили, в Сагунах -- лошадь пропала. А у нас некому вплотную заняться, да и руки не доходят.
   -- А чего ж не стрельнули? -- спросил Толик, глядя на висевшую на поясе старшего лейтенанта кобуру с пистолетом.
   -- Что толку! Они во-он где, -- махнул тот рукой. -- Не-ет, на них надо облаву устраивать... Останови лошадь, -- попросил вдруг Толика. -- Пойдем глянем, что их в овраг привело.
   Подойдя к краю оврага, увидели на самом дне не обглоданную до конца тушу крупного животного.
   --Лошадь задрали, небось ту, что в Сагунах пропала, -- удрученно покачал головой Тарасенко.
   -- Людям жрать нечего, а им мясцо подавай! -- зло сказал Сашко Гусев.
   -- Долго еще ехать? -- озабоченно спросил Тарасенко.
   -- Да нет, отсюда видно -- во-он за рощицей, что справа от лесного выступа, -- пояснил Толик.
   Особой сложности подготовить площадку и выкопать в овраге убежище не было. Площадка была ровной, хорошо со всех сторон просматриваемой, окружена лесом и крутыми оврагами. Убежище копали в овраге, отдаленном от места взрыва метров на двести.
   -- Не далеко? -- спросил Толик Тарасенко.
   -- В самый раз.
   Когда Сашко Гусев укрепил убежище вырубленными слежками, то оно получилось довольно-таки удобным и надежным.
   -- Чем не жилье! -- громко воскликнул он. -- Осталось травы постелить и можно бай-бай. -- Засмеялся, но сразу посерьезнел. -- Выдержит ли? -- глянул на Тарасенко. Тот успокоил: выдержит, не обвалится.
   Потом решали, сколько и где выставлять постов оцепления. В Лыково вернулись вечером. Тарасенко в Подгорное не поехал, остался ночевать у председателя.
   Баба Галя разбудила Ваську с Колькой, как и было с ней договорено. Вспомнив, чем придется заниматься, внуки быстро оделись и прямиком к двери, а в дверях -- бабушка.
   -- Без еды не пущу, -- сказала строго.
   С охапкой топки в избу вошла мать и тоже:
   -- Без завтрака -- никуда! -- Недовольно добавила: -- А ишо командиры! -- Это она Ваську подколола. Пришлось подчиниться, ведь не отпустят, а спорить -- время зазря терять. Дед в разговоры о кормежке обычно не вступает, но внукам нет-нет да напомнит, что без еды у человека силы не прибавится. Он набирал корове из стожка сено. С силой воткнув вилы в землю и хмуря седые брови, сказал:
   -- С Богом!
   На площади у сгоревшего правления уже стояли три подводы: в две впрягли коров, в третью -- рогатых быков. Их в селе называют кто быками, а кто -- волами, потому и ферма зовется воловней. Короба на каждой подводе дощатые, вместительные, их сбил Сашко Гусев.
   Председатель и Тарасенко обговаривают, кто на какое поле поедет. Рядом с Тарасенко, ни на шаг от него не отходя, командир отряда Толик Любимов. Он важный и серьезный.
   -- А вот и Колесниковы! -- воскликнул старший лейтенант. -- Все, моя команда в сборе, можно ехать. Стал давать старшим подвод последние указания.
   -- Да не переживайте, все сделаем, -- успокоил его председатель. Он и сам взволнован: не известно, как дело пойдет, не дай Бог, что случится -- ведь за детей потом не простят.
   С Сашко Гусевым едут Колька Колесников и Петька Сизов. Хорошую команду подобрал председатель. Положив в короб ящик с мотками электропроводов, Тарасенко поглядел на быков и довольно кисло спросил Толика:
   -- Править рогатыми умеешь?
   -- У нас все умеют, -- фыркнул тот и пошел к подводе.
   -- Тогда трогай.
   Как только все уселись, быки размеренным шагом, ни больше, ни меньше, легко потянули за собой подводу. До воловни всего-то рукой подать, но на быках быстро не проскочишь.
   -- Вот ведь как волокутся, -- покрутил головой Тарасенко: скорость его явно не устраивала.
   -- С горки пошибче пойдут, а так -- бей ни бей, бесполезно, -- пояснил Васька.
   -- Эту скотиняку ничем не расшевелить, -- хмыкнул и Толик. Ему приходилось немало поездить на быках в поле за соломой или сеном.
   -- Ну ладно, -- махнул рукой Тарасенко. -- Зато опасный груз уж точно довезут куда надо.
   Боеприпасы укладывали на песок: самые тяжелые вниз, что полегче -- сверху, но так, чтобы при спусках и тряске не рассыпались. Рядом с воловней снарядов после взрыва разбросано много. Попадались полуразбитые ящики с ракетами и патронами.
   -- Вот такая "чушка", -- говорил Тарасенко ребятам, указывая на большую бомбу, -- могла бы столько человеческих жизней унести. А их гляньте сколько...
   -- Может, хватит, грузить? -- испугался Толик.
   -- А что, разве не довезут? -- Тарасенко снял шапку и почесал вспотевшую голову.
   -- Довезут, довезут, -- успокоил Васька -- Они такие возы с соломой тянут, и ничего.
   -- Снаряды, Вася, не солома, как бы и в самом деле не переборщить, -- задумался и стал что-то подсчитывать Тарасенко. Тряхнув головой, сказал: -- Доберем вот эту кучку и вперед, к урочищу.
   До урочища Круглого доехали без приключений: быки тянули подводу хоть и медленно, но легко и спокойно. Там, где дорога уходила в лощину, Толик брал быков за веревку и, придерживая, медленно спускал вниз. Тарасенко с Васькой шли по бокам подводы, следя, чтобы ни один снаряд из короба не вывалился. Когда доехали, Тарасенко стал укладывать боеприпасы в штабеля, носами друг к другу. Он не спешил, и штабеля получались ровными. Иногда, разогнув спину, говорил:
   -- Вот так, хлопцы, надо, вот так, учитесь.
   Толик с Васькой подносили снаряды и все, что лежало в коробе. Васька мурлыкал под нос:
   -- Мина-гра, бом-бом.
   -- Ты это о чем? -- спросил Толик.
   -- Придумал только что -- нравится?
   -- Без понятия, -- пожал Толик плечами.
   -- Подумай: у тебя в руках мина и граната, а у меня -- бомба. Ну? Дошло? "Мина-гра, бом-бом..." Так, шутка: мина, граната, бомба.
   -- Выдумщик, -- ухмыльнулся Толик.
   -- У тебя научился, -- хохотнул Васька.
   Тарасенко к разговору ребят не прислушивался, а все чаще поглядывал на дорогу -- не покажутся ли подводы. Переживал, вдруг коровы заартачатся и груз не повезут, или в пути что случится? Одна ложбина слишком крутовата -- удержат ли коровы груженые подводы.
   Но, к счастью, подводы подъехали почти одновременно. Председатель и Сашко Гусев, не мешкая, повели людей расставлять оцепление, а Тарасенко с ребятами продолжали укладывать боеприпасы. Как только подводы разгрузили, их отправили в безопасное место. А на площадке начались приготовления к взрыву. Они были недолгими. Провода хватило до самого убежища. Тарасенко положил посреди штабелей две противотанковые мины, вставил в них капсюли, подсоединил электропровод -- и все готово. Стали ждать сигнала с оцепления, его должен подать Сашко Гусев. Наконец сигнал подан. Все остальное для Тарасенко было делом техники: крутнуть ручку, небольшой аппарат замкнет электросеть, и... взрыв. Сила его была огромна! Земля в убежище задрожала, поток упругого воздуха мощным валом двинулся через овраг и дальше, к кромке леса. Самого взрыва ребята со старшим лейтенантом из убежища не могли увидеть, но крепкие толчки в спину на себе почувствовали.
   В этот день в урочище прогремел еще один взрыв. Он был произведен с помощью тола и бикфордова шнура. Снарядов в штабеля было уложено поменьше, чем в первый раз, поэтому и площадку для взрыва пришлось приблизить к оврагу.
   Толику с Васькой этот взрыв был интересен тем, что все последующие им придется проводить только таким способом. Вечером Тарасенко с председателем уехали в Подгорное. Филиппа Яковлевича туда вызвали по подготовке к севу. Утром он узнал, что колхозу выделили четыре лошади-монголки, немного семенного зерна, а вот посевной техники пока никакой нет.
   Прощаясь с Толиком и Васей, Тарасенко, улыбаясь, говорил:
   -- Уверен, что справитесь. А мне, -- вздохнул, -- придется в Карабуте поработать. Там столько этого добра... -- Ребята молчали. Да и что сказать, дело-то им предстояло нешуточное. Это не пень миной подорвать или гранату бросить в костер и, спрятавшись, ждать взрыва. Опасные игры остались позади.
   -- Чего приуныли? Страшновато, да?
   -- Боязно, -- признались ребята, захлопав глазами. -- С вами легче.
   -- Понимаю, понимаю, -- смешливо сморщил лоб Тарасенко. -- Когда-то и сам страх испытывал. Тоже, признаться, боялся, а потом привык. Главное -- не спешить. Ведь все нормально прошло, да?
   -- Здорово! Класс! -- воскликнули Толик с Васькой.
   -- Ребята вы толковые, хватка есть, получится. А если что -- посоветуйтесь с председателем, но еще раз прошу не спешить.
   Из дома вышел председатель: в старом длинном плаще, в сапогах, все в той же своей собачьей шапке. Услышав, о чем идет разговор, строго предупредил:
   -- Без меня ни-ни, ясно? -- Погрозил пальцем: мол, знаю я вас, шалуны. -- Вот приеду, тогда и начнем. Все, -- махнул рукой, -- поехали, а то уже тово... темнеет. -- Отдохнувшая за день лошадь вздрогнула, когда председатель легонько стеганул ее кнутом по крупу, и взяла с ходу рысью.
   ...Перед сном Васька с Колькой долго шептались, иногда слишком громко, и тогда мать на них прикрикивала. Но как уснешь, если столько у каждого новостей: Васька взрыва не видел, а Колька видел, но старший брат знал многое другое.
   -- Быстрей бы председатель из Подгорного вернулся, -- прошептал Колька. -- А может, попробуем без него? -- спросил брата.
   Ваське и самому хотелось бы, но как "заместитель Толика" он долго думает и через зевоту отвечает:
   -- Нельзя, слышал, что старикан сказал?.. -- Он зевает еще и еще. Колька тоже зевает, и скоро братья засыпают.
   День после отъезда Тарасенко пролетел у ребят в разговорах и ожидании председателя. Каждый вспоминал взрывы по-своему. После обеда зарядил дождь. Теперь ломали голову -- будет ли он завтра? Председатель вернулся из райцентра поздно вечером и был явно не в духе: то ли из-за дождя, то ли из-за чего другого. Но, увидев поджидавших мальчишек, оживился, сказал, что теперь все будет зависеть от погоды. О результатах поездки говорить ничего не стал. Зачем им знать, что в райисполкоме давят на проведение сева, а для этого требуют срочно закончить взрывные дела. Председателя никак не обрадовала новость, что ребячий отряд направят в Верхний Карабут. В военкомате (так еще некстати) известили, что на следующей неделе Сашко Гусева должны забрать в армию. Председатель еле упросил военкома отстрочить призыв Сашко хотя бы до конца сева. Зерно уже можно получать, но на чем возить? С посевной техникой тоже ничего не ясно. Сказали -- выкручивайся своими силами. Было бы чем выкручиваться...
   Дождь не переставал три дня. Как же при такой погоде вывозить боеприпасы? А вдруг в какой-нибудь лощине подвода поползет юзом и перевернется? Ясно, что председатель не даст команду вывозить. Ребята сидели по домам, поглядывали на небо и ждали солнца. А если встречались, то больше молчали или спорили о чем-нибудь другом.
   Снег с полей сошел окончательно, лишь кое-где в расщелинах, впадинах да буераках остались крепкие как камень куски льда. Лед посинел, ощетинился: такой растает не сразу. Но вот, наконец-то, небо очистилось от туч и появилось солнце. Увидев на улице Толика с Васькой, председатель сказал:
   -- Хорошо, что на глаза попались. Думаю, земля до утра подсохнет, так что готовьтесь... -- Попросил оповестить ребят отряда. Толику и Ваське очень понравилось, как это прозвучало -- "отряда".
   -- Передадим! -- обрадовались они и побежали исполнять. Филипп Яковлевич улыбнулся и, тяжело передвигая больными ногами, пошел по своим делам.
   Утро было солнечным, теплым. Дед Сашко, Толик и Васька погрузили боеприпасы довольно быстро. Со второй подводой уехали дед Иван Сизов, Колька Колесников и его двоюродный брат Петька. Третью подводу решили не брать: если погода не испортится, то дня за три и с двумя управятся.
   Подъезжали к урочищу. Всего-то и осталось сделать последний спуск в лощину, потом подъемчик и... почти доехали. Но надо же было такому случиться, что на спуске с заднего колеса вдруг соскочил металлический обод. Деревянные спицы под тяжестью груза затрещали, колесо завихлялось, и подвода резко наклонилась на одну сторону. До конца спуска осталось проехать лишь несколько метров, но как это сделать?
   -- Попридержи, Вася, быков! -- крикнул Сашко, а сам подставил плечо под короб, чтобы груз не вывалился. Толик бросился ему на помощь. Сгибаясь под тяжестью груза, кое-как крен подводы удержали.
   -- Вася, сынок, тихо-тихо быков спускай, -- подсказывал Сашко, не давая коробу опрокинуться. Наконец подвода медленно сползла вниз.
   -- Стоп, стоп, ярмо снимай, ярмо! -- командовал Сашко. -- Отведи быков и к нам. Быстрей, быстрей! -- Васька все сделал и подскочил к подводе. -- Бери слежки и подставь под короб. Толя, давай приподымем чуток, а ты, Вася, ставь подпорку. Не тут -- сзади. Есть? Ставь другую под угол... ага, ага, молодец! Все, слава Богу, обошлось, -- тяжело вздохнул Сашко и разогнулся. Лицо раскраснелось, на лбу пот, дышит тяжело. Толик с Васькой тоже приходят в себя.
   -- Кто б мог подумать? -- расстроенно мотнул головой Сашко. Подойдя к валявшемуся на земле обручу, толкнул его сапогом. Глянул на Ваську: -- Сналыгай веревкой быков, как бы далеко не ушли.
   -- Что делать? -- спросил Толик.
   -- Другое надо ставить. Это отъездилось. Может, сбегаешь к воловне -- там на подводе точно такие. Сними, что покрепче.
   -- Я смотаю, а вы тут, -- предложил Васька.
   -- Давай, -- махнул рукой Сашко. Васька побежал. -- Увидишь Филиппа Яклича, скажи, что ничего страшного, -- крикнул Сашко ему вдогонку.
   Пока Васька бегал за колесом, Сашко Гусев и Толик Любимов часть боеприпасов переложили на землю, затем надежней закрепили подпорки.
   -- И как не доглядел! -- сокрушался Сашко. -- Короба поделал, а колеса не проверил -- надо ж!
   -- Не видно было, -- успокаивал его Толик.
   -- Не видно... Такой груз и не видно? Хорошо, что в конце спуска, а если б там, на верхушке? Представляешь? -- Толик хмурил лоб, представляя, что подвода могла запросто перевернуться, боеприпасы посыпались бы вниз, а что дальше -- в голове не укладывалось. "Верно сказал Сашко, сам Бог от страшной беды их спас", -- думал Толик.
   Со своей задачей Васька справился: забежал на воловню, снял с подводы заднее колесо и, не задерживаясь, покатил его по дороге к ложбине: где катил, а где и на себе тащил.
   Председателя разыскивать не стал, полагая, что пока найдет да объяснится, он уже будет на месте. Общими усилиями колесо заменили, закрепили чекой, чтобы с оси не соскочило. Потом впрягли быков и поехали к площадке. Пока разгружались и укладывали в штабеля боеприпасы, подъехала вторая подвода. Дед Иван Сизов сказал, что все кучки подобрали и теперь туда ехать нечего. По пути дед взял с собой еще несколько ребят для оцепления.
   Но приключения в тот день не закончились. Тарасенко много раз показывал, как лучше произвести взрыв с помощью тола и бикфордова шнура. Перед отъездом в Подгорное он даже заготовил для проведения взрывов нужные куски шнура, связал их с толом и уложил в отдельные пакеты. От ребят требовалось положить между штабелями пачку тола, протянуть от него в сторону оврага бикфордов шнур, поджечь его конец и успеть добежать до укрытия. Шнур поджигал Толик. Как только он задымил и огонь пополз в сторону штабелей, ребята бросились к оврагу. Спрятавшись в укрытие, стали ждать взрыва. А его почему-то не было. Ждали, считали секунды, растерянно глядели друг на друга, не понимая, что могло случиться. Почему наверху тихо, и сколько еще ждать?
   -- Странно, -- обеспокоено прошептал Толик. -- Пора бы...
   -- Может, чё не так, -- вздохнул Васька, не теряя надежды, что вот-вот громыхнет. Но время шло, а взрыва не было. Ребята выбрались из убежища, потом поднялись наверх и впились глазами в то место, где между штабелями боеприпасов лежала пачка тола.
   -- Сколько ждать, пошли, -- сказал Толик и, чуть согнувшись, направился к площадке. Васька будто ждал его команды -- не оглядываясь, забежал вперед. Стали искать конец шнура.
   -- И куда подевался? -- злился Васька.
   -- Иди сюда, вот он! -- окликнул друга Толик. Нагнувшись над концом шнура, задумчиво сказал: -- Знать, вот эта водичка помешала. -- Ткнул пальцем в небольшую лужицу. -- Лаптежники, -- критикнул себя и Ваську, -- даже не глянули, куда кладем. -- Отложив шнур на сухое место, бросил взгляд в сторону штабелей, потом крутнул голову к оврагу.
   -- Как думаешь, успеем? -- спросил Ваську.
   -- А может, все-таки нарастить?
   -- Чем? Нет ни метра. Тарасик все рассчитал. Пошли глянем.
   -- Пошли, -- согласился Васька. Ребята просмотрели бикфордов шнур до самой пачки тола. Но ничего такого, что могло бы помешать взрыву, не заметили. Главное теперь -- успеть добежать до убежища. Толик полез в карман за спичками, он уже решение принял.
   -- Слушай, -- сказал Ваське приказным тоном. -- Как подожгу -- бегом за мной, понял? Не отставай, должны успеть...
   Потом он присел, положил конец шнура на подвернувшийся под руку камешек и стал чиркать спичкой о серную дощечку. Первая сломалась. Отбросив ее в сторону, взял другую -- зажглась сразу. Ветра не было, пламя спички было ровным. Он поднес огонь к концу шнура, дождался, когда тот воспламенится, резко поднялся и, развернувшись вполоборота, с криком "Бежим!" бросился к оврагу.
   Это был не бег наперегонки, да и бегал Васька хуже Толика, но в этот раз откуда только у него силы взялись. Они почти вместе плюхнулись в овраг и, ни секунды не медля, заползли в убежище. Ждали недолго. Васька успел досчитать всего лишь до пяти, как наверху прогремел взрыв. Они не видели огромного огненно-бурого шара, взметнувшегося над площадкой, зато слышали, как потом шлепались поблизости шмотки земли и свистели осколки. Сбросив с себя оцепенение, Толик и Васька наконец-то радостно выдохнули -- их первый взрыв состоялся.
   Выбравшись из оврага, они громко закричали:
   -- Ура-аа!
   Потом подошел дед Сашко и стал обнимать ребят, подъехала группа оцепления с дедом Иваном Сизовым. Все хвалили взрывников, а они не хвастались, лишь молча улыбались. Всей правды решили никому не говорить. Представили, какой разнос устроит старикан, узнав, как было на самом деле.
   Два последующих дня прошли вполне нормально: все трофейные боеприпасы вывезли и взорвали. А взрывы в урочище Круглом продолжались еще несколько недель. Это ребята-минеры из отряда Толи Любимова взрывали боеприпасы, собранные с полей колхозов Лыковского сельсовета "Красный куст", "Первое августа" и "Хлебороб".
  
  
  

Войне -- капут!

   Отряд несовершеннолетних минеров-подрывников, еще не закончив взрывные дела в своем селе, вдруг стал большой знаменитостью. Было столько просьб о помощи, что председатель порой не знал, как и выкручиваться. Вначале помогли колхозам своего села, потом взрывники понадобились в Верхнем Карабуте, в селах Колодяжное, Сагуны, Андреевка: сам военком просил Филиппа Яковлевича "уважить". Как тут откажешь? Соглашался, хотя рабочих рук у себя не хватало. Считал, как только ребята пойдут в школу -- просители сразу отстанут. Осталось немного потерпеть, и опасная работа для ребят продолжалась. Домой отпускали лишь на день-два, потом вновь на спецзадание: где только не пришлось за это время побывать. Дома смирились, знали, что дети не баклуши бьют, а полезным делом занимаются. Молили Бога, чтобы беды с ними не случилось.
   В один из таких приездов домой председатель попросил Толика и Ваську помочь решить один довольно непростой вопрос. Он был все таким же худым, длинным и уставшим. Пожаловался, что дел в колхозе невпроворот, а помощников раз-два и обчелся. Вспомнил, как недавно повстречал в Подгорном военкома и тот расхваливал ребят. А суть просьбы председателя заключалась в том, что на окраине лесного массива Гарус женщины несколько раз видели выходивших из леса незнакомых мужчин: покажутся, постоят, а потом опять исчезают. Кто они? Почему от людей прячутся? Может, дезертиры, а возможно -- бандиты. Лыковцы в этом местечке всегда для скота сено на зиму заготавливали, а теперь идти боятся -- вдруг нападут? Ребятам просьба председателя льстила: не к кому-нибудь, а к ним обратился.
   -- Но у нас никакого оружия, -- развел руками Толик. -- А без этого опасно...
   -- Не вопрос, -- вздохнул председатель. -- Карабины пока не сдал, так что берите хоть сейчас.
   -- Ладно, -- согласился Толик. -- Как, Василь, поищем, кто в Гарусе прячется?
   -- Можно завтра утречком, -- предложил Васька.
   -- Утром? -- поморщился Толик. -- А почему? А если сейчас? -- Толик не любил в серьезных делах тянуть резину, тем более, что отпустили всего лишь на один день. Завтра надо быть в Подгорном, и еще не известно, куда пошлют. Об этом и сказал. Васька с доводами согласился.
   -- Что верно, то верно, -- поддержал и председатель. -- Чего тянуть? Забирайте карабины и туда, -- махнул рукой в сторону леса. -- Вот только не евши как-то не здорово, да и домой надо заскочить, обрадовать своих...
   Домой ребята забежали, но о просьбе председателя промолчали -- зачем лишние распросы и слезы? Даже брату Васька ничего не сказал: прицепится как репей -- не оторвешь. Сказали, что ехали мимо на задание и отпросились на часок-другой. Домашние поверили.
   Получив у председателя карабины, завернули их в мешковину и огородами, так чтобы никто не увидел, побежали к лесу. Добирались не дорогой, а больше оврагами. Место, где видели лесных незнакомцев, для ребят знакомое, не раз ходили туда за грибами и ягодами. Хотелось добраться незамеченными, не спугнуть чужаков.
   Увидев у кромки леса густой кустарник, в нем и спрятались. Обзор хороший, и уж точно самих никто не заметит. Сняв с карабинов мешковину, зарядили их и сели наблюдать. Вначале Ваське было интересно, но потом стало надоедать, да и сидеть неудобно. Попробовал наблюдать лежа, но из-за мешавших кустов -- никакого обзора. Опять сел и стал, как курица, гнездиться.
   -- Кончай возиться, -- поморщился Толик. -- Сколько можно? -- Сам почти не шевелился: смотрит, смотрит, как только терпения хватает.
   -- Был бы бинокль, -- вздохнул Васька.
   -- Где взять? -- пожал плечами Толик.
   -- У старикана.
   -- Откуда?
   -- Поискал бы, у кого-нибудь небось найдется.
   -- Ладно, не мешай.
   -- Может, травы нарвать и постелить?
   -- А может, перину с подушками из дома принести? -- огрызнулся Толик. -- Сиди, заметят же.
   "Кто тут заметит? -- думал Васька. -- Кому-то со страху померещилось, вот и наговорили старикану. Но ведь сами напросились, чего уж теперь ныть..."
   Лежали долго. Васька ворочался, зевал, даже малость вздремнул. А Толик, как уставился, так глаз от леса не оторвал. "Даже словом не перебросится," -- возмущался Васька. Предложил:
   -- Может, сами в лесок зайдем?
   -- Лежи, -- снова в ответ.
   -- Да сколько лежать-то?
   Опять лежали и опять глядели на кромку леса, но оттуда никто не показывался. Слышно, как в Лыково лают собаки да кудахчат куры. Толик посмотрел на небо, потом на Ваську, хотел было что-то сказать, но вдруг, подавшись вперед, насторожился.
   -- Ничего не заметил? -- спросил у Васьки.
   -- Не-ет! -- прошептал тот.
   -- Смотри, как сороки заметались, стрекочут, будто спугнул кто. Стоп-стоп, кажется, лоза шевелится. Отчего?.. -- Толик еще подался вперед, и весь как пружина.
   -- Может, лиса или кошка, -- предположил Васька. -- Сороки кошек не любят.
   -- А если люди? -- протянул Толик.
   -- Чего им прятаться, могли б и выйти?
   -- Боятся, вот и не выходят.
   Васька хотел сказать что-то еще, но теперь и сам увидел высунувшуюся из-за кустов голову.
   -- Глянь, -- толкнул Толика. -- Голова торчит, а вон другая появилась!
   -- Тише ты, вижу.
   -- А если они с автоматами? Кепки вроде мадьярские...
   -- Похоже...
   -- Давай пальнем.
   -- Ты что! Спугнем, потом ищи их... -- Стали думать, как выманить незнакомцев из леса. Васька предлагал пострелять, авось испугаются и сами выйдут. У Толика был другой план: Васька останется в кустах, а он выйдет без карабина и крикнет, чтоб и чужаки выходили.
   -- А если стрелять начнут? -- спросил Васька.
   -- Да ты пойми: они боятся. Сам же говорил!
   Толик был уверен, что те, кто прячется, стрелять не будут. Придвинув свой карабин к Ваське, он встал и, выйдя из кустов, громко крикнул:
   -- Э-эй, выходите! Звал, показывал, что без оружия. -- Но в ответ тишина, головы исчезли, будто их и не было. Толик кричал еще и еще, но из леса никто не показывался. Васька на всякий случай навел карабин туда, где видел головы, и тоже ждал. Если что -- будет стрелять.
   И вдруг кусты раздвинулись и из них с поднятыми руками вышли два мадьярских солдата. В руках и на плечах -- никакого оружия. Мадьяры шли прямо к Толику.
   "А что, если оружие у них в карманах и они убьют Толика?" -- подумал Васька. Он выскочил из кустов и, направив карабин на мадьяр, закричал:
   -- Стоять! Стоять! Буду шиссен1! -- Завертел туда-сюда стволом карабина. В школе Васька учил немецкий и из армейского лексикона кое-что знал.
   Мадьяры остановились и, не опуская рук, повернулись в его сторону. Они были явно испуганы и глядели на Ваську удивленными глазами. А Васька продолжал подавать команды, выкрикивая, что они пленные, что должны ему во всем подчиняться, иначе будет шлехт2. Взмахом руки показал, куда идти. Между тем Толик взял свой карабин, и они вдвоем, держа оружие наготове, повели обросших и небритых мадьярских солдат в Лыково.
   Мадьяры вели себя спокойно: шли метрах в пяти от ребят с поднятыми руками, лишь изредка поворачивая головы в сторону конвоиров. Пленных привели к дому, где размещалось правление. Пока шли по улице, люди подсобрались. А Толик с Васькой чувствовали себя на седьмом небе: никому еще не доводилось вести пленных мадьяр по своему селу. Но напряжение у ребят спало, когда председатель обыскал задержанных и ничего подозрительного в их карманах не нашел. Потом завел в дом для допроса. Толик с Васькой сели рядом и рассказали, как все было.
   Допросить мадьяр было непросто. Они по-русски знали всего лишь несколько слов, а председатель с ребятами венгерский язык не понимали. Кое-как разобрались, что когда они болели и лежали в лесной землянке, отступавшие сослуживцы их попросту бросили. Спасло то, что им оставили много продуктов. Но еда закончилась, не стало спичек, вот и решили сходить в село. Несколько раз выбирались из леса, но в село идти опасались. Разводить огонь с помощью кресала, камешка и трута так и не научились. В землянке было сыро, не хватало солнца, и они стали опять болеть. Словами и жестами мадьяры убеждали председателя, что они не опасны и для них война кончилась, ей -- капут!
   Председатель слушал, слушал, а потом сказал Ваське:
   -- Сходи-ка, глянь -- не разошлись ли бабы?
   Васька быстро вернулся.
   -- Нет, стоят, гутарют.
   Председатель вышел на улицу. Что он сказал бабам, ребята не слышали, но вскоре те стали подходить к правлению с едой: кто с хлебом и вареной картошкой, а кто с молоком или свеклой. Кто-то даже принес борща. Покормили голодных мадьярских солдат у кого чем было. Ночевали пленные в правлении, правда, для их охраны председатель распорядился выставить часового. А на другой день Толик с Васькой сопроводили мадьяр в Подгорное, где сдали их в отдел милиции. Дальнейшая судьба этих пленных неизвестна.
Оценка: 8.50*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"