"...минута - и стихи свободно потекут", важно только, чтобы не был заметен этот переход, чтобы в нем не застоялась аппетитная вонь квашеной, везомой на праздник капусты и недоумение пассажиров летящего под откос поезда; перемена состоит не в словах, сказанных в дымном тамбуре, а в незаметном толчке неправильно переведенных стрелок бытия, подменивших одну прямую другой, и попробуй разберись - физиология это или чудо сказалось в неестественно выгнутых пальцах дюреровской руки. Вызубренные молитвы, вложенные в детскую память, прекрасны не бесконечной способностью играть ясными гранями, преломляя дневной или настольный свет, а той пылью, что просЫпалась при шлифовке и по сей день не упала на пол. Вы никогда не прочтете против хода стрелки ни одной стОящей книги и никогда не сведете икоту, мучавшую Гофмана в присутственные часы, с приключениями Перегринуса Тиса, и плотская взаимосвязь всего написанного, прочитанного и прожитого будет преследовать вас нелепостью картины: Кирилл, чешущий перед сном пятки Мефодию. Настоящее важнее, оно живет целлофановым хрустом сминаемой сигаретной пачки, и - труднее, из-за того что описать его, не подглядывая в разрозненный конспект и не пользуясь близорукой честностью желания стать честным, нельзя; в марте, как выясняется, не такого дня, и его эквивалентом оказывается клочковато-пасмурный, мелочно-суетливый и слезливо-восторженный летний денек. Жизнь тяготеет к завершенности, и пыль все-таки оседает на пол, на крышку рояля, с которой стирает ее влажной тряпкой заботливая рука, не забыв приподнять безвольные вазы.
Помните ли Вы "Низвержение в Мальстрем"? Каток за окном троллейбуса, в начале Большого, стаял, а сегодня под утро замерз снова и стал похож на только затянувшуюся ссадину, и эта неловко восстановленная корочка льда - как неудачная попытка вернуться к начатому, шероховатость памяти - единственного, чего и перед чем бывает по-настоящему стыдно. Наверное, всего и существует, что два сугубо противоположных по ощущению материала: липнущая к конькам резина дорожки, постеленная перед выходом на лед, толчок и - обморочное скольжение, внезапно выяснившееся лицо за стеклом и обратный ход чувства, как мгновенное выдергивание угодившей шпаги, снятое рапидом.
Весной все летуче так, что даже шлиц глянцевой кожаной куртки нагнувшегося за пятаком пешехода расходится, как панцирь майского жука, и хрупко, как тигровый дог на прогулке, склеенный из щелчков циркового хлыста. Тяжесть разговляющихся почек оборачивается все той же опасной эпистолярной легкостью, когда эхо каждого удачного слова находит автора, и уже не как гонорар за блестящее mot, а несоразмерной и оттого тягостной нелепостью кокетливой старухи, снимающейся двадцать раз, чтобы выйти "романтично" на фото для бессрочного паспорта.
Не для того ли вяжет ива
тугие узелки, чтоб мне
не позабыть о том, что криво
смеется время по весне
и как она сама обходно
ведет между петлистых луж,
не умеряя шаг свободный,
иглу барометра на Сушь.
Слияние, впитывание, метаморфоза. Письмо, прерванное телефонным разговором, но не тем, который дрожит, как крайняя плоть купающегося подростка, и не тем, который весь - любование собственным почерком, а тем, когда слово взбегает, запыхавшись, на последний этаж; звонок - продолжение письма, которое и будет той мерой близости, той ее степенью, когда подернутый пасмурной лазурью узор уже не отделим от фарфорового черепка, и нужно все мастерство мужества и все мужество мастерства, чтобы простить себе - вымолить душевное кривляние и выпустить наугад, закрыв глаза, не продуманную до конца мысль, прилепив ей восковые крылья. Ветер еще треплет последние строчки, гаснущие в неуютной вечности, тянет взять и перечитать еще раз: все ли, так ли - а уже суетится фотограф, олицетворяя царственную и беспристрастную халтурность времени: мелко- и крупнозернистая бумага, маленькая заретушированная подлость и крошечное "спасибо", любовь с уменьшительным суффиксом - а лицо все то же, и мужество в том, чтобы вести себя так, будто ничего не случилось. Только откуда оно в тонущей сумеречной Атлантиде, если ты не уверен и некому уверить тебя в том, что проплывшее на повороте, в окне второго этажа, было не гипсовым бюстом, а живой старухой, и ты не поклянешься в этом даже в самой глубине души, в глубине неба, куда запрокинута лихо и мучительно пустеющая долоховская бутылка?
1977
МАЛЬЧИК
Комары - явление хрупкое, но зловредное. То есть я ни в коей мере не хочу сказать "эфемерное", иначе человечество столько не говорило бы и не страдало бы от них. Некоторые интеллигенты или просто практичные люди предпочитают затягивать и без того небольшие фортки сеточкой, отчего создается впечатление, что ты как бы в некоей субмарине, где совершенно нечем дышать и кислород неумолимо заканчивается. Другие используют фумигаторы, и это бы ничего, если не нужно было бы закупориваться и лежать под самым фумигатором. Разве что создали бы такой мощный фумигатор, что можно было бы распахнуть все окна настежь и одним нажатием кнопки разом уничтожить всех тварей и заснуть с чистой совестью. Можно, наконец, просто укрыться с головой, выставив нос, наподобие перископа или протуберанца, но ведь они еще и пищат, причем препротивно. А иногда нападают молча причем на беззащитно раскрывшегося во сне человека. Поневоле позавидуешь здоровому мужику, который храпит и рычит во сне по ночам, и лишь изредка, даже не просыпаясь, почесывает укушенное насекомым место.
О речь не о комарах.
Как выясняется, заблудиться, отважно устремившись на прогулку по большому и незнакомому городу, - мало. Важно, чтобы на тебя еще и смотрели как на заблудшего. А он чувствовал, что на него именно так и смотрят. И не только чувствовал, но и чувствовал, что чувствует это.
Он стоял на теневой стороне улицы, и ему хотелось куда-нибудь спрятаться, укрыться от этих чересчур внимательных и, как ему казалось, насмешливых взглядов. На нем была светло-серая панамка с дырочками, надежно защищавшая голову от солнечных лучей, сандалии на босу ногу, штаны до колен и безрукавка со множеством карманов. На шее болтался фотоаппарат. Карманы были и на штанах, и уже в последний момент, облачаясь перед вылазкой, он подумал, что хорошо бы набить эти карманы хоть чем-то - для чего же еще они созданы? Но кроме сложенной вчетверо карты, компаса и коробка спичек больше ничего не нашлось.
Он стоял уже довольно давно, скованный крайне малоприятным чувством человека, который решительно не знает, в какую сторону ему двинуться. Кажется, у самураев было что-то предусмотрено на такой случай, но он никак не мог вспомнить что. На небе - выцветшем, голубом, но все равно блеклом, почти белом - не было ни облачка. Дождавшись момента, когда дольше стоять просто так было уже нельзя, он вытащил карту.
Но карта незнакомого города - это второй незнакомый город, только перенесенный на бумагу. На ней, на карте, не было жирной точки "ВЫ ЗДЕСЬ". "Эй, братан, сигаретки не найдется?" - раздался в этот момент у него за спиной и как бы немного сверху прокуренный голос. Он и не заметил, что стоит под окном бельэтажа, на подоконнике которого сушилось какое-то тряпье и стояли в ряд пустые и полупустые баночки.
Обернувшись, он увидел высунувшуюся в окно, добродушно ухмыляющуюся морду в пижаме и понял, что это больница. Из всего сказанного он узнал только международное слово "сигарета", но в данном случае реальность не пришла ему на выручку. Наоборот. Он судорожно стал шарить в карманах, страстно желая, чтобы в них каким-то чудом оказались сигареты. Но откуда - у человека некурящего? Наперед надо обязательно учесть. "Гитлер капут", - все так же добродушно сказала морда и скрылась.
Переминаясь с ноги на ногу и теребя карту, он провожал взглядом прохожих, у каждого из которых несмотря на разную походку, была определенная цель и они знали, как ее достичь. Тень, падавшая от дома напротив, понемногу смещалась, и ему пришлось отступить. Прохожих вдруг как не стало - так бывает, и только какая-то невысокая, худенькая девушка в кружевном воротничке двигалась в его направлении. Он понял, что это его последний шанс.
Он шагнул ей наперерез (девушка шла по солнцу), тут же вспотел, а девушка испуганно остановилась. Он сунул ей карту - слава Богу, в одном из карманов завалялась ручка - отыскал место и стал чертить кружки и стрелы, перемежаемые междометиями. Девушка уже успокоилась и терпеливо наклонилась к карте. От нее пахло ванилью, а может, так пах ее пот?
"Тут, - сказал он наконец, ткнув ручкой куда-то в район "Европейской", где остановился. - Пушкин". Казалось, она поняла. Он окончательно осмелел и сделал ныряющий жест рукой куда-то за горизонт, что должно было означать "завтра" и показал два пальца - то есть "в два часа". "Хорошо, - тут же согласилась девушка и добавила, ткнув себя пальцем в грудь: - Катя. Так вы, значит, немец. Катюша".
Она ушла, и он долго смотрел ей вслед, облегченно вздыхая, потому что вдруг понял: теперь-то уж он точно выберется, вот только надо дойти до реки.
Накануне - сегодня была среда - он долго сидел в ресторане, а потом в баре, тянул джин-тоник. Но, чем больше он пил, тем смутнее рисовалось ему дневное происшествие, а уж вспомнить ее лицо он так и не смог.
Зато с утра все дивным образом стало развиваться в иную сторону, и он все яснее, все отчетливее и ярче - так вышелушивается переводная картинка - представлял ее себе без малейшего со своей стороны усилия. Так он лежал, не открывая глаз и нежась, вернее нежа воспоминания о вчерашнем и представляя будущее, а когда открыл глаза, то единственное, что его удивило, это разбросанная по номеру одежда.
Время до встречи надо было провести как можно целомудреннее, и он пошел в музей, который находился в двух шагах от гостиницы, и поэтому заблудиться здесь было никак невозможно. По некотором размышлении, он выбрал костюм и лаковые ботинки.
Любое место можно изгадить, если напустит туда побольше народу, но в музее было пустынно и поэтому хорошо. Картины приятно не трогали. Запомнилась только одна. Там были лошадь, луна и какая-то речка, в которой играли блики, и все вместе напомнило ему его польское детство, особенно влажный и теплый запах парного мяса в лавке отца. Родители кормили его этой говядиной с утра до вечера, возможно поэтому он в конце концов стал вегетарианцем.
Но пора. Он вышел на площадь и сел возле памятника. Небо укрывало площадь тугим синим куполом. Поэт стоял, ни на что не обращая внимания. Полы сюртука гордо развевались от несуществующего ветра. Напротив сидел молодой человек в сандалиях на босу ногу и шевелил пальцами.
Закапал редкий, теплый дождик, но он даже не успел накрыться газетой, как дождь перестал. Он посмотрел на часы, и ему показалось, что он вспугнул огромную голубиную стаю. Часы остановились.
Должно быть, прошло уже немало времени, но он еще долго, упрямо сидел, пока не стало ясно, что она не придет. Тогда он достал карту с кругами и стрелками и посмотрел на нее, чуть не плача - так ему было жаль себя.