Симоновский Роберт Евгеньевич : другие произведения.

Рассказы, повести, роман

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

РОБЕРТ СИМОНОВСКИЙ

   РАССКАЗЫ,
  
   ПОВЕСТИ,
  
   РОМАН

г. Киев

2014

  

С О Д Е Р Ж А Н И Е

  
   1. Лунный камешек ...............................................................3
   2. Как вас зовут? ....................................................................
   3. Если бы я был писателем ......................................................
   4. Канарейка ..........................................................................
   5. В театр! ...........................................................................
   6. Сашка Мазуров ....................................................................
   7. Конфета ........................................................................... .
   8. Муравей ............................................................................
   9. Дела бухгалтерские ...............................................................
   10. МЫШ ..............................................................................
   11. Судьба ..............................................................................
   12. Пари ..................................................................................
   13. Старуха .............................................................................
   14. Кармен ..............................................................................
   15. Рассказ о большой любви ........................................................
   16. Писсемист ...........................................................................
   17. Окна ....................................................................................
   18. Однажды в походе... .............................................................
   19. Грустная сказка .....................................................................
   20. Было это... ...........................................................................
   21. Рассказ мертвеца ...................................................................
   22. Юбилей ................................................................................
   23. На козьих тропах .....................................................................
   24. Заземление .............................................................................
   25. Вася ......................................................................................
   26. Балабан ...............................................................................
   27. Бандит ..................................................................................
   28. Сон ....................................................................................
   29. Справедливое наказание ............................................................
   30. Совпадение .............................................................................
   31. Ёлочки пушистые! ..................................................................
   32. Необычный сон .......................................................................
   33. Крым. Алушта и далее ...............................................................
   34. Один день, вместивший ..........................................................
  
  

Л У Н Н Ы Й К А М Е Ш Е К

  
  
   Ночь. Хмурое и тяжёлое небо опустилось на землю. Был совсем небольшой морозец. Крупными хлопьями падал снег и медленно оседал на заборах, на крышах, на ветвях деревьев. Я бродил по опустевшим улицам и не спешил выходить к главной площади города, где стояла огромная, вся в огнях, елка. Мне хотелось выйти к ней минут за пять до боя курантов.
   Было тридцать первое декабря 19... года
   Из репродукторов неслись радостные новогодние мелодии, во всех окнах горел свет, весь мир готовился к встрече Нового года.
   А я тосковал.
   Но это была не та, жгучая, доводящая до безумия, тоска, это была какая-то щемящая, сладкая грусть...
   Мне не хотелось встречать Новый год в шумной компании, не хотелось видеть раскрасневшиеся от вина и танцев лица своих товарищей, не хотелось вообще видеть людей, но, в то же время и тянуло к ним. Мне хотелось побыть одному, но я знал, что когда я подойду к ёлке, там наверняка будут люди, и я ждал этой минуты.
   А если - нет? Если ровно в двенадцать часов все будут сидеть за столами, в кругу своих семей, своих товарищей, и я один выйду на опустевшую площадь?.. Конечно, после полуночи, когда будет провозглашён не один тост, когда веселью станет тесно в душных комнатах - оно шумною толпою вырвется на улицу, на морозный воздух, к главной ёлке города, но ровно в двенадцать часов... Есть ли ещё такие, как я?
   И мне представилось: стрелки часов отсчитывают последние секунды Старого года, во всех окнах, за всеми столами подымают бокалы, а я стою недвижимо, совершенно один, на огромной пустой площади и смотрю на застывшую ёлку. Нигде ничто не шелохнётся, не раздастся ни единый звук, мир замрёт в последнюю минуту Старого года и потом ночную тишину нарушит мерный и торжественный бой курантов...
   Бом!.. Бом!.. Бом!..
   Эта картина так ясно предстала перед моим мысленным взором, от неё повеяло такой безысходной отрешённостью, таким одиночеством, что я непроизвольно ускорил шаги. Вот последний квартал, последний поворот и впереди показалась огромная новогодняя ёлка. О нет, площадь не пустовала! Тут были самого различного возраста дети, тут были влюблённые парочки, тут были пожилые пары и даже пенсионеры, и все они, забыв о возрасте, бегали, носились вокруг елки, играли в снежки, катались с ледяных гор, словом, дурачились так, как только может дурачиться в новогоднюю ночь и стар, и млад.
   Особенное оживление царило у большой ледяной горы, взлезть на которую было не так-то легко, но зато спуститься - в один миг! Забавно было видеть, как немолодая пара взбиралась на вершину, как муж помогал своей жене, сам поминутно скользя и падая, как они, смеясь, достигали, наконец, вершины, и она садилась на лёд, а он, желая прокатиться с шиком, стоя на ногах, не удерживался и падал на склон, и они, скользя и вертясь, неслись бесформенным клубком вниз под дружный хохот толпы. А гору уже штурмовали со всех сторон всё новые и новые любители острых ощущений. Смех, хохот, женский визг, гогот мужчин - всё это сливалось в какую-то жизнерадостную какофонию.
   Я стоял в стороне и издали наблюдал за этим людским муравейником. Их веселье передалось и мне, грусть ушла куда-то глубоко, и хотелось броситься в толпу и кричать, и смеяться, и радоваться встрече с Новым годом.
   Кто-то приглушённо засмеялся возле меня. Я обернулся. Рядом со мной стояла миловидная девушка, лет семнадцати. В её грустных глазах вспыхнула, и тот час же погасла искорка веселья и тут она обернулась в мою сторону. Наши взгляды встретились. Я невольно протянул ей руку:
   - Пойдём!..
   И мы бросились - рука в руке - в людской водоворот. Мы летели с ледяной горки, мы бегали вокруг ёлки, мы перебрасывались снежками.
   - Берегись! - кричал я и запускал в неё снежком.
   Она легко увёртывалась в своей коротенькой шубке. Лицо её разрумянилось, шапка-ушанка съехала на бок, чёрный локон закрывал глаза, но она не замечала этого и бросала в меня снежок за снежком. Потом мы снова бросались к ледяной горке и скользили вниз в бесконечном потоке крутящихся и падающих тел.
   Толпа потихоньку редела, а веселье не прекращалось. Но вот музыка, несшаяся к ёлке со всех сторон площади, смолкла. Вмиг прекратился шум. Все застыли в напряжённом ожидании.
   - С Новым годом, товарищи! С новым счастьем! - зазвучал голос, и часы на Спасской башне начали свой перезвон.
   Мы стояли друг перед другом, с ног до головы облепленные снегом.
   - С Новым годом! - произнёс я и поцеловал её в щеку.
   - Спасибо... - чуть слышно прошептала она и неумело прикоснулась к моей щеке губами. И снова в её глазах мелькнула и пропала яркая искорка.
   А вокруг ёлки опять царило веселье, и снова звучала светлая и радостная музыка. Но нас уже не влекло в толпу и, взявшись за руки, мы пошли бродить по городу.
   Снегопад давно кончился. Небо очистилось, и яркие кристаллики звёзд только подчёркивали глубину его.
   Всё это было похоже на сказку. Сказочной была ночь. Сказочной была эта неожиданная встреча. Сказочна была она сама - эта фея, с загадочной искоркой в глазах. Было странно, что я не спросил сразу её имени, а теперь мне казалось это неудобным. Странно, что мы перешли сразу на "ты".
   Я понимал, что она неспроста вышла одна в эту новогоднюю ночь, но не хотел её расспрашивать ни о чём, и не хотел говорить о себе. На душе было радостно и светло, и не хотелось своими и чужими жалобами портить эти минуты. Она, видимо, чувствовала то же самое, что и я, и поэтому тоже ни о чём не расспрашивала меня. Мы болтали о чём угодно, только не о том, что у нас наболело на душе.
   - Знаешь, какая у меня самая любимая звёздочка? - спросила она и указала на совершенно неприметную искорку близ созвездия Кассиопеи.
   - А хочешь, я подарю её тебе?
   - Как?! - рассмеялась она, - ты же не достанешь!
   - Ну и что ж! Пусть не достану. Но когда ты будешь смотреть на неё, вспоминай эту ночь и то, что я подарил тебе эту звёздочку.
   - Хорошо... Я буду помнить об этом.
   Некоторое время мы шли молча.
   - А что же я подарю тебе? - вдруг спросила она, повернувшись ко мне, и замолчала, о чём-то задумавшись. Потом медленно достала из глубины потаённого карманчика крохотный свёрточек, развернула бумажку и на её ладони оказалась маленькая молочная капелька.
   - Что это? - спросил я.
   - Это лунный камешек... Я всегда ношу его с собой. Говорят, он приносит счастье.
   Она смотрела в свою ладонь на матовую капельку, потом протянула её мне:
   - Хочешь?
   - А ты? У тебя теперь не будет талисмана.
   - У меня твоя звёздочка... Бери!
   Мы долго ещё бродили по совершенно опустевшим улицам засыпающего города. Скрипел снег под ногами.
  
   С тех пор лунный камешек всегда со мной.
   Он не принёс мне счастья.
   Счастье было со мной, и ушло от меня в ту необыкновенную новогоднюю ночь...
  
   1958 г.
   К А К В А С З О В У Т ?
  
   Володе Стахорскому исполнилось пятьдесят лет. Почему - Володе? Да просто потому, что все мы, проработавшие с ним от десяти до пятнадцати лет, иначе и не называли его. Для нас он был просто Володей, несмотря на свой всё-таки солидный возраст.
   - Здравствуй, Володя! - здоровались мы с ним утром.
   - Володя, закурить есть? - обращались мы к нему после обеда.
   - Счастливо оставаться, Володя! - весело говорили мы ему, уходя домой, а он всё ещё сидел за своим столом, обложившись бумагами.
   И вот ему исполнилось пятьдесят лет. Полвека. Полжизни. Все заранее готовились к этому торжественному событию. На проходной завода, на видном месте висел красочный плакат, и кричал со стены всеми своими красками:
   Коллектив завода поздравляет
   Cтахорского О. Г.
   с 50-летием со дня рождения
   и желает юбиляру счастья, здоровья
   и долгих лет жизни!
   Меня всегда подобные плакаты наводили на невесёлые мысли. Если мне когда-нибудь стукнет пятьдесят лет, то я бы очень хотел, чтобы этот плакатик висел не на видном месте, а где-нибудь в тёмном-тёмном уголке и чтобы было на нём, примерно, следующее:
   Коллектив завода выражает соболезнование
   Симоновскому Р. Е
   в связи с 50-летием со дня рождения
   и желает старому дураку
   бодрости и здоровья!
   И, действительно, ну с чем тут ПОЗДРАВЛЯТЬ человека? Другое дело, если бы он помолодел лет, этак, на десять! О, тогда его можно было бы поздравить! Ну, хотя бы с тем, что это не каждому удаётся! А тут - старость, или, вернее, приближение к старости. С чем тут поздравлять?
   Но это, конечно, были мои, сугубо личные, мысли, а на проходной чуть ли не ежедневно (завод у нас большой) красуются размалёванные плакаты: поздравляем, поздравляем, поздравляем
  
   Рано утром все сослуживцы нашего отдела собрались в зале. На видном месте стоял стол, покрытый красной скатертью. За столом стояли начальник отдела и начальники лабораторий со своими свитами (профорги, комсорги, секретари). Сбоку у стола находился сияющий Володя Стахорский (а чего ему сиять?). Ждали представителя от профкома, но он задерживался. Мы все образовали тесный полукруг, охватывающий юбиляра с трёх сторон, и молча, ждали открытия торжественной минуты. Наконец, представитель профкома явился и чествование началось. Слово взял начальник лаборатории, непосредственный начальник Володи.
   - Товарищи! - сказал он. - Сегодня мы здесь собрались для того, чтобы отметить радостное для всех нас событие - полувековой юбилей Стахорского Октября Григорьевича!
   Октября? Почему Октября? Ну, здесь надо, пожалуй, сделать далеко не маленькое отступление.
   Дело в том, что по паспорту Володю действительно называли Октябрём. Это не он сам, это его родители так назвали. А вот расплачиваться теперь приходится ему самому. Не хочет он быть Октябрём, хочет быть человеком, вот и придумал себе новое имя - Володя. Имя вполне человеческое. И если честно признаться, то и лицом он скорее был похож на Володю, чем на Октября. Впрочем, ему, можно сказать, ещё повезло с этим Октябрём. Сколько их было в те далёкие годы имён-уродцев, которыми ретивые родители награждали своих ещё ничего не понимающих отпрысков! Тут и Трактор, и Турбина, и Дрезина, и Комбайн. Представляете, что потом было бы? Иван Тракторович, Надежда Дрезиновна.
   В детстве в нашем дворе играла девочка К А Н Я. Полное имя её было - Канализация. Родители, жившие в землянках, среди болот, понятия не имели о коммунальных удобствах, а необычное и звонкое слово понравилось. Вот и растёт Канализация Ивановна себе на горе, людям на смех.
   Но это, так сказать, имена-примитивы. Более изворотливые родители придумывали имена позаковыристее. Например: РОБЛЕН. Непонятно? Но это же так просто! РОдился Быть ЛЕНинцем. Или: РЕВДИТ. Тоже неясно? РЕВолюционное ДИТя. Было женское имя - ВЕЛИРА, а означало оно ВЕЛИкий РАбочий. Или: ВТОРПИТ. "Что бы это значило? - размышляла "Литературная газета" в заметке о языке. - ВТОРичное ПИТание? ВТОРник Перед Июльским Теплом?" А всё расшифровывалось гораздо проще: ВТОРая ПИТилетка. А, пИтилетка! И никаких гвоздей! Были и такие имена: ЦАС (Центральный Аптечный Склад), ГЛАСП (ГЛАвСПирт ), ДОГНАТ-ПЕРЕГНАТ...
   А вот имя, которому следовало бы поставить памятник: ЛОРИКЭРИК. А значит оно всего ничего: Ленин, Октябрьская Революция, Индустриализация, Коллективизация, Электрификация, Радиофикация И Коммунизм.
   И жили на свете милые дети, ходили в школу и не знали, что в не таком далёком будущем их станут называть: ПЁТР ЦАСПОВМЧ, КАТЕРИНА ДОГНАТО-ПЕРЕГНАТОВНА, НИКОЛАЙ РОБЛЕНОВИЧ, ИВАН ЛОРИКЭРИКОВИЧ...
   Но существовали и вполне человеческие имена, только иностранного происхождения, которыми тоже охотно пользовались комбинаторы-родители: Роберт, Ромуальд, Жозефрина, Ролланд, Ричард и другие.
   Меня назвали Робертом. Мама говорила, что когда я появился на свет, то был очень серьёзен и не плакал. Она решила, что из меня вырастет большой учёный и назвала меня Робертом.
   Лучше бы я тогда плакал!
   Я был Робертом до двадцати лет. В двадцать лет я попал в село Берёзовку на летнюю геологическую практику. Остановился в хате у одинокой бойкой старушки.
   - Как звать тебя, сынок? - спросила она.
   - Роберт.
   - Как?..
   - Робертом. Ро-берт!
   - Ой, не упомню я... Имя-то, какое!..
   Я несколько раз протарахтел ей своё имя и отправился в нашу контору, которая располагалась в пустовавшей летом школе, напротив хаты, где я остановился.
   - Я позову тебя, сынок, как сготовлю обед! - крикнула старушка вдогонку.
   И вот мы сидим у открытых окон школы - молодые девчонки и мальчишки; немного взволнованные впервые полученной свободой, немного влюблённые друг в друга, немного счастливые от всех этих новых ощущений, - и подготавливаем бумаги для полевых работ. А время движется к обеду, и я вижу, как на пороге появляется моя старушка и кричит (а голос у бабки звонкий!):
   - Лобурь, иди обедать!
   С тех пор я перестал быть Робертом.
   Около десятка лет таскала меня геологическая судьба по захолустным сёлам и деревням, и везде я называл себя Борисом. Брат мой - Ролланд - тоже несколько лет подвизался в Аликах.
   И, вообще, я думаю, что имя человеку надо давать где-то около 23-27 лет, то есть тогда, когда из человека что-нибудь получится. Ведь на самом деле: представьте, что перед вами композитор, или поэт, или художник и зовут его Ромуальд. Ну, не просто Ромуальд, а Ромуальд с чем-то, например Ромуальд Витальевич. Красиво, правда? А теперь представьте, что по селу тащится тощая лошадёнка и тянет по грязи, пахнущую навозом, телегу, а в телеге сидит Альберт, колхозный конюх. Звучит? Не звучит. Вот то-то! А чего проще: вылез человек в учёные или, там, в поэты и выбирай себе любое имя по вкусу! А не поднялся выше уровня колхозного сторожа или старшей доярки, то и имя подыскивай попроще, чтобы не смеялись над тобой люди.
   Вот так бы всё просто и решалось, и не надо было бы родителям ломать голову.
   А на кой чёрт мне теперь этот Роберт, если из меня ничего не выробертывается!?!
  
   Вот и из Октября ничего не получилось. Володя получился. А по паспорту-то он всё равно Октябрь...
   Подходит к столу очередной оратор, заглядывает в бумажку:
   - Дорогой, Октябрь Григорьевич! Позволь мне от имени всех твоих товарищей...
   Он снова опускает глаза в бумажку, и уже не отрываясь от неё, тараторит минуты три. Потом прячет шпаргалку в карман, подходит к Стахорскому, обнимает его:
   - Желаю тебе, Володя, счастья и здоровья! - и целует в щеку.
   Выступают ещё и ещё, и каждый начинает "Октябрём Григорьевичем", а кончает "Володей". Чудеса, да и только!
   А зачем такая путаница? Зачем всё это слышать то ли Володе, то ли Октябрю? И нужно ли ему и ему подобным всё это?
   Как вы думаете, родители?
  
   1962 г. ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ПИСАТЕЛЕМ
  
   Если бы я был писателем, я бы написал большую повесть о женщинах.
   Их, предположим, было семеро. Семь подруг, детство которых прошло в одном дворе на окраине небольшого, грязного городка. Все они были одного, тысяча восемьсот девяностого года рождения.
   Я бы написал об их детских играх, об их юных годах, о том, как они вместе окончили гимназию и посвятили себя служению народу.
   Им двадцать семь лет, и жизнь не заставляет их задуматься о выборе пути - этот путь предопределён всеми предыдущими годами. Они радостно встречают революцию и являются активными участницами её.
   Я бы рассказал, что жизнь раскидывала их, бывало, по разным краям, но проходило время и они вновь собирались вместе, и сколько тогда было слёз, смеха, воспоминаний!
   Гражданская война, первые пятилетки. Они опять вместе, они строят новую жизнь и во имя этой жизни готовы отдать свою собственную. Интересы общества - их интересы. Личная жизнь? Об этом они не задумывались. До того ли было? Вечно в строю, вечно на переднем крае - они не знали иной жизни и не хотели её.
   Сначала у них, как и у всех девушек, были свои воздыхатели. Но подруги пресекали даже малейшие намёки на нежные чувства, и постепенно число их поклонников всё сокращалось и сокращалось, пока не исчезло вовсе.
   Я бы написал, что уже появились у моих подруг первые седины, первые морщины, но всё той же, буйной молодостью веяло от их сухощавых фигур, от их порывистых движений, от их постоянного желания ринуться в гущу боя, в гущу событий, если это было нужно стране.
   Вот им и пятьдесят. Отечественная война. И снова все семеро впереди. По счастью никого не тронула, никого почти не задела эта чудовищная колесница. Все остались живы и невредимы.
   И вот наступили будни мирной жизни. Они часто собираются вместе на квартире у Ольги Михайловны (так бы я назвал свою главную героиню) и вспоминают былое...
   - А помнишь?..
   Эта фраза всё чаще и чащё слетает с их уст. Раньше они говорили о настоящем, о будущем; теперь - о прошлом. В прошлом, казалось, заключилась вся их жизнь. Когда-то они были нужны обществу, когда-то они жили жизнью общества, но теперь им за шестьдесят, они давно на пенсии, на заслуженном отдыхе. Но не заслуженно забытые.
   Впрочем, нет. Как-то их всех пригласили в школу, на торжественный вечер, посвященный юбилею Октябрьской революции. Какая это была встреча! Какой гордостью наполнялись их сердца за недаром прожитую жизнь, за достойную смену
   "Достойная смена" обещала не забывать их, обещала навещать. И, действительно, то к одной, то к другой старушке приходили пионеры, рассказывали о своих школьных делах, делились своими планами. И хотя эти посещения были очень редки - они вносили живительную струю в монотонную жизнь старушек.
   - А ко мне приходили наши пионеры! - сообщала по телефону Ольга Михайловна своим подругам.
   "Наши пионеры" - так все и называли их. Но потом, по мере того, как их посещения становились всё реже и реже, они говорили просто: "Пионеры" А затем вообще старались не говорить о них, как будто чего-то стыдясь. Скажет иногда одна из них: "Некогда им... Дела у них..." и все соглашаются: "Дела!.." и понимают, о ком идёт речь, и молчат.
   А однажды они получили приглашение во дворец на празднование пятидесятилетия Октября, и все семеро были избраны в президиум. Это было признанием их заслуг! Это был их триумф! А в перерыве, замешкавшись у дверей, они услыхали небрежно брошенную фразу "И чего это старухи тут шатаются? Сидели бы себе дома!", и больше никаких приглашений не принимали.
   Я бы написал о том, что им уже было под восемьдесят, когда их осталось шестеро, но внезапная смерть одной из их подруг не нарушила плавного течения их угасающей жизни, не заставила задуматься о своей судьбе и только в разговоре прибавилась лишняя тема.
   - Жалко Машу, двух дней не дожила до дня рождения.
   - Годы, годы...
   Низенькая сморщенная старушка смахивает слезу:
   - Я пирог хотела приготовить. С яблоками...
   Высокая, с густым мужским голосом, басит:
   - А Николай-то, слышала, жив ещё. Николай-то...
   - Да-а, любил он её тогда! Ох, любил!
   И молчат. Долго молчат. Пьют чай и поздно вечером расходятся по домам быстрой, семенящей походкой.
   Ещё прошёл год и ещё один. Разговоры о былом, сменялись разговорами о болезнях и наоборот. Жизнь шла, как вовремя заведенные часы: без сбоев, без остановок.
   Вот и ещё одной не стало. Потом ещё и ещё. Плакали старушки, провожая своих подруг в последний путь, плакали, вспоминая покойниц, - и только. Такова жизнь. Молодым надо жить, старым - умирать и ничего тут не поделать! И о смерти думалось спокойно, как о неотвратимом конце всех живущих на земле. И только когда их осталось двое, тогда...
   Началось всё с взгляда. Пришла к Ольге Михайловне подруга, сели за чай и вот, когда она подавала ей чашку, случайно взгляды их встретились, и Ольга Михайловна вздрогнула. Она вдруг прочла вопрос в этом взгляде: "Чья теперь очередь?", - спрашивал взгляд. И от этого стало страшно, и мурашки поползли по телу. Это чувство теперь уже не отпускало её, оно наполняло всю её жизнь и держало в постоянном напряжении. Ольга Михайловна теперь редко подходила к телефону и когда набирала номер своей подруги, а к трубке долго никто не подходил, мысленно шептала про себя: "Не я, не я, не моя очередь!", но потом раздавался щелчок, и она слышала знакомый и милый голос. Только теперь этот голос не наполнял душу радостью, как прежде, а, скорее, вызывал досаду: "Жива ещё!..".
   Они встречались всё реже и реже, и когда встречались, старались не смотреть в глаза друг другу, они начинали ненавидеть друг друга, но даже в тайных мыслях своих боялись себе признаться в этом.
   Прошло ещё несколько лет. Ольга Михайловна как-то подошла к телефону, набрала номер. Трубку долго никто не брал. Она терпеливо ждала, пока не услыхала совершенно незнакомый голос. Какая-то женщина спокойно произнесла, что такая-то умерла и похоронена там-то. "А кто это спрашивает?" - послышался равнодушный голос, но Ольга Михайловна, не отвечая, положила трубку.
   ...Она долго бродила по кладбищу, отыскивая последнее пристанище своей последней подруги, и когда нашла, когда увидела маленький холмик глинистой земли с единственным венком и простой кусок фанеры, на котором была карандашом написана фамилия, - поняла, что единственная связь с жизнью оборвана навсегда.
   И стало страшно. Как же так? Как теперь одной? Теперь никого у неё нет, кому бы она могла поведать свою боль, свою печаль. Она осталась одинокой среди людей, в жертву которым принесла всю свою жизнь. Нужна ли была эта жертва? Нужно ли было Е Ё участие в войнах, в революциях? Не правильнее было бы исполнить свой долг перед природой и умереть на руках любящих детей и любимых внуков? А так что? У других - мужья, дети, внуки, у неё - никого... Она родилась, жила и боролась для того, чтобы были счастливы другие... чужие. А своих, родных - нет... "Мне бы сейчас внученьку..." - шептали старушечьи губы. "Доченьку бы мне..." - ныло сердце, впервые услыхавшее зов материнства.
   Но тщетно. Чудес не бывает.
   Потом её часто видели в городских парках, куда молодые мамаши вывозили в колясках своих большеголовых малышей. Она шаркающей походкой приближалась к ребёнку и ещё издали протягивала к нему свои дрожащие руки, но что-то нездоровое светилось в её взгляде и испуганные родители спешили поскорей увести или унести своего младенца от старухи, а она уже протягивала высохшие руки в другом направлении. Её губы что-то беззвучно шептали...
   Она вскоре скончалась, и никто не слышал её предсмертных слов. Это было всего одно лишь слово, слетевшее с уже холодеющих губ: "ОШИБКА...".
  
   Вот о чём бы я написал, если бы был писателем.
   1964 г.
  
   К А Н А Р Е Й К А
  
   Захотела жена канарейку. Не канарейку, вернее, а кенара, потому что канарейка не поёт, а кенар - поёт. А чего ему не петь? Зарплата у него маленькая, что ли? Или жена его с утра до вечера пилит? Кенар - птица вольная, хотя и сидит в клетке. Посади человека в клетку, за железные решётки - запоёт? То-то!.. А кенар поёт. Скачет и поёт, скачет и поёт. А чего ему не скакать, чего не петь? Значит жизнь ихняя, птичья, лучше нашей, человеческой, устроена. Сидит в клетке на всём готовом: по магазинам ему не бегать, по очередям не толкаться, бельё в прачечную не таскать. Чего ему не петь?
   Итак, захотела жена канарейку. Пойди, говорит, на птичий рынок и купи канарейку, иначе - умру. Ну, умереть она бы не умерла, не такая она женщина, а птицу покупать всё же придётся. Если женщина просит, значит вынь, да положь. На то они и женщины, чтобы потакать всем их женским слабостям. Да и то сказать: а, вдруг, в самом деле, помрёт? Похороны дороже обойдутся...
   Собрался, значит, я на базар.
   - Ты, - говорит жена, - не какого-нибудь замухрышку купи, а самого красивого и чтобы пел!
   "А как же! - думаю про себя. - Держи карман шире!"
   - Ты не беспокойся! Куплю самого красивого, самого певучего! - весело говорю жене и отправляюсь на птичий рынок.
   Кенара надо покупать летом. И выбор больший, и дешевле они тогда, кенары. А сейчас зима. Клеток мало. Сидят в них какие-то желтоватые пичужки и чирикают. Чёрт их знает: то ли кенары, то ли канарейки, то ли просто воробьи перекрашенные. И такое, говорят, случается.
   Толкаюсь по базару, как бывалый покупатель. Подойду к одной клетке, постою, послушаю, о чём люди говорят, потом - к другой.
   Здесь не только канареечный ряд, здесь продают любую птицу: и чижей, и снегирей, и щеглов, и даже попугаев. Попугай стоит сто пятьдесят рублей. Дорого.
   - Разговаривает? - спрашивают хозяина попугая.
   - Разговаривает. По-английски, - отвечает он солидно.
   - А по-русски?
   - Ду-р-рак! - орёт попугай во всё горло.
   Непонятно: про кого это он так? Про хозяина?
   Пожилой мужчина предлагает мальчишке щегла:
   - Бери щегла. По дешёвке отдаю. Трёшка! Всего трёшка! Весёлая птица! Весной петь будет. А ест: всего ничего - семочки. Одни только семочки и ест.
   Хозяин выгребает из кармана горсть семечек и проталкивает их в клетку. Щегол испугано забивается в угол. Не ест.
   - Это он сытый. Не хочет, - поясняет хозяин.
   Меня щеглы не интересуют, мне нужен кенар и я иду дальше.
   Возле одной из клеток нерешительно топчется старенький дед.
   - Чего смотришь? Покупай птицу!
   - Да вот думаю: куплять или не куплять?..
   - Покупай! Подарок старухе привезёшь.
   - Баба у меня больно вредная. Загубит птичку. Жалко...
   Какая-то женщина стоит у клеток с канарейками и кенарами и не спускает с них глаз.
   - Берите, гражданочка канареечку! Птица - что надо!
   - У меня есть канарейка... Мне кенар нужен, - говорит она.
   - Пожалуйста! Можем и кенара предложить. Отличный самчик. Не самец - орёл! Покупайте! Самочка обижаться не будет.
   Но женщина не хочет покупать "орла" и отходит в сторону.
   - А почём? - спрашиваю я.
   - Сорок рублей.
   Иду дальше.
   Некоторые мужчины подолгу торгуются, вынимают птицу из клетки. распрямляют ей крылья, дуют под хвост и всё это проделывают со страшно учёным видом. А что мне делать, если я в этом деле ну абсолютно ничего не понимаю! Зачем я буду ей под хвост дуть?
   - Кенара ищешь? Вот, бери! - слышу за своей спиной вкрадчивый голос и оборачиваюсь. Мужчина суёт мне в руки клетку, в которой сидит, нахохлившись, жёлтый комочек.
   - Кенар?
   - Кенар!
   - Сколько?
   - Пятнадцать рублей. Не отдал бы так дёшево, да домой тороплюсь.
   Смотрю на кенара. Цена подходящая и птичка вроде бы ничего, да больно на воробья смахивает. Нас окружают и хозяева соседних клеток, и покупатели. Хозяева настойчиво предлагают мне купить птицу; бывалые покупатели чего-то ухмыляются и молчат.
   - А ну-ка, покажи! - кто-то протягивает руку к клетке.
   Я хватаю птицу, сую хозяину пятнадцать рублей, покупаю тут же большой садок за семь рублей и торжественно возвращаюсь домой.
   - Принёс? - встречает меня на пороге жена.
   Я, улыбаясь, показываю ей клетку с птицей, вношу её в комнату и подвешиваю под потолком, где заранее вкрутил два кольца.
   Жена долго рассматривала кенара.
   - Что-то он зачуханный какой-то...
   - Он замёрз. Вот погоди, отогреется и запоёт.
   Прошёл час, прошёл второй - кенар не пел. Скакал по клетке, клевал коноплю и пищал. Жена смотрела на меня, я смотрел на кенара, кенар игнорировал нас обоих.
   -Может быть, он ещё молодой... Он научится.
   - Молодой, молодой! А ты под хвост ему смотрел?
   - Чего я там не видел, под хвостом!
   - А если это самка?
   - Не может быть! Смотри, как он скачет. Как самец!
   Прошла неделя, прошёл месяц. Кенар не пел. Жена сверлила меня ржавым взглядом. Я умоляюще смотрел на птицу:
   - Ну, спой что-нибудь, ну хоть прочирикай или прокукарекай, если петь не умеешь!
   Но кенар по-прежнему пищал и разбрасывал по всей комнате шелуху от конопли.
   И вдруг меня осенило.
   - А знаешь? - сказал я жене, - Знаешь, почему он не поёт? Ему скучно. Для кого ему петь? Для тебя, что ли? Вот если бы к нему подсадить самочку...
   В следующее воскресенье я был командирован за самочкой.
   Самочка - не самец. Самочку можно было купить быстро и дёшево. Я купил её всего за десять рублей. Маленькую, жёлтенькую, весёленькую, ну просто не женщину, а куколку! Я принёс её домой в бумажном пакете и осторожно впустил в клетку. Кенар тотчас вскочил на жердочку и оттуда любовался своей гостьей, а она сидела в углу клетки и чистила свои пёрышки.
   - Идём отсюда. Не будем им мешать знакомиться, - шепнул я жене и мы вышли в другую комнату.
   Сначала было тихо. Раздавалось только нежное попискивание молодой самочки и более грубый писк нашего кенара, Потом голоса обоих усилились, послышалось тревожное трепыхание крыльев, и вдруг кто-то заголосил не своим голосом.
   - Что это там у них, - всполошилась жена.
   - Ничего!.. Не мешай им знакомиться.
   Но жена ринулась в комнату, где висела клетка, и выражение её лица не предвещало ничего хорошего, ни для птиц, ни для меня.
   Я последовал следом за ней.
   - Что тут происходит? Ты кого купил?!
   Бедная милая канареечка порхала из угла в угол, а самец торжествующе выдёргивал из её бледно-жёлтого оперения перо за пером и разбрасывал их по клетке. Вот опять в его клюве жёлтенькое перо. Он некоторое время держит его в клюве, потом бросает на пол клетки и вновь устремляется за своей подругой. Канарейка неистово орала: "Спасите! Грабят!" - чудилось мне в её крике.
   - Ты кого купил?! - вновь раздалось у меня над ухом.
   - Канаре-е-ечку, - проблеял я.
   - Нет! Я спрашиваю про того, про первого!
   - Кенара... Мужчину.
   - А что он делает? Что?
   - Раздевает, по-моему...
   - Раздевает, раздевает! Купил своё подобие и радуешься! Чего ты улыбаешься?
   - А что, плакать, что ли? Это же у них медовый месяц
   - На чёрта ей такой мёд! Она места себе найти не может!
   И на меня, вместе с кенаром, посыпались самые нелестные высказывания.
   Длилось это долго. Наконец, жена устала. Кенар - тоже. Сидел на насесте и тяжело дышал.
   Его подруга, в нижнем белье, сидела посередине клетки, растопырив крылья, и всем своим видом напоминала до безумия наивную невесту после первой брачной ночи.
   К концу недели канарейка была голой. Да, действительно, это был не мёд. Это была не страсть, Это был настоящий разбой. Хуже - убийство! Кенар порхал над той, которая робко предложила ему своё крыло и сердце, и долбил её клювом по темечку.
   И вновь пришлось ехать на базар и покупать вторую клетку. Эту пару необходимо было рассадить по разным квартирам. Может быть, тогда они одумаются, может быть, разлука разогреет их любовь. Но почему, почему этому чахоточному самцу не понравилась такая очаровательная подруга? До чего же привередливы бывают некоторые мужчины!
   Итак, у нас теперь уже две клетки. В одной сидит бедная канареечка и потихоньку обрастает перьями. В другой - изверг-самец, и ругается отборнейшим птичьим матом
   Кончилась зима, наступило лето. Канарейка, одевшись, стала такой же милой и привлекательной, как и раньше, и уже не обращала внимания на злобное шипение кенара, чувствуя себя в полной безопасности. А самец не пел. Не пел, да и только!
   На соседней улице жил большой специалист по канареечной части. Он на канарейках собаку съел. Пришлось пригласить его в гости. Не даром, конечно.
   "Спец" осторожно вытащил из клетки канарейку, любовно осмотрел её и вернул обратно в клетку.
   - Отличная канареечка! - сказал он и открыл другую клетку. Вытащил самца, подул ему под хвост.
   - Это у вас тоже самочка.
  
   ... До ухода специалиста было тихо, как перед грозой. После ухода грянул гром.
   В следующее воскресенье я стоял на базаре с двумя клетками в руках и торговал канарейками.
   - Берите, гражданочка, канареечку! Отличная самочка!
   Канарейку купили быстро. За пять рублей. А этого... А эту, получахоточную, никто не хотел покупать. Я простоял до закрытия рынка. Около меня появился босоногий мальчишка.
   - Чего ищешь?
   - Птичку хотел купить, Да поздно пришёл. Нету уже птичек.
   - Вот, возьми у меня.
   - Мне канарейка не нужна. У меня денег мало. Мне бы хоть воробья.
   - Это воробей! Перекрашенный. Бери за рубль.
   Мальчишка, недоверчиво косясь на меня, вынул деньги. Я достал ему птицу и он, словно боясь, что я передумаю, стал быстро удаляться.
   Я стоял на опустевшем базаре с ненужной мне теперь клеткой.
   - Эй, ты! - крикнул я вдогонку мальчишке. - Бери клетку! Даром!
   Но мальчишка, словно испугавшись чего-то, пустился от меня наутёк.
   Я поставил клетку на прилавок и пошёл прочь.
   Потом оглянулся. На опустевшем рынке стояла на пустом прилавке пустая клетка... Отчего-то сделалось грустно. Как будто бы я чего-то лишился, что-то потерял. А. в сущности, что я потерял?
   Только деньги?..
  
   1967 г.
   В Т Е А Т Р !
  
  
   Мать болела.
   Нет, это была не та болезнь, которая требует приёма лекарств, посещения врача, присутствия сиделки. Нет, нет! Это была просто старческая немощь. Матери давно уже перевалило за семьдесят.
   И всё-таки это была болезнь, хотя в то же время не хотелось называть её болезнью. Ощущение было как раз противоположное. Ей казалось, что она выздоравливала после какого-то тяжёлого недуга. Кризис уже миновал, дела пошли на поправку, но тело, истерзанное болезнью, ещё не успело отдохнуть. Ещё ныли кости, ныли во всех суставах: в коленях, локтях, даже в пальцах рук; болела голова и огромная тяжесть, притягивающая к постели, ощущалась во всём организме. Да! Всё же это была болезнь. Это была та неизбежная и неотвратимая болезнь, от которой никуда не денешься, никуда не убежишь, никуда не спрячешься. Она найдёт тебя всюду, пригнёт и заставит считаться с собой. Она не щадит никого. Никого, кроме молодых...Имя ей... Да зачем это имя! Мать не хотела, не только произносить, но даже называть его в своих мыслях. Казалось, что стоит только упомянуть это слово, как исчезнут последние надежды, последние силы, а их осталось так мало...
   И вот она лежит. Одна. В холодной, нетопленой квартире. Пора вставать, скоро должен прийти с работы муж. Надо растопить печь, но стоит только подумать о том, что босые ноги опустятся в холодные шлёпанцы, как в тот же час, хотелось зарыться с головой под одеяло, забиться в щель, спрятаться от той неведомой силы, которая, кажется, так и следит за тобой, готовая в любую минуту вышвырнуть тебя из-под такого тёплого одеяла.
   Около пяти. Вот-вот вернутся с работы сыновья и дочери. Вернее - невестки. Но она не любит этого слова. С первых дней она называла их дочерями и называет их так, по сей день, прощая их грубость, забывая обиды. "Молодые, - думала она, - когда-нибудь одумаются, когда-нибудь поймут..."
   Начало шестого. Боже, как трудно встать! От боли, от злости на саму себя за своё бессилие, она была готова разрыдаться. Вдруг щелкнул ключ в замке. "Кто-то идёт" - пронеслось в голове. Она постаралась быстренько придать своему лицу живой вид: никто не должен знать о её муках! В комнату вошёл сын.
   - Ну, как ты?
   - Ничего, хорошо, - ответила она, - сейчас буду вставать.
   - А у меня новость, - сказал сын и глаза у него заблестели.
   - Ну, - спросила она с деланным любопытством. Какое ей сейчас дело до каких-то там новостей, до чьих-то радостей. Хотелось только одного - уснуть, забыться.
   - У меня есть три билета в театр, на "Евгения Онегина". Ты пойдёшь с нами. - И как о чём-то, совершенно незначительном, добавил, пряча улыбку: - Между прочим, партию Ленского исполняет Лемешев.
   - Что?!
   Показалось, что с этим возгласом вылетела вся усталость, вся немощь. Она не заметила даже, как очутилась у плиты и, ставшими вдруг сильными руками, начала орудовать кастрюлями с едой на всю семью.
   "В театр! В театр! На Лемешева!"
   Лемешев был её кумиром, её эталоном среди всех теноров мира, это был её любимец, её любовник! Она хранила у себя, среди своих немногочисленных бумаг, его фотографию в роли Ленского, и часто доставала её, и всматривалась в черты его лица, и целовала его.
   "В театр, в театр, на Лемешева!" - стучало сердце, трепетала душа, наливалось силой тело.
   Театр был её отрадой, её страстью, её панацеей. Она безумно любила театр, особенно музыкальный, оперный. Помните, у Белинского: "Любите театр, идите в театр, живите в театре и умрите в нём, если сможете!". Да, она была готова умереть в театре.
   Уже давно ушёл сын, уже пришли с работы остальные, но она никого и ничего не замечала. В театр! С этой минуты она живёт только им!
   В театр должны были идти через неделю, но что ей неделя. Она уже там! Она уже дышит им! И все дни, где бы она ни была и что бы ни делала, - она жила мечтою о театре. Она ходит в магазин - для театра, она готовит пищу - для театра, она ест - для театра. Всё это была как бы подготовка, прелюдия. Театр - конечная цель.
   Она и не заметила, как пробежала неделя и, наконец, настал этот день, день, возвративший ей силы, возвративший ей жизнь.
   Уже само утро показалось ей каким-то необычным: то ли ярче светило солнце, то ли просто было так светло и радостно на душе. Давно уже она не ощущала такой лёгкости в теле. Откуда взялись силы убрать обе комнаты в доме, сварить ужин, подмести дорожки в саду (не хотелось даже, чтобы и сад был не убран в такой день!).
   Утром она сходила в баню, а потом долго парила в тазике ноги и подстригала непослушные и жёсткие ногти. "В человеке должно быть всё прекрасно", вспомнила она Чехова. "А тем более перед посещением театра, - добавила тут же. - Как можно идти в театр, не помывшись, не обрезав ногти на руках и ногах?" Посещение театра - это праздник для души! Только так она и воспринимала это. И эти праздники нередко дарил ей старший сын.
   Ещё не было и трёх часов, а она уже начала одеваться. "Как бы не опоздать!" - тревожила её поминутно навязчивая мысль. Ей всё время казалось, что вот-вот придут сын и дочь, а она ещё не готова.
   Старенькие щипцы для укладки волос уже нагрелись на электрической плитке. Она схватила их тряпочкой и, спеша, начала делать укладку. Редкие седые волосы не слушались, опадали. Она нервничала, сама удивляясь своей спешке, успокаивала себя тем, что ещё рано и всё же спешила.
   Но вот уже надето единственное выходное платье, уложены волосы, слегка тронуты помадой губы и припудрено лицо. Много морщин, но от них никуда не денешься. "Да это мелочь, - махнула она рукой, - главное - Лемешев!"
   Как медлительно тянется время! За работой не заметила, как оно пролетело, а теперь, когда она уже готова, как будто остановилось.
   Она ходила по комнатам, напевая знакомые арии, вспоминая знакомые сцены. А время стоит. Даже и часы, кажется, как назло, стали реже стучать. "Надо чем-то заняться, - подумала она. - Возьмусь-ка за носки". Их уже давно надо было перештопать, да всё как-то руки не доходили.
   Она уселась на диван, придвинула к себе торшер и, обложившись грудой старых носков, принялась за их штопку. Быстро мелькает в привычных руках иголка и растёт слева перештопанная горка носков. Сколько она так просидела, она и сама не помнила, пока какая-то смутная тревога не заставила её отбросить неоконченный носок и подбежать к часам. Что такое? Половина шестого? Не может быть! Начало в семь тридцать, время ещё есть, но почему так долго нет сына с женой? Они должны быть уже дома! "Может быть, забыли? - мелькнула тревожная мысль. - Чепуха, какая! - рассердилась вдруг она сама на себя. - Как можно забыть ТАКОЕ!" А в душе растёт тревога. Уже забыты носки, забыто всё остальное, перед глазами только часы и окно. Выглянет в окно - улица пуста, кинется к часам - шесть; опять к окну, всматривается до боли в глазах в даль улицы - никого, снова к часам - десять минут седьмого. Не может быть! Часы врут. Она выскакивает на улицу, останавливает случайного прохожего, спрашивает время. Всё точно. Часы идут правильно.
   Двадцать минут седьмого, половина... "Всё. Теперь уже не успеем. Значит, что-то случилось".
   Вдруг перед самым окном раздался скрежет тормозов, и она увидела, как остановилось такси, как оттуда выскочили сын с женой и бросились почти бегом к себе наверх переодеваться. Она чуть не расплакалась от неожиданности. Вот это сюрприз! В театр, да ещё и на такси! Она, как ребёнок, любила езду в автомашине и так же, как ребёнок, говорила: "Прокатилась на такси!"
   Вскоре дети были уже внизу, у неё. Но что это? Почему сын отводит глаза? Почему невестка переминается с ноги на ногу, как бы не решаясь что-то произнести.
   -Мам! - сказал сын, и она вдруг всё поняла.
   - Мам, тут один мой товарищ... Он ни разу не слышал Лемешева... Ну и... В общем я пообещал его взять с собой. Он в машине. Но, понимаешь, билета лишнего нет и я...
   - Хорошо, хорошо, - ответила она быстро и сама удивилась своему спокойному голосу. - А у меня голова сегодня что-то разболелась. Я уже и не знала: идти мне с вами или нет?
   - Ну, мы тогда поехали, а то уже поздно. Ты не сердись, - крикнул он уже на пороге, - мы пойдём с тобой в другой раз!
   Хлопнула дверь на веранде, заурчал мотор, такси развернулось и исчезло.
   И сразу стало тихо-тихо. Тик-так, тик-так тикают часы на столике, жужжит на стекле муха...Пусто. Пусто кругом: и в доме, и в душе. Она всё ещё стояла посередине комнаты, потом рывком встряхнулась, будто бы сбросила с себя давящий груз и оглянулась кругом. "Молодые...Что с них возьмёшь?" - подумала она и начала медленно снимать с себя платье. "Где они сейчас? Должно быть, скоро подъедут к театру..." Оглянувшись, увидела в зеркале свои накрашенные губы и начала потихоньку стирать с них помаду. Помада плохо стиралась с изъеденных морщинами губ и её это не злило. Всё получалось как-то машинально, как во сне. "Уже доехали должно быть", - мелькает тоже, как во сне, мысль. "Нет, так нельзя! Надо чем-то заняться, чем-то немедленно заняться, чем-то заняться". Взяла картошку и начала её чистить. Для чего - сама не знала. Мелькает нож в руках, струятся тонкие чешуйки кожуры. Мелькают мысли: "Уже в театре... Уже первый звонок... Уже второй..." Ложатся белые влажные картофелины одна возле другой, одна возле другой и струятся, струятся без перерыва тонкие чешуйки. "Уже третий...". "Сейчас начало..." "Сейчас начало, сейчас начало, сейчас начало"... - стучит в голове. Звякнул нож, ударившись о край миски, выпала из рук и покатилась по столу недочищенная картофелина. Мать как будто окаменела, уставившись глазами в одну точку. Она ВИДЕЛА театр! Видела переполненный партер, волнующиеся ярусы, слышала шум голосов, звук настраиваемых инструментов...
   Вот всё стихло. Дирижёр поднял палочку, раздались знакомые звуки увертюры, и дрогнул занавес...
   И дрогнула щека, и покатилась слеза, оставляя мокрый след в морщинах, и упала на пол...
  
  
   1 9 6 4 г.
  
   C А Ш К А М А З У Р О В

  
   Наша геологоразведочная партия стояла в небольшом посёлке Горной Шории. Я работал старшим геофизиком отряда. Была ранняя весна, было как раз то время, когда в спешке и суматохе формируются отряды, когда они запасаются необходимыми на лето приборами и оборудованием, и один за другим отправляются в тайгу.
   База партии напоминала в эти дни растревоженный улей. Начальника партии, завхоза, завскладом спецаппаратуры разрывали на части. Каждый начальник отряда старался получить как можно скорее и как можно в большем количестве всё, что ему причитается. На мне лежала обязанность получить спецаппаратуру и всё, что требовалось к ней: сухие элементы и батареи, радиолампы, счётчики Гейгера-Мюллера, эталоны, пробки Грачёва и многое, многое другое. Всем этим хозяйством заведовал Сашка Мазуров. От его широкоскулого лица, покрытого едва заметными оспинками, веяло тем, порою наигранным, превосходством, которое накладывает печать лет. Он смотрел на нас, если и не свысока, то никогда и не ставил себя на один уровень с нами. И хотя он был лет на восемь-десять старше любого из нас - его почему-то все называли по имени.
   Его склад располагался в небольшой, снятой в аренду, избе. Я был там частым гостем. Зная по опыту прошлых лет, что в разгар сезона получить питание для приборов или запасные детали невообразимо трудно, я, всякими правдами и неправдами, старался как можно больше урвать весной. Позже, в разгар лета, начальник партии удивлялся: "Почему это со всех сторон так и сыплются заявки на батареи, счётчики, лампы, а Симоновский молчит?" Сашка ухмылялся в ответ: "Симоновский, как бурундук, умеет делать запасы!"
   Впрочем, запасы было делать не так уж трудно.
   Я приходил на склад к Сашке, стараясь выбрать то время, когда там никого не было.
   - Саш, а Саш, дай два десятка элементов...
   - Ты уже получил восемьдесят штук!
   - Ну и что? До ровного счёта. До сотни. Дай?..
   - Нету у меня. Кроме тебя - ещё четыре отряда и каждому нужно дать.
   Зная слабость Сашки, я шёл в магазин, брал бутылку водки и возвращался назад.
   - Ты чего пришёл? - встречал он меня вопросом.
   - Дай накальных элементов...
   - Я же тебе сказал... - начинал было Сашка и замолкал, увидев мой оттопыренный карман, по которому я многозначительно похлопывал ладонью.
   - Заходи! Двадцать элементов я тебе всё равно не дам, а десять - чёрт с тобою! - Бери! ...
   - Двадцать.
   - Десять! И не больше.
   Мы садились за стол и быстро опорожняли бутылку.
   - Сашка, давай двадцать! Не один чёрт, что ли?
   - Ага! Дай тебе двадцать, ты ещё что-нибудь захочешь!
   - Да. Мне бы ещё счётчиков и хоть пару секундомеров.
   - А ещё что? - спрашивал Саша не без иронии.
   - А ещё анодных батарей десятка два-три.
   - А совесть у тебя есть?
   - Есть! - отвечал я, доставая из-за пазухи вторую бутылку.
   Кончалось это тем, что я наполнял вьючную суму всем, что хотел получить и. довольный, уходил от Сашки.
   - Только никому ни слова, - провожал он меня.
   Но всего полученного было всё же мало. И поэтому мои посещения Мазурова повторялись изо дня в день, до самого выхода в тайгу.
   В один из особо ласковых весенних дней, когда светило солнце, а кругом блестели лужи, но не те, осенние, серые лужи, навевающие грусть и тоску, а чистые, новорожденные лужи, в которых играло солнце, и отражалась синева неба, я зашёл с одним из наших молодых техников к Сашке.
   - Саша, выручай, горим! Завтра выходим, а у меня со счётчиками неувязка. Штучек бы сорок. А?
   - Ну, заходите, приглашал он нас, зная, что мы пришли не с пустыми руками.
   Я ставил на стол бутылку. Саша зажигал спиртовку, ставил на самодельную треножку махонькую сковородку и жарил на ней лук. Мы с товарищем сидели у стола и наблюдали, как он по-хозяйски чистил луковицы, собирая аккуратно шелуху со стола в ладонь и сбрасывал её в угол избы, где стоял веник; как он, не спеша, крошил лук и потом, не переставая, ворочал его ножом, чтобы ни одна лукавинка не пережарилась, ни одна не осталась сырой. Приятный запах разносился по избе, мы глотали слюнки.
   - Хватит тебе! Давай уже...
   - А вы не спешите. Вот поджарю, как надо и начнём.
   Наконец, лук был готов. Пока я разливал по стаканам водку, Сашка залез под кровать и вытащил оттуда литровую банку с солёными груздями.
   - Да это же королевская закуска! - воскликнул мой напарник.
   - Надо уметь делать запасы, - нравоучительно изрёк Саша. - Ты вот у него поучись, - указал он на меня.
   Рабочий день кончался, и мы не спешили покидать этот укромный уголок. Володя (так звали моего товарища) уже дважды бегал в магазин за добавкой. Уже были забыты и счётчики, и всё остальное, а мы, отдавшись во власть хмелю, проводили время в праздных разговорах
   Саша тихонько запел. Я подхватил слова знакомой песни. Володя молчал.
   - Ты чего не поёшь? - спросил его Саша.
   - Девушка не пишет...
   - Эх вы, молодёжь, молодёжь! - вздохнул Сашка. Он помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, а потом продолжал:
   - Вот вы всё ищете чего-то необыкновенного, влюбляетесь, мучаетесь и думаете, что так и должно быть в жизни. Всё это молодость! Вот у меня баба: не красавица и не урод, баба, как баба. Зачем мне любовь? Баба не для любви нужна в доме, а для хозяйства. Она у меня и обед сготовит так, как не каждая сможет, она на зиму и грибов засолит, и кадушку капусты нашинкует, и в избе приберёт, и постель мягко постелет. Это главное! А любовь... Это только в книгах красиво про неё написано, а в жизни всё проще. Вы не перебивайте меня, - остановил он нас, заметив, как нам страшно хотелось высказать свою точку зрения. - Я знаю, Ч Т О вы сейчас запоёте! Это в вас молодость говорит. А поживёте с моё - и вспомните когда-нибудь этот разговор. Вот мой совет вам: выбирайте себе не красавицу-жену, а жену-хозяйку. Красота - это явление временное, а если баба не умеет вести хозяйство, то и красота её вам опротивеет. Вот, подумайте об этом.
   Мы всё-таки не соглашались с ним, так как, действительно, были молоды, так как на самом деле были наивны, и так как нам ещё хотелось (очень хотелось!) смотреть на мир сквозь розовые очки. Сашка саркастически улыбался, слушая наш лепет, и, провожая нас. сказал:
   - А всё-таки вы подумайте над тем, что я вам говорил, пока не поздно. Чтобы потом жалеть не пришлось.
  
   Быстро пролетело лето. Мы готовились к переезду на зимние квартиры - в Новосибирск, но нас постигло разочарование: пятерых геофизиков, в число которых попал и я, решено было оставить на зиму в глухой деревушке, для ремонта аппаратуры.
   Скука стояла страшная. Мы кое-как дотягивали до четырёх часов, а вечером пили водку и играли в преферанс. Изредка ходили в клуб на танцы. Других развлечений здесь не было.
   Так прошло месяца полтора-два, как вдруг мы получили телеграмму, из которой узнали, что к нам едет Мазуров для приёма аппаратуры. Это известие обрадовало нас, так как всегда приятно встретить знакомого человека и так как оно хоть на какое-то время внесло бы разнообразие в нашу монотонную жизнь. А через несколько дней мы все вышли к небольшому аэродрому на встречу с Мазуровым.
   Надо ли говорить, что в этот день нам было не до работы. Мы потащили его к себе, в ту единственную комнату, которая была для нас и рабочим кабинетом, и столовой, а для некоторых и спальней, и усадили его за стол. Стол наш не блистал закусками, но зато сверкал водочными бутылками.
   Когда были рассказаны все новости, привезенные Сашкой из Новосибирска, когда мы выложили все свои новости - начались песни. Кто-то бренчал на гитаре, а мы орали, стараясь перекричать один другого. Каких только песен мы не пели! Казалось, мы перебрали всё, что только можно спеть в этой пьяной компании! Наконец, мы добрались до репертуара Клавдии Шульженко. Гитара бренчала, рискуя остаться без струн, а мы орали:
   В запылённой! связке! старых! писем!
   Мне! случайно! встретилось! одно!
   Но вдруг гитара смолкла. Это Саша положил руку на струны.
   - Постойте. Не кричите. Эту песню не так надо петь...
   Это было сказано совсем тихим голосом; голосом, никак не вязавшимся с нашей разгульной компанией. Но почему-то этот тихий голос подействовал на нас, как ведро воды на разбушевавшихся собак. Вмиг все замолчали. Саша тихонько перебирал струны.
   В запылённой связке старых писем, -
   начал он. Он не пел, это, скорее, была мелодекламация, Саша нараспев произносил слова под аккомпанемент гитары и глаза его были устремлены куда-то вдаль...
   - Так ты же не поёшь! Ты же...- начал было Володька, но на него шикнули и он замолчал.
   Где строка, похожая на бисер,
   Расплылась в лиловое пятно.
   Он не видел нас в ту минуту. Он видел Т О письмо, с Т О Й строкой, омоченной слезами Т О Й, неизвестной нам женщины....
   Что же мы тогда не поделили, -
   не сказал, а выдохнул он из груди, -
   разорвав любви живую нить,
   И зачем листам, под слоем пыли,
   Счастье наше отдали хранить.
   Он глубоко вздохнул, набрав воздуха в грудь:
   Хранят так много дорогого,
   Чуть пожелтевшие листы,
   Как будто всё вернулось снова,
   Как бу...
   Саша оборвал песню, не окончив слова. Тихонько прислонил гитару к стене и, не поднимая глаз, произнёс:
   - Так надо... Так надо её петь... А вы! Ну, наливай, что ли. Осталось там что-нибудь?..
  
   1967 г. К О Н Ф Е Т А
  
  
   Сейчас в геологических отрядах ходят не так, как раньше. Сейчас геофизик надевает на грудь свой прибор, вешает через плечо полевую сумку и отправляется по маршруту один. Раньше ходили вдвоём: геофизик и геолог. Это было лучше и с точки зрения безопасности маршрутов, и с точки зрения дальнейшей обработки материалов, и, наконец, вдвоём было просто не так скучно, как одному.
   Я ходил в паре с Томкой. Это была молодая девчонка, закончившая техникум в один год со мной.
   В ту пору мы работали на Алтае, у реки Хамир. Наш отряд стоял в глубоком каньоне безымянного ручья. До места ежедневных маршрутов было около восьми километров и, учитывая то, что в горах нет асфальтированных дорог, а некоторые склоны достигали пятидесяти градусов и на пути встречались частые ледники, которые приходилось преодолевать с черепашьей скоростью, так как упасть на крутом склоне и пробороздить мокрый снег метров пятьдесят-сто - приключение не из приятных, учитывая всё это, а так же и то, что к месту работы приходишь уже усталым и нет просто сил и времени преодолеть положенные тебе пятнадцать-восемнадцать километров, ребята начали проводить двухдневные маршруты с таким расчётом, что приходили в лагерь к обеду второго дня.
   Ушли однажды в такой двухдневный поход, и мы с Томкой.
   Погода стоял ясная, солнечная. Мы хотели взять с собой телогрейки, так как ночи в горах были всё же холодными, но потом раздумали. Обычно мы ходили в маршруты в хлопчатобумажных куртках, надетых прямо на майку и в штанах. В таком облачении мы вышли и на этот раз.
   Первые километры мы прошли довольно легко, карабкаясь по крутым травянистым склонам, потом перевалили хребет и вышли на узкий и длинный ледник, который заполнял дно неглубокого каньона. Мы прошли по нему уже более двухсот метров (я - впереди, Тома - сзади), как вдруг я услышал какой-то звук, похожий на глухой выстрел и почувствовал, что почва под моими ногами исчезла. Со скоростью метеора, по обломкам рушившегося под ногами спрессованного снега, я выскочил на спасительный склон. К счастью, пустота под ледником была небольшой: снег осел всего на полтора-два метра. Тома обошла опасное место, и мы двинулись дальше, стараясь, где возможно, обходить ледники стороной.
   Вот и наше место работы. Я включил прибор, и мы начали медленный подъём по ручью. Шли долго. Трава была совсем чахлой, часто попадались участки грязного, слежавшегося за лето снега, и редкие деревца. Далеко внизу шумела тайга. Мы, обливаясь потом, ползли всё выше и выше. Солнце уже склонялось к горизонту, начинало холодать, но мы не замечали холода. До вершины было ещё очень далеко. Кругом - ни кустика, ни деревца, только чахлая трава и большими пятнами снег, от которого веяло холодом. Вдали, у скалы, мы заметили небольшую высохшую ель и направились к ней. Пора было подумать о ночлеге, а ночлег без костра был невозможен. Одного взгляда на эту ёлку было достаточно, чтобы понять, что костра из неё не хватит и на половину ночи. Перспектива ночёвки среди снега с маленьким костром нас, конечно, не радовала.
   В километре от нас был поворот за невысокую сопку, куда мы должны были идти на следующий день. Я решил добраться туда сегодня же. Расчёт был прост: если мы не найдём там лучшего места, то вернёмся снова к ели, а тем временем пройдёт полтора-два часа, в течение которых мы не сожжём ни одной ветки. Мы направились к сопке и вскоре обогнули её. Перед нашими глазами открылась глубокая и огромная котловина. Здесь было так тихо, что, казалось, ветер никогда не заглядывал сюда. По дну этой низменности, под снегом, тихо журчал ручей. Вершины гор слева были покрыты огромными белоснежными шапками. Уже взошла луна, на совершенно чистом небе мерцали яркие звёзды, и эта картина очень напоминала вечерний зимний пейзаж.
   - Как здесь, должно быть, хорошо летом! - невольно вырвалось у меня.
   - А разве сейчас зима? - рассмеялась Тома.
   Вдали, справа виднелись небольшие скалы, а возле них - высохший ельник и небольшой кустарник. Мы направились туда и вскоре развели вокруг большого сухого пня костёр и начали сушиться. Потом я наломал лапника и устроил около костра "перину". Тома, тем временем, натопила в котелке снег и заварила чай. Костёр горел ярко. Мы быстро согрелись, поели, попили чай, и Тома легла спать. Я сидел у костра и подбрасывал ветви в огонь.
   Здесь, на нашей стороне, было сухо, было тепло. Здесь был обыкновенный летний вечер или, вернее, уже летняя ночь, а на противоположном склоне - зима. Там не видно было ни одного кустика, ни одного чернеющего уступа скалы - всё скрывал толстый слой вечного снега. Контраст между этими картинами был так велик, так сказочна была эта, почти театральная панорама, что можно было до безумия любоваться ею, и спать совершенно не хотелось,
   Позже я написал стихотворение об этом незабываемом вечере и посвятил его Томке. Вот отрывок из него:
   ... А помнишь, как с тобою мы
   Попали на одну поляну,
   Где был налево - вид зимы,
   Направо - летний вечер ранний.
   Свежело. Мы зажгли костёр,
   Тащили ветви на "перину"
   И медленно твой гаснет взор.
   Ты спишь. И спят кругом вершины.
   И тихо, тихо... Ветерок,
   Чуть-чуть дыша, колышет пламя
   И наглядеться я не мог
   На ту картину, что пред нами
   Раскрыла вдруг свою красу:
   Снегов, алевших от огня,
   И яркой звёздочки искру,
   Сквозь темень сумрачных небес.
   Казалось, что шептался лес
   И убаюкивал меня...
   И, действительно, тихое дуновение ветра, как бы обволакивало тело, убаюкивало, глаза мои смыкались, а когда загорелся старый пень, около которого был разложен костёр, и стало совсем тепло, я улёгся рядом с Томкой и заснул как убитый.
   Проснулся я, как только начало светать. Разбудил Тому, мы легко перекусили остатками продуктов и, выбравшись из гостеприимной котловины, поползли вверх по снегу. Склон был довольно крут. Идти приходилось очень осторожно, так как стёршиеся на камнях подмётки кирзовых сапог то и дело скользили по снегу. Мне не повезло и на этот раз: я оступился, примерно, на трети подъёма и, упав на бок, начал скользить вниз. Скорость быстро возрастала, а внизу были обломки скал, налететь с маху на которые, мне совершенно не хотелось. Я налёг всем корпусом на локоть, вдавливая его в плотный снег, и затормозил падение. Скорость уменьшилась и я остановился. Тома ожидала меня и, поравнявшись с нею, мы двинулись дальше вместе. Путь до вершины занял около трёх часов.
   Вершина представляла собой бескрайнее каменистое плато. Здесь не было снега. Кое-где торчали крупные выступы скал, а всё плато было усеяно обломками камня различной величины. Мы отдохнули немного и, взяв направление по компасу, двинулись вперёд. И вдруг...
   Мы так и не поняли, что это было: или внезапно плоскогорье было окутано туманом, или на него опустилось огромное густое облако. Мы мгновенно потеряли друг друга из виду.
   - Томка! - крикнул я.
   Она отозвалась и подошла ко мне, выплыв из молочной пелены, как приведение. Путь вперёд просматривался не более как на пять-шесть метров. Мы потихоньку, почти на ощупь, продвигались дальше и не отставали друг от друга. Было сыро и холодно.
   В тумане можно было легко заблудиться. Я это видел уже сейчас, когда проверял направление по компасу: мы почему-то всё время забирали влево, а я знал, что с левой стороны плато обрывается многометровой пропастью, и боялся в тумане попасть на неё.
   - Давай переждём, может быть, туман скоро рассеется, - предложил я Тамаре.
   Мы уселись рядом на холодный камень, но, не просидев и десяти минут, поднялись и начали приплясывать на месте: сырой холод пронизывал насквозь. Руки коченели. Я сунул их в карманы куртки и нащупал в одном из них какой-то твёрдый предмет величиной в палец. Это была конфета. Обыкновенная карамелька в бумажке. Не помню, как она попала ко мне в карман, но видно было, что находилась она там довольно длительное время: обёртка снаружи была липкая и вся перепачканная в махорочной крошке. Но, несмотря на такой невзрачный вид этой находки, я ей страшно обрадовался. Почему-то сразу вспомнились рассказы "стариков" о том, как люди бродили в тумане сутками, а, бывало, и гибли от голода. Меня теперь "голодная смерть" не страшила. Я сразу же решил, что сегодня мы ещё продержимся, а завтра, если не выберемся из тумана, я поделюсь с Томкой поровну. "Нет, - тут же перебил я мысленно самого себя, - я отдам одну половину Томе, а вторую спрячу. Сделаю вид, будто бы я её съел, а сам спрячу. А на следующий день снова разделю её пополам. Она, конечно, рассердится, она не примет этой жертвы, но я снова не съем своей половинки. И так до конца..."
   Рыцарские чувства переполняли меня. Я представлял себе, что мы уже бродим по этому плоскогорью восьмые сутки, что мы совсем обессилели и замёрзли, и вот мы падаем, и нет уже больше сил подняться и сделать хотя бы один шаг, и тут я вынимаю из кармана махонький, почти микроскопический, кусочек конфеты и слабеющей рукой подношу его ко рту Томы. Она не разжимает губ, она качает головой, я продолжаю настаивать, я умоляю её взглядом (говорить уже нет сил), она отказывается, и по её лицу текут слёзы. Слёзы благодарности...
   - Идём потихоньку, Томочка...
   Она удивлённо взглянула на меня и пошла рядом.
   А фантазия моя разыгрывалась всё дальше и дальше. Я уже видел её умирающей на моих руках, я уже хоронил её, забрасывая камнями холодный труп, а в пальцах у меня таяла та крупинка конфеты, от которой отказалась она.
  
   ... Туман рассеялся так же внезапно, как и появился. Мы стояли на краю плато, перед пологим и длинным спуском, в ложбине которого протекал небольшой ручей, а ниже по ручью, километрах в пятнадцати, стоял наш лагерь.
   Часа через четыре мы уже были дома.
   Так окончился наш двухдневный маршрут.
  
   А что же с конфетой? - спросите вы.
   Да ничего! Я сунул её в рот, как только показались вдали палатки нашего лагеря.
  
   1961 г.
  
  
  

М У Р А В Е Й

  
  
   Мы называли Горную Шорию - Мокрой Шорией... И, действительно, тот год отличался особой дождливостью. Что-то, видимо, испортилось в небесной канцелярии, забыли, наверное, закрыть какой-то краник и потоки воды, - то еле ощутимые, моросящие, то ливневые, бурлящие, - поливали нас почти ежедневно.
   В дождливую погоду работать было нельзя. С одной стороны - по технике безопасности, с другой - просто потому, что наши приборы не желали работать в сырости (прибор - не человек, прибор - машина сложная!) и потому не мудрено, что месячные планы мы выполняли на пятнадцать-двадцать процентов. Начальство рвало на голове редкие волосы, а мы, еле-еле, закрыв один участок работ, в дождь и слякоть, перебазировались на другой.
   Горная Шория - это страна болот. Не бездонных топей, а мелких, как она сама, болотец, где нога проваливается самое большее - по колено и в разные стороны летят фонтаны мутной жижи. Самым странным было то, что здесь были заболочены даже вершины сопок, в то время, как их склоны были сухи.
   Наш караван медленно продвигался вперёд. Вода чавкала под ногами, вода лилась на нас сверху, все были грязны, как черти, и, как черти, злы. Лошади часто проваливались по брюхо, и тогда приходилось быстро перерезать верёвки, крепящие вьюк, чтобы дать животному возможность встать на ноги и не захлебнуться в грязи.
   Мы подходили к квадрату наших работ и уже присматривали место, где бы можно было разбить лагерь. Наше внимание привлекла широкая и пологая сопка. К счастью, она не была заболочена. Мокрым был только её правыё склон, где мы вырыли примитивный колодец, быстро наполнившейся мутной водой, в которой плавала какая-то бурая труха. Но мы и такой воде были рады: чистую воду в Горной Шории найти было невозможно. Итак, для приготовления пищи мы были снабжены водою, а умывались мы, подставив лицо под дождь. Умываться нам приходилось даже чаще, чем хотелось.
   Мы быстро разбили лагерь, залезли в мокрые палатки и тот час же уснули, а утром начались наши геологические будни. Я колдовал над приборами, пытаясь их вернуть к жизни, повариха возилась с продуктами, а начальник отряда раздумывал: кого бы принести в жертву Богу, чтобы он дал нам, наконец, хорошую погоду. Но каждого было жаль, и жертва так и не была принесена, а Бог, видимо, потеряв терпение, сжалился, наконец, над нами: выглянуло солнце, обсушило ветви пихт, с которых скатывались за шиворот мокрые капельки, обогрело землю и с неё стали подниматься чуть заметные волны пара.
   Стало веселее на душе, и ребята разошлись в тайгу по маршрутам. А на моей совести было ещё несколько самых упрямых приборов. Я сидел, обнажённый до пояса, в палатке и занимался ремонтом.
   В палатке обычно можно было высидеть до десяти-двенадцати часов, после этого солнце так нагревало тент, что хоть бери тазик, веник и парься! Потный, в одних трусах, я выползал со своим прибором из палатки. Тут меня встречали радостными восклицаниями вездесущие оводы и слепни: "Человечек живой! Человечек живой!" - радостно звенели слепни; "Мясо-о! Мясо-о!" - гудели оводы. И хотя укусы этих тварей, честно скажу, - не радость, но к ним мы более-менее привыкли. Да и как не привыкнуть к ним, если нас жрали и днём, и ночью, и в дождь, и в вёдро. Овод и слепень любят жаркую, ясную погоду; сумерки и рассвет - время комара, а для гнуса мелко моросящий дождик или ночь - самая благодать! И ничего тут не поделаешь. Вся эта летающая нечисть не признаёт никакой диеты. Не будешь ведь объяснять комару, что, мол, не ешь меня на ночь, береги желудок, а вот завтра утром, пожалуйста - грызи!
   Один наш товарищ составил целую коллекцию этих крылатых кровососов - от громадного шершня, до еле различимого невооружённым глазом, мокреца, - поместил её под стекло и послал в город своей пятилетней дочери, написав на коробке: "Что ест папу летом". Но всё-таки и жара была не менее страшным наши врагом, чем всякие там летающие.
   Я прохаживался по вымершему лагерю, обмывался до пояса тёплой водой, потом, скрепя сердце, снова лез в палатку.
   Так продолжалось изо дня в день. Отряд наш был большой и когда уже были отремонтированы почти все приборы, выяснялось, что ещё три или четыре прибора "забарахлили" и приходилось возиться с ними; так и шла работа по кругу: одни чинишь, другие ломаются.
  
   Место, где стоял наш лагерь, было расчищено от лишней растительности: был повырублен кустарник, повытоптана трава. От палатки к палатке были протоптаны дорожки. Со временем, пересекающимися дорожками был покрыт весь лагерь, пока, наконец, они не слились в одно целое, образовав огромную глинистую площадь, утоптанную многочисленными следами вдоль и поперёк.
   Наконец, были поломаны последние тощие кустики, как-то случайно уцелевшие на голой площади, и нетронутым оставался только один маленький муравейник посередине лагеря. Я часто сидел около него, следя за работой мелких рыжих муравьёв.
   Но были и другие муравьи. Они, казалось, не имели своего гнезда, потому что бегали по всему лагерю, заползали в любые щели и везде чувствовали себя, как дома. Они были вчетверо длиннее первых, мясистее их и совершенно чёрны. Чем они были ещё замечательны - это тем, что некоторые из них были крылатыми. Правда, серые прозрачные крылья, аккуратно сложенные на спине, никогда не раскрывались, и никто из нас не видал летящего муравья, но, тем не менее, - это были самые настоящие крылья и носили их самые настоящие муравьи. Для чего они муравью - мы не знали; кого они украшают: самку или самца - нам было неведомо; и вообще, наши знаниях о муравьях ограничивались только числом их видов на земном шаре (которое мы тоже знали очень приблизительно), да ещё. некоторыми разрозненными фактами, почерпнутыми из научно-популярной литературы.
  
   Однажды, как всегда, разморенный жарким солнцем, я вылез из палатки, постоял в тени, потом обмылся тёплой водой и уселся возле муравейника. Рыжие копошились на крыше своего дома, бегали вокруг и около, и сразу всё это представлялось чем-то хаотичным, не организованным. Но, стоило присмотреться внимательнее, и можно было заметить, что это не беспорядочная беготня. Вот один мураш тащит муху. Муха в десять раз крупнее его и когда он перелезает через препятствие, то теряет равновесие и летит кубарем вместе со своей ношей, но, однако, не выпуская её из челюстей. Вот другой муравей тащит какую-то соломинку. Это по-нашему - соломинку, по-ихнему - бревно, или того больше. Устал, остановился, потом пополз опять. Это, наверное, строитель. А вот высочила на поверхность муравейника нянька с яйцом, испугалась солнечного света, завертелась на месте и вновь юркнула в зияющее чернотой отверстие. И на какого рыжего не посмотришь - каждый занимается своим делом.
   И чёрные занимались своим делом. Тоже тащили и мух и строительный материал, а куда тащили - неизвестно.
   Я поймал за крыло большого чёрного и бросил его в муравейник к рыжим: "Возьмите вашего братца!" "Братец" отчаянно забарахтался под насевшими на него рыжими и умолк. Его схватили за руки и за ноги и куда-то потащили. "Вот те на! - подумал я. - Вместо того, чтобы попасть к братьям - попал к праотцам!" Вдруг меня осенило: "Да ведь это же, наверное, самка, слабый пол, хотя и крылатый! Недаром она так быстро погибла!" Для подтверждения своей мысли, я схватил чёрного без крыльев и принёс его в жертву науке. Увы! Его постигла та же участь Любопытство моё разыгралось. Я хватал и слева и справа от себя больших чёрных муравьёв и бросал их и по одному, и по двое, и по трое в муравейник, но никому из них не удавалось спастись, все они быстро погибали под укусами своих ближайших родственников.
   Я уже хотел было прекратить эти опыты, этот муравьиный каннибализм, как вдруг заметил ещё одного чёрного, который тщетно пытался вытащить дохлого овода, застрявшего между двух травинок. Я отнял у него добычу, взял муравья за лапу, повертел над муравейником и разжал пальцы. Но что это? Он и не думал сдаваться! Быстро-быстро перебирая лапками, он бежал по головам рыжих! Вот он скрылся под копошащейся массой насевших на него муравьёв, потом, как древнерусский богатырь, поднялся на своих мускулистых ногах и стряхнул с себя рыжую массу. Но не тут-то было! Он был один, рыжих - сотни. Они снова облепили его. Они кусали его за ноги, жалили тело, брызгали кислотой в глаза, а он только щелкал своими страшными челюстями (мне казалось, что я даже слышал эти щёлкающие звуки) и то один, то другой рыжий, перерубленный надвое, отлетал в сторону. Чёрный бежал с кручи, но что это было за бегство, если на тебе висит не один десяток врагов? Он оборачивался, отбивался от них и снова успевал сделать несколько шагов по чужим головам. Вот он уже у самого края, вот ступил, наконец, на глинистую почву, раскидал в стороны последних своих преследователей, быстро почистил усики и, как ни в чём не бывало, побежал дальше по своим муравьиным делам. Я рассмеялся: "Ну, нет, не уйдёшь!" Снова подхватил его и снова бросил в середину муравейника. И опять повторилось всё сначала. Казалось, что он даже не устал: или был чертовски вынослив, или уже попадал в подобные переделки и страх придавал ему силы. Опять он бежал по головам наседавших на него со всех сторон врагов, опять скрывался под ними, опять каким-то чудом выкарабкивался живой и невредимый и бежал дальше.
   И вдруг его не стало. Только рыжая масса копошилась над тем местом, где он только что стоял. "Вот тебе и конец!" - подумал я. Но что случилось? Что за паника в стане рыжих? Почему дрогнула доблестная рыжая армия? Вот из кучи показалась голова чёрного и страшные челюсти начали наносить удары направо и налево. Рыжие отступили, но чёрный уже бежать не мог. Задние ноги его была парализованы и он полз на одних передних, но всё же полз вперёд, нанося удары врагам. А враги не зевали. Они опять тучей окружили чёрного, и снова он скрылся в их массе и опять выполз, и опять громко щёлкали его мощные челюсти. Он полз. Полз вперёд, хотя силы оставляли его и шансы на спасение всё уменьшались и уменьшались. Рыжие, уже не надеясь зажалить насмерть чёрного чужака, повисли на его ногах и теле, и он полз, таща за собой огромный рыжий шлейф. Потом вскакивал, стряхивал с себя ношу и тут же падал опять, и снова полз.
   Вот и конец муравейника, вот и спасительная глинистая почва, вот и отстали все рыжие. Спасение! Он прополз ещё немного и остановился. Мне показалось - упал. Упал и тяжело дышит. Я поднял его и занёс над муравейником. "Теперь тебе конец! В третий раз не вырвешься!" Муравей висел у меня в руках на одной лапке и даже не шевелился. Он был настолько обессилен, что уже не сопротивлялся бы, если бы я разжал пальцы...
   Что-то шевельнулось во мне. Я отошёл подальше от муравейника, опустил чёрного в траву, потом нашёл отнятого у него овода и положил рядом.
   Светило солнце. И страшно хотелось жить.
   Жить! Назло всем рыжим.
   1962 г.
  
  
  
  
  
   Д Е Л А Б У Х Г А Л Т Е Р С К И Е В нашей геологоразведочной партии была бухгалтерия, состоящая из пяти человек. Зачем бухгалтерия партии, в которой было всего четыре отряда и чуть более сотни человек в них - неизвестно. С делами такого коллектива вполне мог бы справиться один младший бухгалтер, а у нас их было пятеро: старший бухгалтер и четыре расчетчицы - по человеку на отряд. Работы было мало, а уйти с рабочего места - нельзя: через стенку находился начальник партии, старший геолог, старший геофизик и другие конторщики.
   Часто в бухгалтерию приезжали верхом начальники отрядов по своим делам: то получить недостающее оборудование, то деньги по доверенности на одного геолога или геофизика своего отряда. Обычно наша зарплата номинально находилась в бумагах бухгалтерии до конца сезона: тратить её в тайге было почти некуда. В конце каждого месяца в контору партии съезжались начальники отрядов с отчётами.
   Но все эти дела не очень обременяли бухгалтерию, и время они обычно проводили в праздных разговорах и рассказывании многократно повторяемых и уже почти выученных наизусть анекдотов. Иногда они ещё считали число мух на каждом из трёх окон, на каком окне больше. Вот так потихоньку и шла бухгалтерская жизнь всё лето, вплоть до отправления партии на зимние квартиры.
   Но происходили иногда случаи, заставлявшие целую неделю трястись от смеха не только бухгалтерию, но и всю контору, а потом по нескольку раз рассказывать случившееся тем, кого в этот момент не оказалось на месте.
   Вот о двух таких случаях я и хочу рассказать.
   Как я уже упоминал, в нашей партии было четыре отряда, человек по двадцать-двадцать пять. Так вот, один, очень малочисленный отряд, был полностью женским. Его составляли десять-двенадцать человек двадцати-двадцатидвухлетних женщин и девушек. Этот отряд занимался так называемой газовой съёмкой. По заранее размеченным профилям и точкам на них, производился отбор почвенного воздуха, и замерялась его радиоактивность на радон - продукт распада радия. Если есть радон, значит, есть и радий, если есть радий, значит надо копать шурф, углубляться в землю, может быть, наскочишь на месторождение. Но радий такой элемент, что обнаружить его месторождение было крайней редкостью.
   К каждому отряду, как и к женскому, было прикреплено несколько лошадей: и для перевозки снаряжения и утвари, при переходе отряда на новое место работы, и для поездки верхом на базу партии, и для связи с другими отрядами, если была в этом необходимость. Низкорослые лошади-алтайки были выносливыми и умными животными, но иногда их подстерегала смерть. То змея ужалит, то ослабнет от тяжёлого вьюка при переходах, свалится в глубокий каньон и разобьётся, то от других причин. В таких случаях надо было составлять акт на списание лошади, в котором бы указывался её пол, кличка и масть.
   И надо же было такому случиться, что пала кобыла именно в этом, самом малочисленном женском коллективе! Что такое женщина? Это, примерно, то же самое, что и мужчина, только мало разбирающаяся в лошадиных мастях. Вернее было бы сказать, совсем не разбирающаяся в этом вопросе. Но акт надо было составлять и женщины сообща принялись за дело. Акт гласил: "Такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года, на таком-то участке работ, по такой-то причине пала кобыла..." В том, что это была кобыла, а не конь - женщины разобрались, хотя большинство из них были незамужними. Итак: "Пала кобыла, по кличке МАШКА, масти..." Вот на этом месте они и споткнулись. Какой же масти была МАШКА?
   - Вороная, - подсказала первая из женщин, которая кроме вороной никакой масти более не знала.
   - Нет, вороная - это чёрная, а МАШКА то ли рыжая, то ли ещё какая-то, - поправила вторая.
   - Девочки, девочки, ну думайте, вспоминайте: какие ещё бывают масти лошадей, - торопила их начальница.
   - Белая, - вставила третья женщина.
   - Ну, какая же она белая?! - возмутилась вторая. - Она же рыжая или светло-рыжая! И вообще, такой масти нет - белая.
   - А рыжая есть? - неуверенно произнесла четвёртая.
   - Нет! - безапелляционно заявила начальница. - Она как-то иначе называется.
   - Каурая, - подсказал кто-то нерешительно.
   - А это какая?
   Но никто не знал, что это за масть - каурая, и МАШКА была явно не каурой.
   - В яблочках! - радостно вспомнила одна из весёлых девушек.
   - Ну, какие ещё яблоки, - возмутилась начальница. - Давайте серьёзно к этому вопросу относиться. Нам уже на работу пора выходить. Какие ещё масти есть?
   - А что? - упрямилась предыдущая. - Есть такая масть: в яблочках. Только в яблочках с чем-то: или вороная в яблочках, или пегая в яблочках.
   - А может быть МАШКА пегая?..
   - Нет, не пегая.
   - Гнедая... - проговорил кто-то.
   Нет, и не гнедая. А какая это, собственно, - гнедая?
   - Вот ещё есть в подпалинках, - опять радостно воскликнула весёлая девушка.
   - Ну, какие там ещё подпалины? То яблоки тебе, то подпалины! Говорите конкретнее!
   Девушка обиделась и замолчала
   И тут, как из рога изобилия, посыпались названия мастей: буланая, саврасая, чалая. Но никто, абсолютно никто из женщин, не знал, какой цвет обозначают названные масти. У начальницы показались слёзы на глазах. Она уже не торопила женщин, а с жалкой полуулыбкой переводила свой взгляд с одной на другую. И тут, среди вдруг наступившей тишины, у одной, молчавшей до этого девушки, неуверенно вырвалось:
   - Мерин...
   - Правильно! - обрадовалась начальница. - Пала кобыла, масти мерин, по кличке МАШКА.
  
   И этот акт через несколько дней был направлен в бухгалтерию.
   Когда в небольшой комнатке, занимаемой бухгалтерией, затрясся потолок от визгливого хохота пятерых женщин, - туда вбежали начальник партии и остальные сослуживцы. Гогот мужчин добавился к хохоту женщин, которые уже и повизгивали, и похрипывали, и подвывали, и хватались за сердце, но не могли остановиться. А начальница отряда газовой съёмки, привезшая акт о списании кобылы, смотрела на обезумевших от смеха людей и не могла понять, что же их так развеселило, пока, наконец, главбух на ушко не прошептала ей, ЧТО такое кобыла и ЧТО такое мерин и в чём основное отличие между той и этим. Начальница отряда газовой съёмки покраснела, хотя была уже замужем, и выскочила из комнаты. С тех пор, если кто-либо вспоминал о женщинах из этого отряда, то обычно добавлял: это те, у которых кобыла масти мерин.
   И в сотый раз поднимался хохот.
  
  
   Второй случай был не менее анекдотичным
   Все недоразумения возникают от безделья. Вот, например, нечего делать человеку, не перегружен он работой, и сидит этот человек и размышляет: что бы ещё такое придумать новенького, что бы ещё такое изобрести? И придумывает, и изобретает. Вот и в нашей бухгалтерии, видимо, от безделья, пришла кому-то в голову мысль, изменить формулировку расписок на передачу чего-либо из отряда в отряд, усовершенствовать её. В каждом отряде всегда чего-то недоставало, а что-то было в избытке, и приходилось, чтобы не стояла работа, брать взаймы друг у друга то одно, то другое, пока не поедет начальник отряда с отчётом на базу партии и не привезёт нужные вещи, и не отдаст их в тот отряд, у которого брал взаймы. Так вот, при передаче чего-либо из отряда в отряд, необходимо было писать расписку о взятых вещах. Раньше писали просто. Надо, скажем, мне получить из соседнего отряда, например, топоры, хлопчатобумажные костюмы, телогрейки, сапоги и прочее, я так и писал:
   "Я, Иванов, из первого отряда, получил у Петрова из второго отряда:
      -- Топоры - две шт.
      -- Хлопчатобумажные костюмы - три комплекта.
      -- Сапоги кирзовые - две пары.
      -- Телогрейка - одна".
   Но вот в бухгалтерии пораскинули мозгами и решили: так не годится, надо что-то придумать. А если у топора сломается топорище? А если у телогрейки оторвётся рукав, а у сапога - голенище? Это значит, что вещь будет РАСКОМПЛЕКТОВАНА! Какой ужас! И появилась такая ,чудовищная до идиотизма формулировка. Теперь акт о передаче гласил:
   ".Я, Иванов, из первого отряда, получил у Петрова из второго отряда:
   1.Топоры в комплекте - 2 (два)
   а) топорище - 2 (два)
   б) собственно топор - 2 (два)
   2. Хлопчатобумажные костюмы в комплекте - 3 (три)
   а) куртка - 3 (три)
   б) брюки - 3 (три)
   3. Сапоги кирзовые в комплекте - 1 (одна пара)
   а) голенище - 1 (одна пара)
   б) собственно сапог 1 (одна пара)
   4) Телогрейка в комплекте - 1 (одна)
   а) рукава - 2 (два)
   б) воротник - 1 (один)
   в) собственно телогрейка - 1 (одна)
   Меня подобная формулировка выводила из себя, доводила до слёз, у меня рука не поднималась писать: собственно топор, собственно телогрейка и всё это ещё и в комплекте. Что такое "собственно топор" без топорища? Ведь им же работать нельзя! Как, впрочем, и топорищем без "собственно топора". О каком комплекте идёт речь? А что такое сапоги без голенища? Это что, - кожаные калоши на резиновой подошве? Ну, я ещё могу понять, что такое: костюм в комплекте. Раз вещь состоит из двух частей, значит это и есть комплект. Хотя в самом слове - комплект - всё сказано. Раз костюм, значит куртка и штаны. Но что такое телогрейка в комплекте?! Что бывают телогрейки без рукавов? Так это уже не телогрейка, а безрукавка. А без воротника кто-нибудь видел телогрейку? Подымите руки! Никто не видел. Но как я ни возмущался, как ни пытался составлять расписки по старому образцу, - бухгалтерия неизменно возвращала их мне с просьбой "писать, как положено".
   Как-то мне понадобилось срочно поехать на базу партии, а всех лошадей, как назло, пару дней назад забрал наш конюх для подвозки продуктов для отряда. Прошагав километров пятнадцать, я наведался в соседний отряд и попросил на пару дней лошадь. Начальник отряда не отказал в моей просьбе.
   - Бери вон того жеребца, - указал он на стоящую на привязи лошадь. - Пиши расписку.
   Какой-то бесёнок толкнул меня под ребро, и я написал:
   "Я, Иванов, их первого отряда, получил жеребца у Петрова из второго отряда, в комплекте:
   1. Голова - 1 (одна)
   2. Хвост - 1 (один)
   3. Ноги - 4 (четыре)
   И поскольку это был жеребец, а не кобыла, то я без колебаний продолжил:
   4. Этот самый - 1 (один)
   5. Эти самые - 2 (два)
   и классически закончил:
   6. Собственно жеребец - 1 (один)
   Начальник второго отряда, не читая, сунул расписку в карман, Через некоторое время она с оказией попала в контору. Комната бухгалтерии наполнилась женским визгом и хохотом, поддержанным гоготом мужчин, вбежавших в бухгалтерию.
   Я потом расспрашивал нашего конюха, алтайца, плохо говорившего по-русски, который привёз мою расписку в бухгалтерию: как там его встретили?
   - Смеялся шибко! - ответил он.
   - Кто смеялся? - не понял я.
   - Комнат адын.
   Но с тех пор "адын комнат" стал исправно принимать расписки по старому, выверенному временем, образцу.
  
   1 9 9 5 г.
  
   М Ы Ш
  
   ...
   В мире нет абсолютно подлых людей. Всё в мире относительно. Любой человек, каким бы добродетельным мы его не считали, носит в себе зачатки всех тех пороков, которыми начинено чрево отъявленного негодяя. И примеров тому - множество.
  
   Это произошло со мной в одном из отрядов нашей геологоразведочной партии на Алтае в далёком 1956 году.
  
   Состояние было...какой бы тут эпитет подобрать? Плохое, тоскливое? - слишком мягко, ужасное, жуткое? - громкие, но ничего не говорящие слова. Нет, не подобрать словесного выражения тому состоянию, когда в человеке просыпается неистовый зверь, когда этот зверь готов вот-вот вырваться наружу и чтобы не допустить этого, не дойти до трагической развязки, надо... надо...
   А что же надо?
  
   Я лежал в палатке на смятом спальнике и тупо смотрел в угол. Горящая папироса дрожала в моих руках. В палатку протиснулась красная морда Лемченко. Я ненавидел его за его глупость. Он не был дураком, он был просто глуп. А между этими понятиями большая разница. Я ненавидел его за его глупость с тою же страстью, с какой привязывался к человеку, любимому мною. Я мог или любить, или ненавидеть. Безразличным к человеку я никогда не был.
   - Дай закурить! - сказал он, грубо. Не сказал, а почти что приказал.
   Я швырнул на футляр от прибора папиросу.
   - Как собаке швыряешь!
   "Ты и есть собака!" - хотелось крикнуть ему, но я и этого не сказал, Он ушёл, а мне стало ещё горше. Если бы я был женщиной, я бы расплакался и хоть этим облегчил свою душу, но я не умел плакать. Я плакал всего один раз в жизни...
  
   Была поздняя осень. Все отряды давно позаканчивали геологические работы и были переброшены на базу партии, а мы всё ещё сидели в тайге (хотя работа тоже давно была закончена) и не имели возможности даже связаться с базой.
   И вот, наконец, мы услышали шум вертолёта. Ура! Ура! Летим! Но радость была преждевременной. Из вертолёта соскочил на землю пилот, потом, вслед за ним, полетели какие-то ящики, потом вылез старший геолог партии.
   - Саша, выручай, - сказал он нашему начальнику отряда, - на тебя вся надежда! По горным выработкам горим. Надо пройти сто пятьдесят метров канав и пятнадцать кубиков шурфов. Я тебе взрывчатку привёз.
   - Да где же я буду проходить их?! - возмутился Сашка. - Тут даже намёка на месторождение нет!
   - Ничего. Подумай. Надо сделать, - сказало начальство, забралось в вертолёт и улетело.
   Саша сел на землю и выругался. Потом долго смотрел в одну точку. потом подозвал рабочих:
   - Копайте под тем кедром яму. Поглубже.
   Метрах в семидесяти от лагеря, в конце поляны, рос огромный кедр. Яма была быстро выкопана, мы сложили туда взрывчатку, запалили бикфордов шнур и разбежались. Бухнуло. Кедр рванулся ввысь, разворачивая землю и обнажая корни, и рухнул на бок, ломая свои и чужие ветви.
   Потом мы неделю сидели в палатках и документировали "пройденные" выработки. В отчёте всё должно быть гладко.
   Но не это было причиной моего состояния, совсем не это! Да что за дело в том, Ч Т О было виной моему состоянию?! Достаточно сказать, что я был близок к сумасшествию. Я не мог видеть людей, не выносил их смеха; любой, обращённый ко мне вопрос, просьбу, принимал как вызов.
   Однажды начальник отряда сказал мне:
   - Роберт, составь, пожалуйста, ведомость питания.
   Ну что тут особенного? Это всего на двадцать минут работы. Но какое М Н Е до этого дело!? Почему Я должен заниматься всякими там крупами, макаронами, тушёнками, сгущёнками, хлебом, сухарями и ещё чёрт знает чем, когда это с таким же успехом мог сделать любой рабочий?!
   Я влетел в палатку и заскрежетал зубами. Мне хотелось завыть по-звериному, броситься на кого-то и перегрызть ему глотку или схватить любой тяжёлый предмет и крушить им направо и налево всё на свете: ящики с макаронами, вёдра с картошкой, головы с мозгами - всё, всё!
   Я упал на спальник. Меня трясло. "Если я не выдержу, - пронеслось в голове, - то придётся кончать жизнь или за решёткой, или в сумасшедшем доме".
  
   Вчера выпал снег. По утрам подмораживало. Нам было холодно. Мышам - тоже. Кроме того во вьючных сумах, которые располагались тут же, в палатке, находились крупы и мыши были не прочь ими полакомиться. Мы не гоняли этих маленьких серых зверьков и они настолько привыкли к нам, что совершенно нас не боялись и наглели с каждым днём всё более и более. Залезет мышь на стол, станет на задние лапки в метре от тебя и умывается с самым невозмутимым видом. Иногда это злило. Я ударял кулаком по столу. Мышь подпрыгнет, станет на все четыре, окрысится, покажет два белых зуба и опять начинает тереть в лапках острую мордочку. Одну мышь накрыли стеклянной банкой из-под тушёнки - она и бровью не повела. Кончила умываться, повертелась, повертелась в банке и начала расчёсывать шерсть на брюхе. Смех, да и только!
   Но нашим общим любимцем был маленький, толстенький, несовершеннолетний мышонок, который, казалось, совсем не знал чувства страха: он забирался к нам на одежду, залазил в протянутую ладонь и везде чувствовал себя как дома. Мы почему-то решили, что это мужчина и называли его мужским именем - М Ы Ш.
   - Смотрите, Мыш пришёл!
   Мыш сидел на задних лапках на вьючной суме, и поводил розовым носом, пытаясь понять, что у нас за деликатесы на столе и стоит ли за ними забираться туда. Потом деловито, не спеша, полз по нашим коленям, рукам, перебирался на импровизированный стол и замирал в ожидании. Я протягивал ему огрызок колбасы. Он хватал её двумя лапками, откусывал кусочек, словно пробуя, потом бросал на нас мимолётный взгляд, как бы говоря: "Ничего, сойдёт!" и убегал в угол. Слышалось недолгое шуршание, и Мыш опять появлялся на столе. Но обед заканчивался, и стол был пуст. Мыш стоял некоторое время молча, принюхивался, потом начинал требовательно пищать: "Пи! Пи!" Какого, мол, чёрта! Давай ещё чего-нибудь!
   - Всё, Мыш. Ничего нет. Приходи завтра.
   Он, должно быть, понимал человеческий язык, потому что тот же час молча скрывался и уже не показывался до утра. А утром приходил снова.
  
   Я валялся в палатке. Беспрерывно курил и швырял за порог окурок за окурком. Темнело. Я зажёг свечу. Ребята сидели у костра и рассказывали анекдоты. До меня доносились изредка обрывки фраз.
   - Ты чего не идёшь к костру? - подошёл к палатке Саша.
   - Не хочу.
   Он посидел молча насколько минут, выкурил папиросу и ушёл.
   "Надо что-то делать. Надо что-то делать. Так дальше продолжаться не может, - стучало у меня в висках. - Но что? Что?"
   За ящиком кто-то пискнул. Я притаился. Вскоре показался Мыш. Он уселся на вьючной суме и смотрел на меня немигающими бисеринками глаз.
   - Мыш! - сказал я.
   Неправда, что животные лишены разума! Неправда!! Любое животное, даже амёба, имеет мизерный мозг. Иначе, как он мог по звуку моего голоса, догадаться о том, Ч Т О ему грозит? Он моментально юркнул во вьючную суму, но я как зверь (а в то время я, действительно, был зверем) кинулся туда же, схватил суму, прижал её к себе и собрал в узел, а почувствовав, что внутри что-то заметалось, - начал потихоньку выуживать мешочки с крупами и когда был вынут последний мешочек, мне не составляло большого труда зажать в кулаке Мыша,
   И вот я вытащил его наружу. Он отчаянно барахтался в моей руке, как будто предчувствовал свой конец, Я щёлкнул его по голове и он притих. "Что бы с ним сделать? Зарезать? Придавить голову крышкой от ящика? Это же очень просто: взять, приоткрыть чуточку крышку, заложить туда голову Мыша, а потом медленно давить, Сначала сомнётся мякоть, потом хрустнет череп - и всё. Или..." И тут мой взгляд упал на свечку. "Вот оно!" Я схватил Мыша за хвост, перевернул вниз головой, щелкнул ещё раз по ней, чтобы он не извивался, и когда он беспомощно повил на хвосте, - внёс его в пламя свечи.
   Раздался Н Е Ч Е Л О В Е Ч Е С К И Й К Р И К!!!
   Не писк! Это был крик!
   Но в ту минуту я ничего не соображал, хотя, мне казалось, что я действую хладнокровно и сознательно. Я, например, видел, что Мыш был ещё жив, он дышал, ясно было видно, как из его крохотных ноздрей вырывались две струйки пара при выдохе, а когда огонь врывался ему в грудь при вдохе, - он конвульсивно извивался и, царапаясь лапками по своему же телу, пытался подняться, уйти от огня, но, я щёлкал его по голове и он снова летел в пламя.
   В палатке пахло палёной шерстью, но я не замечал этого. Мордочка Мыша уже почернела, но он ещё пытался защитить её от огня обуглившимися лапками.
   Это продолжалось недолго. Мыш дёрнулся ещё несколько раз, глаза вылезли из орбит, из раскрытого рта упала капля крови, чуть не затушившая свечу, и потом он затих.
   Я положил обуглившийся трупик на стол, потушил свечу и зарылся в спальник.
   Вскоре в палатку влез Сашка с одним из рабочих.
   - Чем это тут воняет? - произнёс он, зажигая спичку. - Смотри! Мыша зажарил! Дурак.
   Меня трясло в спальнике. Но нет, это были не рыдания! Меня трясло от смеха. Это был беззвучный, истерический смех, предвестник наступающего выздоровления...
  
   В мире нет абсолютно подлых людей, как нет и абсолютно идеальных. Всё в мире относительно. Любой человек, каким бы добродетельным мы его не считали, носит в себе зачатки всех тех пороков, которыми начинено чрево отъявленного негодяя, И примеров тому - множество.
   Это - один из них.
  
   1960 г.

С У Д Ь Б А

  
  
   ...Может быть, именно потому и услышишь в вагоне поезда какую-либо необыкновенную историю, что время, как правило, неограниченно, а ритмичный перестук колёс располагает к неторопливой беседе, заставляет иногда вспомнить давно забытое, а иногда и раскрыть душу совершенно незнакомому, чужому, в сущности, для тебя человеку.
   В данном же случае душу раскрывать перед кем-либо не пришлось; просто я оказался невольным слушателем, а затем и участником необыкновенной истории.
   Нас в купе было четверо. Трое, примерно одинакового возраста, лет по двадцати-двадцати пяти, четвёртый же был намного, почти втрое, старше нас и разговора обычно не поддерживал. Молчал, смотрел в окно, иногда слушал наши споры, ухмыляясь про себя, и давая понять, что мы для него - зелёная молодёжь, каковою мы себя, конечно, не считали.
   Мы, трое, ехали в Бердянский дом отдыха. Один из нас был инженером, другой был врачом, я - геологом; о старике мы не знали ничего.
   Поезд наматывал километры на колёса, стучал на стыках, скрипели, тряслись вагоны, мелькал за окном серенький пейзаж. Пейзаж, конечно, не может быть серым. Серым, тяжёлым, низко висящим было небо. Оно давило, угнетало и оттого всё кругом казалось серым.
   Я сидел в ресторане и не спеша пил пиво, посматривая по сторонам. Мне нравилась эта роль наблюдателя. Вот за моим столиком сидит пара. Это, явно, муж и жена. Она ухаживает за ним, перекладывает со своей на его тарелку лишний кусок, предлагает свой стакан томатного сока, подаёт салфетку. Они почти не разговаривают, обмениваются междометиями. Молча рассчитываются и уходят. Вот, наискосок от меня, тоже пара. Тут налицо путевое знакомство. Тут всё наоборот: ОН старается во всём угодить ЕЙ. Улыбается, шутит, развлекает. Она уже не смущается, как вчера. Вчера они сидели за этим же столом и встретились, по-видимому, случайно, здесь же, а сегодня умышлено пришли пораньше, к открытию ресторана, и сели за тот же столик, сблизивший их вчера.
   А за ними сидит дед, с пышными, закрывающими рот, усами. Он ест борщ и после каждой ложки обтирает платом усы. Вернее, каждый ус в отдельности: сначала левый, потом правый; потом снова суёт ложку в рот и процедура обтирания усов повторяется.
   Напротив деда сидит мама с сыном и кормит его с ложечки. Он не хочет кушать, отталкивает ложку рукой, проливает борщ на скатерть. тычет пальцем в окно и мычит что-то нечленораздельное. Бедная мама! Сыну лет четырнадцать. Он слабоумный. Каждый раз я вижу, как она таскает его в ресторан и тщетно пытается хоть что-то втолкнуть в его рот. Куда она везёт его? Зачем? Для чего? Загадка!
   Может быть, кто-то сейчас таким же образом наблюдает за мной и пытается понять: кто я? зачем я здесь? куда еду? И для него я тоже являюсь загадкой. Что он может знать обо мне?..
   Я вернулся в купе. Там шёл оживлённый разговор между врачом и инженером. Я, к сожалению, не застал его начала.
   - Это похоже на мистику! - почти кричал инженер, когда я входил в купе. - Как можно даже допустить такую мысль!? Ведь если можно предсказать будущее, если оно предопределено, то для чего тогда борьба? Для чего какие-то там достижения, стремления, для чего, наконец, цель жизни и какая она, эта цель, если всё, абсолютно всё, каждый твой шаг, каждый твой поступок - известен и он, по вашим словам, будет именно таким, а не другим! И даже конец известен: и когда он настанет, и каким он будет!
   - Ну, не совсем так, - отвечал спокойно врач, - хотя, в общем-то, вы в этом и правы. - Он словно задумался о чём-то и потом уже, более оживлённо продолжал: - Но это совсем не значит, что не нужна борьба, что надо ждать, сложа руки, своего, предопределённого, как вы говорите, конца. Во-первых, - он улыбнулся, - вы не знаете своего конца, и я - также, и 99% людей - тоже.
   - Ну и что ж! - перебил его инженер. - Но, в принципе, это же возможно узнать! Ведь если бы сидела сейчас перед нами какая-то там, гадалка или предсказательница, то каждому из нас она смогла бы рассказать: и обо всей его будущей жизни и о конце его. Как же тогда жить? Как же жить с мыслью, что каждый твой шаг известен, и конец тоже?
   - Но, вы же, не бессмертны! Вы же точно знаете, что вас в будущем ожидает смерть, и вы спокойно живёте с этой мыслью! Какая вам разница, если об этом, о вашем конце, будет знать ещё кто-то? Например, та же гадалка.
   - Так пусть она мне этого не говорит!
   - Ха-ха-ха! - рассмеялся врач. - Пусть! Пусть! Но, мы же, не об этом сейчас спорим. Мы говорим вообще о предвидении, предсказании. Возможно ли оно, и что это такое? То, что оно, возможно, то, что существуют индивидуумы, способные предсказывать будущее, хотя их очень и очень мало, - это для меня совершенно очевидно. А вот как это объяснить с материалистической точки зрения - не знаю. И никто не знает. В этом весь фокус!
   - Извините, - вмешался я в разговор, - вот вы говорите, что трудно материализовать это явление, если оно, конечно, существует. Но вот известно, например, другое явление, так сказать, антипод предсказанию - это твоя прошлая жизнь. Ведь есть же люди, цыганки, например, которые, гадая на картах или по руке, рассказывают тебе всю твою прошлую жизнь с многочисленными подробностями, причём, с такими, что тут совершенно исключено случайное совпадение фактов. Это явление, как, по-вашему, поддаётся научной оценке?
   - Это тоже загадка. Но, конечно, настоящей предсказательницей или гадалкой является далеко не каждая цыганка. Цыгане - великие психологи. Сама жизнь научила их этому. Сказав, может быть, наобум какую-то фразу и, видя, что она попала в цель, видя это по выражению вашего лица, по вашим эмоциям, они развивают эту мысль дальше и, следя за вами, ведут нить своего рассказа. В этом нет ничего удивительного. Это попросту - обман. И таких цыганок большинство. Но есть на самом деле люди (и среди цыганок - тоже), которые, впервые видя тебя, могут рассказать тебе всё о твоей прошлой жизни, могут, например, рассказать о том, что происходит сейчас, в данную минуту, в твоём доме, если ты находишься вдали от него. Об этом хорошо написано у Шишкова. И вот эти случаи тоже загадочны. Я не знаю, что это за способности и как можно их объяснить, но мне известно несколько достоверных случаев, как гаданий о прошлой жизни, так и предсказаний будущего, которым я не могу не верить.
   - И что же, всё сбылось? - вдруг спросил, молчавший до этого, старик.
   В продолжение нашего разговора, я видел, с каким интересом он устремлял свой взгляд на говорившего. Этот подчёркнутый интерес обратил наше внимание на него, но когда он замечал на себе наши взгляды, тогда спокойно отворачивался к окну, делая вид, что этот разговор его совершенно не интересует, хотя по его напряжённой позе было видно, что он - весь внимание. И вот он впервые нарушил молчание.
   - И что же, всё сбылось? - спросил он врача. - Всё до мельчайших подробностей? Я имею в виду предсказания.
   - Да, Мне рассказывал очевидец об одном случае пророчества. И хотя предсказание окончательно, можно сказать, не сбылось, но в простую цепь совпадений трудно поверить.
   - Как, окончательно не сбылось? Что вы имеете в виду?
   - Дело в том, что человек, которому цыганка предсказала и год его женитьбы, и количество детей, и даже смерть одного из них, а так же год смерти его самого...
   - И что же, всё так и произошло? - перебил нетерпеливо старик.
   - Да. Но этот человек, совершенно не верящий, ни в какие гадания, рассказав как-то, по случаю, об этом своей молодой жене, сам напрочь забыл о нём. А жена запомнила и, видя, что три предсказания уже сбылись, она, естественно, со страхом ожидала четвёртого предсказания - смерти супруга. И, действительно, в год, предсказанный цыганкой, он перенёс тяжелейшую операцию и чудом остался жив. Я думаю, что чудо заключалось именно в том, что он не помнил об этом предсказании.
   - Значит, не умер? - переспросил оживлённо старик.- Значит, не всё сбывается? Значит, можно обойти судьбу?
   .- Не знаю... На это сложно ответить. Можно ли обой1ти судьбу, нельзя ли обойти... - проговорил врач, как бы в раздумье, - да и кто ответит, что такое судьба? А почему это вас так интересует? - вдруг спросил он.
   Старик, видимо, не ожидал этого вопроса, вздрогнул, отшатнулся от столика, на который, разговаривая, налегал всей грудью, и, отвернувшись к окну, замолчал. Мы тоже замолкли, хотя тема ещё, чувствовалось, не была исчерпана. Но вот старик медленно повернулся к нам.
   - Почему меня это интересует? - спросил он, обращаясь к врачу. - В этом, конечно же, нет никакого секрета, и если вы не возражаете, я могу рассказать вам.
   Мы изъявили желание и он продолжал:
   - Мне придётся начать издалека, чтобы вам было всё понятно. Я инженер-строитель. Бывший строитель. Теперь я на пенсии. Окончив в молодые годы Харьковский строительный институт и оставшись по распределению на Украине, я проработал около трёх лет, женился и, поняв, что обеспечить семью на свою зарплату не смогу, завербовался на Крайний Север сроком на два года. А тут началась война, строители там были нужны и меня отпустили домой только после окончания войны. Впрочем, это к делу не относится. Это так... Вспомнилось. Так вот там, на Севере, я познакомился и подружился с одним молодым человеком, тоже строителем. Нас многое сближало: он, как и я, совершенно не пил спиртного, как и я, любил музыку, книги; нам было о чём поговорить. И вскоре мы с ним поселились в одной комнате. Мы были с ним как братья, даже, пожалуй, ближе. Всё у нас было общее: книги, посуда, патефон, купленный в складчину, даже единственный выходной костюм у нас был один на двоих, хотя там особенно выходить-то было некуда. Да... Всё у нас было общее: и вещи, и мысли. И секретов у нас тоже не было. Мы знали друг о друге всю подноготную, там более, что многое в нашей жизни совпадало. Оба мы были женаты, оба, примерно, в одно и то же время, попали на Север, и на тот же срок, оба были из Харькова. Мы оба писали своим жёнам, и они без нашей инициативы познакомились, потом подружились, и даже в эвакуацию, в Омск, уехали вместе. Детей не было ни у меня, ни у Николая (так звали моего друга). Кончилась война. Нас ещё попридержали до сорок седьмого года и, наконец, отпустили домой. Мы семь лет не видели своих жён, можете себе представить, что это была за встреча! На какое-то время мы даже перестали встречаться с Николаем, хотя на Севере, если кого-то из нас отправляли на дальний объект на день-два, - второй не находил себе места. Ну, потом жизнь пошла своим чередом. Мы часто виделись, часто навещали друг друга, вместе с жёнами, всегда вместе встречали праздники, вместе проводили отпуск. А жизнь шла дальше; мы потихоньку старели, оба потихоньку вышли на пенсию. Потом у Николая умерла жена. Детей у него, я уже говорил, не было, близких родственников - тоже, он остался совершенно один и я, оставшись у него ночевать после похорон, почти не бросал его. Прошло месяца полтора или два, не больше. Как-то он позвонил мне, буквально через час после того, как я ушёл от него и сказал, чтобы я быстро шёл к нему, что он мне должен сообщить что-то важное, посоветоваться со мной. Я пришёл и застал его в таком страшном волнении, что он никак не мог начать разговор. Наконец, после нескольких минут метаний по комнате, он упал в кресло, усадил меня напротив себя и. смотря мне прямо в глаза, начал говорить.
   "Ты прекрасно знаешь, что у нас с тобой не было тайн друг от друга, и то, что я тебе сейчас расскажу, не считай скрытой от тебя тайной. Я придавал этому факту настолько малое значение, что совершенно забыл о нём и если бы не... Но давай я тебе лучше всё по порядку расскажу. Дело в том, что ещё в далёкой моей молодости мне, скорее по глупости, чем по любознательности, гадала старая цыганка. Я не верил в то время ни в Бога, ни в чёрта, ни, конечно, в гадания и поэтому отнёсся с безразличием к её словам. С таким безразличием, что попросту забыл об этом предсказании".
   "Что же она нагадала тебе?" - спросил я.
   "Постой... Сейчас... Ты, знаешь, прошло столько лет и я совершенно об этом не вспоминал, а вот теперь она, как живая, стоит перед моими глазами. Я помню не только каждое её слово, но и каждый, брошенный на меня взгляд, и каждую морщину на её лице. Да... Как же это было? Я только что потерял работу, разругавшись с начальством, а в те годы, ты помнишь, трудно было найти её быстро. В стране была безработица. Я слонялся по городу без цели, увидел своих знакомых, таких же безработных, как сам; мы выпили по кружке пива, и пошли дальше. Но вот мы заметили небольшую толпу, тесно окружавшую кого-то, невидимого нам. Мы подошли. Это была старая цыганка, сидевшая прямо на земле. Она листала какую-то старинную книгу, похожую на книгу для слепых, водила по ней пальцами, хотя была зрячая, и что-то говорила, стоящему перед ней мужчине.
   - Врёшь всё! - сказал я, смеясь.
   Она взглянула на меня жгучим, пронизывающим меня взглядом:
   - Дай-ка твою руку, навру и тебе, сокол.
   Я, смеясь, протянул ей руку. Она лишь взглянула на неё и уткнулась взглядом в свою книгу.
   - Ты недавно потерял работу,
   - Это и дураку известно! Иначе я бы не шатался днём по улицам!
   - Не спеши. Ты недавно потерял работу, но скоро её найдёшь. Понял? Совсем скоро. Но не ты её найдёшь, она - тебя. Да только не здесь работать будешь. Уедешь далеко. Очень далеко. Куда ворон костей не заносил. Слушай меня. Уедешь на короткий срок, пробудешь долго. Понял? Слушай дальше. Жена у тебя уже есть. А детей нет, и не будет. Доживёшь с женой до старости. Вскоре после смерти жены получишь большое наследство на юге. А получив наследство, вскоре умрёшь сам.
   - А дальше что? - улыбнулся я.
   - Чего тебе дальше? Всё! И она захлопнула книгу.
   Почему я забыл об этом? Ничего интересного она мне не сказала. То, что я безработный - это было видно сразу; то, что у меня есть жена - это можно было предположить по моему возрасту, а всё остальное - выдумка, которой я не верил. Тем более, что никаких родственников на юге у меня никогда не было. Ну, вот. На второй день я случайно встретил своего товарища по институту, и он рассказал мне, что идёт оформлять договор на работу на Крайнем Севере, предложив и мне пойти с ним. Я сначала пошёл просто потому, что нечего было делать, потом выгодные условия меня заинтересовали, и я тут же подписал договор на два года. Остальное ты знаешь. Всё получилось так, как предсказала цыганка, работу получил очень скоро, получил там, где Макар телят не пас, уехал на два года, а пробыл семь лет, детей не было, жена умерла и..."
   " Ты получил наследство?" - вырвалось у меня.
   "Вот, читай, - и он подал мне письмо. - Это пишет моя тётка из Бердянска. Ей сейчас около девяноста лет.. Понятия не имел, что у меня есть какая-то тётка! И как она меня только отыскала здесь, в Омске?!"
   В письме тётка сообщала, каких трудов ей стоило разыскать своего пропавшего племянника. Писала о том, что у неё большой собственный дам в Бердянске, что никого, кроме Николая, у неё нет, и что она готова хоть сейчас переписать свой дом и всё имущество на его имя, только бы он был с нею вместе, до её смерти, и похоронил её по-человечески, как родственник, что страшно умирать одной, среди чужих людей. И дальше шли обычные стариковские жалобы. К письму была приложена фотография. Тётка на самом деле была очень стара. Пока я прочитывал письмо, Николай молчал, опустив глаза на пол.
   "Что скажешь?" - спросил он, когда я закончил.
   "А ты, что думаешь?"
   "Не знаю. С одной стороны: много ли мне одному надо? Всю жизнь прожили с женой в однокомнатной квартире, Одному, тем более, тесно не будет. А, с другой стороны, почему бы не погреть старые кости на море? Да и, по правде сказать, хочется переменить обстановку после смерти жены. Здесь всё напоминает мне её. Она часто стоит передо мной, как живая. Но ты помнишь, что сказала цыганка?"
   "Ты всё-таки поверил в эту чертовщину?"
   "Ведь всё совпало..."
   Я не очень пытался его уговаривать. Знал, что если он уедет, то мы уже, возможно, никогда не встретимся, нам обоим было далеко за шестьдесят. С другой стороны, обидно будет, если он упустит такую возможность. А цыганка... Я в это тоже не верил. Совсем не верил, несмотря на странные совпадения. Мало ли чего не случается в жизни! Мы проговорили с Николаем до поздней ночи, но так ничего и не решили. Через неделю Николай получил второе письмо. Тётка спрашивала: жив ли он, почему не отвечает, почему не едет, она так ждёт его...
   "Еду! - сказал Николай, - Будь, что будет! Не могу оставаться в этой комнате. Не нахожу себе места. Всё напоминает жену. А если мне на самом деле суждено там умереть, так оно, может быть, и к лучшему".
   "Брось ты..."
   " А чего? Верю я или не верю в это дурацкое гадание - какая разница? Всё равно мне надо поменять обстановку, а тут само счастье в руки просится".
   И через неделю Николай уехал. Он быстро распродал свои вещи, купил билет в Бердянск и укатил на юг. Мне очень не хватало его, и мы часто переписывались. Николай писал мне почти каждый день - так много у него было новостей. В первых письмах он писал, что очень доволен своим решением. Дом, хотя и старый, но ещё крепкий; три комнаты, мебель, всё готовое, ничего покупать не надо. Тётка, правда, еле ходит, совсем слаба, а радость встречи с племянником, которого она не видела более пятидесяти лет, совсем доконала её. Позже я получил сообщение, что тётка окончательно слегла и спустя две недели умерла. Смерть тётки не могла удручающе подействовать на Николая - он её совершенно не знал, она была для него почти чужим человеком и письма от него шли всё такие же оптимистичные. И последнее письмо, которое я получил три недели назад, не отличалось от всех предыдущих. Потом они пропали... Я послал телеграмму, но ответа не получил. Послал, наконец, телеграмму с уведомлением о вручении. Мне ответили, что такой-то по данному адресу не проживает. И вот я еду к нему; то есть не к нему, а... ну, короче, я должен всё выяснить сам, до конца".
   Старик замолчал.
   - Но может быть... Может быть здесь какая-то ошибка?:- спросил инженер.
   - Да... - сказал врач. - Не надо было ему уезжать, Мог бы поменять квартиру в своём городе.
   - Что вы его хороните?! - вырвалось у меня - Может быть он ещё жив!
   - Может быть, может быть... - проговорил задумчиво врач.
   На следующий день мы прибыли в Бердянск.
   Мы не договаривались заранее друг с другом, но утром почему-то решили проводить старика до ТОГО дома. Он сначала не хотел этого, отказывался от провожатых, но потом согласился. Мы оставили вещи в камере хранения и, справившись о том, где находится, интересующая нас улица, - пошли пешком, она была недалеко.
   Странно, что старик ещё издали, узнал ТОТ дом, хотя ни разу здесь не бывал; странно то, что и мы почему-то обратили внимание именно на этот дом, не отличавшийся, вроде бы, ничем от соседних. Старик ускорил шаги, потом остановился и преградил нам дорогу:
   - Вы дальше не ходите... Я сам... Я потом вам расскажу...
   Мы видели, как он подошёл к ДОМУ, как открыл калитку, нам было видно через штакетный забор, как он долго стучал в двери, потом вышел со двора и направился к соседнему дому. Его долго не было. Мы уже собирались идти за ним, но вот он появился на пороге и направился в нашу сторону. Подошёл. Стал. И смотря себе под ноги, произнёс:
   - Николай умер две недели назад.
   1980 г.
   П А Р И
  
  
   С чего начать? Как приступить к этому печально-трагическому повествованию, к этому действительному событию, к этому, одному из эпизодов моей молодой и безответственной жизни? Может быть, начать с описания природы? Но это позволительно в романе или повести, а не в коротком рассказе. Ах, зачем я пишу не роман, почему я пишу не повесть, где можно было бы давать волю фантазии, заполнять целые страницы описанием природы, уводить своего героя в ту или иную сторону, ставя его подчас в непредсказуемые даже для самого рассказчика положения? Нет, я пишу всего лишь рассказ, где каждое слово - быль, где каждое слово - правда, где нет места вымыслу, где ничего ни прибавить, ни убавить, где сердце сжимается от горьких воспоминаний, где перо отказывается продолжать рассказ, но безжалостная рука всё движет и движет его к неизбежному и жестокому концу...
  
   Была поздняя осень или, скорее, ранняя зима. По ночам был небольшой мороз, к утру, он ослабевал, но температура никогда уже не поднималась выше нуля.
   Прошло всего полтора месяца, как я, геолог, вернулся с полевых работ, с Горного Алтая, и теперь жил мечтою о мае следующего года, когда я снова уйду в тайгу, в горы. И я с нетерпением ждал этого момента. Мне хотелось уйти от всего, что меня окружало: от товарищей, с которыми я чаще всего встречался за столом с водкой и закуской; от подруг, ни к одной из которых я не мог привязаться всей душой, влюбиться, отдать ей всё на свете и самого себя; от квартирной хозяйки, которая была, в общем-то, неплохой женщиной, но которая, кроме меня, держала ещё троих квартирантов в одной большой комнате, и где вечера тоже очень часто заканчивались попойками; от города, который меня давил, угнетал, в котором я задыхался, из которого хотелось вырваться, убежать далеко-далеко - в природу, навстречу ветру, простору, навстречу неизвестности, остро щекотавшей нервы.
  
   Приближались октябрьские праздники. Руководство нашей организации, в которой преобладал, в основном, мужской состав, совместно с соседями, где коллектив был, в основном, женским, арендовало на седьмое ноября помещение столовой у кинотеатра "Родина".
   Я пришёл на вечер рано, народ только начинал собираться. Зал был почти пуст. У стен просторного помещения столовой уже были расставлены столы, а свободное пространство между ними предназначалось для танцев. Играла радиола, кружилось несколько пар. Сев на стул, спиной к столу, я разглядывал танцующих. Вдруг ко мне подошла, неизвестно откуда появившаяся, Валентина.
   - Пойдём танцевать!
   Валентина была молодой женщиной из нашей бухгалтерии, толстенная, неповоротливая хохлушка. Кружиться с нею в вальсе было не то, чтобы тяжело, было вообще невозможно. Я подождал, пока не начался медленный танец, обнял её за то место, где у женщин, обычно, бывает талия, и осторожно повёл по кругу
   Время пошло быстрее, настроение поднялось в предвкушении скорого застолья. Народ всё прибывал и прибывал, танцующих пар становилось всё больше и больше. Я уже, оставив Валентину, перетанцевал с несколькими знакомыми и незнакомыми девушками. Но вот, наконец, окончен последний вальс (который я с Валентиной простоял у стены), музыка смолкла, с шумом задвигались стулья и все начали занимать места за уже накрытыми столами.
   Валентина потащила меня к облюбованному ею столику, где сидели её подруги. Моё внимание сразу же привлекла миниатюрная черноволосая девушка, сидевшая прямо напротив меня. Я потихоньку начал оказывать ей небольшие знаки внимания, и как только зазвучала музыка - пригласил её на танец. Лариса (так звали девушку) поднялась из-за стола мне навстречу. Мы познакомились, разговорились, и я заранее пригласил её на следующий танец. С нею было приятно танцевать, она подчинялась любому моему движению, она тот час же сглаживала мои невольные ошибки, нарушавшие танец, и что-то, смеясь, рассказывала мне. Больше я не подходил ни к одной девушке и к концу вечера назначил Ларисе свидание назавтра у Оперного театра. На другой день у меня было гадкое настроение, не помню, по какой причине, и на встречу я не явился. Адреса её я не знал. Телефоны в то время были далеко не в каждой квартире и связаться с нею я никак не мог.
   Спустя, примерно, месяц после этого, как-то на работе, Валентина сказала мне, что Маша выходит замуж и приглашает меня на свадьбу.
   - Какая Маша? - удивился я.
   - Ну, та, что была на празднике седьмого ноября, с нами вместе.
   - Так, то же была Лариса!
   -Ты кроме своей Ларисы никого не замечал вокруг, - ответила, с явной ревностью в голосе, Валентина. - Там были и другие девочки, и все они приглашают тебя.
   - Но я ведь их почти не знаю, твоих девочек, и тем более Машу с её женихом! Надо же какой-то подарок купить, а я даже вкусов их не знаю. Что я им подарю?
   - Ничего не нужно. Приходи просто так. Мы сложимся и купим им общий подарок. От всей группы. Понял? Придёшь?
   Я согласился.
   Как выяснилось впоследствии - это была липа. Просто девчонкам захотелось погулять, а тут к одной из них, к Маше, приехал двоюродный брат, которого никто из нас не знал, и она, выдав его за своего жениха, устроила фиктивную свадьбу.
   Едва я вошёл в квартиру, как тут же увидел Ларису. Она тоже, только что вошла в переднюю, ещё не успев раздеться. Её разрумяненные щёчки и игриво блестевшие чёрненькие глазки, заставили меня принять виноватый вид. Я помог ей раздеться и поспешил объяснить причину моего отсутствия в условленном месте. Что я успел здесь же, на ходу, придумать убедительного - я не помню. Да разве удержится в голове такая мелочь? Своя ложь забывается намного быстрее, чем чужая. Главное, что она поверила мне, и к столу мы уже подошли вполне примирившимися.
   Сели за стол, поздравили "жениха" и "невесту" и девчата тут же раскрыли обман. А зря. Можно было бы весь вечер водить нас за нос.
   Вина было мало, девчонки пили водку, почти наравне с нами. Мы выпивали, закусывали, смеялись, разговаривали, перебивая друг друга. Потом мы вставали из-за стола, танцевали, снова садились за стол и снова вставали. И так - бесконечное число раз. Вскоре перепутали все рюмки, мы пили по двое из одной рюмки или вдвоём из горлышка одной бутылки, заталкивая в рот всё, что попадалось под руку, пили на брудершафт, хотя давно уже все были на "ты". На коленях у нас сидели девчата, а то и по двое сразу, и всё это шумело, пело, хохотало, кричало, визжало. Целовались и обнимались, сначала по тёмным уголкам или, выскакивая на улицу, на морозный воздух, слегка отрезвляющий нас, потом, когда разум перестал замечать всё вокруг, - начали целоваться у всех на виду.
   Лариса куда-то исчезла. Через какое-то время я нашёл её спящей поперёк одной широкой кровати, где уже лежало несколько неподвижных тел, но не стал её будить.
   Не помню, как я очутился в углу комнаты с привлекательной белокурой девчонкой.
   - Тебя как зовут? Почему я тебя не видел раньше?
   - Ха! Неля. А тебя?
   - Роберт.
   Она вдруг звонко расхохоталась.
   -Ты чего? - удивился я.
   - Мы уже четвёртый раз знакомимся! - сказала она со смехом и потом спросила сердито: - Ты почему Лорку бросил?
   - Она уснула. А что?
   - Ничего. Она моя подруга.
   - А мне её подруга больше нравится.
   - А через полчаса, ты то же самое скажешь другой?
   - Нет, только тебе.
   Нелька фыркнула и отошла в сторону.
   Танцы (если это можно было назвать танцами) продолжались. Я перетанцевал с несколькими девчонками, потом подошёл к Неле.
   - Ну? Пойдём, что ли?
   - Разве так приглашают? - ответила она задиристо.
   - Мадемуазель, позвольте пригласить вас на танец, - паясничал я.
   - Хотя бы так, - буркнула она и подала мне руку.
   До конца вечера я танцевал только с нею. Потом подошёл к кровати. На ней в хаосе валялись чьи-то руки, ноги, туловища и головы. Я добавил туда же свои две руки, тело и, кажется, голову. Ног я уже под собой не чувствовал.
  
   Новый год я встретил в этой же шумной и весёлой компании и в том же стареньком частном доме, одной из наших подруг. До этого я несколько раз встречался с Ларисой, после той весёлой фиктивной свадьбы. Разговор у нас с нею не получался. Я упрекал её в том, что она перепила и рано уснула, хотя в душе был рад этому: она не мешала мне завязывать знакомство с Нелей.
   - Ты напилась до бесчувствия и уснула, когда ещё почти все танцевали и веселились! - говорил я.
   Она выдернула свою руку из моей, дёрнулась и быстро пошла вперёд. Я догнал её.
   - Ну, извини за грубость. Но было же так!
   - Я не хочу говорить на эту тему,- резко бросила она.
   - Хорошо. Не будем говорить. Но мне было скучно без тебя. Я себя чувствовал совершенно одиноким.
   - С кем это ты был одиноким? С Нелей?
   Я прикусил губу. Неужели Нелька ей всё рассказала? Скорей всего - да. Они же подруги!
   - А что - Неля? Мы даже ни разу не потанцевали с нею.
   - Да? Может быть, тебе сейчас пересчитать по пальцам, сколько ты раз танцевал с нею?
   - Разве? - Произнёс я невинным тоном. - Не помню.
   Лариса пристально посмотрела на меня и отвернулась. Мы расстались, не договорившись о следующем свидании. Потом встретились ещё и ещё несколько раз, помирились, были в театре, в кино, но мысли мои были заняты не ею, а Нелей. Что-то тянуло меня к ней, как-то потускнел у меня в мыслях образ Ларисы, но зато ярко светился другой образ - светловолосый...
  
   И вот - Новый год! Компания была та же самая, новеньких ни девчат, ни ребят почти не было. Всё прошло точно так же, как и "свадьба", с той только разницей, что я совсем оставил Ларису и занимался исключительно Нелей. Лариса обиделась (и было за что!) и рано оставила нашу компанию. Нелька несколько раз упрекнула меня за это, но потом этот вопрос не поднимался между нами, уже ни разу. Мы танцевали вместе, мы вместе сидели за столом, мы смеялись, как все, громко разговаривали, как все, вот только целоваться она со мной не хотела, как, впрочем, и с другими парнями, и на колени ни к кому не садилась...
   Ужин закончился поздно. Был третий час ночи. Почему-то никто не хотел остав, к своим, оставленным дома в одиночестве родителям. Я вызвался проводить Нелю домой. Она жила в общежитии на другом конце города. Мы шли не спеша, как бы прогуливаясь. Был небольшой мороз, но мы, разгорячённые спиртным и танцами, не замечали его.
   Сначала мы шли молча, жадно вдыхая свежий морозный воздух, потом разговорились. О чём могут болтать, впервые оставшиеся наедине, молодые парень с девушкой? О всякой чепухе, впопад и невпопад лезущей в голову. Но Нелька вдруг замолчала, а потом начала потихонечку рассказывать о себе, о том, что она уже была замужем, рано вышла за своего сокурсника-студента, о том, что она ошиблась в первом своём чувстве, и как после этого разочаровалась во всех мужчинах и, вообще, в любви. Я тоже рассказал ей пару историй, произошедших со мной, но, к счастью, не закончившихся браком.
   - Все вы, мужчины, подлецы! - сказала она, как бы в ответ на мои истории.
   - Не в этом дело, Неля, - возразил я. - Говорят, что женщины, в отличие от мужчин, отдаются только по любви. Одни проститутки отдаются просто так, за деньги. Но поверь мне, что редкий мужчина, если ему, грубо говоря, "приспичило", - удовлетворится связью с женщиной, которая ему совершенно безразлична. Нам, как и вам, женщинам, тоже надо сначала влюбиться, а потом уже всё остальное. И всё это называется любовью. Но кто же виноват, что она такая скоротечная? Сегодня любишь одну, а завтра - другую.
   - А ты многих любил? - спросила она.
   - Да не так уж и многих. Иногда мне даже кажется, что я вообще никого никогда не любил. Я только влюблялся, увлекался. На время. Ненадолго. А чтобы потерять голову от любви, - такого у меня никогда не было.
   - А тебя любили?
   - Наверное, любили, - ответил я и добавил в шутку: - Захочу - и ты полюбишь.
   - Тебя?! - и Нелька разразилась своим, всегда нравившимся мне, звонким смехом. Но на этот раз что-то больно кольнуло меня в душу. Однако я, проглотив обиду, продолжал шутливый разговор:
   - Неужели меня совершенно не за что полюбить?
   - Я не говорила этого. Может быть, другая тебя и полюбит, но я?! - и она опять расхохоталась.
   - А, хочешь, давай поспорим, что ты через четыре месяца, - говорил я, медленно растягивая слова, - ровно через четыре месяца, назовёшь меня любимым?
   - Тебя? Да никогда в жизни!
   - Никогда не говори "никогда". Так спорим? Или ты боишься?
   - А почему такой срок? Почему четыре месяца?
   - Через четыре месяца я ухожу в тайгу. Надолго. Так спорим или нет? А то я уже начал действовать.
   - Как действовать? - спросила Неля заинтересованно.
   - Начал влюблять тебя в себя, - улыбнулся я. - Так спорим?
   - Спорим! - весело произнесла Неля и добавила: - Я не понимаю тебя. Ты или очень самоуверенный или...или...
   - Дурак? - помог ей я.
   - Нет, я не то хотела сказать, но это же просто чепуха! - И она опять расхохоталась.
   Меня этот смех начал уже раздражать. Да и кому, скажите, будет приятно, если хорошенькая девчонка, которая тебе нравится, говорит, что ты ей совершенно безразличен, что она никогда не сможет тебя полюбить? Да, я ей, действительно, не нравился, но... И другим я не нравился так быстро, так сразу. У меня нет того, чем бы я мог прельстить девушку с первого взгляда. Всё решало время.
   "Ну, что ж! Посмотрим, кто кого!" - со злостью подумал я.
   Мы дошли до общежития.
   Около дверей, в тени дерева, укрывшись от фонаря, стояла влюблённая парочка и целовалась.
   - У вас все так прощаются? - спросил я.
   - Нет, не все. Только избранные, - ответила Неля весело.
   - Хорошо. Я подожду.
   - Долго будешь ждать! - И она звонко рассмеялась. Потом обратилась ко мне:
   - А на что мы заключим пари?
   - Об этом договоримся позже. Надо подумать.
   - Хорошо! Думай!
   Она повернулась ко мне лицом и, улыбаясь, смотрела мне в глаза, как бы изучая меня. Нет, тут не было ни кокетства, ни заигрывания; она не разыгрывала из себя недотрогу, для того только, чтобы увлечь меня, она была совершенно естественна, как в своих словах, так и в своём хохоте, так и в своих поступках.
   - А всё-таки будет время, когда ты назовёшь меня любимым, - тихо произнёс я.
   Она опять рассмеялась.
   - Назову, назову! Только не тебя!
   Я снова с трудом сдержался.
   - Так, когда мы теперь встретимся? Не могу же я "влюблять" тебя в себя, не видя тебя! - спросил я.
   - Когда хочешь! Хоть завтра!
  
   Всё это произносилось, как бы в шутку, всё было шутя, всё было вроде бы совсем не серьёзно...
  
   Мы условились о часе свидания и расстались до завтра. Вернее уже - до сегодня.
   Я шёл по совершенно пустынным улицам новогоднего города, и мрачные мысли одолевали меня. А вдруг она на самом деле окажется такой стойкой, такой ненавидящей всех мужчин, и я проиграю пари? Нет, меня не пугала стоимость приза. Это была какая-то мелочь: то ли флакон духов, если бы выиграла она, то ли бутылка коньяка, если бы выиграл я. Меня мучило другое - её смех, Если сейчас он только слегка неприятно задевал моё самолюбие, то потом, когда она одержала бы победу в этом споре, - тогда он мог бы причинять мне, отвергнутому, настоящие страдания. И потом, вот ещё что: я чувствовал, что я на самом деле увлёкся этой девчонкой, она на самом деле мне очень нравилась. Тогда зачем спорить? Зачем заводить это дурацкое пари, которое неизвестно чем может окончиться? А, может быть, надо просто ждать дальнейшего развития событий, и всё само собою дойдёт до естественного конца? Так что же делать? На самом деле дать волю своему чувству и влюбиться в неё, или только делать вид, что влюбился и выиграть пари?
  
   Мы, как и договорились, встречались часто. Были в театре, на выставках, посещали наших общих знакомых, просто бродили по городу. Иногда, на прогулке, встречали подруг Нели и они, завидев нас, загадочно улыбались.
   - Надо выбирать такие улицы, - говорила Неля, - где нельзя встретить моих подруг, а то уже пошли разговоры...
   - Какие разговоры?
   - Ну, какие! Не понимаешь, что ли? Нас уже называют женихом и невестой
   - Ну и что? Давай поженимся, - брякнул я, не подумав.
   - Этого ещё не хватало! - возмутилась Нелька и тут же расхохоталась.
   - Совсем не смешно, - пробурчал я.
   Прогулки наши носили всё более длительный характер, но с каждым днём, с каждым часом, проведенным с нею вдвоём, я всё более и более терял надежду на успех.
   Она не вела себя, как шестнадцатилетняя девчонка, позволяла брать себя под руку, иногда брала меня, не шарахалась от меня в сторону, когда я привлекал её к себе за талию, направляя наш путь в ту или иную сторону, или уберегая её от близко пролетавших мимо нас автомашин, но когда я, при расставании, притягивал её к себе и приближал своё лицо к её лицу, она тут же отстранялась и со своим, не покидавшим её никогда, смехом, быстро говорила:
   - Ты хочешь поцеловать меня? Ты меня уже полюбил? А я тебя - пока ещё нет!
   И всё это было сказано таким тоном, что мне уже хотелось не поцеловать её, а задушить. Да, смех неуместен там, где зарождается любовь. А я делал вид, что она зарождается (а если честно: не делал вид - она уже зародилась), но её бесшабашный смех клал меня на обе лопатки.
   Время неумолимо приближало срок окончания нашего пари, а я и на йоту не подвинулся к достижению цели.
   Надо было действовать по-другому, как-то иначе. Надо было идти по другому пути. И я нашёл этот путь. Я стал менее разговорчив, чем обычно, часто отвечал невпопад на вопрос, обращённый ко мне, более задумчив. Как-то она спросила:
   - Что с тобой? Почему ты такой... вялый?
   - Да ничего... - отвечал я. - Просто настроение почему-то неважное.
   Через несколько дней это подействовало. Она тоже притихла, и я уже почти не слышал её смеха, во всяком случае, он уже не относился непосредственно ко мне. Разговор наш, который с течением времени становился всё более спокойным и продолжительным, я теперь очень часто направлял в русло любви, в русло отношений между мужчиной и женщиной... Она охотно поддерживала его, иногда соглашаясь со мной, иногда споря.
   - Не кажется ли тебе, - спросил я её однажды, - что женщина, по своей природе, существо подневольное, зависимое от мужчины.
   - Как это? Объясни.
   - Ну, это же очень просто! Мужчина - активное начало, женщина - пассивное. Мужчина И Щ Е Т, - я сделал ударение на этом слове, - предмет поклонения, находит его и, или предлагает ему, предмету своего увлечения, руку и сердце, или переходит к поискам другого предмета.
   - Предмета? Ха-ха-ха! - рассмеялась Нелька. - Это я - предмет?
   - Это не мои слова. Это - Рудин. Читала Тургенева?
   - Тургенева читала, но до Рудина ещё не дошла.
   - Ну, не важно. Дело не в словах. А, вообще, не перебивай. Я ещё не закончил. Ну, пусть не предмет, а объект.
   - Это уже лучше!
   - Не перебивай! Так вот... А женщина - это пассивное создание. Она сидит и ждёт, когда её найдут, когда к ней подойдут, когда ей предложат руку и сердце. И, может быть, она так всю жизнь и прождёт и, не дождавшись никого, - останется старой девой. Ведь есть же такое выражение "старая дева", а "старый дев" - нет
   - А старый холостяк? - хитро спросила Неля.
   - Это другое дело. Мужчина по своей воле может остаться старым холостяком, а не потому, что его никто не выбрал. Вот поэтому женщины и зависимы от мужчин. Любая женщина, за очень редким исключением, хочет выйти замуж, родить детей, создать семью, И вот мужчина этого добивается сам, а женщина сидит и ждёт. Понятно?
   Неля, улыбаясь, смотрела на меня и молчала.
   - Слушай, активное существо, - сказала она потом, - это я завишу от тебя? А кто кому ручки целует? Женщина мужчине или наоборот?
   - Это уже устарело.
   - Теперь ты не перебивай. Не устарело, а просто современные мужики - хамы. А кто перед кем на коленях стоит? Женщина перед мужчиной или наоборот? А за кем, в конце концов, остаётся последнее слово? Да, мужчина ПЕРВЫЙ проявляет активность, ОН находит "предмет", как тут некоторые выразились, поклонения, но этот-то "предмет" и решает: ответить взаимностью этому, приползшему к ней на коленях, активному существу или отдать своё сердце другому.
   - Который неизвестно ещё: придёт или нет?
   - Придёт! Если бы женщины отдавали себя первому встречному, то не было бы старых дев. А они ВЫБИРАЮТ! Понял? Перебирают весь этот мужской мусор, пока не выудят оттуда что-то более-менее подходящее.
   - Ну, ты меня скоро с дерьмом смешаешь! - возмутился я.
   - Тебя - нет. Из тебя ещё может человек получиться, а большинство мужиков, на самом деле - дерьмо!
   - Спасибо хоть за это.
   - Пожалуйста! Вот мы поспорили с тобой: влюбишь ты меня в себя или нет, - продолжала Неля уже серьёзным тоном, - а ведь первоначально здесь всё становилось на мою сторону. Ты можешь пыжиться, как индюк, распускать свой хвост, как павлин, и только я, одна я, женщина, решу: ответить на твоё чувство или отвергнуть его. Понял?
   - Не понял! Всё равно: женщины - существа подневольные.
   - Ты на самом деле ничего не понял. Но вот проиграешь пари - и поймёшь!
   - Это ещё бабушка надвое сказала, - буркнул я.
   Мы подошли к её общежитию.
   - Завтра встретимся?
   - Завтра я занята.
   - Но, это же, нечестно! Не могу же я тебя влюблять в себя телепатически! Для этого нужны встречи. В с т р е ч и, а не встреча!
   - Ладно. Послезавтра.
   - Спасибо за одолжение, - съехидничал я. Обидно было, что она всё-таки в чём-то была права.
   Неля молчала и смотрела на меня, как мне показалось, изучающим взглядом.
   - Ты не обижайся на меня... - проговорили вдруг она извиняющимся тоном, - я тебе такое наговорила!.. - Это к тебе не относится. Ты - лучше. Потом тихо придвинулась ко мне, тихонько прижалась ко мне всем телом и очень легко и спокойно поцеловала в щёку. Потом отодвинулась.
   - Ты только ничего не думай. Это я - так. Теперь уходи. - И, повернувшись, скрылась в дверях.
   Я стоял и растерянно моргал глазами. Что это? Просто извинение за, на самом деле, не очень приятные для меня высказывания, обидные высказывания, или?..
   Домой шёл в раздумье. Что будет послезавтра? Как мы встретимся? Будет ли продолжение этого неожиданного поцелуя?..
  
   Ничего не было!
   Нелька выскочила из подъезда общежития такая же живая и смешливая, как всегда, подхватила меня под руку и быстро проговорила?
   - Куда мы пойдём?
   - Куда глаза глядят, - недовольно промолвил я.
   - А куда они у тебя глядят? - со смешком спросила она.
   - На тебя...
   Неля замолчала, остановилась, повернулась ко мне лицом и заглядывала мне в глаза, как будто желая что-то прочесть в них. Мне хотелось обнять её, прижать к себе, расцеловать, но я медлил.
   Охота только начиналась...
   - Пойдём, - тихо произнесла она, вновь взяв меня под руку.
   Мы шли на самом деле, не разбирая дороги, не замечая в какую сторону и куда, и по какой улице мы идём. Я крепко прижимал её руку под плечом у себя и чувствовал сквозь пальто её тепло, тепло её руки. Мне было приятно. Шаловливые мысли лезли в голову. "Это рука такая тёплая. А тело? Наверное, горячее..."
   - Ты чего молчишь? - вдруг спросила меня она.
   - А? - очнулся я. - Нет, ничего. Просто задумался.
   - О чём?
   - О тебе, - честно признался я. И мне стало как-то легко и радостно на душе, как будто я только что, признался в своей любви к ней. Я давно чувствовал, что во мне зарождается это светлое чувство, которое называется любовью, но не мог дать ему разгореться. Не мог оказаться побеждённым. Я думал о пари...
   Некоторое время мы шли молча. Я молчал и она молчала. Потом как-то спокойно, как-то естественно произнесла:
   - Ну, расскажи, что ты обо мне думал?
   - Как тебе сказать? Скорее даже не о тебе, а, вообще, о женщинах. И мужчинах. О взаимоотношениях полов.
   - Расскажи. Это интересно..
   - Вот ты, например, знаешь, что такое любовь? Энгельс писал, что любовь - это половое влечение особей противоположного пола.
   - Фу, как грубо! - перебила она меня.
   - Пусть грубо, но зато точно. Просто у собак и у других животных это происходит грубо, по-скотски, а у человека нежно, ласково, по-человечески. Это и есть любовь. Но суть и там, и там одна и та же.
   - Некоторые мужчины тоже, как скоты, - зло произнесла Неля.
   - Знаю. Есть такие. Но мы говорим не о них, мы говорим о ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ отношениях. О любви. Мальчика и девочку, юношу и девушку, мужчину и женщину притягивает друг к другу половое чувство, но они не думают об этом, может быть, даже ничего не знают об этом (я имею в виду совсем молодых, детей, например). Для них это - любовь. Светлое, радостное, чистое чувство, которое захватывает их в сети, берёт в плен, но это сладкий плен, из которого вырываться не хочется.
   - Да... - снова перебила Неля. - Иногда этот плен совсем не сладкий.
   - Ты опять говоришь не о том. Ты слишком разочаровалась в жизни от одного, только от одного негативного случая, происшедшего с тобой, и тебе кажется, что все мужчины - скоты. Не все. В мире гораздо больше счастливой любви, чем несчастной, хотя несчастная, конечно, тоже есть. Возьми любую повесть, роман наших классиков, и не классиков, и не наших, - хоть один роман или повесть обходят вниманием любовь? Нет таких! И, наверное, не будет. Это - вечная тема.
   - Да, в романах всё хорошо, - тихо продолжала Неля, - всё прекрасно. А в жизни совсем наоборот.
   - Неужели ты, после замужества, не влюблялась ни в одного мужчину? Неужели у тебя никогда не замирало сердце от случайного, близкого соприкосновения с мужчиной. В трамвае, например, или в автобусе, или в любой тесной толпе?
   - Нет, - ответила Неля. - Как может ёкнуть сердце от прикосновения к тебе совершенно незнакомого мужчины?
   - Ну, может быть, я привёл не совсем удачный пример. Но вот ты смотрела, наверное, десятки или даже сотни фильмов. Неужели ты, платонически, не влюблялась в какого-либо артиста, поразившего тебя своим обаянием?
   - Бывало изредка. А ты влюблялся в артисток?
   - Ещё как! Я был страшно влюблён и в Орлову, и в Ладынину, впрочем, от них была без ума вся страна, и во многих других, А от Быстрицкой вообще балдел. Это такая ушлая женщина!
   - Какая?
   - Ушлая. У неё такие чёртики в глазах бегают! Она непредсказуема. Не знаешь, что она скажет или сделает в очередной момент.
   - Тебе такие нравятся?
   - Мне нравятся обыкновенные женщины. Как ты.
   - Может быть, ты ещё скажешь, что любишь меня? - спросила вдруг Неля совершенно серьёзным тоном.
   - Не знаю. Может быть, и скажу. Пока просто нравишься.
   А сказать хотелось. Да, сказать хотелось. Очень хотелось. Сказать и прижать её к своей груди, до боли, до хруста в костях и расцеловать. Крепко, страстно! Но я сдерживал себя. Для чего? Я не понимал, Я уже и сам в этом запутался.
   Неля молчала. Мы какое-то время шли, не говоря ни о чём, молча продолжая наш разговор. Потом Неля начала оглядываться вокруг:
   - А где мы находимся?
   - Не знаю, Я шёл, не замечая названия улиц. Это какая? А-а, Строительная! Ты знаешь, где она находится?
   - Нет. А ты?
   - Тоже не знаю. Минус на минус даёт плюс. Значит мы скоро выблудимся.
   - Что сделаем? - рассмеялась Неля.
   - Выблудимся. А что, нет такого слова? Значит, будет. Сначала заблудились, а потом выблудились.
   Мы на самом деле скоро "выблудились" и через какое-то время подошли к дверям её общежития. Я остановился. Обнял её за плечи, привлёк к себе и нежно поцеловал в щеку. Она не сопротивлялась, но и не ответила на мой поцелуй.
  
   Я ликовал! Дело сдвинулось с мёртвой точки!
   О чём это я?.. А-а, о пари.
   Подлая душонка!
  
   Да, я всегда помнил об этом. Но... Как бы это сказать? Я уже чувствовал приближение настоящей любви, приближение моего нежного отношения к Нельке. И я боялся этого. Что победит? Я помнил о пари, я должен был выиграть спор. Но постоянное общение с нею, бесконечные разговоры - сделали своё дело. Я уже увлёкся ею. Куда меня это заведёт? Чем окончится? Кто первый скажет другому эти заветные слова: "Я тебя люблю"? Я не знал этого.
   Мы встречались иногда ежедневно и подолгу бродили по улицам, но, бывало, что Неля была занята учёбой в институте и мы не виделись несколько дней подряд. После этого встречи были более бурными, чем обычно. Мы бросались друг к другу в объятья, иногда целовались. Потом Неля смущённо отстранялась от меня, и какое-то время шла молча. Иногда она держала меня под руку, иногда мы шли, взявшись за руки. Когда были большие морозы, она прятала свои руки, без перчаток, в карманы пальто. Я засовывал туда же свою руку, тоже без перчаток и пожимал ей пальцы. Она отвечала на мои пожатия... Когда мы сидели в ложе театра я клал свою руку на её колени и держал своей рукой её руку, перебирая её пальцы и пожимая их...Эти невинные ласки захватывали нас обоих, нравились нам обоим. Я видел, что лёд уже тронулся, что уже зарождается в ней ответное чувство. И мне она нравилась с каждым днём всё более и более. Я скучал, когда не видел её несколько дней подряд. Без неё было пусто, жизнь казалась неинтересной, серой. Я её уже почти любил, но всегда, постоянно помнил о пари. Моя непутёвая натура понимала, что птичка попала в сети, что нужно сделать лишь один шаг и победа будет за мной. Но... нужна ли она мне, эта победа? Нужно ли мне это пари?..
  
   Однажды, когда мы в воскресенье, пробродив полдня по городу, окончательно устав, и рано подошли к её общежитию, она сказала:
   - Подожди меня здесь, - и скрылась в дверях. Через пять минут она вернулась.
   - Хочешь посмотреть, как я живу?
   - Да! - обрадовался я.
   - Пойдём. Отдохнём. Выпьем чай. У меня варенье есть.
   Мы вошли в её комнату.
   - Я пойду, поставлю чайник, - сказала Неля и вышла на кухню.
   Я осматривался по сторонам. Здесь стояли три кровати, две этажерки с книгами, обеденный, он же и письменный, стол, стулья, короче, всё то, что обычно бывает в наших общежитиях.
   - Почему ты не разделся? Раздевайся! - говорила Неля, ставя чайник на стол.
   Я терялся в догадках. Зачем она привела меня сюда? Только лишь для того, чтобы напиться чаю или... Но почему она тогда не запирает дверь? А когда придут её подруги? Спешить нам, или время ещё терпит?
   Неля молчала. Отхлёбывала, обжигаясь, чай из кружки, брала печенье, варенье из розеточки и молчала. Я рассматривал её лицо, пытаясь хоть что-то прочесть на нём, но безуспешно. Наконец, она взглянула на меня:
   - Ты чего так смотришь?
   - Изучаю. Пытаюсь понять, что будем делать дальше?
   - Ничего не будем! Попьём чай и разойдёмся. Сейчас девочки придут.
   Последняя фраза, о девочках, заставила у меня сильно забиться сердце. Значит, если бы девочки не пришли, то можно было бы на что-то надеяться? Я допивал чай и масляно улыбался.
   - Чему ты улыбаешься?
   - Мне хорошо с тобой. Так хорошо, что и уходить не хочется.
   - Надо уходить. В этом, конечно, нет ничего зазорного, если девочки застанут нас за чаепитием, но всё же, уходи.
   - Хорошо. Ну, а если бы они вообще не пришли? Тогда...
   - Не говори глупостей.
   - Не буду.
   Я поднялся из-за стола. Она тоже. Мы обнялись, прижались друг к другу. Это совсем не то, что обниматься на улице, в зимних пальто! Я чувствовал её тело, прижимаясь к нему своим, слышал её учащённое дыхание, частое биение её сердца; сдерживая себя, целовал её в щёки, глаза, губы...Она упёрлась вдруг в мою грудь, отстраняя меня от себя.
   - Ну, хватит уже, - сказала тихо. - Уходи. Завтра встретимся.
   Нет, я не летел домой, как на крыльях, от предвкушения выигранного пари (а я видел, что уже стремительно к этому приближаюсь!), я медленно шёл по улицам к своему дому и пытался разобраться в самом себе, в своих чувствах. Два начала вели между собой борьбу в моей душе, и я не понимал какое из них победит. Я не любил сдаваться, я должен был выиграть спор, но в, то же время я видел, что уже сам, по-настоящему, влюбился в Нельку. Она была дорога мне, меня тянуло к ней, я мучился, когда подолгу не виделся с нею. Чем это окончится? Что победит? Этот вопрос не давал мне покоя.
  
   Была ранняя весна, Приближался май. Было тепло. Мы сняли зимнюю одежду. Ходили в демисезонных пальто. Наши объятья становились всё жарче, поцелуи всё страстнее. Я уже много раз заходил к ней в общежитие, но о близости между нами не было и речи. Она боялась, прямо говоря мне об этом. Дисциплина в общежитии была строгой. Но как? Но где?
   И тут сама судьба пришла ко мне на помощь. Все квартиранты-студенты моей хозяйки разъехались по домам на весенние каникулы.
   - Роберт, - обратилась как-то ко мне моя хозяйка, - я хочу поехать к своему сыну, проведать его. Дней на пять. Ты тут потерпишь один? Не будешь скучать без меня?
   - Буду скучать! Но потерплю, - ответил я весело. Хорошо, что она не заметила моего нескрываемого радостного возбуждения.
   Через пару дней хозяйка уехала.
   В первый же вечер я пригласил Нелю к себе домой.
   - Но что там делать? - спросила она. - Смотри, какая сегодня погода, какой тёплый и тихий вечер. А что в душных комнатах делать? И что скажет хозяйка?
   - Хозяйка уехала на пять дней к сыну, и квартиранты все разъехались. Я один остался хозяином квартиры.
   Неля замолчала, подхватила меня под руку, её рука подрагивала. Мы ещё некоторое время шли по инерции в направлении от моего дома. Потом я остановился, развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к себе. Неля знала, куда я иду. Я несколько раз подходил с нею сюда, только не заходил никогда внутрь. Хозяйка тщательно оберегала меня от посторонних женщин, проча за свою племянницу.
   Войдя в квартиру частного дома, я запер дверь изнутри, оставив ключ в замке, На всякий случай. Мы разделись.
   - Отдыхай! - сказал я, обняв её за плечи и усаживая за стол, а сам начал готовить ужин. Потом расставлял на столе тарелки, рюмки, вилки и прочее. Неля смотрела на мои приготовления и улыбалась. Может быть, оттого, что я, незаметно для себя, очень спешил. Вскоре ужин был готов. Я сел за стол.
   - За нас! - поднял я свою рюмку.
   - Пусть за нас, - ответила Неля.
   Быстро окончив ужин, мы перешли в комнату хозяйки. В первой комнате, где я спал с другими квартирантами, были односпальные солдатские кровати. Двуспальной была кровать только в комнате хозяйки. На этой кровати я иногда временно ночевал, если неожиданно приезжал с полевых работ, не успев предупредить хозяйку, а моя постель была занята новым квартирантом. Хозяйка тогда спала на старинном кожаном диване.
   Я начал расстилать постель. Неля спокойно наблюдала за мной. Я подошёл к ней сзади, нежно обнял её и легонько подтолкнул к кровати:
   - Ложись, - сказал я.
   Она забралась в постель, почти не раздеваясь. Я потушил свет, разделся, сам, лёг рядом и начал потихоньку снимать с неё одежду. Она не сопротивлялась, а наоборот, молча, поворачиваясь с боку на бок, помогала мне. Потом, нагая, прильнула ко мне и замерла.
  
   Мы не спали почти до утра...
   Утром, когда я проснулся, было уже светло. Я сидел в постели и искренне любовался её милым лицом. Но вот она приоткрыла глаза, поморгала ими, как будто не понимая, где она находится, и снова закрыла их. Потом приподнялась в постели и, не открывая глаз, улыбнулась тихой улыбкой, крепко охватила мою шею руками и, прижавшись ко мне и внятно прошептала:
   - Милый... Я люблю тебя. Слышишь? Люблю!
   Я медленно освободился от её рук и смотрел на неё, улыбаясь.
   Она широко открыла глаза.
  
   О небо, низвергнись на землю! Разверзнетесь все хляби небесные! Взвейтесь все ужасы стихии! Меня трясло, я знал, что сейчас, сию минуту, сей миг, я совершу что-то ужасное, чему нет названия! Подлость, низость, предательство - это лишь жалкие синонимы этого! Да, я любил её! Я уже давно любил её, но я НЕ ДОЛЖЕН БЫЛ ПРОИГРАТЬ ПАРИ! И я ничего не мог с собой поделать. Это было свыше моих сил! Я ДОЛЖЕН БЫЛ ВЫИГРАТЬ!
   - Так что? - сказал я спокойно, медленно растягивая слова и не пытаясь скрыть улыбку, - Так что? Кто же выиграл пари?
   Она дёрнулась, отшатнулась от меня, застыла. Её глаза...
  
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
   Вы видели когда-нибудь глаза затравленного зверя, загнанного в угол, прижатого к стенке? Не дай вам Бог увидеть когда-нибудь глаза затравленного зверя, загнанного в угол, прижатого к стенке...
   Не дай вам Бог...
  
  
   1962 г.
   С Т А Р У Х А
  
  
   Это случилось более десяти лет назад. Я потерял свою жену. Она погибла случайно, глупо, несправедливо. И эта нелепость её смерти более всего мучила меня. За что? Почему? В чём виновата она была перед Богом? Зачем он уготовил для неё такой ужасный конец? Эти вопросы не давали мне покоя. Я не находил на них ответа. Мне всё опостылело: и работа, и дом, и друзья, и подруги... Я замкнулся, ушёл в себя, и долгие часы проводил на кладбище, у родной могилы.
   Мы прожили вместе двадцать семь лет. Дети наши уже выросли, создали свои семьи и жили отдельно от нас. Сначала нам было больно. Это ощущалось как потеря, нам постоянно чего-то не хватало, но постепенно мы привыкли к отсутствию вечной возни в доме, смеха, гама, частых встреч наших детей с их друзьями, шумных застолий... После ухода детей мы стали с женой как-то ближе друг к другу, нужнее друг для друга, нас ничто уже не отвлекало. Мы принадлежали только самим себе. К нам вернулась наша любовь, хотя она и не умирала никогда. Может быть, смешно говорить о любви в таком возрасте, нам было уже давно за пятьдесят. Но это было так. Мы оба осознали, что снова возвращается прежнее молодое чувство, не растрачиваемое теперь на любовь к детям. Я спешил с работы домой, чтобы скорее обнять свою Татьяну и видел в её глазах ту же радость встречи со мной, видел искорки счастья и умиротворённого блаженства. Казалось, жизнь начиналась заново и вот...
   Я шёл на кладбище, не замечая ничего вокруг себя, шёл к последнему пристанищу, к последнему месту успокоения своей жены и долго-долго сидел там в одиночестве. Передо мною мысленно проносилась вся наша жизнь с нею, мы снова были вместе, часто вспоминались такие мелочи, на которые при жизни совершенно не обращал внимания. Потом я как бы просыпался, очнувшись от счастливых грёз, и видел перед собой могилу. Жить не хотелось...
   Прошло, должно быть, несколько месяцев, когда я, проходя однажды мимо памятников и крестов, шёл уже не как слепец, не обращающий внимания на всё вокруг, а начинал замечать всё то, что окружало меня, и с соболезнующей горечью смотрел на одинокие, поникшие фигуры у дорогих для них могил. И вот тогда я впервые заметил старуху, хотя наверняка проходил мимо неё десятки раз. Я каким-то подсознательным чувством вспомнил вдруг, что замечал её краем глаза и раньше, каждый раз, когда приходил сюда. Она скорбно сидела у одинокой могилы, окружённой давно не крашеной оградкой, с простым памятником на ней. На вид старухе было где-то под восемьдесят.
   Стояла зима, когда я обратил на неё внимание. Старуха была одета не то, чтобы бедно - просто она бережно донашивала свою видавшую виды одежду. На ней было вылинявшее и облезшее плюшевое полупальто, из под него выглядывала тёмная, много ниже колен, юбка. Голову покрывал большой тёплый платок, перехваченный крест-накрест на груди и завязанный узлом на спине. На ногах были надеты старые боты, которые давным-давно никто уже не носил, с надетыми поверх них калошами. Всё это я рассмотрел не сразу, всё это постепенно откладывалось в моей памяти, по мере того, как я наблюдал за старухой.
   Она сидела всегда почти совершенно неподвижно, очень редко я видел её, ухаживающей за могилой. Иногда я замечал, как шевелились её губы, она, казалось, беседовала с почившим, или рассказывала ему что-то...
   Потом я обратил внимание на памятник: это был обыкновенный деревянный обелиск, покрашенный красной краской, с пятиконечной звездой наверху. На обелиске была прикреплена сильно выцветшая фотография молодого солдата. "Афганец!" - подумал я. Но кем же он приходится ей? Сыном? Для сына он был слишком молод. Внуком? Я не раз слышал от молодых мамаш, что бабушки любят внуков на много больше, чем своих собственных детей. Тогда понятно, что значит для неё эта потеря. Должно быть, сначала умерла её дочь, а потом погиб внук. Но если так, то почему рядом нет могилы дочери? За оградой находился один-единственный холмик. А если дочь жива, почему я ни разу не видел её вместе с матерью? Эти вопросы заинтриговали меня, но я не знал на них ответа.
   Шёл месяц за месяцем, я каждый раз, идя на могилу жены и пробираясь сквозь тесное пространство, между близко расположенных друг от друга оградок, чуть не задевал иногда своим коленом сгорбившуюся старуху, но она никогда не обращала на это внимания, не посмотрела мне вслед.
   По прошествии года, я начал здороваться с нею, проходя мимо, но никогда не получал от неё ответа. Для неё не существовало на земле никого и ничего. Их было только двое: она и дорогой для её сердца умерший.
   Шло время, боль моя, хотя и не проходила, но уже не была такой острой, как первоначально. Я всё реже и реже посещал могилу жены, но - странно: когда бы я ни приходил на кладбище - старуха была постоянно на своём месте. "Она - что? И ночует здесь?" - думал я.
   Старуха уже изредка отвечала мне кивком головы на моё приветствие, но никогда не обмолвилась со мною, ни единым словом. Меня разбирало любопытство, я должен был знать, кто похоронен в этой могиле, по ком так убивается старая женщина, кого она не может забыть?
   Однажды я остановился возле старухи, она, как всегда, не обратила на меня внимания. Я кашлянул. Поздоровался. Никакой реакции. Кивнув головой на памятник, я спросил:
   - Внук?
   Она впервые подняла на меня свои глаза. Мёртвые, потухшие, выплаканные глаза и твердым голосом, голосом никак не вязавшемся с её согбенной фигурой, просто ответила:
   - Муж.
   И тут только я обратил внимание на дату смерти молодого солдата, почти стёршуюся на старом памятнике: апрель 1945 года.
   Он не дожил всего одного месяца до победы - её муж, её воин, её мальчишка...
  
   2003 г.
  
  
  
  
   К А Р М Е Н
  
  
   Николай Яковлевич отдыхал на море, в Алуште, в пансионате "Голубой Залив" со своей молодой женой - Лялей. Они были женаты уже пять лет. Встретились впервые совершенно случайно, в случайной, наскоро собранной, компании и разошлись, даже не успев пообщаться друг с другом. Потом, так же случайно, увиделись на улице, поздоровались, разговорились и что-то потянуло их друг к другу.
   У Николая Яковлевича три года назад умерла жена. Детей у них не было по вине мужа. У него был двухсторонний крипторхизм, врождённое заболевание, не очень-то огорчавшее его, так как детей, маленьких детей, он не любил. Не выносил их пронзительного крика, их плача, и когда какой-нибудь ребёнок расхнычется, расплачется в вагоне трамвая, автобуса, метро на руках у матери - он выходил на ближайшей остановке и пересаживался в следом идущий транспорт. Жена его тоже почему-то была совершенно равнодушна к детям, и у них даже размолвок не происходило на этой почве. Впрочем, в первые годы замужества, она как-то мимоходом заметила, что если очень захочется иметь ребёнка, то можно его взять из детского дома. Потом она умерла, совершенно неожиданно, так и не успев усыновить чужого ребёнка.
   Ляля недавно разошлась с мужем. О причине развода она умалчивала, а он не настаивал, считая неудобным в первые дни знакомства входить в эти, может быть, очень интимные дела. А потом об этом как-то забылось.
   И потому, что они считали себя совершенно свободными - начали встречаться. Николай Яковлевич был на двадцать лет старше Ляли и, чуть ли не при первой же их встрече, сказал ей об этом.
   - Ну и что? - усмехнулась она.- Мне всегда нравились мужчины на много лет старше меня!
   - И сколько же у Вас было этих, на много лет старших, мужчин? - спросил он, то ли в шутку, то ли всерьёз,
   - Были!.. - ответила Ляля неопределённо и усмехнулась вызывающе.
   Николай Яковлевич поймал себя на мысли, что у него к Ляле двоякое отношение: она и нравилась ему, и в то же время что-то отталкивало его от неё. Может быть, вот эта самая вседозволенность чувств, которую она не только не скрывала, а наоборот, как бы выпячивала напоказ.
   Прошло какое-то время, они уже перешли на "ты", встречи стали происходить чаще. Ляля познакомила его со своими подругами, которых у неё было множество, и замужних, и не обременённых семьёй (последних было больше), он её - со своими редкими друзьями. И вот у подруг или у его друзей и происходили их встречи. Иногда они ходили в кино, иногда - в театр, на концерты, или просто бродили по улицам, пользуясь хорошей погодой, но ни он, ни она ни о чём серьёзном пока не думали.
   - А почему твои подруги называют тебя "Кармен"? - спросил как-то Николай Яковлевич.
   - А почему тебя это интересует? - ответила она вопросом на вопрос.
   - Да так... Имя-то больно многозначащее, - усмехнулся он.
   - Ничего оно не значит, - ответила Ляля небрежно. - Просто у меня такой же, как у Кармен, весёлый и бесшабашный нрав. Я живу одним днём. Зачем загадывать надолго? Ведь, правда?
   - Может быть и правда, но лучше, по-моему, всё-таки думать и о завтрашнем дне, Разумно, а не бесшабашно, - сказал он задумчиво и добавил: - Чтобы не остаться у разбитого корыта.
   - Ну и что? И пусть у разбитого! - проговорила Ляля быстро. - Всё от Бога! Так Бог захотел. В жизни надо всё испытать.
   - Так-то оно так, но: "На Бога надейся, а сам не плошай"! Если думать не только о сегодняшнем дне, можно обойтись без всех этих "разбитых корыт". В жизни, конечно, надо всё испытать, в этом ты права, но зачем искусственно создавать эти испытания? Зачем искусственно усложнять жизнь? Надо просто немного пошевелить мозгами и всё будет нормально, как и у всех людей.
   - Так жить скучно, - живо проговорила Ляля.
   - Ну, ты неисправима, Кармен! - рассмеялся Николай Яковлевич.
   Она обернулась к нему, с посерьёзневшим вдруг лицом:
   - Не называй меня так...
   - Почему? - удивился он.
   - Так. Не надо...
   Скоро, очень скоро он вспомнил об этом разговоре.
   Она изменила ему, чуть ли не в первый месяц после замужества. Хотя и трудно это было назвать изменой. Во всяком случае, так старался убедить себя Николай Яковлевич. Это не Кармен, думал он. Кармен отдавалась своему новому возлюбленному душой и телом, вернее, телом и душой. Она всю себя отдавала своему избраннику: и тело, и чувства, и мысли, и свою красоту, и всё своё время. Лялю же кратковременная связь привлекала только на время, повторных встреч никогда не было. Что же это было? Страсть? Вряд ли. Любопытство? Возможно. Это была физиологическая тяга, физиологическое влечение. Ну, хотела она, к примеру, чихнуть - она чихала, хотела кашлянуть - кашляла, хотела поесть - ела, хотела отправить естественные надобности - отправляла, хотела переспать с каким-то, понравившимся ей мужчиной, - пересыпала. И - всё! Только раз! И больше с ним никогда не встречалась! Никогда его не видела! Она даже почти не чувствовала себя виноватой в этом, и тем не менее возвращалась домой с видом нашкодившей собачки.
   - Ну, ты понимаешь... Это выше меня! Это какое-то наваждение! Ведь он мне совершенно не нужен! Совершенно! У меня ты один! - говорила она мужу, лёжа с ним в постели, прижимаясь к нему и лаская его. - Один! - повторяла она. - Нет у меня ни одного человека, кроме тебя. Пойми меня правильно. А это... Это, как мотылёк. Однодневка. Возник и пропал. Ты понимаешь меня?
   Николай Яковлевич понимал и... прощал.
   Что же их свело вместе, этих двух людей с разными требованиями к жизни, с разными взглядами на жизнь, и с разными вкусами к этой жизни? Простая случайность. Та самая случайность, которая где-то, как-то сводит друг с другом двух лиц противоположного пола, бросает их в объятия друг другу, а будут ли они счастливы - об этом знает один Бог.
   Но всё это было позже, гораздо позже, а пока они встречались, как и раньше. Но встречи были всё более частыми и более продолжительными.
   Однажды, после одной из таких встреч, зимой, когда оба продрогли, долго гуляя по ночным улицам города, Ляля предложила ему зайти к ней, выпить чашку чая. До этого он часто провожал её до самого дома, но заходить не приходилось, и он быстро согласился,
   Ляля жила в однокомнатной квартире. Помещение было убрано со вкусом. Видно было, что Ляле нравились чистота и порядок, которые не нарушали, а даже как бы подчёркивали, небрежно брошенная на тахту раскрытая книга и стоявшие почему-то посередине комнаты шлёпанцы.
   Они выпили чай, согрелись, проговорили до полуночи и он остался на ночь, А утром, едва они проснулись, он сказал:
   - Нам надо расписаться. - И поспешно добавил: - Если ты, конечно, не возражаешь.
   - Не возражаю... - сонно ответила Ляля и уткнулась носом в его плечо.
   Вот так они случайно (во всяком случае, так думал Николай Яковлевич) и женились. Вскоре, после росписи, Ляля перебралась в двухкомнатную квартиру мужа, а свою вернула матери, которая уступила ей эту квартиру, когда она вышла замуж, а сама ушла жить к сестре.
   Ляля была ещё молода, она вполне могла иметь детей, и Николай Яковлевич всё никак не мог найти удобного момента и повода, чтобы сказать ей, что детей у них не будет. И с каждым днём, с каждой неделей, с каждым прожитым месяцем ему всё труднее и труднее было это сделать. Ему казалось, что в начале их совместной жизни, - это было бы естественно, а теперь, когда прожито уже почти полгода, это звучало бы, как оправдание, как будто бы он был в чём-то виноват перед женой, как будто бы он специально скрывал этот факт до тех пор, когда говорить о разводе из-за этой причины, было бы уже поздно. И он мучился всё более и более, и молчал.
   Ляля как будто не замечала его убитого иногда вида, приписывая это, возможно, его усталости на службе, порхала по жизни, не обременённая своей работой секретарши на небольшом предприятии, часто задерживалась подолгу у своих подруг после работы и тогда, возвращаясь домой, бросалась на шею к мужу, целовала его в губы и весело щебетала:
   - Ты не сердишься на меня? Не сердись. Ты не скучал? Я больше не буду так долго задерживаться. Я люблю тебя! Слышишь? Тебя одного! Не сердись на меня. А чем ты занимался один? Тебе не было скучно? Ну, не сердись же на меня, ну, улыбнись!
   Николай Яковлевич не успевал отвечать на её многочисленные вопросы (да она и не ждала ответа на них), улыбался и не сердился. На Лялю нельзя было сердиться.
   - У кого ты была? - спрашивал он равнодушно, некоторое время спустя. Она называла имя одной из своих подруг, известных Николаю Яковлевичу, перечисляла имена остальных гостей, которые, якобы, забежали на часок, да разговорились, рассплетничались ("ты ведь знаешь, женщины любят перемывать косточки друг другу"), и не заметили, как пролетело время. И странно, что у него даже мысль не возникала - позвонить этой подруге, убедиться в правдивости слов Ляли. Он верил ей. А может быть, хотел верить.
   И вот, однажды, когда они уже легли в постель, она как-то особенно крепко, и в то же время нежно, прижалась к нему и прошептала:
   - Потуши свет...
   - Зачем: - удивился он.
   - Потуши,
   Он послушно передвинул выключатель бра. Она ещё теснее прижалась к нему и засопела носом, но это была не похоть, не прелюдия разыгравшейся страсти. Прижавшись к нему и, гладя его волосатую грудь, она зашептала ему в ухо:
   - Ты знаешь... Знаешь... У нас будет ребёнок.
   - Откуда? - недоумённо переспросил Николай Яковлевич.
   Ляля не заметила этой недоумённости. Она хихикнула:
   - Глупый! Не понимаешь? Я забеременела.
   Сначала это признание ударило Николая Яковлевича обухом по голове, Потом разные мысли роем закружились в ней: "Может быть, у меня всё прошло, всё образовалось? Может быть, я теперь полноценный мужчина? Нет, чудес не бывает. Это же неизлечимо. Но тогда откуда? Значит?.. Значит, Ляля обманывала меня? Изменяла мне? Хорошо, что она попросила потушить свет. Видела бы она сейчас моё лицо!"
   - Ты почему молчишь? Ты недоволен?
   - Нет, почему же? Просто это так неожиданно. Ты хотя бы предупредила меня...
   - Как же я могла предупредить? - засмеялась она. - Я только на днях убедилась в том, что я, вроде бы, беременна.
   "Ну, хорошо, - стучало в висках у Николая Яковлевича, - пусть будет ребёнок, пусть будет чужой ребёнок. Она хоть сама знает: от кого? Во всяком случае, это лучше, чем брать из детдома. По крайней мере, хоть мать у него будет родная. А отец? Да разве ТОТ может считаться отцом?"
   У Николая Яковлевича были вполне определённые взгляды на этот счёт. Может быть, они сформировались из-за его физического недостатка, из-за его болезни, препятствующей ему иметь детей. Он давно свыкся с мыслью (ещё, когда был женат в первый раз), что возьмёт ребёнка из детдома, если жена захочет этого и будет его любить, и будет его растить, как своего. Он даже предполагал, что жена ему может изменить, первая жена, к которой у него не было ни тени подозрения, забеременеть, родить и он опять-таки будет воспитывать этого ребёнка, как своего. "В конце концов, - думал он, - зачать ребёнка может и дурак, в этом нет никакой сложности; а прожить с ним жизнь, дать ему кусочек своего "я", своей души, своего мировоззрения, своих взглядов на жизнь, не говоря уже о том, что его надо и поить, и кормить, и одевать - это другое дело. Вот тот и должен называться отцом, кто из маленького, ничего не понимающего существа, делает в течение многих лет человека. Да, я, я, а не ТОТ буду его отцом! Но, всё-таки, кто это мог быть?.."
   Николай Яковлевич вспоминал многочисленных знакомых Ляли, с которыми встречался в общих компаниях, но не мог остановиться, ни на одном из них. Это всё были друзья, может быть, учтивые поклонники, но не больше. " Ладно, не надо думать об этом. Так будет проще..."
   А Ляля в это время шептала ему на ухо о том, что она давно желала стать матерью и что им давно уже надо было подумать о ребёнке, и что семья без ребёнка - это не семья, и пр., и пр., и пр.
   "А как же теперь быть с моей болезнью? - думал Николай Яковлевич. - Теперь ей никак нельзя сказать об этом. Тогда ведь всё выйдет наружу! Скандал, упрёки, может быть, разрыв. Нет, это надо скрыть, скрыть, во что бы то ни стало! - И вдруг жгучая мысль ошарашила его: - А если через год-два она захочет второго ребёнка? Что тогда? Ладно, тогда будет видно. Зачем заглядывать наперёд?.."
   И он промолчал. А Ляля простодушно поверила, что она на самом деле забеременела от своего мужа.
   Роды прошли благополучно. Ляля родила мальчика. Николай Яковлевич долго присматривался к нему: на кого он всё-таки был похож? Потом рассердился сам на себя и перестал думать об этом.
   Ляля, к удивлению мужа, отнеслась к появлению ребёнка не с той радостью, которую можно было бы ожидать от молодой матери. Может быть потому, что ребёнок связывал её по рукам и ногам. Закончились встречи, исчезли подружки, а когда какая-либо из них заскакивала к ней на непродолжительное время (чаще всего в отсутствии мужа) и быстро-быстро делилась с нею последними новостями, то Ляля чувствовала себя давно лишённой привычного круга, в чём-то обездоленной и после ухода подруги даже плакала и неприязненно смотрела на ребёнка. Ляля была чистюлей, любила порядок, а тут: кухня, вся занавешенная пелёнками, распашонками, подгузниками; ванная комната, завешенная тем, что не помещалось в кухне; халат, вечно чем-то заляпанный; лифчик, вечно мокрый от постоянно выделявшегося из сосков молока, - всё это раздражало и убивало Лялю и когда у неё вдруг, по неизвестной причине, пропало молоко, - она с радостью перешла на вскармливание ребёнка молочными смесями, тем более, что с этим делом успешно справлялся Николай Яковлевич. А Ляля сидела в это время в кресле, уже не в неопрятном халате, а в выглаженном платье, смотрела влюблёнными глазами на мужа, на своего сына и чувствовала себя человеком.
   Когда сыну исполнилось два года, Ляля отвела его к бабушке. Сначала она оставила его на ночь, потом на сутки, неделю, месяц, а потом насовсем, заботясь только о передаче одежды и денег для ребёнка, на его питание.
   И началась прежняя жизнь, прежние встречи, возобновились прежние знакомства. А в этом году они решили поехать в Крым, где не были уже более трёх лет. Отдыхали они, обычно, в одном из пансионатов. Раньше Ляля заранее обзванивала всех своих подруг и друзей, и набиралась большая весёлая компания. Как-то раз она попросила мужа отпустить её одну с подругами, но Николай Яковлевич был против. Ляля не стала спорить и снова собралась большая группа. И хотя Ляля уединялась иногда с подругами куда-то на непродолжительное время, но всё было настолько открыто, что супруг отбрасывал от себя все подозрения.
   И вот они, наконец, одни. Одни на крымском галечном пляже. Николай Яковлевич читал, Ляля расположилась рядом на лежаке и смотрела на мужа влюблённым взглядом. Да, она любила его. Любила и уважала. Может быть, за то, что он понимал и прощал её мимолётные измены, то, чего не понимал и не прощал её прежний муж, может быть, за его мудрость, за высказывание иногда таких глубоких истин в таком доступном изложении, что Ляля только ахала (" Это же надо! Мне такое и в голову не приходило!"), может быть за его возраст, на много лет превышающий её собственный. Она на самом деле любила мужчин на много лет старше себя и испытывала к ним двоякое отношение: и любящей женщины, и доверчивого ребёнка. И даже в её ласках проскальзывало всегда что-то наполовину женское, наполовину детское, ребяческое, что-то, напоминающее шалость игривого котёнка..
   Ляля, видя, что муж увлёкся книгой, отводила от него взгляд, смотрела по сторонам, смотрела на море и удивлялась:
   - Слушай, - обращалась она к нему. - Отвлекись, пожалуйста. Скажи, почему на море можно смотреть часами, не отрываясь, и оно не надоедает?
   Николай Яковлевич отложил книгу.
   - Не только на море... Часами можно смотреть и на пламя костра, и на плывущие облака...Ты пробовала когда-нибудь, лёжа на спине, смотреть на небо, на проплывающие мимо облака?
   - Да. Так почему? - спросила Ляля нетерпеливо.
   - А ты могла бы часами смотреть, ну, например, вот на эту книгу или на вот тот камень? Нет же? А почему? Потому, что они неподвижны, и долго обращать на них внимание, нет необходимости. Они достойны лишь одного взгляда, а не долгого рассматривания, потому что глаз человека, однажды обозрев их, уже не получает от них новой информации. А море, огонь, облака - они в непрерывном движении, это не застывшая картина, это бесконечный поток информации. Вот в силу этого глаз и не устаёт любоваться этим зрелищем. Ну, и потом...
   - Что? - спросила Ляля.
   - Может быть, это просто атавизм. Тысячи, миллионы лет смотрел человек на пламя костра и обожествлял его. Море, облака и вообще всё движущееся, живое было обожествлено. И это у нас в крови.
   Ляля задумалась. Потом снова перевела взгляд на море, на пирс.
   У причала стояла небольшая прогулочная яхта, человек на десять-двенадцать. Капитан её, молодой тридцатилетний, примерно, мужчина сейчас был в белоснежном форменном костюме, таком же ярком на солнце, как и его белоснежная яхта. Ляля уже несколько дней наблюдала за ним. Ей нравилось его загорелое мускулистое тело, когда он иногда раздевался, после очередного двухчасового рейса и купался в море. Нравилась его подтянутая, без грамма лишнего веса, фигура, нравилось как он стоял у штурвала, отходя от причала: стройный, спокойный, невозмутимый, уверенный в себе.
   - Вот бы прокатиться на этой яхте! - произнесла она мечтательно.
   - Прокатиться? - переспросил с улыбкой, Николай Яковлевич. - Ты говоришь как маленький ребёнок: прокатиться!
   - Ну, причём здесь ребёнок? - обиделась Ляля. - Разве не прекрасно плыть по морю на наполненных ветром парусах, без тарахтенья двигателя, без вони солярки, или как там её называют? Плыть, лететь, как птица! Кругом волны, солнце, встречный, ласкающий лицо, ветер, и тишина. Разве это не прекрасно? - повернулась она к мужу.
   Николай Яковлевич промолчал.
   - Ты не хочешь со мной прокатиться? - спросила через минуту Ляля, не глядя на мужа. Спросила так, как будто бы уже заранее знала его ответ.
   - Нет, Лялечка, - ответил он вяло. - Если хочешь, плыви сама. Вон, смотри, уже заканчивается посадка. Ты можешь успеть.
   - Я поеду следующим рейсом, - ответила Ляля, глядя не на яхту, а на море.
   Через пару часов яхта вернулась. Не успела она ещё причалить, как Ляля поднялась.
   - Ну, так я пойду, - сказала она, то ли вопросительно, то ли утвердительно.
   - Иди, иди, - ответил Николай Яковлевич.- Правда, ещё рано, ещё пассажиры не все вышли.
   Но Ляля, как будто не слыхала последних слов. Она, как сомнамбула, поднялась с топчана, машинально подхватила лёгкий халатик, перебросив его через руку, надела босоножки и, как была, в купальнике, так и направилась к яхте.
   Муж провожал её взглядом.
   Пассажиры потихоньку выходили. Белоснежный капитан стоял на причале и подавал женщинам руку.
   Николай Яковлевич видел, как Ляля подошла к нему в тот момент, когда яхту покидал последний пассажир. Она что-то сказала капитану, или спросила о чём-то, - капитан рассмеялся. Потом он, видимо, ответил шуткой на её шутку. Теперь рассмеялась Ляля. Всё было видно, хотя слов и не было слышно, всё происходило в каких-то двадцати метрах от того места, где были их топчаны. Но вот капитан подал Ляле руку, и они одновременно вступили на палубу, Матрос отдал швартовы, заработал двигатель и яхта медленно пошла вдоль пирса. Николай Яковлевич приподнялся на локте и смотрел ей вслед. Трое пассажиров, видимо, желавших совершить рейс, что-то закричали капитану, но он даже не обернулся в их сторону. Яхта, развернувшись, набирала скорость, выходя на рейд. Николай Яковлевич спокойно наблюдал за ней. Он видел, как яхта стала к ветру кормой, как почти остановилась, медленно скользя по инерции, как были подняты и тут же наполнились ветром паруса, и яхта бесшумно заскользила по воде. Капитан стоял у штурвала, Ляля - рядом с ним. Она так и не надела халатик, и её загорелое тело чётко выделялось на белоснежном кителе капитана. Николай Яковлевич полулежал на топчане и, не меняя позы, провожал яхту взглядом. Яхта уходила всё дальше и дальше, вот она зашла за выступающий в море скальный мыс и скрылась за ним. Муж мог бы вскочить, мог бы взбежать на мол, и ещё увидеть их, наверняка уже прижавшихся друг к другу. Зачем? Что это даст? Лишний укол в сердце? Он знал, что всё равно она, как уже не раз бывало раньше, вернётся к нему, к его плечу, о которое она опиралась в трудную для неё минуту, к его локтю, которого ей так не доставало, когда ей было больно. Она вернётся к нему - к мужу, к другу. А это... Это просто случайность.... Досадная, мимолётная случайность. И только...
   Муж уже не возвращался к книге, которую читал. Со стороны казалось, что он о чём-то упорно думал. Нет. Он ни о чём не думал. Он ждал. Он ждал свою Лялю. Он знал, что яхта вернётся через два часа. А два часа - это так долго!..
   "Время пролетело незаметно", - говорим мы в подобных случаях. Нет. Время не летело. Время тянулось. Тянулось и тянулось бесконечно долго. Казалось, что прошло уже не два часа, а четыре, шесть, десять часов! И в то же время какие-то внутренние часы Николая Яковлевича отсчитывали настоящее, вселенское время. Он знал, что через десять- пятнадцать минут яхта покажется из-за мыса. Но прошло уже полчаса, а яхты не было. Он бросил досадливый взгляд на наручные часы, лежащие тут же, рядом, на подстилке, неужели он ошибся? Нет, ошибки не было, яхта опаздывала. "Может быть с ней, с яхтой, что-то случилось, - промелькнула тревожная мысль, но он тут же её отбросил. - Что может случиться в такую спокойную погоду?" И как будто в подтверждение этой мысли, яхта тут же медленно вышла из-за мыса. Она, не торопясь, шла галсами против ветра. Ляли не было видно, её заслоняла широкоплечая фигура капитана. Потом были спущены паруса, заведен двигатель и судно пошло к причалу.
   Николай Яковлевич видел, как Ляля, не глядя в его сторону, сошла на берег, опершись о поданную капитаном руку, как она что-то сказала ему, даже не улыбнувшись, и медленно, как бы прогуливаясь, пошла по направлению к их месту. Муж был в чёрных очках и, опустив голову, делал вид, что читает книгу, но сам, приподняв веки, следил поверх очков за Лялей и чувствовал себя как будто бы в чём-то виноватым.
   Ляля подошла к месту, где они располагались и, как всегда в подобных случаях, когда измена происходила прямо на глазах, - с видом нашкодившей собачки. Молча скинула лёгкий халатик, молча сняла босоножки и молча улеглась на топчане, рядом с мужем. Между ними не было произнесено ни слова.
   Через какое-то время они оба, так же молча, поднялись и пошли на ужин в пансионат. Они шли рядом: он - смотря вперёд, она - с низко опущенной головой. Ему вдруг почему-то до боли стало жаль её, жаль эту, не умеющую управлять своими чувствами женщину. Она была беззащитна в своих поступках и, в общем-то, и не виновата в них. Он осторожно обнял её за талию и привлёк к себе, и тут же ему стало неловко от того, что как будто бы он извиняется перед ней, как будто бы он был в чём-то виноват, и он резко отдёрнул руку
   Что произошло? И произошло ли вообще что-либо? На этот вопрос вразумительного ответа не могли дать ни он, ни она.
   В молчании прошёл ужин, в молчании вечер, молча они вошли в комнату, молча разделись и легли в постель. И тут Ляля, как-то судорожно вздрогнув, прижалась к мужу и, обливая его грудь слезами, горячо зашептала:
   - Ну, прости, милый, ну прости, любимый, ну, ты ведь сам знаешь, что никого я не люблю, кроме тебя. А всё это... Это какой-то кошмар. Это случается помимо моей воли, помимо меня! Я ничего не могу поделать с собой! Ну, прости! Это было в последний раз. Поверь мне! Больше этого никогда не будет. Никогда! Ты веришь мне? Ты слышишь, Коля?
   - Успокойся, Лялечка, - говорил Николай Яковлевич. - Успокойся. Ничего не было. Правда? Ведь ничего не было? И ты со мной, и нам хорошо.
   - Да, да, - зашептала она, поспешно ухватившись за брошенный мужем спасательный круг. - Ничего не было! И ты со мной, и я с тобой, и я люблю тебя, только тебя! Только тебя одного! И никто, слышишь, никто мне не нужен, кроме тебя!
   - Ну, вот и хорошо, вот и хорошо, - успокаивал Николай Яковлевич жену, обняв её и тихонько поглаживая по руке. - Вот и хорошо. А теперь спи. Всё будет хорошо.
   И непонятно было: её ли он утешал или себя успокаивал, но на обоих вдруг снизошло какое-то неземное умиротворение и так, обнявшись и прижавшись друг к другу, они один за другим и заснули.
  
   Николай Яковлевич не был безвольным человеком. Он не был бесхарактерным мужчиной, он не был тем мужчиной, которого можно было водить за нос, он не был тряпкой. Просто он очень любил свою жену, свою Ляльку.
   За что? Кто это знает? Пути Господни неисповедимы...
  
   2004 г. РАССКАЗ О БОЛЬШОЙ ЛЮБВИ
  
   Она была рыжая, как лиса. Она была мила и симпатична. Но главное её достоинство это ножки! Какие это были ножки! Если бы ОН хоть что-нибудь понимал в женских ножках! Он не понимал. Он смотрел ей только в глаза.
   Когда она бежала по улице, я, бывало, заглядывался на неё. Заглядывался и не мог отвести взгляд от её ножек. Особенно от задних. Её звали Джильда и жила она в конуре у нашего дома.
   Она никогда не лаяла, она приглушённо тявкала. И это тявканье было таким же милым, как и её ножки, как и её морда. Когда она видела меня, она весело виляла своим рыжим хвостом.
   Его звали Тузик. Это был гладкий пёс с соседнего двора. Шатен. Хвост у него когда-то был бойко завёрнут на спину. Но это было давно. Тузик был стар. И теперь его хвост понуро был опущен вниз. Глаза его слезились от старости и, казалось, что Тузик вечно плачет...
   Я не знаю, как он познакомился с Джильдой. Не знаю начала его любви. Я застал любовь в самом разгаре. Быть может, это была любовь с первого взгляда: в Джильду можно было влюбиться с первого взгляда. А может быть, это чувство развивалось у Тузика постепенно, разгораясь из маленькой искры. Но, как бы то ни было - эта любовь была его лебединой песней...
   Тузик, опустив хвост до земли, медленно приходил на наш двор, подходил к будке Джильды, ложился на живот и смотрел ей в глаза. Да, да - прямо в глаза! Казалось, он хотел что-то прочесть в них. Что? Может быть, ответ на свой немой вопрос? Я не знал этого.
   Было раннее утро. Тузик лежал и смотрел на Джильду, а Джильде не сиделось на месте: она то чесала у себя за ухом, то ловила ртом мух, то смотрела куда-то в сторону и, казалось, совсем не обращала внимания на Тузика.
   До чего иногда бессердечны бывают женщины!
   Тузик всё сносил молча и не спускал глаз с Джильды. Он следил за её лапкой, которой она чесала за ухом, он смотрел в её открытую пасть, когда она ловила мух, он тоскливо провожал взглядом её взгляд, направленный куда-то в сторону, и плакал...
   Но самое жестокое было впереди. Время подходило к обеду, солнце поднималось всё выше и выше и жгло всё нестерпимей. Джильда начинала нервничать. Она вставала, подолгу крутилась на одном месте, а потом забиралась в будку, сворачивалась там рыжим клубком и закрывала глаза...
   Иногда она вздрагивала во сне, иногда жалобно скулила, но большей частью спала спокойным сном; сном без тревог, без волнений, без страстей.
   О, как можно было вынести такое жестокое равнодушие!
   Тузик выносил. Он терпеливо ожидал пробуждения Джильды, вздрагивал, когда она просыпалась, и снова до самого вечера смотрел ей в глаза.
   Когда он ел? И ел ли он вообще что-либо? Об этом никто не знал. Поздно вечером, когда темнота опускалась на землю, Тузик тихо вставал и, опустив голову до земли, медленно шёл прочь. А утром он снова был на месте. Весь день он не спускал с Джильды глаз, а вечером уходил в свою будку.
   Так продолжалось изо дня в день, на протяжении всего лета.
   Но однажды он не пришёл. Его не было и на второй день, и на третий. Он не пришёл и через неделю. Тузик умер.
   Джильда по-прежнему сидела около будки, по-прежнему чесала лапкой за ухом, по-прежнему ловила мух... Всё было буднично и серо и ничто не напоминало о чём-то большом, неразгаданном...
   Ничего не поняла, эта рыжая!
  
   Светило солнце, щебетали птицы, начинался ясный летний день.
   1963 г. П Е С С И М И С Т
  
  
   Где-то, по-моему, у Горького, один из героев его рассказа говорит: "Если бы я попал под поезд, и меня перерезало бы пополам, и кишки бы мои намотало на оси колёс, и поезд бы волочил по шпалам моё тело, и если бы тогда меня спросили: "Хороша жизнь?", я бы ответил: "Да, жизнь прекрасна!".
   - Если бы я имел трёхкомнатную квартиру, - говорил мой товарищ, студент, Гриша Поляков, - если бы у меня была большая зарплата, собственная машина, дача и любимая жена, - продолжал он перечислять все атрибуты жизни, являющиеся пределом желания того времени, - и если бы тогда меня спросили: "Хороша жизнь?" Я бы ответил: "Нет! Ботинки жмут..."
   Гриша Поляков был недоволен всегда и всем. Его лицо, со сдвинутыми вверх от переносицы, бровями выражало одновременно и тоску, и разочарование, и вечное недовольство жизнью, и вселенскую скорбь. Кто бы, чем ни восхищался: произведением искусства, новой кинокартиной, чьим-то благородным поступком, каким-то явлением, какой-то вещью, хорошей погодой, наконец, - Гриша всегда находил во всём этом негативную сторону, какой-то изъян, недостаток и с тоской в голосе говорил нам, что совершенства в мире нет, что не может быть одна вещь хорошая, а другая плохая, один поступок хороший, а другой - дурной, может быть только одно плохим, а другое - ещё худшим; так мир устроен, и другого быть не может. После этой тирады он замолкал, хмурил брови и смотрел куда-то в сторону, в основном, вниз, в землю.
   Гриша был одним из не последних студентов в нашей группе, его часто ставили в пример другим, нерадивым товарищам. Он неплохо играл на гитаре и отлично рисовал (и карандашом, и акварелью), но всегда был недоволен и своей учёбой, и игрой на гитаре, и рисунками.
   - Что вы понимаете в живописи? - говорил он нам, если слышал наши восторги о своих произведениях. - Вот если бы вы были художниками, профессионалами, вы бы сразу заметили, что в нём (он указывал рукой на рисунок) всё плохо. Но вы не художники и потому хвалите. Потому, что не понимаете...
   Увидеть на лице Гришки улыбку, было невозможно. Среди нас
   находилось лишь несколько студентов, которые могли похвастаться этим. И одним из них был я. Более того: я видел не только улыбку на его лице - я слышал его смех! Это было что-то невообразимое, сверхъестественное, никак не совместимое с личностью Полякова! Смех - и Поляков! Да это же абсурд, вздор, нонсенс, абракадабра! И, тем не менее, это было фактом.
   Вот как это получилось.
   Я подошёл к его столу, когда он заканчивал наводить акварелью тонкий карандашный рисунок. Рисунок изображал в пляске молодую черноволосую цыганку в туфлях на высоком каблуке и с бубном в высокоподнятых над головой руках. Она танцевала на площади испанского города перед великолепным палаццо. Вокруг неё стояли на одном колене молодые испанцы, сопровождающие её дикий танец гитарным звучанием. А дальше, за испанцами, находилась многочисленная толпа зрителей. Рисунок был живым, динамичным. И как умело Гришка показал в диком вихре эту страсть, этот трепет, этот порыв, этот огонь цыганской пляски! Широкая юбка цыганки обвивалась вокруг её тонкого стана, чётко обрисовывая его контуры, волосы её развевались, бубен, казалось, явственно звучал.
   Я смотрел на рисунок, был очарован им и мог вымолвить лишь одно слово:
   - Здорово!
   Гришка нахмурился.
   - Здорово... - передразнил он меня. - Что же здесь хорошего? Всё плохо: и цыганка, и эти испанцы, и народ. И позы у них неестественные и вообще...
   - А ты знаешь, - продолжал он после некоторого молчания и вдруг улыбнулся. Я был поражён. Уже не рисунком, а Гришкой. Я никогда не видел его улыбающимся! - Ты знаешь, я сначала нарисовал цыганку на низком каблуке, а потом мне захотелось вознести её над толпой, и я приделал ей высоченный каблук. И вот вижу, что-то не смотрится моя цыганка, - и всё! Что-то в её фигуре стало неестественным, что-то неправдоподобным. Не может Т А К стоять женщина на высоком каблуке! Несколько дней я переделывал её фигуру и всё никак не мог добиться успеха. И только сегодня, наконец, нашёл разгадку: оказывается, чем выше каблук, тем дальше у женщины должна выпячиваться задница! Я увеличил ей задницу, и всё стало на своё место! Вот бабы! До чего же хитрые! Мы считали, что они выдумали высокий каблук для того, чтобы возвыситься в росте до мужчин, сравняться с ними, а это, оказывается, для того, чтобы задницу выпячивать и, виляя ею, привлекать мужчин! Ну и народец, эти бабы, ну и хитрющие! Ха-ха-ха-ха! - И Гришка расхохотался. Я опешил. Этого ещё никто от него не слышал! Если я расскажу об этом своим товарищам - мне никто не поверит! Никто никогда не слышал от Полякова смеха! Я был первым! Я торжествовал!
   Мы снова обратились к рисунку.
   - Ну и хорошо, - сказал я. - Хорошо, что ты разобрался в этом. Всё отлично. Смотри, она у тебя как живая! - указал я на цыганку.
   Но Гриша уже был в своём амплуа, снова его лицо выражало неизъяснимую печаль.
   - Что же хорошего? - проговорил он отрешённым тоном. - Всё плохо. Только задница и хороша...
   Нет! Его совершенно невозможно было убедить в том, что он создавал, если и не шедевры, то очень и очень неплохие рисунки. Его вообще нельзя было убедить в том, что на свете есть вещи, которыми можно от души восторгаться.
   И всё-таки мне постоянно хотелось как-нибудь поприсутствовать при каком-либо счастливом для всех событии, о котором Гриша ничего, ну абсолютно ничего плохого не мог бы сказать. И вскоре этот случай представился.
   Мы, небольшой группой студентов, шли по широкой улице и хрустели только что купленными пирожками с ливером. Пирожки (тогда они ещё назывались пончиками) были свежие, пирожки были горячие, только что изжаренные в кипящем масле, с хрустящей тёмно-коричневой корочкой. Ливер прямо таял на наших губах...
  
   А, кстати, вы знаете, что такое пирожок с ливером? Сейчас их совсем нет. Можно подумать, что советские коровы лишились по каким-то необъяснимым причинам своего ливера и ходят по необозримым просторам нашей страны, давая только молоко и мясо. Так вот: сейчас нет этих пирожков с ливером, сейчас есть пирожки с мясом. Но не думайте наивно, что откусив кусочек этого пирожка с мясом, вы обнаружите в нём именно мясо. Боже упаси! Там может быть всё, что угодно, но только не мясо! Иногда попадаются гвозди (мелкие, правда), иногда кусочки проволоки, иногда щепки, обломки штукатурки и прочий строительный мусор. Если купить тысяч десять пирожков и извлечь из них стройматериал, отправив всё остальное, несъедобное, в унитаз - можно построить небольшой дачный домик. Но иногда в пирожках попадаются кости, это уже ближе к мясу, но ещё не мясо. Попадаются жилы, это уже почти мясо, но всё же не мясо. Иногда попадается что-то очень похожее на однажды уже проглоченное и переваренное мясо, но опять и опять: это ещё не мясо! "А где же мясо?" - спросите вы. Да нет его! Нет! Неужели вы до сих пор не догадались, что "пирожки с мясом" - это самая обыкновенная, правдивая, отечественная реклама?
   Пирожки с ливером - другое дело. В них не было ни гвоздей, ни брёвен, там был один сочный и ароматный ливер.
   Так что же такое ливер, которого лишились советские коровы? Странно, что в словаре Даля этого слова попросту нет. Тут можно сделать один-единственный вывод: видимо, во времена Даля понятие "ливер" было настолько очевидным, настолько ясным, что не нуждалось в словарном объяснении. А вот советский словарь Ожегова, когда наши коровы лишились ливера, уже объясняет, что ливер - это "продукт из печени, лёгкого, сердца и селезёнки убойных животных". А словарь Павленкова добавляет сюда ещё и "горло". И, заметьте, - ни слова о гвоздях и другом строительном материале.
  
   И вот мы идём по улице и с аппетитом хрустим горячими, сочными, тающими на губах, пирожками с ливером.
   - Отличные пирожки, свежие! - воскликнул кто-то, ни к кому конкретно не обращаясь.
   Я замер. Напрягся. Всем своим нутром почувствовал, что сейчас Гришка обязательно выскажется. Но что можно сказать плохого об этих пирожках? Чем тут можно быть недовольным?
   Гриша засопел носом и, не прекращая жевать, хмуро пробурчал:
   - Свежие!.. Ну, и что ж, что свежие? Что в этом хорошего? Вот, если бы они были чёрствыми, тогда бы их можно было дольше жевать.
  
   На этот раз Гриша был прав. Чёрствые пирожки в этом случае были предпочтительнее свежих.
   Это были послевоенные, голодные годы...
  
   1965 г, .
   О К Н А
  
   О память сердца! Ты сильней
   Рассудка памяти печальной.
   Батюшков
  
   Я прихожу сюда уже много лет. Я прихожу сюда почти каждый вечер. Я прихожу сюда зимой и летом, в дождь и снег. Это стало уже моей обязанностью, моей потребностью, моим ритуалом. Это мой вечерний пост... Я прихожу сюда и подолгу стою здесь, под твоими окнами, в вечерних сумерках или в ночной темноте, чтобы увидеть тебя хотя бы на миг, твою тень в одном из окон твоей квартиры на втором этаже. Иногда это удаётся, чаще - нет. Зимой, бывает, я тебя уcпеваю увидеть даже дважды, хотя это и случается редко. Летом - хуже. Летом поздно темнеет. Не могу же я, при свете дня, часами стоять под чужими окнами, не вызывая подозрений у любопытных жителей вашего дома. Да и потом: что увидишь в тёмном окне? Человека можно увидеть в окне только тогда, когда в комнате горит свет. Но свет летом зажигается поздно. Не успеет он зажечься, и вот он уже погас. Вы все спите. И я ухожу. Другое дело - зима, как сейчас. Зимою можно подолгу стоять под окнами и тебя никто не видит. Правда, мёрзнут ноги от долгого стояния на одном месте, но это не важно. Важно то, что я могу увидеть тебя. Тогда для меня - праздник. С каким радостным чувством я тогда возвращаюсь домой! Как влюблённый со свиданья! Хотя это звучит и смешно, и, может быть, глупо.
   Но тебя я вижу редко. Ты поздно приходишь домой с работы и рано, видимо, ложишься спать. Иногда я вижу твою мать в кухонном окне и почти никогда не вижу наших детей. Почему? Ведь они уже выросли за эти годы. Сыну было семь лет, когда мы рассталось, дочери - четыре года. Я не имею права их видеть. Я связан данным тебе словом. Ты всегда была максималисткой. И если - разрыв (это ты так решила), значит, полный. Я должен был исчезнуть, умереть и для тебя и для детей. Правда, вначале мы ещё встречались. Без детей. Ты говорила, что мы останемся друзьями. На сколько? На месяц, на год, на всю жизнь? Но так не бывает. Встречи происходили всё реже и реже, и с каждым разом чувствовалась в них какая-то натянутость, какая-то фальшь, что-то вымученное. Что-то ненужное. Какая-то неприятная обязанность. И вот они оборвались. Навсегда. При последней нашей встрече ты вынудила меня дать тебе слово-зарок.
   Почему же мы всё-таки расстались? Ведь мы были, как будто созданы друг для друга. Наши общие знакомые не раз говорили нам, что и внешне мы похожи, как брат и сестра. Мы не замечали разницы в годах, хотя она и была очень большой. А помнишь наши первые годы? Это же было время неиссякаемого счастья! С каким нетерпением мы бежали с работы домой, чтобы броситься друг другу в объятья! А как ты любила, когда я встречал тебя у проходной завода, где ты тогда работала. Ты заранее предвкушала, наверное, эту встречу: ты была горда, ты была радостно возбуждена, ты с сочувствием смотрела на завистливые взгляды своих подруг, которых никто не ожидал, которых никто не встречал после работы и которые не верили твоему счастью. А тебя ожидал законный муж и не просто муж, а любимый муж, к которому ты радостно сбегала навстречу по ступенькам широкой лестницы.
   А потом, перед разрывом, тебя уже это не радовало. Более того: мне казалось, что тебе было неприятно видеть мою фигуру у твоей проходной...
   С чего же началось твоё отчуждение? Может быть, здесь была моя вина, может быть...
   Ага! Вон мелькнула тень в окне. Кто-то как будто бы пробежал мимо окон. Но это не ты. Кто это? Дочь или сын? Как плохо, что это не первый этаж. Впрочем, на первом этаже были бы глухие шторы, плотно закрывающие окна вечерней комнаты, а у тебя - только прозрачные гардины... Иногда, очень редко, ты подходишь к окну и стоишь некоторое время, чуть не упираясь лбом в стекло, всматриваясь в темноту ночи. Потом тихо уходишь. Что ты видишь там? О чём думаешь в эти минуты? Или ты чувствуешь, что я тут, рядом, под окном? Вряд ли...
   Боже, как замёрзли ноги! Но не могу же я пройтись, пробежаться туда-сюда. Ведь может быть, как раз в этот момент ты подойдёшь к окну!
   Да... Так на чём я остановился? На разрыве между нами. Отчего же он всё-таки произошёл? Может быть, то была моя вина. Безусловно, в какой-то степени, была. А, может быть, мы просто не поняли друг друга. Меня выбило из колеи предательство моей матери. Моя мать, которую я так любил, которую я обожал, которую я почти боготворил, без которой не представлял своей жизни, из-за которой думал покончить с собой, в случае её смерти, мать, которая воспитала меня в духе честности и справедливости - и эта мать лгала мне всю свою жизнь! Она десятки лет скрывала от меня эту страшную тайну, о которой я случайно узнал только перед самой её смертью! Зачем?! Лучше бы я ничего не знал об этом! Я был оглушён, ошеломлён, растоптан, убит! Я забыл обо всём на свете, полностью отдавшись своему горю. Для меня в то время не существовало ничто и никто. Я забыл о тебе. Я забыл о твоей молодости, я забыл о том, что ты, как любая женщина, нуждаешься в заботе, в приветливом слове, в ласке, в общении, наконец! Я не замечал ничего вокруг, весь уйдя в себя. Ты не смогла тогда понять этого. Я почувствовал твою холодность, твою отчуждённость, но тоже не понимал причин её. Ты меня как будто бы не замечала. Ты всё начала делать по-своему, не советуясь со мной, как раньше. Наши редкие споры о воспитании детей занимали теперь нас всё чаще и чаще, но ты и тут поступала по-своему, игнорируя мои замечания. Ты почти перестала заботиться о нашем столе, я получал от тебя жалкие подачки, а сам в это время работал на износ. Я задыхался. Я выдыхался Я только мечтал об отдыхе, но не получал его. Иногда мне начинало казаться, что ты это специально делаешь мне назло. Для чего? Чтобы возбудить к себе мою ненависть? Но я всё равно не переставал тебя любить...
   Я не понимал ничего. Не понимал ничего в наших отношениях. Всё рушилось. Вся жизнь наша летела кувырком. Мне иногда хотелось завыть по-звериному, закричать во всё горло (что я иногда и делал, оставаясь один в доме). Тогда стали складываться в моей голове четверостишья, которые я так и называл: вопли. Почти все они о тебе, вернее, о наших последних отношениях с тобой.
   Вот некоторые из них. .. ..
   Я никого так не любил,
   И думал, что союз наш прочен. За что ж я столько получил
   В последний год твоих пощёчин?..
   Вот попытка размышления: что же происходит? За что я люблю тебя? Может быть, это просто выдуманный мной образ?
   Быть может остро потому
   Зло от тебя воспринимаю,
   Что до сих пор тебя люблю,
   А вот за что? - не понимаю...
   И, наконец, излилось подозрение:
   Недоверьем не смею тебя оскорбить,
   Никакой клевете не поверю.
   Ну а всё ж, как на свете с тобою мне жить.
   Если... верю тебе, и не верю:
   Ещё одно, более отчаянное, на ту же тему:
   Не верю я, что в ТЕ года
   Ты тоже лгала.
   Что как сейчас, так и тогда
   Ты роль играла...
   И, наконец, трагическая и, в общем-то, несправедливая констатация:
   Ошибкою была та связь моя с тобою,
   И горько мне теперь, куда ни посмотрю. Но за года за ТЕ, за счастье неземное
   И за ошибку ТУ - тебя благодарю!..
   Но всё это было потом, потом, позже. А до этого? Ты помнишь, мы писали друг другу записки, если кто-либо уходил на работу ранее другого. У меня до сих пор хранятся все твои послания, и я иногда перечитываю их. Ты называла меня МЫШАТИКОМ. Сначала СЕРЫМ МЫШОНКОМ, намекая на пепельный цвет моих седых волос, потом трансформировала МЫШОНКА в МЫШАТИКА. Вот одна из твоих записок:
   : Мой любимый МЫШАТИК!
   Зверёныш мой серенький! Я сегодня задержусь на работе. Ешь всё, что найдёшь в холодильнике. Не скучай. Я люблю тебя.
   Твоя ПТИЧКА
   Ты была на много лет моложе меня, и я вначале называл тебя ЖЕЛТОРОТЫМ ПТЕНЦОМ, потом ПТЕНЧИКОМ и, наконец, ПТИЧКОЙ. Смешно, наивно, но какие воспоминания будят эти слова: МЫШАТИК и ПТИЧКА!..
   Как тепло нам было в нашем с тобой гнёздышке, которое ты обустраивала до самых последних дней! Но вот всё кончилось. Ты ушла. Опустело моё гнездо. И хотя в нём поддерживается всё тот же порядок и та же чистота (в этом мы очень сходились с тобой), но оно пусто, это гнездо. В нём нет тебя...
   Казалось бы, всё вело к разрыву и можно было быть готовым к нему, но он произошёл так неожиданно, что явился для меня ударом. Ещё вчера ты принесла домой недорогую вазу для цветов (помнишь?) и поставила её на наш сервант, и сразу стало ясно, что именно её, этой вазы, не хватало именно на этом месте, для украшения нашей комнатки. Она так подходила и по цвету, и по фактуре, и к полированному серванту, на котором стояла, и к строгим обоям, с незатейливым рисунком на них. И вообще ко всей нашей комнате, что мы долго стояли рядом, смотрели на вазу и не могли понять: как же мы до сих пор обходились без неё? Помнишь, это было вчера, только вчера. А сегодня ты сказала, что нам надо расстаться. Почему? Что произошло за одну ночь?
   ... Опять мелькнула в окне чья-то тень. А на кухне возится у плиты кто-то из детей. Почему ты не появляешься никогда у плиты? Может быть, ты готовишь ужин утром, а вечером дети только разогревают его? А может быть, тебя вообще сегодня нету дома. Мало ли что? Пошла в театр или к подружке и я сегодня тебя так и не увижу. А я жду твоего появления в окне, как милостыни, как подаяния и оно так же, как милостыня, бывает редким и мизерным...
   Холодно. Как холодно! Должно быть, температура упала. Надо было теплей одеться. Закоченели ноги. Они почему-то с каждым годом мёрзнут всё сильней и сильней. Но ничего. Дома согреюсь. Ты помнишь, там у нас, в комнате, за письменным столом, стоит батарея водяного отопления? Там всегда тепло. Даже жарко. Я приду домой, сяду за стол и суну под него ноги, ближе к батарее, и они быстро отогреются. Если бы ещё увидеть тебя, было бы тепло не только ногам, но и душе... Как в жизни всё неудачно устроено! Вечно чего-то не хватает. Почему не может быть так, чтобы всегда было всё. Всё хорошее. Но, может быть, тогда была бы слишком приторной такая жизнь? Жизнь воспринимается нами в своих контрастах, в сравнении чего-либо с чем-либо, плохого с хорошим, например. И тогда, на фоне этого плохого, и хорошее выглядит рельефнее. А если всё вокруг только хорошее - с чем тогда его сравнивать?
   .. Что-то я расфилософствовался. Не к месту...
   Так что же произошло за ту, последнюю, ночь? Я так и не понял этого. Ведь вчера ты ещё занималась украшением нашей квартиры, а сегодня предложила развод... Тут всё можно было предполагать. Были у меня разные подозрения, но они, как я хотел себя убедить в этом, казались мне несостоятельными.
   А потом был суд. И судья (женщина) несколько раз переспрашивала нас: "Вы твёрдо решили разойтись"? Она не понимала нашего поведения. Обычно, разводящиеся пары, сидели на разных скамейках, зло обмениваясь взглядами и поливая грязью один другого во время выступлений. А мы сидели, как голубки, тесно прижавшись друг к другу, и не пытались даже намёком оскорбить один другого. Должно быть, судья, в конце концов, решила, .что это был фиктивный развод, с целью получения каких-то квартирных благ, но нас всё же развела. Но нет, это была не фикция... И потом, когда мы уже вышли из зала суда на улицу и ты ушла в одну сторону, не оборачиваясь, кивнув мне только головой, а я - в другую, я почувствовал, как будто бы от меня отделилась какая-то часть моего тела, какой-то важный орган, без которого нормальная жизнь дальше невозможна... Я так и не понял: для чего тебе был нужен этот официальный развод? Ведь мы любили друг друга! Если бы было наоборот - ты бы обязательно, как любая женщина, сказала бы мне какую-нибудь колкость, когда мы уже вышли из помещения суда, но ты ушла, не сказав ни слова, низко опустив голову...
   И я до сих пор не верю, что мы уже не муж и жена. Ну что значат эти бумажки? Это свидетельство о разводе, этот штамп в паспорте, эта запись в книге разводов? Ты в душе моей - жена. Была, есть и будешь!
   И я верю, я знаю: пройдёт совсем немного времени, всего несколько лет, вырастут наши дети, выйдет замуж дочь и уйдёт из дома, потом, однажды, придёт домой сын, с совершенно незнакомой тебе девушкой, и скажет: "Мама, это моя жена, она будет жить у нас". Сначала ты обрадуешься. Ты даже найдёшь с нею общий язык. Общее понимание. Но постепенно все домашние заботы перейдут в руки молодой хозяйки, и ты окажешься не у дел. И с каждым днём, с каждым часом ты будешь чувствовать, что ты никому не нужна, что ты лишняя в этом доме, что ты являешься обузой в нём, что твоё присутствие только раздражает молодых и возвращается к тебе в виде незаслуженных упрёков; ты почувствуешь всё то, что сейчас, наверное, чувствует твоя мать: ты посторонняя в своём доме, при своих детях, которым ты отдала всю свою жизнь! И тогда ты вспомнишь обо мне, и придёшь ко мне, и скажешь:
   - Давай поживём вместе...
   - Как? - не пойму я.
   - Ну, так. Просто вместе. Рядом. Вдвоём...
   И прижмёшься к моей груди и зарыдаешь. И в этих рыданиях будет всё: и боль за несправедливое отношение детей к стареющим родителям, и боль от по-глупому утерянного давнего-давнего нашего счастья, и горькое сознание его невозвратимости...
   - Хорошо, - кивну головой я. - Я ждал тебя. Я ждал тебя каждый день, каждую минуту все эти долгие годы...
   И мы вспомним свои первые годы, золотые годы нашей жизни. И я прижму тебя к себе, как самое родное, как самое дорогое, как самое любимое, что у меня было в жизни, и зароюсь лицом .в твои волосы и тоже, может быть, заплачу... И мы долго будем стоять так, обретя, наконец, друг друга и не в силах оторваться один от другого, а потом....
   ... Но что это!? Почему погас свет в твоих окнах? Ведь ещё не поздно! Я же сегодня ещё не видел тебя! Почему так рано? Ты устала? Ты решила отдохнуть? Раньше лечь спать?
   Ну. вот... Вот и потух свет в окошке. Погас мой огонёк... Я ухожу. Я приду к тебе завтра. Спи. Пусть тебе снятся счастливые сны. Счастливые, лёгкие, безоблачные сны! Сны иногда бывают так прекрасны, в отличие от чёрствой действительности. Спи. Я ухожу. Спокойной ночи, ПТИЧКА...!
  
   2002 г.

с

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   О Д Н А Ж Д Ы В П О Х О Д Е
  
   В туристских походах часто бывают непредвиденные задержки. Так случилось и на этот раз. Мы пятеро суток потеряли в ожидании самолёта по нужному нам маршруту. Впрочем, мы были не одни. Кроме нас, по этому же рейсу летело ещё несколько групп, палатки которых скрывались в зарослях кустов, окаймляющих поле аэродрома.
   С одной из этих групп мы особенно сблизились и часто собирались вместе после ужина у костра и пели песни. Моё внимание привлёк один парень лет двадцати восьми. Он был совершенно сед, и я каким-то подсознательным чувством понял, что это произошло с ним совершенно недавно и, причём, в туристском походе.
   Как-то мы с ним разговорились, и вот что он мне рассказал.
  
   - Я совершал поход на двух байдарках, в северной части Тюменской области по реке Малый Унган. Мы знали, что река эта часто теряется в необозримых болотах, разбиваясь на мелкие протоки, потом снова сливается в один мощный рукав и течёт среди поросших незатейливой растительностью берегов. Мы долго готовились к этому походу. И нам казалось, что неясных вопросов для нас нет. И, хотя в литературе именно об этой реке мы почти ничего не нашли, но, зато, хорошо изучили географию этого края и были уверенны, что, что бы с нами не случилось - нас всегда смогут найти с воздуха. В тундре это совсем не трудно, не то, что в тайге. К тому же наши байдарки были укомплектованы парусами из ярко-оранжевого парашютного шёлка и они могли бы послужить в аварийном случае прекрасными ориентирами. Короче, мы без колебаний выбрали этот маршрут, маршрут, по которому ещё никто никогда не ходил.
   Мы благополучно прибыли в посёлок Ашлак и здесь получили... ну, первое предупреждение, что ли... Местные жители не советывали нам плыть по этой реке, говорили, что там водятся злые духи, что некоторые смельчаки-охотники не возвращались оттуда. Но нас только забавляли эти рассказы и совершенно не нагоняли страха. Наоборот! Мы, смеясь, говорили старикам, что ещё никогда не видели живых духов и что не прочь с ними познакомиться. Старики качали головами, а нам было смешно и, пока мы собирали байдарки, мы, казалось, соревновались в острословии по этому поводу. "Интересно, можно ли духа убить веслом, или он бестелесен?" "А какого пола духи, или они бесполые?" и тому подобное. Мы даже не дали себе труда задуматься над словами старожилов, расспросить их поподробнее об этих таинственных духах.
   На второй день мы отчалили. Небольшое село вышло нас провожать. Но мы не слышали обычных, в таких случаях, дружеских напутствий, пожеланий... Все молчали. Нас провожали, как на эшафот, а мы чувствовали себя героями и с шутками отошли от берега.
   Первые дни река не преподносила нам сюрпризов. Только неприятно было то, что в коричневой торфяной жиже не видно было дна, и хотя река была совсем не широка - не более десяти метров - было неясно какая под лодкой глубина: три метра, десять или больше? Во всяком случае, вёслами мы не могли достать дна и не имели ни малейшего представления о глубине реки, а неясность чего-то всегда настораживает. Берега этой коричневой реки были совершенно отвесны, и поэтому, садиться в байдарку и высаживаться из неё, было не совсем удобно. Иногда мы теряли равновесие и падали в воду, но тотчас выскакивали на берег: как-то неприятно было хоть какое-то мгновение оставаться в этой мёртвой воде. А окружавшая нас тишина, наполненная лишь комариным писком, только усиливала ощущение вечного покоя.
   Иногда мне начинало казаться, что эта река - искусственный канал: так странно были обрублены её берега, так прямолинейны были некоторые её участки, а невысокие бугры по берегам были похожи на старые, заросшие травой, отвалы при земляных работах. Но это, конечно, была моя фантазия - всё было естественно и чувствовалось, что здесь или никогда не ступала нога человека, или ступала очень и очень редко.
   Да... Сначала, действительно, было всё хорошо. В этом своеобразном коридоре можно было плыть с завязанными глазами и не сбиться с пути. Единственное, что нас донимало - это столпотворение комаров, но мы к ним привыкли за множество предыдущих походов и старались не обращать внимания на гудящую тучу. И, потом, вот ещё что: мы мало разговаривали и совсем не шутили. От нашего бахвальства не осталось ни следа. В селе можно было шутить, можно было порисоваться перед толпой напуганного твоим безрассудством народа, а тут была тундра, безмолвие, пустота, неизвестность. И это подавляло нас. Впрочем, мы не подавали вида друг перед другом, но на душе у каждого скребли кошки.
   Примерно на восьмой день река начала делиться на многочисленные рукава, которые затем так измельчались в своей ширине, что перемычки между соседними рукавами постепенно полностью исчезали. Это уже была не река, а какое-то жидкое болото, и грести было трудно. Нам по пути попадалось множество плавучих островов - огромных, как городская площадь и маленьких, как поверхность стола, - состоящих из скопления буро-зелёных нитчатых водорослей. Островами мы их называли условно, ибо на них нельзя было высадиться, нельзя было ступить ногой. Более того, при большой скорости и поднятом руле, через малые острова можно было сходу проскочить на байдарке, но нам этого пока не требовалось и мы петляли между ними, стараясь найти левый или правый берег реки, но берегов не было видно. Потом река так же неожиданно сужалась, и мы вновь входили в узкий и длинный коридор.
   По мере продвижения вперёд всё более и более были...- как бы это сказать? - мягкие берега. Впечатление было такое, что мы находимся в обширнейшем болоте (так оно и было на самом деле), а берег, к которому мы приставали, был всего-навсего огромной плавающей кочкой. Правда, травянистый покров настолько связывал её, что нога совершенно не проваливалась. но тем не менее мы чувствовали, что под нами не твёрдая земля, а только небольшая плавучая подстилка, а под ней - бездна. Я скажу честно, что когда я это понял, я почему-то вспомнил рассказы стариков о духах, и мне стало страшно, но я был руководителем похода и ложный стыд не позволил мне повернуть назад. Тогда всё было бы иначе...
   Река часто расширялась, превращаясь в болото, и поэтому мы не придали большого значения тому, что опять расступились берега, и мы оказались окружёнными плавучими островами, хотя день уже клонился к вечеру и полнеба занимала яркая заря. Мы были уверены, что вот-вот опять увидим более-менее твёрдый берег и остановимся на ночёвку, но время шло, а берегов не было видно. Нам навстречу попадались острова необычайной величины, - таких мы ещё не встречали, - и по всему было видно, что этот заболоченный участок намного больше всех предыдущих. Мы шли вперёд до полной темноты, всё ещё надеясь добраться до берега, но безуспешно. Я остановил байдарку, тут же подошли и Дима с Олей.
   Да, я забыл тебе представить нашу группу. В одной байдарке плыли Дима с Олей. Дима был опытным водником и хорошим товарищем. Мы с ним не раз бывали вместе в сложных походах. Оля была, хотя и паникёрша, но имела первый разряд по водному туризму и участвовала во многих походах. Во второй байдарке плыл я с Аней. Что тебе сказать о ней? Это была замечательная девчонка! Небольшого роста и вроде бы не отличающаяся большой силой, - она могла работать за десятерых, - когда это было нужно. Она не терялась в сложных ситуациях, а если и терялась, то старалась не показывать этого, а её заразительный смех никогда не умолкал в любом походе, как бы мы не были вымучены. И ещё: она верила в меня. Она верила в меня так, как никто никогда не верил, хотя я этого и не заслуживал. А я любил её... Такую девчонку нельзя было не любить.
   Так вот. Подплыл Дима, мы посовещались и решили, что дальше идти нет смысла и ночевать придётся прямо в байдарках. В темноте можно было заблудиться и потом: духи-то по ночам рыскают! Эту фразу со смехом произнёс Дима, а меня она как будто ножом полоснула по груди.
   Мы связали обе байдарки, чтобы, пока мы спим, их не разнесло в разные стороны, хотя здесь вроде бы и отсутствовало полностью течение.
   Поужинав всухомятку, мы начали укладываться спать. Спальники разложили на полиэтилене прямо в байдарке и улеглись с Аней - голова к голове. Аня смеялась, ей понравилось эта экзотика, я слышал голоса Димы и Оли, потом они затихли, потом уснул и я.
  
   ...У тебя закурить есть?..
   Рассказчик повернулся ко мне, устремив на меня вопрошающий взгляд. Я достал пачку и протянул ему. Он быстро выхватил из неё сигарету, прикурил и глубоко затянулся.
   Небо было покрыто тучами.
   - Не улетим завтра. Опять пропадёт день. Вот невезение! Уже шестые сутки здесь торчим. А посмотришь плакаты - идиллия! "Самолёты Аэрофлота летают в любых метеорологических условиях". В любых!.. Может быть к утру развеется? Как думаешь?
   - Может быть, - ответил я односложно, боясь вдаваться в подробности этого разговора и отвлекать его от главной темы.
   Он затянулся ещё несколько раз, потом пососал потухшую сигарету, бросил её в кусты и долго молчал. Я не пытался его торопить, не хотел нарушать течения его мыслей, чувствовал, что теперь он перейдёт к самому главному. И, действительно, вскоре он продолжил свой рассказ так, как будто бы и не прерывался.
  
   - Я проснулся глубокой ночью. Не знаю, который был час. Знаю только, что ЧТО-ТО разбудило меня. ЧТО-ТО находилось вокруг нас в воздухе. Ты будешь смеяться, но это было ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. Я чувствовал всей своей кожей, что вот-вот должно произойти какое-то ужасное событие, так или иначе связанное со злополучными духами, и что в настоящий момент это самое ЧТО-ТО заставило меня проснуться, предупредило меня, я только не знал о чём.
   Я разбудил Аню, она тот час же поднялась.
   "Лёша, что это?"- спросила она испугано.
   " Не знаю. Бери весло в руки и будь ко всему готова".
   Потом толкнул соседнюю байдарку, и они повторили тот же вопрос: что это?
   Тебе этого не понять! Это никому невозможно объяснить! Вокруг нас ЧТО-ТО было! Понимаешь? Не КТО-ТО, а ЧТО-ТО! Какая-то неосязаемая материя; она не имела ни запаха, ни цвета, ни вкуса, мы не видели её, мы только ощущали её всем своим существом и знали, что сейчас что-то произойдёт.
   Я развязал байдарки. Надо было быть начеку. Страх заставил меня собраться в кулак.
   "Всем взять вёсла. Поднять руль. Быть готовым. Быстро выполнять команды. Без паники".
   Все молчали. Не знаю, о чём они думали и чего ожидали. Была сплошная неизвестность. В чёрной воде как-то зловеще отражались лунные блики. Потянулись ужасно тихие и напряжённые минуты.
   И вдруг началось!..
   Сначала это раздалось где-то вдалеке и очень тихо. Это был какой-то нарастающий звук, только непонятно было, откуда он шёл.
   Ты слышал когда-нибудь, как двигатель набирает обороты? Звук быстро нарастает и становится всё выше и выше, и, кажется, что ещё одно мгновение и что-то случится: или с мотором, или с тобой - нервы могут не выдержать! Но тут обороты устанавливаются на определённой величине и звук, добравшись до какого-то предела, остаётся постоянным. Но тут не было этого предела! Не было остановки! Более того: звук поворачивал назад! Дойдя до нечеловеческого визга, такого высокого и почти не слышимого, он вдруг начинал понижаться, грубеть и растворяться во всём, что нас окружало и в нас самих. Его уже не было слышно, но мы ясно ощущали его присутствие всем своим существом! Этими неслышимыми звуками была пронизана вся атмосфера, вся ночь была зажата ими, как в тиски, что-то бестелесное давило на мозг и чувствовалось, что если эта пытка продлится ещё немного - мы сойдём с ума.
   Вдруг всё кругом дрогнуло и поплыло в одну сторону... Густую воду, острова, наши байдарки влекло туда, где зарождались эти, сводящие с ума, звуки. Вот они, духи!
   " Назад!!!" - крикнул я, и мы ринулись в противоположную сторону.
   Всё исчезло внезапно, как и появилось. С головы как будто бы в один миг был снят давящий её стальной обруч. Была тишина. Неподвижна была вода. Замерли острова. И только наши байдарки тихо двигались по инерции вперёд, а в ушах, как эхо, как отголосок только что происшедшего, раздавался звон, напоминающий звучание комариной стаи.
   "Уж не галлюцинация ли это?" - подумал я. Но нет, такое не может пригрезиться.
   "Что это было, Лёша?" - спросила Оля с дрожью в голосе.
   Что я мог ей ответить? Я сам ничего не понимал.
   Не успели мы ещё прийти в себя, как вдруг совсем неподалеку от нас что-то чавкнуло, как будто какое-то огромное доисторическое земноводное открыло и захлопнуло свою пасть, и вновь начал нарастать ужасающий звук. Мы ринулись прочь от него. А звук рос, рос, он становился всё выше, выше и потом... Нет, тебе не понять этого ужаса, когда звук меняет направление! Мы уже прочувствовали, что это значит! Голова перестаёт работать, но этого мало! Тело, понимаешь, всё тело начинает сходить с ума!
   Спустя какое-то время навстречу нам, со всё возрастающей скоростью, поплыли острова. Они казались чёрными, едва различимыми пятнами на фоне такой же чёрной воды и просто казалось странным, как мы не врезались в какой-нибудь остров и не запутались в его водорослях.
   Снова всё стихло. Я услышал, как всхлипывает Оля, но не мог её ободрить, ибо сам был ошеломлён, подавлен, напуган. Мы стояли у большого острова и не знали, что нам делать дальше, куда плыть.
   " Если случайно растеряемся этой ночью, - сказал я, - то..."
   Я не успел закончить фразу.
   "Ой!.. Ой!!. Что это?!." - раздался сдавленный от ужаса чей-то возглас.
   Прямо перед нами, за островом, огромной шапкой медленно поднималась чёрная жижа, как будто какой-то исполин выходил из болотной пучины. Потом шапка закружилась, мгновенно упала, раздался всплеск, а на её месте образовалась зловещая вращающаяся воронка. В ту же секунду возник нарастающий звук, а спустя мгновение в воронку - сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее - начало втягивать остров, у которого мы стояли.
   "Назад!!!" - крикнул я не своим голосом, и мы стремглав бросились от этого места. Но было поздно, жирная жижа тащила нас к воронке. Впереди показался небольшой остров, но уже не было времени обходить его стороной, мы с ходу врезались в переплетение водорослей. Байдарка легко скользила по ним, и мы были уже почти на краю его, но в этот момент я услыхал крик Димы. Я оглянулся и вмиг всё понял. Мурашки покрыли моё тело. Он запутался в водорослях! Он не поднял руль! Теперь за его байдаркой тащился огромный шлейф подхваченной рулём травы! Я выхватил из-под ног верёвку и бросил Диме, и мы с Аней бешенно заработали вёслами, но силы природы были сильнее наших жалких потуг. Нас медленно, но упорно тащило назад.
   "Сильнее, сильнее Анечка!" - кричал я, но она, эта славная девчонка, и так работала сверх своих сил.
   А звук уже поворачивал, звук уже исчезал, чтобы затем появиться везде, кругом нас и в нас самих! Страшная тяжесть давила на мозги, тело было чужим, оно не подчинялось нашей воле и только руки, как заведенные, с безумной скоростью молотили мёртвую воду.
   Нашу байдарку вдруг резко рвануло назад и верёвка, связывающая нас, странно задёргалась.
   "Лёш-ка-а-а!!!" - услыхал я отчаянный крик и обернулся. Ужас объял меня: байдарку Димки втянуло в воронку и закрутило в ней. Нос её удерживала верёвка, а корма медленно погружалась во всепожирающую пучину. Нас соединяла двадцатиметровая стропа. Я выхватил нож и перерезал верёвку...
  
   Рассказчик замолчал и посмотрел на меня, ожидая, может быть, услышать осуждение из моих уст.
   Я не произнёс ни слова, и он продолжал.
  
   - Я не знаю, откуда у нас взялись силы. Страшно умирать, но ещё страшнее умирать ТАК. Мы работали вёслами сверх человеческих сил. Мы успели уйти.
   Начало светать. С рассветом пришла уверенность, что всё окончится. И на самом деле: ночные ужасы более не повторялись. Но мы ещё долгое время были на грани сумасшествия и не могли опомниться от ночного кошмара. Молча мы гребли, еле работая вёслами. Не чувствуя рук, не думая ни о чём...
   Я не помню, долго ли мы плыли? Потом мы увидели землю. С Аней случилась истерика. Меня трясло. Сколько так прошло времени - я не помню. Я смутно помню, как мы окончили маршрут. По-моему, мы совсем не разговаривали. Всё молчало. И тундра, и мы.
   После этого я четыре года не ходил в походы. С Аней мы встречались редко, потом совсем перестали встречаться. Мы не могли смотреть друг на друга, чтобы не вспомнить ту ужасную ночь.
   Аня тоже стала седой.
   1967 г. Г Р У С Т Н А Я С К А З К А
  
  
   Жила-была комната. Не комната, вернее, а квартира, в которой было целых три комнаты. И жили в этой квартире папа и мама. А ещё у них был маленький мальчик - Боря, которому было пять лет. В комнатах было всё, как и во всех подобных квартирах. В столовой находился большой стол и вокруг него - стулья, а у стены старый диван, на котором Боря любил прыгать, а у противоположной стены - сервант, в который мама запрещала Боре лазить за сладостями. На кухне была газовая плита, холодильник, кухонный стол и шкафчики с посудой. В спальне стояли кровати: одна - большая, на которой спали папа с мамой, вторая - маленькая, на ней спал Боря. Между изголовьем Бориной кровати и стенкой, в углу, были свалены Борины игрушки, как всегда, в беспорядке. Тут были заводные машинки и машины без завода, катера и яхты, мишки и зайцы, несколько мячей самых разнообразных размеров и цветов. Конструктор и другие настольные игры - всё было свалено в общую кучу. И только ружьё, сабля и пистолеты лежали отдельно, сбоку от всех игрушек.
   Но, конечно, самая интересная комната - это папин кабинет. Там стоял стол, чуть поменьше, чем в столовой и чуть побольше, чем на кухне. На столе был красивый старинный чернильный прибор, а по обе его стороны - стаканы из оникса с авторучками в них и заточенными карандашами. А ещё на столе лежали листы бумаги: одни чистые, а другие исписанные неразборчивым папиным почерком. Но даже, если бы почерк и был разборчивым, Боря всё равно ничего не смог бы прочесть, так как был ещё маленьким и в школу не ходил. Были на столе книги, лежавшие стопкой слева, и папки с бумагами - справа, Много книг и папок находилось в шкафах, стоящих у стен.
   Но всё это не главное. Самое главное, что было в папином кабинете - это большой, на двадцать вёдер, аквариум, в котором плавали рыбки. Каких там только рыбок не было! Тут и разноцветные гуппии, и полосатые барбусы, и красные, с чёрными хвостами, меченосцы, и огненные неоны, и, как полосатые матрасики, - данио. Ещё в аквариуме росли водоросли. Одни плавали на поверхности и в них скрывались мальки, другие росли на дне. А дно - это светло-жёлтый песок, который рыбы рыхлили своими носами. У боковой стенки аквариума опускалась почти до самого дна стеклянная трубка с распылителем. По трубке подавался воздух от компрессора, и серебряные пузырьки весело бежали вверх, перемешивая воду. А в самом центре аквариума, у его задней стенки, находился большой грот. Грот был каким-то сказочным, таинственным, волшебным, обросшим водорослями, которые наполовину закрывали вход в него. "Что там внутри грота?" - терялся в догадках Боря, но так как аквариум освещался неоновыми лампами только сверху, то свет в грот не попадал и его чёрный вход скрывал, казалось, какую-то тайну.
   Боря часто стоял перед аквариумом и наблюдал за жизнью рыб. Папа позволял ему это даже тогда, когда работал в кабинете, лишь бы Боря не шумел и не мешал папе. А Боря и не думал шуметь. "Вот бы попасть туда, в аквариум, подружиться с рыбками, поплавать в водорослях, заглянуть в грот" - думал Боря. От последней мысли становилось почему-то страшно и мурашки бежали по телу. "Нет, в грот я не буду заходить, подумал он и тут же поправил себя: - не заходить, а заплывать. Не буду заплывать, лучше поплаваю среди водорослей, поиграю с мальками, там тоже интересно". Аквариумная жизнь казалась какой-то таинственной, сказочной, завораживала, отвлекала от всего окружающего, будила неясные мечтания и уводила в мечтах далеко-далеко...
   Однажды, когда папа был на работе, а мама ушла куда-то из дому, предупредив Борю, что она вернётся не скоро и чтобы он без неё не скучал и не баловался, Боря долго стоял около аквариума, так долго, что у него затекли ноги, но он никак не мог оторваться от стекла. Что-то необычное было на этот раз за стенками аквариума, как-то необычно вели себя рыбы, особенно вон та, жёлто-красная гуппия с большим шлейфом хвоста. Она плавала у самого стекла и, казалось, смотрела прямо на Борю, прямо ему в глаза и приглашала его к себе. "Как же я могу? - развёл руками Боря, - я же большой, я не помещусь в аквариуме!" Но рыбка продолжала носиться туда и сюда перед самым Бориным носом, взмывала вверх, чуть не выпрыгивая из воды, и как будто что-то хотела сказать Боре, но не умела. Это продолжалось долго, У Бори занемели ноги, но у него даже мысли не появилось, чтобы уйти в другую комнату. Слишком непонятным казалось поведение рыбки, слишком завораживающей казалась картина. Вот она снова метнулась вверх, выскочила из воды, чуть не запутавшись в водорослях, плавающих сверху, и опять прильнула к стеклу и смотрела прямо в глаза мальчику.
   И вдруг Боря понял: "Она зовёт меня к себе, в аквариум, в гости. Но как же я там помещусь?" - думал он. Аквариум был, хотя и очень большой, но Боря мог там поместиться, только свернувшись в клубок. "Как же я там буду плавать, там же будет тесно?" Но почему-то, вопреки своим мыслям, он подставил к аквариуму стул, взлез на него, потом на стол, на котором стоял аквариум, и сунул в него ногу. Он сам не понимал, что он делает, был как во сне и всё, что он делал - это делал как будто бы не он, а кто-то другой. Боря опустил в воду вторую ногу, но, странно, он не видел их в воде: то, что было над водой - это было телом Бори, а то, что в воде - чем-то непонятным, невидимым. Он опустился по пояс в воду и опять не ощутил своего тела, того, что было ниже уровня воды. Тогда он набрал в грудь воздуха и нырнул. Нырнул и исчез. "Где я, что со мной?" - испугался он, но тут увидел подплывавшую к нему его подругу, его рыбку, и успокоился. Теперь только он понял, что он уже не мальчик, не Боря, что он стал такой же рыбкой, как все те, что плавали с ним в аквариуме. А его рыбка носилась перед ним взад и вперёд, выделывала вокруг него круги и прямо искрилась от счастья! Но вот она протянула к нему плавник, как руку, приглашая его плыть за собой, и он поплыл. Рыбка опустилась на дно, спряталась за небольшой камень, выступающий из песка, и поминутно выглядывала из-за него, как бы приглашая Борю поиграть. "У нас это называется игра в прятки", - хотел сказать Боря, но не сказал, а только подумал, но рыбка поняла и. вильнув хвостом, спряталась за другой камень. И что тут началось! Откуда ни возьмись, появились стайки подружек Бориной рыбки, они закрывали её от Бори своими телами, прятали, помогали незаметно увильнуть за другой камень, отвлекали Борю и делали всё, чтобы он не нашёл свою подругу. Игра казалась бесконечной. Потом они все исчезли так же внезапно, как и появились. Борина рыбка подплыла к нему, потёрлась о его бок своим боком и поплыла вперёд, приглашая Борю следовать за нею. И опять Боря поймал себя на мысли, что он не услыхал ни одного слова от рыбки, но понял, что она хотела сказать ему. Они заплыли в плавающие на поверхности водоросли. Тут было такое их переплетение, что сквозь них надо было не проплывать, а пробираться, проползать, действуя плавниками, как руками, что у Бори получалось очень хорошо. Кругом сновали множество мальков, некоторые были совсем маленькие и нельзя было понять к какой породе рыб они относятся, другие - побольше, и по их окраске можно было понять кто из них папа, кто мама. Борина подруга плыла впереди, расчищая для Бори путь.
   Но вот она выбралась на свободное пространство и резко нырнула вниз, на самое дно. Боря уверенно поплыл за нею. Рыбка подплыла к гроту, к его таинственному входу и остановилась, как будто не решаясь плыть дальше. Но это Боре только показалось. Рыбка подождала, пока он поравняется с нею, и скрылась в зияющем чернотой отверстии. У Бори, как и раньше, когда он стоял перед аквариумом, поползли по телу противные мурашки. Но он не хотел оказаться перед рыбкой трусом и уверенно поплыл за нею. И странная вещь! Грот изнутри был освещён! Это было какое-то таинственное мерцание и совершенно непонятно было, откуда оно исходило. Но всё в гроте было видно совершенно отчётливо, Внутренние стены его кое-где были покрыты мхом, а кое-где украшены морскими ракушками и красивыми кристаллами. отражавшими это неизвестное мерцание. Рыбка плыла дальше. Борю поразило то, что, хотя грот в аквариуме был совсем небольшим, но внутри он казался бесконечным. Рыбка поворачивала то вправо, то влево, то поднималась к уходившей вдруг вверх кровле грота, то снова спускалась вниз. Но вот, проплыв узкий и тесный проход, они очутились в огромном подземном зале. Тут уже не было того таинственного мерцающего освещения, что сопровождало их до сих пор. В конце зала, на камне, очищенном ото мха, лежал крупный опал и светился изнутри, а спокойный свет его нежно освещал этот подводный зал. Рыбка подплыла к опалу и опустилась на дно перед ним. Боря, сам не зная почему, сделал то же самое. Некоторое время они были неподвижны, как будто выполняли какой-то ритуал, какой-то обряд. Потом рыбка встрепенулась, обернулась к Боре и, как показалось ему, улыбнулась и медленно поплыла прочь из грота.
   И хотя сам грот и всё, что Боря увидел там, его очаровало, но, тем не менее, он рад был, что опять очутился в ярко-освещённом неоновыми лампами аквариуме. Рыбка опять опустилась на дно и спряталась за камень, но Боре уже не хотелось играть, он вдруг почувствовал себя плохо, как будто ему не хватало воздуху. Ведь Боря был всё-таки мальчиком, а не рыбкой и не умел дышать жабрами. Он подплыл к водорослям и глотнул воздуху, но стало ещё хуже. У него закружилась голова, и он заметался у поверхности воды.
   Рыбка сразу поняла, в чём дело. Подплыла к Боре и начала его выталкивать из воды, но у неё ничего не получалось. Тогда Боря опустился на самое дно и, оттолкнувшись от него, и разогнавшись, наполовину выскочил из аквариума и ухватился за его края руками. Он опять стал мальчиком, но только наполовину: ноги, хотя их и не было видно, находились ещё в воде. Мальчик выжался на руках и обрадовался, увидев целыми и невредимыми свои ноги. Он легко спрыгнул на пол и заглянул в аквариум. Рыбка весело плавала у самого стекла и, казалось, радовалась за Борю, за его благополучное возвращение.
   Мальчик стоял перед аквариумом, смотрел на рыбку и был переполнен хорошим и светлым чувством дружбы... Он понял, что рыбка теперь стала его подругой, что он благодарен ей за необычайное путешествие и только не знал, как отблагодарить теперь её.
   И вдруг его осенило: надо пригласить рыбку в гости, но как? И как рыбка будет чувствовать себя в комнате без воды? "Но я же превратился в аквариуме в рыбку, - думал Боря. - Может быть, и рыбка тоже во что-то превратится и буде дышать воздухом, как человек". Он поманил рыбку пальцем, но она сначала не поняла его жеста. Тогда он сделал круговое движение рукой от аквариума в комнату. Подруга поняла. Засуетилась. Начала плавать вдоль стекла, потом подплыла к самой поверхности воды и застыла там. Боря опустил руки в воду и подвёл их под рыбку. Она замерла в его ладонях, как будто только этого и ожидала. Боря аккуратно вытащил рыбку из воды, и чуть было не уронил её. "Почему она такая тяжёлая?" - подумал он, опуская её на пол и, взглянув на неё, застыл от удивления: перед ним стояла хорошенькая девочка, небольшого роста, она была Боре только до плечь, в голубом опаловом платье и с голубыми глазами.
   - Ты кто? - спросил Боря.
   - Теперь я девочка, - ответила она и протянула Боре руку.
   Боря повёл её в свой заветный уголок с игрушками. Сначала он попытался научить свою подругу игре в мяч, хотя мама и запрещала эти игры в комнате. И на самом деле: мяч, отброшенный рукой девочки, чуть не угодил в люстру. Боря страшно перепугался, но девочка ничего не заметила, она не понимала, что это значит: разбить, поломать, разрушить... Там, в аквариуме, всё было надёжно. Как будто сделано на века. Там только постепенно что-то умирало. Желтели и отмирали концы водорослей, иногда умирали рыбки и опускались на дно, а потом куда-то исчезали (рыбки не знали, что это папа вытаскивал их сачком из аквариума).
   Боря отложил мяч в сторону и извлёк из кучи игрушек заводную машину. Это был зелёный с оранжевой кабиной самосвал. Он завёл машину, положил в её кузов какой-то груз и опустил на пол, Машина загудела, поехала прямо к противоположной стене и упёрлась в неё. "Нет, это не годится. Лучше я запущу радиоуправляемую модель", - подумал Боря. Извлёк из кучи игрушек красивую машинку, поколдовал как-то над ней и опустил на пол. Девочка заинтересованно следила за машиной. Боря взял в руки пульт управления, нажал нужную кнопку, и машина плавно поехала вперёд. Он нажал другую кнопку - машина поехала вправо. Боря делал с машиной, что хотел: он посылал её то вправо, то влево, то заставлял двигаться задом, а когда он пустил её кругами посередине комнаты - девочка засмеялась и захлопала в ладоши.
   Была ещё у Бори, тоже радиоуправляемая, модель катера, но в ванне для неё было мало места, а выходить на улицу мама запрещала без спросу, тем более идти в парк, где был большой пруд, в котором Боря не раз запускал свой катер. И всё-таки мальчик решил показать катер в ванне. Как Боря и думал, из этой затеи ничего не вышло. Катеру негде было развернуться, он упирался носом в стенки ванны и, к сожалению, эти опыты пришлось прекратить.
   Но девочка совершенно не была расстроена, она опустила руку в ванну и водила ею там, как будто гладила воду. Боря вывел её из ванной комнаты и по дороге к своим игрушкам зашёл на кухню напиться воды. Девочка попросила тоже и пила большими и жадными глотками, а опорожнив кружку, попросила ещё.
   И вот они оказались снова перед Бориными игрушками, но заинтересовать девочку ещё чем-то было сложно: она с одинаковым интересом рассматривала и кухонную утварь, и вещи, находящиеся в коридоре, и Борины игрушки. И всё же Боря предложил рыбке собрать с нею что-нибудь из конструктора, но собирать пришлось ему самому - девочка ничем не могла ему помочь.
   - Я сделаю тебе подъёмный кран. Хочешь? - спросил Боря, но девочка не знала, что такое подъёмный кран и просто пожала плечами. Ей вдруг стало плохо, переизбыток кислорода действовал на неё так же тяжело, как его недостаток на Борю.
   - Пойдём в воду, - сказала она Боре, но он ничего не слышал, увлечённый сборкой игрушки. Рыбка села на стул, потом встала и потянула Борю за рукав.
   - Подожди, осталось совсем немного, - упрашивал он девочку. Я сейчас закончу.
   Рыбка снова села на стул, но её качало, голова кружилась, и она опять поднялась.
   - Вот, смотри! - воскликнул, наконец, Боря и показал рыбке свою работу, но взглянув на неё, испугался. Рыбка была больна, её лицо горело. Она тяжело дышала и показывала пальцем туда, в папину комнату, где стоял аквариум. Боря схватил её под мышки и потащил в папин кабинет.
   Девочка была очень тяжёлой, он еле дотащил её до стула перед аквариумом. Она была уже почти без сознания и только указывала рукою на стекло, за которым была живительная влага. "Как я её подыму?" - думал Боря, но всё же, взлез на стол, втащил с трудом туда же девочку, и опустил одну её ногу в аквариум. Силы его истощились, он тяжело дышал, но видел: ноги девочки в аквариуме не было, вместо неё был наполовину урезанный рыбий хвост, а девочка была уже совершенно без сознания и просто повисла на руках Бори. Он с трудом перекинул вторую её ногу и увидел там полноценный рыбий хвост. Тело уже легче было опустить в аквариум. Вот оно скрылось под водой, скрылись голова и руки и Боря увидел свою прежнюю рыбку.
   Но что это? Она не шевелила ни хвостом, ни плавниками, а медленно переворачиваясь, опускалась на дно. Боря постучал по стеклу: "Рыбка, рыбка!" - позвал он, но рыбка никак не реагировала на его зов. Вот она медленно опустилась на дно и застыла там в нелепой и неестественной позе. Боря заплакал и ушёл в свою комнату.
   Долго он находился там, не смея войти в папин кабинет и заглянуть в аквариум, боясь не увидеть там живой своей подруги. "Что это было? - думал он.- Может быть, я просто уснул и мне приснился такой удивительный сон, такая удивительная сказка?" Он ещё некоторое время сидел без движения, потом резко поднялся и решительно направился в папину комнату. "Я не буду заглядывать в аквариум, я только зайду в кабинет", - твердил он, успокаивая самого себя, но только вошёл в кабинет, тот час же, увидел на полу воду, натекшую с его костюма и с платьица девочки. Он взял в ванной комнате тряпку и вытер пол, боясь опять заглянуть за стекло. Потом вернулся в свою комнату, и долго сидел на кровати, не шевелясь. "Значит не сон, не сказка, значит правда", - сверлила мысль, и всё-таки он не мог поверить в это.
   Вскоре пришла мама, а потом и папа, сели за стол. Боря почти ничего не ел, вяло ковыряясь вилкой в тарелке.
   - Ты чего такой грустный? - спросила мама.
   - Так... Ничего, - ответил сын.
   - Что-то случилось?
   - Нет...
   Мама приложила к его лбу руку и успокоилась. Боря встал из-за стола, ушёл в спальню, немного покопался со своим игрушками, но играть ни во что не хотелось и рано лёг спать. "Завтра утром посмотрю в аквариум, там наверняка будет моя рыбка, Не может быть, чтобы она умерла. Всё-таки это, наверное, был просто сон. Да, просто сон, просто сказка: и моё путешествие под водой, и мокрый пол у аквариума - это мне всё приснилось".
   И с этой мыслью он заснул.
   Утром, когда все ещё спали, Боря на цыпочках пробрался в папин кабинет и, замирая от страха, заглянул в аквариум. Рыбка так же, как и вчера, лежала на боку, на дне аквариума. Мимо неё проплывали другие рыбки, и как бы не замечали её. Она лежала одна, никому не нужная, всеми забытая и только изредка, когда вблизи неё проплывала большая рыба, тело её вдруг всколыхнётся и вновь замрёт в спокойной позе.
   Рыбка была мертва.
   А на полу всё ещё было не просохшее мокрое пятно.
   Да, это был не сон, это была не сказка, это была правда, хотя и очень похожая на сказку...
  
   1962 г. Б Ы Л О Э Т О
  
  
   Я тебя никогда не увижу,
   Я тебя никогда не забуду.
   Вознесенский. "Юнона" и "Авось".
  
   ГЛАВА ПЕРВАЯ. Н А Т А Ш А
  
   Когда в груди - тяжесть, когда на сердце - отчаянье, когда душа опустошена, выпотрошена, когда утеряно самое дорогое, самое родное, самое любимое, самое близкое и утеряно навсегда, когда хочется завыть от безумной тоcки волком - тогда я представляю себя, сидящим где-нибудь в глуши, в махонькой деревушке, не деревушке даже, а заимке, дворов на пятнадцать-двадцать, в небольшой баньке, срубленной недалеко от избы, в небольшом предбаннике, где всего одна лавка у стены, противоположной от топки, а у маленького оконца - маленький столик на одного-двух человек; на столике - незатейливая закуска: солёные огурцы, помидоры, квашеная капуста, колбаса, хлеб. Сбоку - начатая бутылка водки, под столом - другая, уже выпитая, А за окном льёт дождь: серо и монотонно и кажется, что это - навсегда. А небо всё сплошь затянуто тёмно-серой пеленой и оттого в предбаннике, даже днём, сумрачно, как после захода солнца.
   Погода и состояние души так соответствовали друг другу, так дополняли одно другим, так усиливали навалившуюся звериную тоску, что хотелось зарычать, завыть, как воет волк в тоске и одиночестве, глядя на яркую в небе луну. Но луны не было. Была сплошная серость. И не на что было выть...
  
   Но я не о том, я совсем о другом! Т О Г Д А - было солнце. Много солнца. Небо было голубое и безграничное. И ещё было море. Такое же безграничное, как и небо.
   И была она...
   Впрочем, всё по порядку,
   Я как-то подрастерял всех своих товарищей-туристов, отправившихся, кто в пешие, кто в водные походы и, оставшись один, решил поехать в Судак, в пансионат. В пансионатах, как, впрочем, и в домах отдыха, санаториях и тому подобных заведениях, я не отдыхал ни разу в жизни. Но мне и тут не повезло. Путёвку в пансионат я не смог купить на месте и поселился в хате у одинокой старушки, недалеко от моря.
   Я был один. Мне нравилось отдыхать одному. Я каждое лето уезжал в Крым на одну-две недели и никогда не скучал в одиночестве, если со мною были книги, а без книг я не представлял себе жизни ни дома, ни где бы то ни было. И в Крым без книг никогда не выезжал, да и там ещё прикупал две-три штуки.
   Книги... Они сопровождали меня всю жизнь, ещё со школьной скамьи. Дома у нас было небольшое собрание книг, но я часто ходил в читальный зал, подолгу задерживался в нём и брал в библиотеке книги на дом. Со школьных лет я начал собирать свою библиотеку. Сначала в ней было несколько десятков томов, потом несколько сотен, сейчас более десяти тысяч. Я читаю утром, перед подъёмом, я читаю днём, после обеда, я читаю вечером после ужина и ещё перед сном; иногда я просыпаюсь в два-три часа ночи и читаю час-полтора. Без книг жизнь для меня бы не существовала. А в Крыму я читал всё свободное от купания и загорания время. Так что скучать не приходилось.
   Я вставал рано, часов в пять-шесть, пил чай и шёл на пляж. В это время пляж был почти пуст. Галька была ещё прохладной, в некоторых местах влажной от росы. Я приходил на облюбованное ранее место, садился на подстилку и открывал книгу.
   Постепенно собирался народ, в основном из пансионатов "Славутич" и "Морское". Из местных была одна пацанва. Мальчишки резвились у самой воды, играя в мяч, который часто залетал на головы отдыхающих. Пацаны извинялись, забирали мяч назад, но играть не переставали.
   - У вас здесь свободно? - услышал я сбоку от себя голос и обернулся. Передо мною стояла женщина лет сорока-сорока пяти, за нею - мужчина, заметно старше её, и девчонка лет шестнадцати. Почему я называю эту девушку девчонкой? Да просто потому, что мне в ту пору давно перевалило за пятьдесят и для меня она, безусловно, была не девушкой, а девчонкой, хотя уже и вполне сложившейся, как женщина. Она была не худа, как бывают в ранней молодости подростки. У неё были небольшие, но уже оформившиеся груди и явственно намечались женские, раздавшиеся вширь, бёдра. Фигура была стройной, подтянутой, с призывно вырисовывающейся талией. Лицо её было, скорее, бледным, чем девичьи румяным, кожа лица была совершенно чистой, не отмеченной ни единым пятнышком, ни одним прыщиком, ни одним ещё каким-либо дефектом. Светлые волосы с хитрой чёлкой на лбу, серые глаза и яркие, чётко очерченные чувственные губы, - дорисовывали её портрет. Впрочем, всё это я рассмотрел подробно уже впоследствии, а сейчас только скользнул по ней взглядом, залюбовавшись этой весьма симпатичной девочкой. Она глянула на меня, задержала, как мне показалось, более, чем надо, свой взгляд на мне, потом медленно, как бы нехотя, отвела глаза в сторону. Я тогда не придал этому никакого значения.
   - У вас здесь свободно? - спросила женщина.
   - Да, свободно, - ответил я. И троица начала располагаться рядом.
   Я загорал, купался, после купания надевал в кабинке сухие плавки, снова загорал, читал и изредка следил за своими соседями.
   - Наташенька, пойди, покупайся, вода уже, наверное, прогрелась, - сказала женщина своей дочери.
   - Хорошо, мама, ответила она, - сейчас только дочитаю до главы.
   Через некоторое время она захлопнула книгу и пошла к берегу, пробираясь между многочисленными подстилками, надувными матрасами и тентами, заполнившими уже весь пляж.
   Меня с первых же минут заставил задуматься и навёл на размышления тот факт, что Наташа обращалась к женщине, как положено - мама, а мужчину называла по имени и отчеству. "Видимо, это не отец её, - думал я, - видимо, отчим; или это просто мужчина, с которым её мать познакомилась в пансионате, или любовник, с которым она приехала сюда вместе со своей дочерью. Но если любовник, то как она проводит с ним время при таком взрослом ребёнке?" Впрочем, мне было абсолютно безразлично, кто они такие и в каких взаимоотношениях находятся друг с другом.
   Я лежал на боку, спиной к своим соседям, на глазах у меня были тёмные очки, и в их стёклах мне отчётливо была видна эта пара. Как только Наташа пошла к воде, мужчина тут же привлёк женщину к себе и жадно поцеловал в губы.
   - Сашка, ты с ума сошёл! Наташа же увидит! - испуганно прошептала женщина.
   - Не увидит. Она уже далеко, - спокойно возразил мужчина.
   "Всё понятно, - мысленно улыбнулся я в душе, - это не муж её и не отчим Наташи, это случайный или постоянный любовник её матери".
   Вскоре вернулась Наташа.
   - Вода ещё холодная! Я вся дрожу! - выхватила из сумочки сухой купальник и побежала переодеваться.
   Сумок, сумочек и каких-то свёртков и пакетиков у этой семьи было столько, что можно было подумать, что они здесь и ночевать будут.
   Прошло часа два или три, время приближалось к моему обеду.
   - Извините, - обратился я к женщине, - вы не скоро ещё уходите? Я хочу пойти пообедать и оставить здесь свои вещи и подстилку, чтобы место не заняли.
   - Хорошо! - обрадовалась женщина. А потом мы сходим на обед, а вы будете смотреть за нашими вещами.
   - Согласен!
   Я отправился к своей старушке, не беспокоясь за оставленное на пляже. Минут через сорок я вернулся на место.
   - Ой, вы так быстро! - встретила меня удивлённым возгласом женщина. - Это у вас был завтрак?
   - Нет, обед. Я завтракаю обычно в шесть часов.
   - Ого! А когда же вы спите?
   - С одиннадцати и до пяти-шести часов утра.
   - И вам хватает этого времени?
   - Хватает, - односложно ответил я. Мне хотелось почитать, и меня начинала раздражать болтливость женщины. Её мужчина и дочь молчали.
   - А мы ещё только через два часа пойдём обедать. Мы на этот раз поселились в "Славутиче", - продолжала женщина, не замечая, что я углубился в книгу, - А вы где поселились?
   - На квартире.
   - Я так и подумала. А у нас строгий режим и на обед нельзя опаздывать
   Дама оказалась словоохотливой, надо было всё-таки, чтобы не обидеть её, поддержать как-то разговор.
   - А вы издалека приехали в Крым? - спросил я.
   - Из Киева. Мы в Киеве живём.
   Я круто повернулся к ним:
   - Так мы земляки оказывается! Я тоже из Киева. А где вы живёте?
   - На Оболони. А вы?
   - А я в Святошино. Это через весь город надо проехать, если ехать от вас.
   - Я знаю. Я там бывала. А мы с Наташей на Оболони, - снова повторила женщина и как бы оправдываясь, добавила: - А Александр Иванович наш сосед. Вот решил отдохнуть вместе с нами на море.
   Я заметил, что Наташа при словах "наш сосед" как-то дёрнулась и криво усмехнулась. "Знаем мы вашего соседа!" - подумал я, а вслух произнёс:
   - А я один. У меня не случилось рядом такой приятой соседки.
   Женщина улыбнулась. Улыбнулся и её "сосед", явно понявший скрытый смысл моих слов. По-моему, улыбнулась и Наташа, не отрывая, впрочем, взгляд от книги.
   - Мы только два дня, как приехали, а впереди у нас ещё целых три недели, - снова заговорила женщина.
   - А я здесь уже целую неделю нахожусь и ещё две недели осталось.
   - Вот и хорошо! Будем отдыхать вместе, если вы не против, - обрадовалась женщина.- Мы хотели ещё, пока здесь находимся, съездить в Алушту, Симферополь, Коктебель, но не знаю, что из этого получится.
   - Я уже много раз был и там, и там. Для меня на море главное - просолиться в морской воде и все болячки отдать морю!
   - Да, это, конечно, тоже надо.
   - Вера, кончай разговоры, нам уже пора идти, - перебил нас мужчина.
   - Да, пора, - поднялась она. - Ну, мы пойдём. Если мы вернёмся часа через два, вы ещё будете тут?
   - Да, конечно, можете не спешить. А, кстати, как вас зовут?
   - Меня - Вера Фёдоровна, это, - указала она на мужчину, сидящего рядом, - Александр Иванович, а это...
   - Знаю, - перебил я её, - а это Наташа.
   - Да. А вас как зовут?
   - Николай Евгеньевич.
   Наташа искоса глянула на меня, но ничего не сказала.
   - Ну, хорошо, мы пошли. Не скучайте без нас. Мы принесём с собою карты. Вы в карты играете?
   - Да, - вяло ответил я. Никакие игры в карты, кроме преферанса, меня не интересовали, хотя я и знал многие из них.
   Они вернулись, когда солнце было уже в зените и припекало не на шутку. К счастью, они принесли с собой четыре полутораметровые палки и простынь, и мы с Александром Ивановичем соорудили тент. Я обрадовался.
   - Ну, тогда ещё можно посидеть на пляже! А то я уже собирался уходить.
   - Зачем же? Под тентом хорошо! Так будете играть в карты? - спросила меня Вера Фёдоровна.
   - Ладно. Только сначала выкупаюсь.
   За картами время пролетало незаметно. Сыграв три-четыре партии, мы шли купаться, потом загорали, пока высохнут тело и руки и снова садились за карты.
   Часа через три я поднялся.
   - Ну, всё! Я иду домой. У хозяйки в хате прохладно и я там пережидаю жару. - И после небольшой паузы добавил: - А вечером я снова выхожу к морю.
   - Я тоже... - тихо проговорила Наташа.
   - Вы завтра так же рано появитесь на пляже? - спросила меня Вера Фёдоровна.
   - Да. Я всегда рано выхожу. Когда здесь ещё почти никого нет.
   - У меня к вам будет большая просьба. Займите, пожалуйста, для нас место рядом. Мы любим поспать, и, бывает, когда приходим, - хороших мест уже нет.
   - Ладно. Я буду, примерно, в этом же районе. А вы оставьте мне вашу подстилку, и я обозначу ею занятое место.
   - Вот и прекрасно! - обрадовалась Вера Фёдоровна, подавая мне свёрнутую в рулон подстилку. - До свиданья! - Она подала мне руку, я пожал руку Александру Ивановичу и, мельком взглянув на Наташу, отправился домой.
   Не помню, что меня задержало вечером дома, но на пляж, после ужина, я не явился.
  
   Так прошло три-четыре дня.
   Как-то, когда я собирался идти купаться, Вера Фёдоровна сказала:
   - Наташенька, пойди, поплавай с дядей Колей
   Наташа молча поднялась и подала мне руку, подала так, как подаёт маленькая девочке взрослому мужчине. Держа её за руку, я стал пробираться между отдыхающими к берегу.
   - А ты хорошо плаваешь? - спросил я её на ходу.
   - Хорошо. А вы?
   - Тоже.
   Мы вошли в воду, окунулись с головой, и она первая поплыла вперед. Держалась она на воде уверенно. Я пропустил её метров на десять, потом быстро нагнал и мы поплыли рядом.
   - А вы за буи не боитесь заплывать? - спросила она.
   - Не боюсь, но зачем? Можно плавать от буя к бую, там достаточная глубина и плавать легко. А за буем могут спасатели прихватить и оштрафовать. Тебе это надо?
   - Меня уже не раз пытались задержать, - засмеялась она.
   - Ну вот! Зачем тебе эти неприятности?
   - А интересно! Я быстро уплывала от них и скрывалась среди плавающих вокруг.
   - В кошки-мышки играла с ними?
   - Да! - опять рассмеялась она.
   Мы поплыли к берегу. Постояли, взявшись за руки, в волнах, подпрыгивая в каждой набежавшей волне. Она вдруг вскинула руки вверх, потом протянула их мне:
   - Покрутите меня в воде!
   Я начал медленно раскручивать её, потихоньку пододвигаясь к берегу. Когда вода у меня была уже ниже паха, я рванул её на себя и закружил в воздухе.
   - Ой, ой! - смеялась она. - Бросай!
   То ли от тяжести её тела, то ли от поразившего меня обращения ко мне на "ты", - я выпустил её руки, и она плашмя шлёпнулась в воду. Я кинулся к ней, подхватил подмышки и опустил подле себя.
   - Не ушиблась?
   - Нет! Хорошо было! Ещё!
   Потом мы вернулись на место и сели за очередную партию в карты, хотя мне они уже порядочно надоели.
   Через некоторое время, когда мы с Наташей снова были в воде (а я умышленно уже тянул её в море, чтобы дать побыть наедине "молодожёнам" и видел, что их это вполне устраивает), Наташа спросила:
   - А почему вы не пришли вечером на пляж в первый день?
   - А ты приходила?
   - Да. Я думала, что и вы придёте. Вы же говорили...
   - А ты каждый вечер приходишь?
   - Да. Почти.
   - Ну, вот и я - "почти". Но сегодня буду обязательно. - И через минуту спросил:
   - Ты одна приходишь, или с мамой и Александром Ивановичем?
   - Одна. Они где-то каждый вечер гуляют, - ответила Наташа с оттенком то ли грусти, то ли зависти. Потом помолчала и как бы с упрёком добавила:
   - А я вас видела вчера вечером. И позавчера - тоже...
   - Да? А чего же ты не подошла?
   - Не знаю... Как-то неудобно было.
   - Что же тут неудобного? Вдвоём веселее. Я, правда, люблю смотреть на море и молчать. Молчать и мечтать. Но и молчать вдвоём веселее.
   - Я приду! - рассмеялась Наташа, - и будем молчать вместе. И мечтать.
   После купания мы снова играли в карты, снова купались и когда вылезли в очередной раз с Наташей из воды и подошли к нашему "лежбищу", там уже был накрыт стол, и в тени лежала бутылка водки.
   - Мы решили выпить за приятное знакомство и заодно пообедать, а в столовую не пойдём, - встретил нас с улыбкой Александр Иванович.
   - Вообще-то я в обед не люблю выпивать, тем более в такую жару, предпочитаю вечером, но раз уж у вас тут всё накрыто... Но у меня с собой ничего нет, пойду, что-нибудь куплю на закуску.
   - Не надо, не надо! - замахала на меня руками Вера Фёдоровна, - у нас всё есть, на всех хватит.
   Перед четвёртой стопкой Александр Иванович предложил перейти на "ты" и мне пришлось выпить на брудершафт с Верой. Водка раскрепостила её и целовалась она крепко, несмотря на присутствие своего любовника. Наташа ухмылялась, глядя на мать.
   Когда мы снова пошли купаться, она сказала мне:
   - Только мы не поплывём далеко. Я боюсь. Вы ведь выпили...
   - Во-первых, не выпил, а только пригубил...
   - Ничего себе - пригубил, целых четыре стопки!
   -...а, во-вторых, почему ты меня называешь на "вы"? Мы же только что все решили перейти на "ты".
   - Это вы с мамой решили, а не со мной. Для того, чтобы перейти на "ты" надо пить водку и целоваться, а я не умею.
   - Что не умеешь? Пить водку?
   - И целоваться - тоже...
  
   Вечером я пришёл на пляж. Наташи не было. Я бесцельно ходил туда-сюда по берегу, разглядывая редких в это время отдыхающих.
   Меня забавляла эта девочка, не умеющая целоваться. Мне нравилось с нею болтать, это как-то разнообразило моё пребывание на море, и время пролетало незаметно. Других мыслей в отношении Наташи у меня не было. Я бродил по пляжу и, в общем-то, не очень был бы расстроен, если бы Наташа не пришла. Я очень любил в одиночестве часами смотреть на море в вечернее время, на огни стоящих на рейде судов, и думал, думал, думал... сам не знаю, о чём.
   - Ага, попались! - раздался у меня за спиной девичий голос и руки Наташи легонько коснулись моей талии.
   - Ты откуда появилась?- удивился я. - Я только что, смотрел в ту сторону и тебя там не было.
   - А я невидимка! Я думала, вы опять не придёте.
   - Я же обещал... А ты, невидимка, и скроешься так же неожиданно, как и появилась?
   - Нет, не скроюсь. Куда мы пойдём?
   - Пошли в парк. Лучше ходить по асфальту, чем по гальке. Или, если хочешь, полезем на скалы, пока ещё светло.
   - На скалы!
   Мы прошли весь пляж влево от крепости, подошли к скальному склону и двинулись по неширокой тропе, пролегающей у самого берега, на которую изредка залетали брызги от неспокойного моря.
   - Дай руку. Здесь скользко.
   Она, молча, подала руку. Море шумело, волны плескались, разговаривать было бесполезно, и мы шли молча. Но вот узкая тропинка кончилась, и мы вышли на широкую поляну, которая находилась уже метрах в двадцати от берега, и остановились, лицом к морю. Наташа не убирала свою руку из моей. Здесь, на скалах, было свежее, чем на пляже, вблизи города.
   - Тебе не холодно? - спросил я.
   - Не-ет... Немного.
   Я притянул её спиною к себе и обхватил её тело и руки, сложенные на груди, своими руками.
   - А так?
   - Так хорошо, - произнесла она, плотно прижавшись ко мне.
   Мы молчали. Я перебирал её пальцы в своих руках, изредка пожимая их, мой подбородок покоился на её плече, её волосы щекотали моё лицо, и мне вдруг страшно захотелось поцеловать её в щеку, но я не представлял себе её реакции на это. Ведь она была всё-таки ребёнком, маленьким неоперившемся птенчиком. Да, она прижималась ко мне всем своим телом, но это потому, что было уже на самом деле прохладно (так я думал), да, она пожимала мои руки в ответ на мои пожатия, но она, скорее всего, выросла без отца и это была просто-напросто ласка ребёнка к старшему товарищу, как к отцу, а не к мужчине (так мне казалось), да и о каком флирте могла идти речь? О флирте девчонки с мужчиной, старше её на тридцать пять-сорок лет?!
   Я опустил руки.
   - Ну что? Пойдём назад?
   - Нет! Постоим ещё.
   Она нагнулась и потрогала камень рукой.
   - Ой! Он ещё совсем тёплый! Давайте посидим тут.
   Мы сели рядом: она - лицом к морю, я - спиной. Обняв её за плечи, я привлёк её к себе. Она полулежала у меня на коленях, её груди упирались в моё тело и заставляли тревожно биться сердце. Она не могла сразу найти места своим рукам, пока не сжала их в кулачки и не поместила их между мной и собой, но тут же высвободила и как-то неумело замкнула их за моей спиной. Я гладил её волосы, утопая в них лицом, гладил щёки, уши, глаза, тихонько касался пальцем кромки губ... Она молчала и, как мне казалось, засыпала.
   Я не понимал сам себя. Что происходит? Почему я ласкаю эту девочку? Зачем? Почему во мне вдруг проснулись те светлые мгновения далёкой юности, когда таким же образом я стоял с девушкой моих лет до самого утра. Ну, а тут-то что? Зачем я ей, и она мне? Зачем?
   Прошло более часа. Темнело. Вставать не хотелось, но уходить уже было пора.
   - Ты не спишь?
   - Не-а...
   - Надо идти. В темноте можно поскользнуться.
   - Ну и что? - сказала Наташа беспечно, не открывая глаз.
   - И поломать ногу.
   - Ну и что? - последовал тот же ответ.
   - И тогда мы с тобой не сможем больше встречаться.
   Я произнёс эту фразу, не придавая ей никакого значения, сказал первое, что пришло в голову, но Наташа вдруг вздрогнула, быстро вскочила на ноги и подала мне руку.
   - Пойдём!
   И снова меня поразило обращение ко мне на "ты". Это случайность или... Мы пришли в город, когда было уже совершенно темно.
   - Тебя не будет ругать мама, что ты так поздно?
   - Нет. Мама ещё позже приходит. Иногда она появляется, когда я уже сплю. Пойдём, посмотрим, - и она схватила меня за руку. Мы подошли к "Славутичу".
   - Вон наше окно. Ой, там горит свет.
   - Ну вот, видишь! Теперь мама поставит тебя в угол.
   Но Наташа как будто не слышала моих слов, думая о чём-то своём.
   - Как жаль! Обычно она приходит позже. Мы бы ещё могли постоять, - произнесла она, повернувшись ко мне, и меня поразила какая-то жалкая интонация в её голосе. - Надо идти. Завтра тоже встретимся вечером?
   - Обязательно! Если ты хочешь.
   Она кивнула головой, потом порывисто прильнула ко мне на миг всем своим телом, тут же отшатнулась и шмыгнула в подъезд. Я растерянно постоял ещё некоторое время, надеясь неизвестно на что, потом тихо пошёл домой.
   О чём я думал? Не знаю. Думать вообще не хотелось. Я видел, что меня подхватило неудержимое течение и понесло. Куда? Я не знал этого, и знать не хотел. Всё произошло совершенно случайно. Случайной была встреча, случайным знакомство, случайной эта вечерняя прогулка, от которой я не ожидал ровным счётом ничего! А теперь... Теперь я шёл домой (а мне не хотелось туда идти, мне хотелось просто идти и идти, долго-долго, неизвестно куда), теперь я шёл домой и думал о ней, об этой девочке, вспоминал прикосновение её неумелых рук, прикосновение грудей, запах волос... Куда меня понесёт это течение? Куда вынесет? И зачем мне всё это? Я ведь совершенно не обращал внимания на эту девчонку в первые дни. Что же теперь меня потянуло к ней? Чем могут закончиться эти совершенно ненужные встречи? А в глубине души стучало: нужные, нужные, нужные! Умом я понимал всю ненормальность наших отношений, а душа стремилась к новым встречам, к новым свиданиям, новым волнениям, новым давным-давно забытым ощущениям. Но, что это даст мне? А ей? Как будут дальше развиваться наши отношения? Куда заведут? Всё было совершенно неизвестно. Я не мог представить себе, как мы встретимся завтра. Как она посмотрит мне в глаза? Что скажет? Ведь между нами уже проскочила яркая искорка. Далёкая, а, может быть, уже близкая, яркая звёздочка. В наших отношениях появилось что-то неуловимо-прекрасное. Что? На это пока не было ответа.
  
   На следующее утро я пришёл на пляж ещё ранее, чем обычно, как будто ждал, что и они придут рано. Но их не было. Я держал в руках книгу, вернее не держал, а вертел её в руках, пробовал читать, но не понимал прочитанного. Смотрел поминутно на часы, но и они были тоже против меня. Время как будто остановилось.
   "Как мы встретимся? - снова стучало у меня в голове. - Что она скажет мне? Улыбнётся или нет? Или сделает вид, что ничего не произошло? А, собственно, что произошло? Я её даже не поцеловал"!
   - Здравствуй! Ты уже здесь? Спасибо, что придержал нам место, - услышал я голос Веры.
   - Здорово! - протянул руку Саша.
   - Здравствуйте, - тоже протянула руку Наташа, тихо улыбаясь. Я попытался задержать её руку в своей, но она легонько забрала её.
   - Тебя не ругала мама, что ты поздно пришла домой? - спросил я её, когда мы вошли в воду, и стояли по пояс в ней.
   - Нет. Я даже думаю, что она довольна была, что я чем-то занята вечером и не мешаю им.
   - Чем-то занята, или кем-то? - обиделся я.
   Кем-то, кем-то! Тобой! - засмеялась Наташа и нырнула в приближавшуюся волну. "Тобой, тобой! - мысленно твердил я себе. - Значит, она уже сознательно перешла на "ты". Значит, она хочет, чтобы мы стали ближе друг к другу. Значит..." Мысли роились в голове, и я знал, что если я сейчас поплыву за ней - я наделаю глупостей. Я стоял по пояс в воде и видел как она, вынырнув, проплыла немного вперёд, обернулась и, не найдя меня рядом, стала озираться вокруг.
   - Наташа! - крикнул я и помахал ей рукой.
   - А вы почему не поплыли? - спросила она, выходя из воды.
   - "Вы?" Ты только что назвала меня на "ты".
   - А вам как больше нравится?
   - "Вы" - это что-то сухое, официальное, а "ты" - близкое, родное.
   - Ну, хорошо, пусть будет "ты". Почему ты не поплыл?
   - Боялся.
   - Утонуть?!
   - Нет. Тебя. Я потом тебе объясню. Вечером.
   Она некоторое время смотрела мне в глаза и, не сказав ни слова, взяла за руку и повела на берег.
   Вера и Саша играли в "дурака".
   - Давайте с нами! - обратилась к нам Вера.
   - Я позагораю, - сказала Наташа
   - А я почитаю
   - Ну, как хотите.
   Вера сидела ко мне спиной, Саша - скрывшись за ней, и моего лица ему не было видно. Наташа лежала за спиной матери, ко мне лицом. Я - напротив неё. И держал в руках книгу. Я не читал, читать я не мог. Я смотрел на Наташу. Она поёрзала по подстилке, то ли выбирая более удобную позу, то ли чувствуя мой взгляд, потом быстро повернула в мою сторону голову и стала, не мигая, смотреть мне в глаза. О, что бы я дал, чтоб сейчас наступил вечер, чтоб исчезла эта ненужная нам пара, чтоб опустел пляж, и мы остались одни, совершенно одни!
   Пикировка взглядами продолжалась долго. Наташа не улыбалась, лицо её было серьёзно, я тоже не улыбался. Мы молчали, но нам казалось, что мы мысленно разговаривали друг с другом, телепатически, что ли, и без слов понимали друг друга.
   "Ещё будет обед, потом ужин, и только после этого - вечер", - говорил её грустный взгляд.
   "И ты придёшь ко мне и улыбнёшься мне", - мысленно отвечал я.
   "Да, но этого так долго ждать!"
   "Чем дольше ждёшь, тем радостнее встреча".
   "А ты, правда, будешь рад, если я приду"?
   "Да, да, да! Только приходи скорей"!
   "Я приду, я приду, я приду"!
   Наташа вдруг резко поднялась:
   - Так можно все бока отлежать! Пойдёмте, походим где-нибудь, - обратилась она ко мне.
   - Только далеко не уходите! Чтобы мы вас видели! - крикнула вдогонку Вера.
   Мы пошли вдоль пляжа, в сторону старой крепости.
   - Чего это твоя мама так беспокоится о тебе? Почему она хочет, чтобы мы далеко не заходили? Она думает, что...
   - Она думает только о своём Александре Ивановиче! - перебила меня Наташа. - А насчёт "далеко не заходите" - это её постоянные наставления: поздно не возвращайся, далеко не ходи! Вечно она всего боится, надоело уже!
   - Ну, на то она и мать, чтобы бояться за свою малолетнюю дочь. Мало ли что может случиться!
   - Ничего не случится, если я сама не захочу!
   - Что захочешь?
   Наташа не ответила.
   Мы шли, как обычно, взявшись за руки, обходили коврики, переступали через чьи-то ноги, перепрыгивали через брошенные на гальку ласты и маску. Со стороны могло показаться, что это идёт отец с дочерью. Любовником я себя не ощущал (по крайней мере, на людях), даже тогда, когда отойдя уже на приличное расстояние от наших, обнял её за талию. Она прижалась ко мне, но такой тесной парой было неудобно идти среди пляжного хаоса, и мы снова взялись за руки.
   - Надо поворачивать, тебе скоро на обед идти, - обратилась ко мне Наташа.
   - Я быстро. А потом - вы. А потом пойдём вместе на ужин. А потом...
   - А потом будет вечер. И я приду, а ты будешь меня ждать.
   - Только не испытывай моё терпение!
   Я довёл её до места и направился к своей старушке.
   Медленно тянулся обед, медленно тянулось время до ужина, я был в каком-то угаре, сам поражался своему состоянию, но ничего не мог с собою поделать. Наконец пришло время ужина. Перед расставанием, я успел пожать Наташе руку, она крепко сжала мою.
   - До свидания! До завтра! - проговорила Вера.
   - До свидания. Завтра, наверное, моя очередь выставлять бутылку? Только давайте перенесём это на ужин. В жару пить водку как-то неестественно.
   - Можно и в жару, и вечером! - подмигнул мне Саша.
   - Саша, ты хочешь и сам спиться, и Колю споить! - недовольно проговорила Вера. Сколько можно?
   - Да я пошутил!
   Мы расстались.
   Боже! Как тянется время! Мне казалось, что в молодости я так не ожидал свидания, как теперь, почти в старости. Может быть, это потому, что в пожилые годы всегда кажется, что Э Т О в последний раз...
   Я, должно быть, ранее, чем обычно, вышел из дому и, хотя шёл не спеша, но, придя на пляж и посмотрев на часы, понял, что до назначенного часа ещё очень много времени.
   Пляж потихоньку пустел, надвигались сумерки, нетерпение моё возрастало. Мне начинало казаться, что Наташа не придёт, что её, может быть, наказала мама за вчерашний поздний приход, или, что маме вдруг стало плохо, и Наташа её не может оставить одну, или... Да мало ли что может случится, что помешает ей прийти? Я взглянул на часы. Уже двадцать минут, как она должна быть здесь, а её нет...Я бродил по пляжу, потом быстро ходил по пляжу, потом метался по пляжу, не находя себе места. "Придёт? Не придёт? Придёт? Не придёт?" - стучало в висках. Темнело. Я вглядывался в ту сторону, откуда она должна была показаться, но тщетно. И вдруг я увидел маленькую фигурку, не шедшую, а бежавшую ко мне со всех ног. Я бросился ей навстречу. Мы столкнулись, не успев замедлить бег. Я, не помня себя от радости, схватил её в свои объятья, прижал к груди и осыпал поцелуями всё её лицо: глаза, лоб, щёки, уши, шею. Потом, не выпуская её из рук, глянул на неё. Она смотрела на меня счастливо-удивлённым взглядом и кротко улыбалась.
   - Что с тобой?..
   - Не знаю. Я ждал тебя. Я думал, тебя не будет.
   - А если бы я пришла вовремя - этого бы не было? - хитро спросила Наташа.
   - Было бы! Было бы! И будет всегда! Я не знаю, что со мной! Если бы ты не пришла, я не знаю, что бы я сделал!
   Она прижалась ко мне, потом неумело чмокнула меня в щеку, снова прижалась и тихо произнесла:
   - Ничего не делай. Я буду приходить. Я В С Е Г Д А буду приходить!
   И мы, обнявшись, пошли снова на скалы. На наше знакомое место, на наш тёплый камень....
   Мы сели как вчера. Я целовал её и прижимал к себе всё крепче и крепче. Морские волны набегали на берег одна за другой, ритмично и постоянно, и так же, ритмично и постоянно, я прижимал её тело к своему и чувствовал упругость её грудей, и замирал каждый раз от их прикосновения. Она вдруг быстро обернулась ко мне, замерла на мгновение, потом обратила ко мне своё лицо и закрыла глаза. Я впился губами в её губы. Долго. Крепко. Жадно. Она дёрнулась и обмякла в моих объятьях. Она совершенно не умела целоваться. "Это, должно быть, был первый в её жизни поцелуй", - подумал я. Я опустил её голову. Она открыла глаза и смотрела на меня стыдливо-восхищённым взглядом.
   - Это... Это все так... Так целуются?
   - Все. А тебя что, никто так не целовал?
   - Нет...
   - Сколько же тебе лет, девчонка?
   - В следующем году будет четырнадцать, - ответила она, как мне показалось, с гордостью, а у меня мурашки поползли по спине. "Четырнадцать? Будет четырнадцать? Значит сейчас ей только тринадцать?! А мне пятьдесят шесть! Что я делаю? Куда я завлекаю её, эту девчонку, эту наивную и неопытную девочку? Зачем? Как теперь выйти из этого положения? Но... Но хочу ли я выходить из него? Нет, нет и - нет!!!"
   - Ты почему молчишь?
   Я и сам не знал, почему я молчу. Нет, я знал, но не хотел говорить ей об этом и вместо ответа снова притянул её к себе.
   - У нас в школе, - говорила она потом, - есть одна девчонка. Она уже со многими мальчишками целовалась и всегда хвастается. "Сегодня, - говорит, - буду с Васькой целоваться-сосаться!" Это вот то, что мы сейчас делаем?
   -Нет. Это по-другому называется. Это поцелуй взасос. Иногда его ещё называют французским поцелуем.
   - Почему французским?
   - Ну, наверное, французы его выдумали.
   - А какие ещё бывают поцелуи?
   - А вот такие, - и я чмокнул её в закрытые губы.
   - Нет, лучше по-французски...- прошептала она.
   - Давай, я тебя научу правильно целоваться.
   - Как это?
   - А вот так. Сначала не открывай рот, а только губы. А, вообще-то, можешь и губы не открывать: я их сам раздвину своим языком, и буду им ласкать твои губы, зубы, дёсны и вообще всё, что у тебя там находится. Потом ты чуть-чуть разомкнёшь свои зубы и покусаешь мой язык.
   - Больно же будет!
   - А ты - тихонько, нежно. Потом навстречу дашь свой язык, Потом возьмёшь мои губы в свои и будешь их посасывать и покусывать...
   - Опять кусать?
   - Да не кусать, а покусывать! Тихонько, нежно, любовно. Поняла?
   - Да...
   - А потом всё наоборот: я закрою рот и ты своим языком будешь туда проникать и делать всё то, что я только что делал.
   - Как интересно...
   Она приблизила ко мне своё лицо, плотно сжав губы, и замерла в моих руках, как пойманная птичка...
  
   Поднялись с камня мы, когда уже совсем стемнело. Наташа шла впереди и через несколько шагов останавливалась лицом ко мне и приближала свои губы. Я понимал, что совершаю преступление, но сдержать себя не мог и мы целовались, целовались. целовались!
   - Накажет тебя когда-нибудь мама, - сказал я, когда мы подошли к "Славутичу" и остановились у дверей.
   - Она меня никогда не наказывает, - ответила Наташа.
   - Но ты, наверное, никогда и не приходила так поздно?
   - Приходила. Когда у подруг задерживалась.
   - Ну, всё. До завтра.
   - Как не хочется уходить! Ещё чуть-чуть, - говорила она, целуя меня в губы.
   - Наташенька, я бы простоял с тобой всю ночь, но мама...
   - Ладно, до завтра, - и она опять прильнула ко мне.
  
   Когда я был рядом с Наташей, когда я держал её в своих руках, когда я целовал её - я не осознавал, ЧТО я делаю, зачем развращаю этого ребёнка? Но когда я шёл домой и потом, дома, в постели, - чёрные мысли не давали мне покоя. Умом я понимал, что совершаю преступление, но стоило мне только увидеть Наташу, эту девчонку со счастливой улыбкой на лице, эти искрящиеся счастьем глазки, - и ум мой давал сбой.
  
   Шли дни. Наши обоюдные ласки становились всё жарче и жарче, но у меня даже мысли не было о том, что я могу совратить Наташу. Для меня она была всё же девочкой, ребёнком, годящимся мне даже не в дочки, а во внучки. И я был уверен, что поцелуями это всё и окончится.
  
   Как-то, спустя неделю после нашего знакомства, Вера сказала мне:
   - Коля, завтра ты будешь скучать без нас. Мы на целый день поедем в Симферополь. Там никто из нас ещё не бывал.
   Я бросил быстрый взгляд на Наташу (хорошо, что ни Вера, ни Саша не заметили этого), у неё было печальное и почем-то виноватое лицо, хотя они ни в чём не была виновата.
   Это был пасмурный день для нас обоих, а на небе ярко сияло солнце и море призывно плескалось о берег. Мы не улыбались, не шутили, не смеялись. Подошли к воде, но нам не хотелось купаться. Наташа крепко держала меня за руку и её рука трепетала.
   - Как же я буду?.. - чуть слышно прошептала она. - Как же я буду весь день без тебя?.. - и глаза её наполнились слезами.
   - Наташенька, милая, ну успокойся, это же всего один день, а потом мы снова будем вместе!
   - Всего один день! Ты так легко говоришь! Это же ЦЕЛЫЙ день! - сделала она ударение на слове "целый".
   Что я мог ей ответить? Я и сам не знал, как я проведу этот день без неё, без её улыбки, без её голоса, без её безграничной доверчивости ко мне. Вяло я играл в карты втроём с Верой и Сашей (Наташа отказалось), вяло прошёл мой, а потом и их обед. После обеда Наташа была как сомнамбула. Казалось, что она не замечает никого и ничего вокруг. Надо было как-то вывести её из этого состояния.
   - Наташа, - сказал я громко, так, чтобы слышали Вера и Саша, - хочешь мороженное? Пойдём в город!
   Она уже готова была отрицательно покачать головой, но услыхав слово "город" и поняв, что мы там будем одни, вдруг улыбнулась:
   - Хочу!
   - Вам принести мороженное?
   - Принеси, пожалуйста, я сейчас достану деньги, - заторопилась Вера.
   - Не надо. У меня есть.
   Наташа не шла, а прыгала вокруг меня как расшалившийся ребёнок. Да, впрочем, она и была ребёнком.
   - Как ты хорошо придумал! - смеялась она.
   - А что было делать? Я и сам сидел, как в воду опущенный.
   Как только мы подошли к Судаку и поравнялись с забором, окружавшим какую-то стройку, Наташа проскочила в широкую щель в заборе, затащила туда меня и, быстро оглядевшись вокруг и, не увидев здесь людей, обняла меня, прижалась ко мне и прильнула губами к моим губам.
   - Сумасшедшая! - оторвался я от неё, тяжело дыша.- Нас же могут увидеть!
   - Кто? Никто не увидит! А и пусть увидит! Мне всё равно!
   - Милый мой ребёнок, ты же понимаешь, что...
   - Не называй меня ребёнком! Я не ребёнок!
   - Хорошо. Милая моя Наташенька, ты же понимаешь, что нам нельзя выставлять напоказ наши отношения, что нам надо скрывать их. А если мама заподозрит тебя в этом?
   - Маме до меня никакого дела нет. Она занята полностью своим Александром Ивановичем.
   - А что, ей мало времени в Киеве, если он ваш сосед?
   - Никакой он нам не сосед, он живёт в другом конце города.
   - Но, мама же говорила...
   - Надо же было ей как-то оправдать его появление здесь, с нами. Ты что, не понимаешь их отношений?
   - Понимаю, конечно, но я думал, что ты ничего не знаешь об этом.
   - Раньше не знала... - проговорила она с грустью в голосе. - Ну, пойдём за мороженным, - протянул я ей руку.
   - Далось тебе это мороженное! Постоим тут, пока никого не видно.
   - Милая девчонка, если бы ты знала, что у меня сейчас творится в душе! Я не хочу думать о том, что будет завтра, послезавтра, я хочу видеть и слышать, и обнимать, и целовать себя сейчас, сегодня, сию минуту! Я готов задушить тебя в своих объятьях, но...
   - Задуши! - снова прижалась она ко мне и снова наши губы встретились в бесконечном поцелуе.
   Откуда-то сверху свалилось пустое ведро, наделавшее много шума. Мы мигом отпрянули друг от друга и выскочили наружу.
   - Дурак! - вырвалось у Наташи.
   - Может быть, оно случайно выпало из окна, - предположил я.
   - Ну да, случайно! Он несколько раз выглядывал из окна, а потом выбросил ведро.
   - Кто - он?
   - Рабочий.
   - А я думал, что ты закрываешь глаза, когда целуешься.
   - Сначала закрывала... А потом он раз высунулся, второй, третий...
   - Чего же ты не сказала мне?
   - Ты бы сразу ушёл.
   - Конечно бы, ушёл!
   - Ну вот, видишь! А мне хотелось ещё постоять...
   - Я не люблю целоваться, когда на меня кто-то смотрит.
   - Мне это как-то безразлично. Когда ты меня целуешь, я забываю всё на свете, как будто проваливаюсь в какую-то яму.
   Мы разговаривали, идя по городской улице в сторону базара. Мимо нас проходили отдыхающие и парами, и поодиночке, у всех были счастливые улыбки на лицах. У всех были беззаботные физиономии. А что ждало нас?
   - Вот и мороженное, - сказала Наташа.
   - Мы уже прошли четыре точки с мороженным.
   - Я видела. Я не хотела тебе говорить, я знала, что ты... - она уткнулась в моё плечо и расплакалась.
   - Наташенька, милая! Ну, успокойся, - утешал я её, - ты же не можешь прийти назад с заплаканными глазами. И потом - смотри: кругом люди.
   Она оторвалась от меня, всхлипывая и утирая нос.
   - Если бы ты знал, как я не хочу ехать с ними!
   - Ничего. Съезди один раз, а потом, когда вы снова соберётесь куда-нибудь, скажешь маме, что тебе в прошлый раз не понравилось, что ты устала, что голова разболелась, и откажись от поездки.
   В только что мокрых Наташиных глазах вдруг засверкали весёлые искорки.
   - Как ты хорошо придумал! Я завтра же вечером устрою маме сцену!
   - Не спеши, не опережай события. Ты знаешь, что такое конспирация?
   - Знаю. Это когда революционерам надо было что-то скрыть.
   - Вот и будь осторожна. Скрывай свои порывы, не выдавай себя раньше времени, моя революционерка!
   Когда мы пришли на пляж (а мы не спешили, мы очень не спешили!), от нашего мороженного осталась одна жижа в двойном полиэтиленовом кульке, с плавающими в ней вафлями.
   - Очень жарко было, - оправдывались мы.
   Вера с Сашей ложками вычерпывали из кулька бывшее мороженное и начали собираться на ужин. Свернул свою подстилку и я. Они шли впереди, мы с Наташей - сзади. Наташа поминутно ловила мою руку, пожимала её, и тут же быстро отпускала. Я хмурил брови, но она продолжала баловаться. Вот и "Славутич". Мы остановились.
   - Ну вот, - сказала Вера, - до свидания. Не скучай без нас.
   - Постараюсь.
   Я пришёл домой. Ужинать не хотелось. Поковырявшись вилкой в еде, я отодвинул тарелку и лёг на постель, не раздеваясь.
   - Что это вы ничего не ели? Невкусно? - обратилась ко мне хозяйка.
   - Нет, нет, очень вкусно! , и - попытался я успокоить её. - Просто, видимо, перегрелся на солнце аппетита нет.
   - Это бывает. Так я оставлю недоеденное на столе, - сказала заботливая женщина. - Захотите кушать - покушаете.
   - Спасибо.
   Я взял книгу и, держа её вверх тормашками, пытался читать. Получилось. Потом повернул её боком - тоже получилось. Потом повернул нормально. Читаю и ничего не понимаю. Мысли были где-то далеко-далеко. Нет, не далеко. Близко. В "Славутиче". Я поднялся с кровати, вышел на улицу и пошёл без цели, куда глаза глядят. Шёл, не замечая ничего вокруг. Думал о предстоящей встрече с Наташей. Внезапно, без видимых причин, на меня вдруг нашло странное успокоение, умиротворение какое-то. Не бурлила кровь в жилах, не перехватывало дыхание, я совершенно спокойно видел себя, подходящим к Наташе, к моей Наташе, к родной Наташе, подходящим прощаться, расставаться на один день. Только на один день! Что в этом трагического?
   Я долго бродил по улицам и с наступлением сумерек, повернул к пляжу. Наташи ещё не было на месте. Спокойствие, охватившее меня часа два назад, не покидало меня и здесь. Удивительнее всего было то, что так же спокойна была и Наташа (или наши души уже настроились в унисон?). Она не подбежала ко мне, как всегда подбегала, а тихо подошла, положила свои руки мне на плечи, заглянула в глаза, потом обняла за шею и прижалась щекой к моей щеке. Мы молчали и тихонько целовали друг друга.
   - Пойдём? - спросила меня, наконец, Наташа, освобождаясь от объятий. - Куда мы пойдём?
   - Пошли по дороге, мимо скалы.
   - А куда она ведёт?
   - Не всё ли равно! А вообще-то по ней можно дойти до Меганома.
   - А что это такое?
   - Сказка!
   - Расскажи!
   - Это место, на которое надо свернуть с центральной дороги, проходящей за скалой, на тропу, ближе к морю. Потом несколько раз спускаться в глубокие каньоны и выбираться из них на четвереньках.
   - Почему на четвереньках?
   - Там склоны очень крутые, а на них - сыпучка.
   - А что такое сыпучка? - спросила Наташа быстро.
   - Это такие мелкие, как дресва, обломки коренных пород.
   - А что такое дресва?
   - Ну, как тебе сказать? Сначала добывают в карьерах бутовый камень. Что такое карьер, знаешь?
   - Да.
   - Так вот, Бут идёт на стройке для закладки фундаментов. Потом обломки этого камня дробят на специальных дробильных машинах и превращают его в щебень. Щебень идёт на подкладку автодорог и железнодорожных полотен. Щебень ещё больше измельчают, превращают в гравий - это уже идёт на поверхностный слой шоссейных дорог. А мелочь, которая остаётся после всех этих дроблений, называется дресва. Её добавляют в цемент вместе с песком для различных отделочных работ. Так вот, в естественных условиях, в горах, дресва (она же - сыпучка) образуется в результате выветривания, растрещиноватости коренной породы из-за ветра, осадков, температуры, на мельчайшие частицы, По склонам, покрытым сыпучкой, очень тяжело и опасно ходить. И если не будешь упираться в крутую тропу и руками, и ногами, поскользнёшься и скатишься вниз, обдирая до крови своё тело. Поняла?
   - Да. Как интересно! Откуда ты всё это знаешь?
   - А потом, - продолжал я, - по узкой тропе (слева - скала, справа - обрыв) надо проползти на четвереньках, таща за собой рюкзак.
   - Опять на четвереньках? Почему на четвереньках? - спросила Наташа.
   - Потому что над этой тропой нависает карниз, и даже без рюкзака по ней можно пройти, только согнувшись, а с рюкзаком вообще невозможно пройти, можно задеть за нависший над тобой карниз и свалиться с десятиметровой высоты. Вот поэтому и приходится становиться на четвереньки и тащить за собой рюкзак. А после преодоления этого препятствия подходишь к Меганому. Меганом - это отвесные скалы с грудой огромных обломков под ними. Некоторые - величиной с комнату.
   - Ого! - воскликнула Наташа.
   - Когда снизу смотришь, задрав голову, на скалы, кажется, что всё это - какой-то первозданный хаос, что именно так начиналась жизнь: сначала скалы, потом их разрушение на крупные обломки, потом на мелкие, потом на песок, потом появлялась трава, образовывалась почва, потом - кусты, потом - деревья, потом - насекомые, птицы, звери, потом ты и я.
   - Ну, тебя! Так хорошо начал!
   - А разве плохо, что, в конце концов, появилась ты, моя милая Наташенька, - и я поцеловал её в щеку.
   - И ты тоже появился. Ну и всякие там разные... Лучше бы их не было!
   Я рассмеялся:
   - А что бы мы делали одни на этой пустой планете?
   - Целовались!
   - Логично. А кто бы нас кормил?
   - Кормил?.. - растерянно произнесла Наташа, как будто вернувшись с небес на землю. - Ну, пусть бы "Славутич" был, с рестораном. И больше никого! "Славутич" и мы вдвоём!
   Наташа дурачилась, забыв, что мы скоро расстаёмся. Я тоже только сейчас вспомнил об этом и поразился тому, как мы уже читаем мысли друг друга. Улыбка сползла с её лица, глаза наполнились слезами.
   - А завтра... - произнесла она и смотрела на меня так, как будто мы расставались на целый год.
   - Успокойся, Наташенька. Это же всего один день. Впереди нас ждёт более длительное расставание.
   - Какое?
   - Я через неделю уезжаю, а вы, после меня, ещё через неделю или больше. И потом мы только в Киеве увидимся.
   Её глаза опять наполнились слезами.
   - Ну вот! Знал бы - не говорил. Надо привыкать к этому. Вся жизнь - это сплошные встречи и расставания.
   - Я не хочу расставаний, - говорила она, всхлипывая, - я хочу только встреч.
   - Но одно без другого не бывает! А, знаешь... - я огляделся кругом, - нам уже пора поворачивать назад.
   - Дай мне свой номер телефона, - попросила Наташа.
   - А у меня нет с собой ни бумаги, ни карандаша.
   - Ты так скажи, я запомню.
   - А ты мне завтра напиши свой номер. У меня не такая память, как у тебя.
   - Ладно.
   Пока мы болтали, я сбился с дороги и сейчас шёл по неизвестной тропинке, ориентируясь только на дальний отсвет города. Наташа заволновалась:
   - Мы тут не проходили.
   - Я немного сбился с дороги. Ничего, дойдём.
   - А если заблудимся?
   - Тогда будем идти всю ночь, и на нас нападут хищные звери и съедят живьём!
   - Не шути так. Мне страшно.
   - Чего тебе бояться? Тут из хищных зверей только ёжики водятся. Вон, видишь, уже показались огни Судака.
   - Как далеко!
   Чем ближе мы подходили к городу, тем молчаливее становилась Наташа. И как только мы подошли к забору, она тут же затащила меня в знакомую уже нам щель и повисла на моей шее.
   - Ну, успокойся, успокойся, - гладил я её голову, плечи, тело, - не хватало, чтобы ты вернулась домой заплаканная.
   - Я уже не плачу, но если бы ты знал, как мне не хочется расставаться с тобой!
   Я молчал. Мне тоже не хотелось...
   Мы обнимались, изо всех сил стискивая друг друга в объятьях, целовались, замирали на миг и снова целовались.
   - Ну, пора. Вы когда завтра вернётесь? Поздно?
   - Я не знаю. Может быть поздно.
   - Пошли, я тебя провожу.
   Окна их комнаты были тёмными. Или мать ещё не пришла, или уже спала. Мы посмотрели друг на друга, обнялись, расцеловались и расстались до послезавтра.
  
   Утром я проснулся, как всегда рано, но идти на пляж не хотелось: Что я там буду делать один, без Наташи и остальных? Как-то я уже привык к ним ко всем, и без них находиться на пляже было скучно. Я врал. Я врал сам себе и знал, что вру. Плевать мне было на эту пару, плевать мне было на всё! Мне было скучно без Наташи, только без неё одной. Нет! Не скучно! Это не то слово! Мне было тошно! Я не находил себе места! Я не представлял себе, как я проведу весь день без Наташи, к которой уже привык, которая стала мне близка, которую я уже любил и не хотел думать ни о её годах, ни о своих, ни о нашем будущем. Я жил только настоящим, только этим мигом, только этой минутой, только этим днём.
   Я не осуждал себя, не считал себя развратником, соблазнителем несовершеннолетнего ребёнка. Я не встречался с Наташей только ради объятий и поцелуев. Мне нравилось просто бродить с нею, взявшись за руки, и болтать о чём угодно. Мне нравилось слушать её высказывания о жизни, высказывания, в которых невообразимо смешивались вполне трезвые рассуждения с иногда почти ребяческими, наивными мыслями. Мне нравилось смотреть ей в глаза и молчать. Мне нравилось любоваться её уже оформившейся женственной фигурой. Мне нравилось в ней всё, и я уже не представлял себе жизни без неё. Мне надо было её видеть, надо было её слышать, надо было ощущать её рядом, близко, надо было смотреть на неё, видеть её улыбку, держать её руки в своих, обнимать её, целовать...
   Я вышел на пляж, прошёлся несколько раз по нему туда и обратно, потом пошёл в город. По пути сдуру залез в знакомую щель в заборе, постоял там и тихонько вылез обратно. Пошёл к скалам, обошёл их, подошёл к нашему камню, сел на него, но сидеть одному на этом месте, где мы находились вдвоём, было до слёз тоскливо. Пошёл дальше, обошёл скалу с другой стороны, прошёлся по дороге к Меганому. Всё было знакомым, всё было родным, только не было рядом родного человека. Я вернулся назад.
   Время тянулось страшно медленно. После обеда снова метался по городу, по пляжу и нигде не находил себе места. Вот и ужин. А после ужина мы встречались с Наташей, но сегодня её не будет. Я бесцельно бродил по улицам, заходил на пляж, долго стоял там и смотрел на море, на стоящие на рейде суда. Там горели огни, там звучала еле слышимая отсюда музыка, там были люди, и им было весело. И здесь уже зажигались огни, и здесь были люди, и им тоже было весело, и только я был один, совершенно один, и мне было невесело. Мне было очень грустно. Пойти домой? Лечь спать? Но я знал, что сегодня я уже не засну до утра. Так и получилось. Я лежал в постели с открытыми глазами и сон бежал от меня.
   Вдруг какая-то неведомая сила подбросила меня на кровати. Я быстро оделся и почти бегом устремился на пляж.
   Я издали увидал её. На нашем месте, на пляже, почти у самой воды, лицом к морю, стояла Наташа, низко опустив голову, и плакала.
   - Девочка моя! - только и мог вымолвить я.
   Она быстро обернулась и повисла у меня на руках.
   - Почему ты так долго не приходил? - говорила она, задыхаясь. - Я с ума сходила тут, одна, без тебя...
   Я не знаю, что случилось со мной, но из глаз моих тоже хлынули слёзы. Это были слёзы жалости к ней, слёзы сострадания, слёзы любви... Она же ждала меня! Она приехала, когда я уже совсем отчаялся увидеть её, она прибежала на пляж, надеясь застать меня здесь, а я в это время валялся в постели и думал, что она ещё в дороге!
   Наташа улыбалась уже, гладила меня своей рукой по щекам, по груди, целовала меня, но глаза её были ещё мокрые.
   - Ты теперь видишь, ты понимаешь теперь? - говорила она. - Понимаешь, что нам нельзя расставаться ни на день, ни на час?
   - Понимаю. Но, это же невозможно. При всём нашем желании, мы не сможем встречаться в Киеве каждый день.
   - Я знаю. Но это так трудно! Как мы там будем?.. - и она задумалась. - Пошли! - сказала она, спустя какое-то время. - Мне пора, хотя и не хочется. Я сказала маме, что посижу у моря десять минут, а прошёл уже почти час.
   Я не хотел перед ней оправдываться, да я и не был ни в чём виноват. Я просто не уловил её телепатического сигнала, слишком неправдоподобным он казался мне...
  
   На второй день Вера с Сашей встретили меня так, как будто не видели целую неделю.
   - Я знаю, ты скучал без нас, - говорила Вера, - но нам тоже было скучно без тебя! Как-то мы привыкли быть целый день вместе, и нам в Симферополе чего-то не хватало рядом.
   - Поехали с нами в следующий раз в Алушту, - вдруг предложил Саша, - а то и выпить стакан вина не с кем!
   - Я в Алуште был сорок раз, там все тропинки мной истоптаны, - улыбнулся я. - А когда вы намериваетесь туда ехать?
   - Да вот, посидим на пляже дня два-три и поедем.
   Я искоса взглянул на Наташу, она подмигнула мне и улыбнулась.
   - Спешите, спешите, пока я ещё здесь.
   - А когда ты уезжаешь?
   - В среду, на следующей неделе.
   Улыбка сошла с лица Наташи, она тихо поднялась и, сказав матери: "Я пройдусь", - покинула нас.
   Её долго не было. Вера уже начала беспокоиться.
   - Куда это она запропастилась? Коля, ты не можешь поискать её?
   Мне не надо было её искать, Я знал, где она находится. Покинув пляж, я пошёл прямо к скале. Наташа сидела на нашем камне и смотрела на море. Глаза её были сухи.
   - Правда, на море можно смотреть часами и оно никогда не наскучит? - сказала она, когда я присел рядом, сказала так, как будто бы я не только что появился, а мы пришли вместе и долго сидели здесь, любуясь морем. Потом, не подымая головы, тихо проговорила:
   - Ты не так сидишь...
   Я развернулся, прижал её к себе со всей нежностью, которую вдруг ощутил в груди. Мне было жаль эту девочку, влюбившуюся первый раз в жизни. Я знал, что она выросла без отца, а мать не очень-то жаловала её своей любовью, она была занята более собой, чем своей дочерью. И Наташе просто не хватало материнской любви и отцовской ласки. Отсюда и тяга её ко мне, и привязанность, как к отцу, переросшая потом в любовь. А чем я мог ответить ей? Этот вопрос стоял передо мной каждую минуту: и в долгие бессонные ночи, и в минуты, когда я держал её в руках, когда я целовал её, когда она казалась мне самым дорогим, самым любимым существом на свете. Наташа молчала, потом тихо спросила:
   - Ты любил в жизни кого-нибудь?
   - Любил.
   - А потом?
   - Что, "потом"?
   - Ну, любил, любил, а потом что?
   - Наташенька, вечного в жизни ничего не бывает. Всё когда-то начинается и потом кончается. Так и любовь. Счастливым бывает только тот, кто живёт сегодняшним днём и не задумывается о будущем.
   Она обернулась ко мне, глаза её расширились:
   - Ты и меня разлюбишь?!
   - Ну, зачем об этом думать?
   Я смешался, не найдя разумного ответа на её вопрос.
   - А я тебя люблю! Я люблю тебя! - повторила она. - И буду любить тебя вечно, всю жизнь! Я не могу без тебя! - и она в рыданиях прижалась к моему плечу.
   - Девочка моя, ты забыла, сколько мне лет, и забыла про свой возраст. Так не бывает в жизни. Ни один ЗАГС не распишет нас.
   - Почему? - она оторвалась от моего плеча и растерянно смотрела на меня.
   - Потому, что, как только узнают, сколько тебе лет, меня тот же час посадят за решётку, за развращение несовершеннолетней.
   Наташе отодвинулась от меня и смотрела мне в лицо немигающим взглядом, как будто соображая что-то. Потом снова прижалась ко мне.
   - Ну и пусть не распишут! Пусть не распишут. Будем так жить. Без росписи, - быстро произнесла она.
   Час от часу не легче! Да не хочу я с нею жить! Не хочу губить её молодость и свою жизнь тоже! Не хочу оказаться за решёткой! Но она ничего этого не понимала.
   - Зачем эта роспись, - продолжала она, - это же только условность. Правда? А я всё равно буду любить тебя. Пусть без ЗАГСа, пусть без росписи. Я всегда буду любить тебя. И ты меня люби. Всегда, всегда. И нам будет хорошо... Ты прав, не будем думать о будущем. Будем жить настоящим, одним днём. Ведь, правда?
   Я кивнул головой. Эта девочка взрослела на глазах, её рассуждения были рассуждениями взрослой женщины, её ласки - тоже... Она волновала меня, она возбуждала меня, но я старался держать себя в руках и не допускал даже мысли об интимной близости с нею.
   - Пойдём на пляж. Мама твоя волнуется.
   - Если б ты только знал, как я тебя люблю! Ты никогда этого не поймёшь! - прошептала Наташа, подымаясь.
   Мы пошли назад.
   Я понимал её. Я отлично понимал её. Я у неё был первый мужчина, в которого она влюбилась. Она впервые узнала первый поцелуй, первые объятья, первые ласки, первый трепет в руках мужчины - всё было впервые и это не с чем было сравнить, не было у неё ещё опыта в подобных делах, не было примера. Отсюда и любовь ко мне, и её привязанность, и её уверения в вечности этого чувства. А я? Я уже давно пресытился любовью, всё перегорело во мне, и близость этой девочки, этого ребёнка, всколыхнуло давно уже угасшее чувство. Я любил её, я терзался, когда её долго не было рядом, я не мог жить без неё, и чем всё это окончится - не знал и боялся думать об этом.
  
   Прошло три дня. Всё шло своим чередом. Мы встречались, загорали, купались. Сначала я с Наташей, потом Вера с Сашей. Часто, почти каждый день, мы уходили с Наташей днём или на скалы, или в город за мороженным, или ещё куда-нибудь. Наташа стала как-то серьёзнее, не дурачилась, как прежде, меньше давала волю слезам. Вера не замечала наших отлучек, или делала вид, что не замечает.
   В пятницу, когда Вера с Наташей куда-то отлучились, Саша сказал мне:
   - Мы хотели завтра поехать в Алушту, но Наташка что-то капризничает, не хочет ехать, и Вера теперь не знает, что нам делать.
   Подошедшая тут же Вера, как будто услыхав наш разговор, обратилась ко мне:
   - Коля, у меня к тебе большая просьба, Мы хотели втроём поехать в Алушту, но Наташа не хочет. Она и после Симферополя плохо себя чувствовала, видимо, перегрелась на солнце и не спала полночи, а я боюсь её оставлять одну на целый день в Судаке. Ты бы не присмотрел за ней? Она же ещё ребёнок, мало ли, что может произойти?
   - Присмотрю, конечно, вы не беспокойтесь! - скрывая радость, согласился я.
   - Спасибо тебе, а то я не знала уже, что и делать.
   Наташа хитро улыбалась за спиной матери и подмигивала мне.
   - Мы с тобой будем сегодня недолго гулять, - говорила она мне вечером, - чтобы не вызывать лишних подозрений мамы. А завтра!.. Завтра мы будем вместе целый день! Представляешь? Целый день! Одни!
   Я разделял её радость и тоже с нетерпением ждал следующего дня.
   - Во сколько они завтра уезжают?
   - В восемь-пятнадцать, - ответила Наташа.
   - Ты их пойдёшь провожать?
   - Надо. А ты выйди на пляж и я прямо от них прибегу к тебе.
   Мы, на самом деле, гуляли не очень долго, я проводил её до пансионата и мы расстались, обменявшись, как всегда, поцелуями.
  
   На второе утро я очень рано вышел на пляж. И зря. Они должны были только через час покинуть "Славутич". Я вышел налегке: без подстилки, книг и прочего. Зачем мне вещи? Неужели мы с Наташей будем торчать на пляже под взглядами сотен глаз? Нет! Мы уйдём куда-нибудь (я ещё не решил - куда), уйдём далеко-далеко, подальше от людей, подальше от города и будем только вдвоём: она и я, и больше - никого!
   Я ходил по пляжу, и всё время смотрел в ту сторону, откуда должна была появиться Наташа. Народ постепенно заполнял пространство пляжа. Вот уже заняли и наше постоянное место, но нам оно и не нужно было сегодня. Время шло, а её не было. Я мысленно проигрывал в уме их путь. Вот они выходят из пансионата, вот идут к остановке автобуса. На это надо минут пятнадцать-двадцать. И я, смотря на часы, честно прохаживал эти минуты вдоль пляжа. Вот они на остановке. Ждут посадки. И я ждал. Вот садятся в автобус, давая последние наставления Наташе. Вот, наконец, автобус отправляется, Наташа машет им рукой и бежит ко мне. Я ждал. И вот я увидел её. Она действительно бежала мне навстречу, размахивая обеими руками. Я бросился к ней, схватил её под мышки и закружил в воздухе.
   - Только не бросай, как в воде! Помнишь? - смеялась она. - Куда мы пойдём? - спросила она потом.
   - Я ещё не решил. Пойдём сначала к скалам, потом вернёмся в город, потом пройдём весь город. Выйдем за околицу и, и...
   - И что?
   - Не знаю. Я там ещё сам не был.
   - Ну, пошли!
   Мы направились к нашей тропинке, к нашему камню. Он был ещё холодный. Сидеть не хотелось. Мы стоя обнимались и целовались.
   - А знаешь что, - сказала Наташа, - я люблю ходить по магазинам. По любым. Просто так. Не для того, чтобы там купить что-то, а просто посмотреть. Давай, когда пойдём через город, будем заходить в каждый магазин по пути?
   - Давай!
   Первый был галантерейный магазин. Наташа добросовестно обходила все прилавки. Я скучал в стороне, ожидая её. Потом мы подошли к продуктовому магазину. Она и туда зашла.
   - Но тут-то что делать? - проворчал я.
   - А ничего! Посмотрю - и всё.
   Потом был магазин "Книги". Тут уже я ходил от прилавка к прилавку, она - рядом со мной. Потом ещё несколько магазинов и магазинчиков и, наконец, большой хозяйственный магазин. Тут было всё, что нужно для дома и семьи.
   Наташа долго стояла перед зеркалами для ванной комнаты, придирчиво рассматривая их, потом обратилась ко мне:
   - Какое мы зеркало купим в нашу ванную?
   Я подхватил её игру:
   - Вот это, конечно. И полочка тут красивее, чем у других, и вообще...
   - Ладно. А стенку? - остановилась она перед большой и красивой стенкой.
   - Неужели ты будешь в Киев и стенку тащить из Судака? Кстати, в Киеве больший выбор и стенок, и остального.
   - Да? А я в Киеве никогда не ходила по хозяйственным магазинам.
   Потом она долго стояла около постелей и аксессуаров к ним. Присматривалась, о чём-то задумывалась, затем взглянула на меня, рассмеялась и потащила меня дальше.
   - Кровать тоже в Киеве купим? - спросила она на ходу, не глядя на меня.
   Я прикусил губу. Нет, это была не игра! Она на самом деле выбирала обстановку нашей будущей квартиры! Выбирала серьёзно, присматриваясь к каждой вещи и оценивая её.
   Мне стало страшно.
   - Пойдём отсюда, мы уже полчаса потеряли в этом магазине.
   Мы прошли весь город по одной из его улиц, вышли за околицу, пошли по шоссе. Справа и слева была густая, покрытая цветами, трава. Я потащил Наташу туда, подальше от дороги, и упал в траву, увлекая её за собой. Полевые запахи одурманивали нас, мы лежали рядом и смотрели в небо, потом дурачились, катались по траве в обнимку, и когда я оказывался сверху, Наташа какое-то мгновение старалась удержать меня на себе, потом быстро отпускала, и мы снова крутились и целовались. Но иногда что-то останавливало нас. Мы замирали, лёжа рядом, и смотрели друг на друга серьёзным взглядом и молчали. О чём мы молчали? О чём думали? Я не знал этого... Потом я тихо привлекал Наташу к себе; тесней, ещё тесней, почти до боли и она млела и блаженно стонала...
   - Слушай, - забеспокоился я, ты же на обед опоздаешь!
   - Ну и что? Куплю что-нибудь по пути в ларьке. - И вдруг обратилась с улыбкой ко мне: - А давай вместе пообедаем? Купим чего-то в магазине или на базаре и пойдём в наш номер. Посмотришь, как мы живём.
   - А меня туда пустят?
   - Днём всех пускают.
   И мы быстрыми шагами направились в город.
   Их номер состоял из одной комнаты с двумя постелями: двуспальной и односпальной; стол посередине, тумбочки у кроватей, зеркало на стене.
   Не успел я, как следует осмотреться, не успел спросить её, почему она не выкладывает на стол съестное, как Наташа обхватила меня, медленно-медленно подвела к большой кровати и упала на постель, не выпуская меня из рук. Я упал прямо на неё. Она крепко держала меня за плечи, не отпуская, смотрела мне прямо в глаза и улыбалась.
   - Ты не с того начала, - пытался я как-то выпутаться из этой ситуации.
   - А с чего надо начинать? - заинтересованно спросила она.
   - Ну, хотя бы с того, что сначала надо раздеться.
   Её глаза вспыхнули:
   - Давай разденемся!
   - А перед этим надо пообедать.
   Её глаза потухли. Она тихо освободила руки. Я лёг рядом.
   - Девочка милая, давай не будем делать глупостей. Ну, а вдруг сейчас войдёт мама? Мало ли что так у них могло произойти: или Алушта не понравится, или вдруг разругаются и решат вернуться назад, да мало ли что! А ты даже и дверь не заперла.
   Наташа отстранила меня рукой, с усилием поднялась и начала выкладывать продукты на стол.
   - Кушай...
   - А ты?
   - Я не хочу, - и в каком-то порыве бросилась на ту же кровать, лицом в подушку и разрыдалась. Я присел рядом.
   - Ты меня не любишь, ты меня совершенно не любишь! - прорывалось у неё сквозь рыдания.
   - Наташенька, милая, пойми, если бы я тебя не любил, то сейчас произошло бы то, чего ты хотела, а потом мы бы расстались и конец всему твоему счастью. Пойми, что я не хочу ломать тебе жизнь, ты ещё очень молода, это только первое чувство, которое ты испытала, ты ещё многих будешь любить. Своих сверстников...
   Она вдруг дёрнулась, повернулась ко мне, лицо её было залито слезами.
   - Как ты не понимаешь! Я ТЕБЯ люблю! Понимаешь? Одного тебя! Мне больше никто не нужен, тем более сопливые сверстники. Ты же сам говорил, что надо жить одним днём, а теперь разводишь глупые теории. Я ничего не прошу у тебя, я прошу только одного: люби меня! Я - твоя! Я вся твоя. Но я хочу быть твоею полностью. Понимаешь? Ничего ты не понимаешь!
   И она, повиснув у меня на плечах, вновь залилась слезами. Я держал её почти на руках, это вздрагивающее от рыданий тело, это дорогое для меня существо. Тут нужно было или оттолкнуть, или взять. Других вариантов не было, но и на эти два я не мог решиться. Она легла поперёк кровати, лицом ко мне и смотрела на меня вопрошающе-обиженным взглядом. Я прилёг рядом, обняв её. Она прижалась ко мне. Наши лица встретились, губы слились. Я приоткрыл рот, пытаясь что-то сказать, но она зажала мне его руками:
   - Не надо. Не говори ничего. Полежим так.
   И через мгновение:
   - - Что ты хотел сказать?
   - Я хотел сказать: давай подождём до Киева, не будем опережать события. Пойми: я больше думаю о тебе, чем ты сама о себе думаешь. Я хочу, чтобы ты была счастлива. Всю жизнь счастлива, а не один миг.
   И вдруг я увидел перед собой женщину! Настоящую, стопроцентную женщину! Она встала с кровати и, смотря в сторону, произнесла:
   - Счастье, это на самом деле - один миг. Вечного счастья не бывает... Ладно, пошли кушать.
   Я стоял, как оплёванный. Кусок не лез в горло. Никто из нас не ожидал такой развязки. Не так мы думали провести этот день. Нехотя дожевав то, что было на столе, мы вышли на улицу.
   - Куда теперь пойдём? - спросила Наташа.
   - На скалы, на наш камень.
   Она обернулась ко мне, улыбнулась, крепко сжала мою руку. Это было наше любимое место, место, где мы впервые обрели любовь.
   Камень был уже тёплый, даже горячий: ярко сияло солнце. Мы уселись рядом, бок о бок.
   - Нет, не так. Сядь так, как ты всегда садился. А теперь возьми меня, прижми и поцелуй, как в тот, в первый раз.
   Она уже смеялась, заигрывала со мной, прятала свои губы, уклонялась в сторону, потом прижималась ко мне, впивалась своими губами в мои.
   Мы сидели на камне до сумерек, нам не хотелось уходить, но время поджимало, нельзя было давать маме лишний повод для ненужных подозрений.
   - Пойдём?
   - Пойдём, - нехотя согласилась она. А потом, когда мы уже направлялись к пансионату, спросила меня:
   - А в Киеве ты будешь меня любить?
   - А кого же мне ещё любить?
   - У тебя там много друзей, подруг...
   - Друзей много, а подруга одна - вот эта, - и я крепко обнял её.
   - Я верю тебе...
   Мы подошли к корпусу. Свет в окне не горел. Наташа положила мне голову на плечо, постояла молча несколько минут, потом:
   - Спасибо тебе! - порывисто обняла меня, чмокнула в щеку и убежала.
   Девчонка, девчонка, ты в тринадцать лет стала по разуму уже женщиной, и, - кто знает? - может быть, скоро станешь и физически, хотя я и не хочу этого, и боюсь...
  
   Утром, как всегда, я вышел на пляж и занял место для соседей. Они пришли поздно, отсыпались после трудного дня в Алуште. Вера с Сашей рассыпались в благодарностях мне за присмотр Наташи. Я, как мог, уверял их, что это было совсем не трудно. Потом мы загорали, купались, играли в карты и распивали вино, которое они привезли из Алушты. Вечером я снова встретился с Наташей.
   - Мама тебя не расспрашивала, как ты провела вчерашний день со мной.
   - Не! Она больше говорила о себе: где они были, что видели, что ели и пили.
   - Ну, и что?
   - Да ну их! Вот мы сейчас ходим, разговариваем, а через четыре дня... С кем я тогда буду ходить и разговаривать?..
   - Наташенька, может быть это и к лучшему. Пусть это будет нашей проверкой. Время всё расставит по своим местам. Может быть, ты забудешь меня.
   Она с упрёком посмотрела мне в глаза:
   - Как плохо ты меня знаешь!
   - Мы сами себя не знаем. И ты не можешь сейчас сказать, что будет с тобой, вернее не с тобой, а с твоим отношением ко мне, через неделю или через месяц.
   - Я - могу. А ты сейчас говоришь это, как будто подготавливая почву для будущего разрыва.
   - Ну, что ты, девочка!
   - Да, да! Я знаю. Ты не хочешь этого, я верю тебе, это у тебя проскакивает подсознательно. Ты готовишь путь к отступлению и как бы подготавливаешь меня к этому.
   - Давай переменим тему. Ты заходишь слишком далеко в своих несправедливых подозрениях.
   - Да? Я ошиблась? Я рада этому. Но от некоторых твоих слов мне делается так больно, что я потом полночи не сплю. Ты, правда, меня любишь? Скажи, ты будешь меня ждать? Скажи!
   - И люблю, и ждать буду, и встретил бы тебя на вокзале, если бы ты возвращалась одна, без мамы.
   - Да, как плохо, что мы едем вместе... А то, представляешь, как было бы: поезд подходит к перрону, я стою на подножке с чемоданом и вижу тебя с огромным букетом в руках, и мы бросаемся в объятья друг другу.
   Я улыбался её фантазиям.
  
   Шли дни. Наташа становилась всё задумчивее и серьёзнее. Она почти не смеялась, совсем не плакала, но очень часто, к месту и не к месту, спрашивала: ты меня любишь, ты будешь меня ждать? Мне и самому было тошно, и было жаль расставаться с этой милой и взбалмошной от влюблённости девчонкой. Что скрывать? Я любил её, меня тянуло к ней, хотя я и противился этому всей своей душой и телом.
   И вот настал последний вечер перед моим отъездом. Наташа не выбежала мне навстречу, она не бросилась мне на шею, - она молча подошла, взяла меня под руку и мы, почти не разговаривая, пошли на скалы. Куда мы ещё могли пойти в этот последний вечер, как не к месту, сблизившему нас пару недель назад.
   Мы сели на камень в той же позе, в которой сидели всегда. Я держал её на руках, целовал лицо, губы. Она гладила меня по спине, по груди, расстегнула ворот моей рубашки и пробралась рукой внутрь, потом взяла мою руку и крепко прижала к своей груди... До сих пор, когда я обнимал и ласкал её, я как-то интуитивно старался не касаться её груди руками, а тут...
   - Это у нас последний день, - сказала она тихо, - я хочу запомнить тебя, всего тебя. На! И она снова сжала свою грудь моею рукою.
   Я расстегнул её кофточку, потом блузку, пробрался рукою за её спину и легко расстегнул лифчик. Она сама подняла его выше грудей. Как во сне я приник губами к её возбуждённым соскам. Девчонка, закрыв глаза, тихо стонала. Нам слов не надо было. Вместо языка говорили руки, губы и тело, трущееся о другое, нагое, тело. Мы не замечали времени, пока не обнаружили, что стало уже совершенно темно, а на небе сияла полная луна.
   - Который час?: - недовольно произнесла Наташа, как бы очнувшись от слишком откровенных ласк, оторвавшись от меня и оглядываясь вокруг.
   Я посмотрел на часы.
   - Половина одиннадцатого.
   - Через девять часов ты уедешь, - говорила она как будто в полусне. Даже сейчас, даже в эту минуту, во время поцелуев и ласк, она не забывала о моём отъезде! Она думала о нём каждое мгновение, об этой несчастной и неизбежной для неё минуты. - Ты уедешь, - продолжала она, - а что мне останется от тебя? Только этот вечер...Такого у нас с тобой ещё не было. Оставь мне на память что-нибудь, - сказала она и приоткрыла свою грудь.
   Я прильнул к ней губами и оставил на белом теле яркий след, видимый даже при луне.
   - Теперь на этой, - подставила она вторую грудь, а потом сказала: - Застегни.
   Мы еле поднялись с камня и начали приводить в порядок свою одежду.
   - Я никогда не забуду этот вечер... - прошептала Наташа, повиснув у меня на руке, когда мы шли назад. - Ты каким автобусом едешь? Тем же, что и мама ехала?
   - Да. В восемь-пятнадцать.
   - Я тебя провожу.
   - Я в этом не сомневаюсь. Не проспи только.
   - Разве я могу такое проспать? Ах! - выдохнула она, - скорее бы Киев!
   - Скоро, Наташенька, скоро. Не успеешь оглянуться, как пробежит эта неделя.
   - Это у тебя пробежит. Там твои друзья, встречи, застолья. А я тут совсем одна. Буду сидеть на камне, и вспоминать тебя. А что я ещё могу? Ну, ладно, иди, тебе надо выспаться перед дорогой.
   - Думаешь, я буду спать?
   - А я? Я - тоже... Ну, ладно, до утра.
   Мы обнялись, прижались друг к другу на минуту, а, может быть на две, на пять, расцеловались и разошлись до утра.
  
   На следующий день я рано вышел из дому и направился на автобусную станцию. Наташа меня уже ожидала у пансионата. На неё было страшно смотреть, такой она была изнеможённой, невыспавшейся, убитой предстоящим расставанием. Впрочем, я, наверное, выглядел не лучше, я тоже провёл бессонную ночь, хотя и по другой причине. Она опять, как вчера, повисла на моей руке, и мне пришлось тащить в одной руке небольшой чемодан, а в другой, - еле передвигающую ноги, Наташу. Где эта живая, заводная, то смеющаяся, то плачущая, но всегда прыткая и подвижная девчонка? Я тащил на руке обременённую и физически, и морально женщину; женщину и любящую, и сомневающуюся, и боящуюся признаться в этом самой себе; женщину и верящую и не верящую, и отгонявшую от себя это неверие.
   - Наташенька, возьми себя в руки, - шептал я ей по пути. - Погляди на кого ты стала похожа. Ты смотрела сегодня на себя в зеркало?
   - Нет...
   - Напрасно. Мама испугается, увидев тебя такой.
   - Мне всё равно... Я боюсь...
   - Чего боишься?
   - Боюсь потерять тебя... Мне кажется, что мы прощаемся навсегда...
   - Ну, что ты выдумываешь! Пройдёт неделя, или чуть больше и мы снова встретимся, но уже в Киеве. Ты веришь в это?
   - Мне хочется верить...
   - Верь, моя хорошая, верь, моя любимая, верь, мой дорогой человек!
   Эти слова вырвались у меня невольно, интуитивно, мне просто до боли было жаль эту опустошённую девочку. Но на неё эти слова подействовали, как бальзам. Она улыбнулась (правда, жалкой ещё улыбкой), крепко охватила мою руку, но уже не висела на ней и, смотря на меня повеселевшим взглядом, произнесла:
   - Если бы ты знал, как я хочу верить тебе! И я верю тебе, верю, но...
   - Что, "но"? В чём ты ещё можешь сомневаться? Скажи мне, и я развею твои ненужные мысли!
   - Нет, ничего. Просто мне очень-очень грустно.
   Мы подошли к остановке. Тут уже стояла толпа. Билеты у меня были куплены заранее, автобус ещё не пришёл. Мы стояли в стороне. Наташа не отрывала взгляда от моего лица, как будто хотела запомнить его на всю жизнь: каждую морщинку, каждый волосок на нём.
   - Ну, улыбнись, девчонка, - говорил я, - мне не хочется, чтобы у меня в памяти осталось твоё, такое несчастное, лицо.
   - Я постараюсь, - сказала Наташа, но улыбка так и не появилась на её лице до самого отъезда.
   Подошёл автобус. Наташа вздрогнула, её лицо побледнело. Автобус стал быстро заполняться пассажирами. Наташа крепко держала меня за руку, как будто боясь отпустить её, эту последнюю нить, связывающую меня с нею.
   - Наташенька, успокойся, мы скоро встретимся. Ну, успокойся же, нельзя же так!
   - Кто на восьмое место? - закричал водитель.
   Я еле оторвался от руки Наташи, быстро поцеловал её и вскочил в уже двинувшийся транспорт. Автобус начал медленно разворачиваться. Я смотрел в окно. Наташа стояла, как статуя. Я помахал ей рукой, она не шевельнулась. Мне до слёз было жаль её, но что я мог поделать? Я и сам страдал, но по другой причине. "Скорей, скорей в Киев, скорей к Полине!" - стучало у меня в голове. Да, я уже понимал, что люблю Наташу, люблю эту девочку, этого ребёнка, но одни поцелуи меня измучили, а воспользоваться доверчивостью её у меня никогда бы не хватило совести. Я страдал от чисто мужской неудовлетворённой страсти. А в Киеве была Полина, с которой я жил уже более двух лет, и она ждала меня, и я думал сейчас только о ней, жил только одной мыслью о встрече с нею, стремился только к ней, и думы мои сейчас были только об одном: скорее на поезд, скорее в Киев, скорее к Полине, скорее в постель!
  
  
  
   Глава вторая. П О Л И Н А
  
   Полине было сорок пять лет, когда мы с нею встретились впервые. Это произошло на чьём-то дне рождения, куда мы были приглашены отдельно друг от друга, но за столом случайно оказались рядом. Я принялся ухаживать за нею: наполнял её тарелку едой, спрашивал, что ей налить, что ещё положить.
   - Ой, что вы! У меня и так полная тарелка! Я не хочу толстеть, - смеясь, отшучивалась она.
   - Ну, толстой быть некрасиво и вредно, а полненькой и красиво, и полезно.
   - А что, я такая тощая? - испугалась она.
   - Нет, нет, что вы! Вы не худая, но и не полненькая.
   - Но с вашим ухаживанием я стану толстой, - смеялась она, - и вы меня разлюбите.
   - А разве я уже влюбился в вас? Не заметил...
   - А я заметила!
   Мы шутили за столом, потом танцевали вместе, потом снова садились за стол, потом я её проводил до дома.
   По дороге она рассказала мне, что была замужем, что детей ей Бог не дал. Что-то там такое у неё было по женской части, она говорила, но я забыл. А муж очень хотел ребёнка и, убедившись в несостоятельности своих желаний, - запил. Как она ни старалась уберечь его от этой страсти, - ничего не помогало, и четыре года назад он скончался. Она поверила в то, что все мужчины не могут жить без детей, и поэтому не выходила замуж, чтобы не явиться виновницей смерти ещё одного мужчины.
   - Вы ошибаетесь, - сказал я, - ошибаетесь на все сто процентов. Это женщины не могут жить без детей и страдают, если это по какой-либо причине не получается. А мужчины... Да, некоторые хотят иметь детей, но таких меньшинство. Большая же часть мужчин не хотят обременять себя лишними заботами и лишениями. И в этом смысле мужчины - эгоисты.
   - Всё равно. Я считаю себя неполноценной женщиной и замужество для меня теперь - камень преткновения. Я же не знала до того, как вышла замуж, что не могу иметь детей. Если бы знала, то и замуж, наверное, не вышла, - закончила Полина, печально.
   - У мужчин, хотя и реже, тоже бывают такие проблемы, - продолжал я. - Внешне они полноценные субъекты, могут вести нормальную половую жизнь, но детей от них, ни у одной женщины не будет. Ну и что? Зачем делать из этого трагедию? Можно взять ребёнка из детдома, если оба супруга этого хотят.
   - А вы могли бы воспитывать детдомовского ребёнка? - спросила она.
   - Я не думал об этом. В этом у меня не было необходимости. Но я считаю, что если бы понадобилось, то смог бы, если взять его совсем маленьким.
   Мы дошли до её дома. Она остановилась.
   - До свидания. Я здесь живу.
   - Д о С В И Д А Н И Я ? А когда оно будет?
   - Что?
   - Свидание?
   - Вы хотите встречаться? Зачем?
   - Зачем? А зачем эти глупые вопросы: зачем, для чего, что из этого выйдет? Просто когда кому-то из нас вдруг станет грустно, то он должен знать, что недалеко от него живёт тоже почему-то загрустившая родная душа, а вдвоём грусть прогнать легче, чем отдаваться ей в одиночестве.
   - Вы так говорите, что я, наверное, завтра же загрущу.
   - Значит, встретимся завтра?
   - Значит завтра.
   Мы встретились и завтра, и послезавтра, и после-после-послезавтра.
  
   Как-то осенью, когда было уже прохладно, она пригласила меня перед расставанием на чашку чая. Мы выпили чай, согрелись.
   - А у вас нет чего-нибудь покрепче? - спросил я.
   - А зачем? Для храбрости? - она плутовато улыбнулась.
   - Может быть, и для храбрости. Но для начала нам надо просто выпить на брудершафт, по-моему, уже давно пора.
   Полина поставила на стол начатую бутылку коньяка. Крепкий напиток после чая расслабил меня, уходить не хотелось, что я и поспешил высказать Полине.
   - Не уходи, - сказала она просто.
   Всё получилось быстро и обыкновенно и, хотя она говорила, что после смерти мужа у неё не было мужчин, я в это как-то не верил. А, впрочем, кто его знает? Женщины непредсказуемы и непознаваемы. Может, было так, может быть иначе, какая разница? И зачем об этом думать?
   Нас всё устраивало. Ни я не хотел жениться, ни она выходить замуж. Ни я не претендовал на её жилплощадь, ни она на мою. Оба мы были независимы друг от друга, и эта связь устраивала нас обоих. Так прошло два года. Иногда, когда я уходил на месяц в туристский поход, я заводил себе "фронтовую подругу", как тогда это называлось, но по возвращению в Киев, расставался с нею и возвращался к Полине. Я не скрывал от неё этих мимолётных, не увлечений даже, а просто связей по необходимости. Слава Богу, она не была ревнива, и всё понимала правильно.
  
   И сейчас, после Судака, после Наташи, я бежал, я летел, я стремился к Полине, в её квартиру, в её тёплую постель. Я хотел, после секса, когда уже успокоюсь, когда отдохну, рассказать ей всё. Может быть она, как женщина, что-то поймёт глубже, что-то подскажет мне.
   Поезд пришёл в обед. Она знала о времени моего приезда и ожидала меня дома. Я, не заходя к себе, домой, направился с вокзала прямо к ней.
   - Вода горячая есть? - спросил я её, вместо приветствия.
   - Ты бы хоть поздоровался, - улыбнулась Полина.
   - Ну, здравствуй. Вода горячая есть?
   - Есть, есть! Ты прямо с дороги? - покосилась она на мой чемодан.
   - Да. Я хочу помыться. Готовь постель.
   - Ты куда так торопишься? Давай хоть поужинаем.
   - Потом, потом. Готовь постель.
   Вымывшись под душем, я не захотел надевать на себя грязное, с дороги, бельё, и вышел из ванной комнаты нагишом.
   - А ты ещё одетая? - возмутился я. - Давай, раздевайся!
   Полина смеялась, снимая одежду.
   - Что с тобой случилось? Куда ты так спешишь?
   - Потом расскажу. Раздевайся скорей.
   Спустя некоторое время, когда мы лежали рядом, повернувшись, друг к другу лицом и тяжело дышали, Полина произнесла:
   - Ну?
   - Что - "ну"?
   - Что с тобой случилось?
   - Потом расскажу. Дай отдышаться.
   - Ну, дыши, дыши. Ты как с цепи сорвался.
   - Да. Похоже. Ну, иди, - я притянул её к себе.
   - Сумасшедший! Что ты делаешь? Ты же хотел отдохнуть!
   - Потом отдохну. Иди ко мне.
   - Ты ещё ни разу таким не был, - говорила она позже. - Расскажи, что там у тебя, в Судаке, произошло?
   Мы сели за стол. Я рассказал ей всё, абсолютно всё, хотя мог бы и умолчать о некоторых щекотливых подробностях. Зачем? У меня от неё не было секретов, мы были, скорее, просто друзьями, чем любовниками, а к тому же, как я уже говорил, она была абсолютно не ревнива, или тщательно скрывала это. Во всяком случае, по этому поводу у нас никогда не возникало ссор. Да и вообще, я не помню случая, чтобы мы с нею когда-нибудь ссорились.
   - Мне жаль эту девочку, - сказала Полина, когда я закончил рассказ. - Это её первая любовь, а первая любовь незабываемая. Ты помнишь свою первую любовь?
   - Конечно.
   - Когда это было?
   - Между седьмым и восьмым классами.
   - Сколько тебе тогда было?
   - Лет четырнадцать или пятнадцать.
   - Вот видишь? А девочки созревают быстрее мальчиков и неудивительно, что она в тринадцать лет в тебя влюбилась.
   Полина помолчала, потом спросила:
   - Когда она возвращается в Киев?
   - Дней через десять.
   - Значит через десять дней, ты меня совсем забудешь. Ты же будешь с нею встречаться?
   - Наверное, буду. Сам не знаю.
   - Ну, вот. И меня забудешь.
   - Скорее наоборот.
   - Как это?
   - Ты же сама понимаешь... Одними поцелуями жить нельзя.
   Полина в упор посмотрела на меня:
   - Так ты будешь с одной целоваться, а с другой... Это что, я буду в роли громоотвода, что ли?
   - Ну, зачем так грубо? Я думаю, что это долго не протянется.
   - А если протянется? Если она тебя доведёт до белого каления, и ты не устоишь перед соблазном?
   - Что ты! Это же уголовное преступление: развращение малолетних.
   - Разве в такие минуты думают об этом?
   - Я давно уже не в том возрасте, чтобы совсем потерять голову из-за этого.
   - Ой ли? Ты сам себя не знаешь.
   Вечерело. Наш поздний обед перешёл в ранний ужин.
   - Я останусь у тебя, - сказал я.
   - Что, тебе ещё мало? - удивилась Полина.
   - Не в этом дело. Просто я хочу отдохнуть и душой и телом. Ведь так каждую минуту приходилось следить за собой, каждую минуту чего-то опасаться.
   - Чего, например?
   - Хотя бы того, чтобы её мать не узнала о наших встречах.
   - А ты думаешь, что она ничего не знала? Какой ты наивный! Да она сама наталкивала тебя на это, уже тогда, когда попросила свою Наташу пойти с тобой выкупаться в море. Она и себя освобождала от лишних глаз днём, и Наташу загружала тобой вечерами. Её это вполне устраивало. И потом, она наверняка заметила первый взгляд дочери на тебя, когда они подошла к твоему месту на пляже.
   - Какой взгляд?
   - Ты же говорил, что Наташа, при первой встрече, задержала на тебе свой взгляд более, чем нужно.
   - Ну, и что? Это была чистая случайность.
   - У женщин ничего случайного не бывает в таких делах.
   - Может быть. Но я не придал тогда этому никакого значения.
   - Ты же такой наблюдательный, а в простейших житейских ситуациях - полный профан.
   - Да. Это так. Ладно, пошли спать.
   Утром я ушёл домой.
  
   Я уже несколько лет жил холостяком и холостая жизнь меня абсолютно не тяготила. Я много читал, постоянно занимался какими-то делами дома, постоянно кому-то в чём-то помогал вне дома. Но когда я находился в квартире и чем-то занимался в ней - у меня всегда звучала музыка, в основном, классическая. Она звучала, когда я готовил завтрак, она звучала во время обеда и во время ужина, она звучала, когда я что-то мастерил или ремонтировал дома. Кроме того у меня была многочисленная семья туристов. Иногда они собирались у меня весёлой компанией, иногда я ходил к кому-нибудь в гости. Нам было о чём поговорить! И поэтому я никогда не знал скуки. Но теперь, когда я вернулся домой и остался один в четырёх стенах, - я растерялся. После ежедневных встреч с Наташей, после времени, проведенного с Полиной, мне вдруг стало тоскливо и неуютно. Не хотелось читать, не хотелось ничем заниматься, не хотелось даже слушать музыку.
   Я вышел из дома, побродил по грязным осенним улицам и ноги сами собой подвели меня к дому Полины. Она расхохоталась, увидев мою расстроенную физиономию, потом молча, посмотрела на меня и тихо проговорила:
   - Ты не можешь жить без своей Наташи. Она заполнила всё твоё существо. Потому тебе и не сидится дома. Ладно, раздевайся. Мне ещё ни разу не приходилось быть в роли громоотвода. Интересно, как это у меня будет получаться.
   - Получится. Может быть ты и права: я на самом деле не могу найти себе места.
   Я замолчал, потом проговорил:
   - Я там принёс выпивку и закуску. Давай пообедаем.
   И до обеда и во время обеда, и после него, Полина смотрела на меня вопрошающим взглядом, как будто впервые видела меня. Я ловил эти взгляды, они меня вначале не раздражали, я на самом деле не мог разобраться в самом себе. Наконец я не выдержал:
   - Чего ты так на меня смотришь? Ты же видишь. Что я запутался и сам не знаю как выйти из этого положения. С одной стороны, продолжения этих встреч, ты права, я могу не выдержать и сорвусь, а с другой стороны, хотя я и боюсь признаться в этом самому себе, я люблю эту девочку. Люблю, понимаешь? Но к чему приведёт эта любовь? У нас же огромная разнице в возрасте! Она же мне во внучки годится, а, может быть, и в правнучки.
   - Ну и что? - сказала Полина спокойною - Ты мне как-то рассказывал, что почти девяностолетний Гёте влюбился в семнадцатилетнюю Ульриху, и это была взаимная любовь, пока эту противоестественную связь не разорвала её мать.
   - То было другое время. Другие нравы. Тогда не было советской власти. Но ты нашла правильное слово: противоестественная связь. Противоестественная...
   - Коленька, мне страшно за тебя! Неужели ты влюбился, как семнадцатилетний мальчишка?
   - Я не знаю: семнадцатилетний или пятнадцатилетний, но я на самом деле не могу без неё жить. Я жду её, жду её приезда и не нахожу себе места без неё. Ты извини меня, мой милый громоотвод, мне на самом деле сейчас тяжело и тошно оставаться наедине с самим собой, и если я тебя не очень стесню, - не выгоняй меня пока из своего дома.
   - О чём ты говоришь! Как тебе такое в голову могло прийти! Можешь, вообще, жить у меня, пока не приедет твоя зазноба.
   - Может быть, несколько дней и поживу.
   - Ты же говорил, что она приедет только через десять дней.
   - Должна, через десять. Но она же, сумасшедшая. Может бросить мать и примчаться сюда раньше времени.
   - Ой, не знаю, что тебе и посоветовать Вы оба сумасшедшие!
   - Это правильный диагноз, - через силу улыбнулся я.
   Я провёл у Полины четыре дня. Что-то тянуло меня домой, хотя и тяжело было находиться там одному.
  
   Прошла неделя после моего приезда, когда я нашёл в почтовом ящике письмо. Письмо было от Наташи. Но откуда она узнала мой адрес, я же не сообщал ей его? С нетерпением вскрыв конверт, я прочёл письмо. Вот что она писала:
  
   Коленька! Мой любимый, Коленька!
  
   Вот уже пять дней, как я тебя не вижу и не слышу. Это самые чёрные дни в моей жизни. Я жду не дождусь, когда мы уже уедем отсюда. Я не сплю ночами, думаю о тебе, о твоих ласковых руках, о твоих глазах, которые всегда загорались, увидев меня, о твоих губах, и мне становится светло и радостно на душе, но я открываю глаза, а вокруг меня сплошная темнота, ничего не видно, и нет тебя со мной. Я не перенесу этого.
   Коленька, милый, мой любимый Чижик, хочешь, я буду называть тебя Чижиком? Ты не обидишься? Чиженька мой, вспоминаешь ли ты свою Наташу? У тебя много друзей и подруг и ты среди них, наверное, забыл про меня. Нет! Нет! Я не верю в это! Ты помнишь меня, ты ждёшь меня, ты ждёшь с нетерпением нашей встречи! По другому не должно быть, по другому просто не может быть! И я жду. Я просто сгораю от этого ожидания. Мой любимый Чижик! Я хочу прижаться к тебе, раствориться в тебе, я хочу принадлежать тебе каждой частицей своего тела! Ты - мой,а я - твоя! Какие замечательные слова, но когда, когда же это будет?!
   Извини за это сумбурное письмо, я как во сне, я не живу, а существую, и жду только одного: встречи с тобой! До свидания, мой любимый Чижик!Жди меня, жди меня, я скоро вернусь. Целую тебя крепко-крепко, тысячу раз. Твоя Наташенька. Твоя бедная Наташенька.
  
   Я побежал к Полине и молча, подал ей это письмо. Она прочла и, тоже молча, смотрела на меня, потом произнесла:
   - Да-а-а-а... - и снова замолчала.
   Это письмо перевернуло всю мою душу. Опять вспомнились те жаркие объятья, те жгучие поцелуи, те девичьи, нет, уже не девичьи, губы, тот смех, те слёзы, то море, тот камень, те бесконечные, как нам тогда казалось, встречи. Меня душили слёзы, я кусал себе губы, чтобы не разрыдаться.
   - Я завидую тебе... - тихо сказала Полина.
   Я вздрогнул от неожиданности этой фразы, произнесенной в полной тишине.
   - Я завидую тебе, - повторила она. - Меня никто никогда так не любил и я тоже никого так не любила. Но влюбиться с такой страстью в такие годы! - Полина захлебнулась от восхищения, - это безумие!
   - Что мне делать? - спросил я,
   - А ничего, - ответила она быстро. - В этой ситуации уже ни ты, ни она не измените абсолютно ничего. Плывите по течению.
   - А куда оно нас вынесет, одному Богу известно, - расстроено произнес я.
   - Почему же? - живо подхватила она. - Всё известно. Она отдастся тебе. Причём не ты, а она будет в этом инициатором, и ты ничего не сможешь противопоставить ей. Потом вы будете жить, как живут тысячи влюблённых. Потом она забеременеет, а вот чем тогда это окончится, действительно, одному Богу известно.
   - Ты с ума сошла! Это же кончится сроком!
   - Коленька, глупый, как плохо ты знаешь её, а, главное, ты совершенно не знаешь самого себя.
   Что я мог ей сказать? Я, действительно, во многих перипетиях жизни совершенно не понимал женщин, вернее их поступков, и очень-очень плохо знал себя, порой удивляясь своим решениям, за минуту до этого совершенно не предполагаемым.
   Я вернулся домой. "Я должен её увидеть! Я должен её увидеть!" - стучало в сердце. Но где, когда, каким поездом они приедут? Я не знал этого. Позвонил на вокзал, ознакомился с расписанием поездов. Крымчане должны были приехать поездом, приходящим в Киев в тринадцать пятьдесят восемь. Где их ждать? Скорее всего, они возьмут такси. А, может быть, поедут на метро. На остановке такси мне трудно будет их увидеть. Остаётся метро. Понятия не имея, в какой день они приедут, я отправился сейчас же на вокзал, к станции метро, ожидая прибытия поезда. Я занял наблюдательный пост так, чтобы меня не заметила её мать, укрывшись за огромным фургоном какой-то машины, и приступил к наблюдению. Вот потянулась большая толпа с прибывшего поезда. Я смотрел во все глаза. Люди шли, я провожал взглядом человека за человеком, группу за группой, но той, которую я ожидал, не было... На второй день я снова занял свой пост. Моя машина всё ещё стояла на том же месте. Снова пошла толпа людей. Я, уже совершенно не надеясь на счастье, машинально следил за людьми. И вдруг я увидел её мать. Вера шла рядом с Сашей, нагруженным чемоданами в руках и сумками через плечо, а позади их, озираясь по сторонам, как будто ища кого-то, шла Наташа. Я чуть-чуть высунулся из-за фургона, и в тот же миг Наташа, явно почувствовав моё присутствие, обернулась в мою сторону. Она радостно встрепенулась и чуть не вскрикнула, я приложил палец к губам, Наташа поняла, незаметно махнула мне рукой и скрылась в дверях метро.
   Я помчался домой. "Сейчас она должна мне позвонить. Она не может мне не позвонить сейчас же. Она должна мне позвонить сегодня, именно сегодня, именно сейчас. Ведь надо же увидеться, а для этого надо договориться". Я ждал, но звонка не было. Я метался по комнате, смотрел поминутно на часы, но телефон молчал. Терпение моё иссякало. Я не знал, что думать. В это время раздался звонок в дверь. "Кого ещё черти несут! Не вовремя!", - зло подумал я, и с недовольной миной открыл дверь.
   На пороге стояла Наташа...
   Я, не веря своим глазам, взял её осторожно за руку, ввёл в прихожую, тихо закрыл за нею дверь, и мы бросились друг к другу. Мы не говорили ни слова, мы тискали один другого в каком-то диком исступлении, мы бесконечно целовали друг друга, мы смеялись, мы плакали счастливыми слезами и никак не могли остановиться. Потом, словно опомнившись, замирали, не выпуская друг друга из рук, смотрели друг другу в глаза и снова сливались в одно целое, нерасторжимое тело.
   - Ты ждал меня? Ты хотел меня видеть? - спрашивала меня Наташа в перерывах между поцелуями.
   - Да, да, да! Я не находил себе места без тебя! Мне казалось, что я схожу с ума.
   - Милый, хороший, любимый мой Чижик! - стонала Наташа.
   Но вот она затихла и посмотрела на часы.
   - Ты, знаешь, я ведь всего на пять минут. Я сказала маме, что забегу к подруге.
   - Какая подруга? Какие пять минут?! Ты на метро ехала почти час, и столько же будешь ехать назад! - ужаснулся я.
   - Ну и пусть! Ты думаешь, мама не поняла, куда я иду?
   - Может быть, ты ещё скажешь, что мама знала о наших ежедневных свиданиях в Судаке?
   - Конечно, знала, - ответила спокойно Наташа. - Её это вполне устраивало. Это Е Й было нужно.
   Да, за своей влюблённостью, я не замечал того, что её матери было, если и не наплевать на дочь, то и не очень она была обремена заботами о ней. Она была занята собой и только собой, и жила в своё удовольствие. Тогда, когда я был увлечен Наташей, я не замечал этого. В этом основное отличие мужчины от женщины. Женщина, влюблённая до безумия, никогда не теряет рассудка, мужчина же - почти всегда, хотя, по логике вещей, должно было бы быть совсем наоборот.
   - Мама нарочно свела нас с тобой, - продолжала Наташа, - чтобы быть свободной по вечерам, только она не знала, что я, что я...
   - Что?
   - Что я, лишь увидев тебя...
   - Ну что, что?
   - Ну, как это называется? Любовь с первого взгляда, что ли...
   - Наташенька, но этого же не может быть! Как ты могла полюбить с первого взгляда мужчину, на много лет старше тебя? Другое дело, если бы это был молодой и красивый парень, а меня за что? Ну, скажи, за что?
   - Ты любишь меня? - перебила она мою речь.
   - Да, да! Тысячу раз - да!
   - За что?
   Этот вопрос застал меня врасплох.
   - За что, за что... Ну, за то, что ты есть на свете, такая хорошая, такая милая Наташенька. Такая моя Наташенька...
   - Вот видишь, ты и сам, при твоём богатом, наверное, опыте, не можешь сказать словами, за что ты меня любишь, а от меня требуешь, чтобы я тебе сказала, за что я тебя люблю. Это у меня впервые в жизни. Раньше никогда такого не было, это как наваждение. За что?.. Я не знаю за что. Просто люблю тебя и всё! Понял?
   Тут только я заметил, что мы до сих пор стоим в прихожей, и потянул её в комнату.
   - Нет, Коленька, нет, Чижик, мне надо идти. Я на самом деле на пять минут, я просто не могла не увидеть тебя сегодня, не могла не прижать тебя к своей груди. А теперь я буду спать спокойно. Я приду к тебе послезавтра. Ты будешь дома?
   - Да, конечно! Приходи в любое время, я буду ждать тебя. Но сначала позвони.
   - Жди меня около пяти часов вечера.
   Я проводил её до станции метро, мы расцеловались, и она побежала вниз по ступеням.
  
  
  
   Глава третья. Н А Т А Ш А И П О Л И Н А
  
   На второй день, вечером, я был у Полины. Я рассказал ей о нашей встрече с Наташей.
   - Попался ты на крючок, как глупенький карасик, - улыбнулась Полина.
   - Почему попался? Караси попадают на крючок по незнанию, по глупости, а я совершенно сознательно сделал этот шаг.
   - Так ли это? Ты же понятия не имеешь, чем всё это окончится.
   - Может быть, и не имею. Одно я только знаю, что близости между нами не допущу. Во-первых, жалко девчонку, а, во-вторых, не хочу сесть за решётку.
   - Да, - заметила Полина, - рассуждаешь ты здраво, но вот твои поступки что-то не совпадают с твоими рассуждениями.
   Мы проговорили более двух часов, и я вернулся домой.
   - Когда придёшь? - спросила меня Полина у порога.
   - Не знаю. Я тебе позвоню.
   - Да, теперь ты не хозяин самому себе, - произнесла она задумчиво и захлопнула дверь.
   Я пришёл домой, разделся, осмотрелся вокруг. Странное дело! Я в жизни никогда не страдал от безделья. Всегда у меня была уйма дел дома, уйма непрочитанных книг в шкафах, уйма увлечений, для которых тоже было нужно время, время и время, а его катастрофически не хватало, А вот теперь всё это оказалось совершенно не нужным. Я решительно ничем не мог заняться. Начинал какую-то работу и тут же бросал её, начинал читать книгу, но, прочтя пять-шесть страниц, возвращался к началу, потому что не помнил и не понимал ни строчки из прочитанного.
   Я ждал Наташу, а она должна была прийти только завтра.
   И вот настал этот день. Нет, не день ещё, а только утро этого дня. А потом целый нудный день, а потом вечер, когда я увижу Наташу.
   И вот, наконец, она пришла.
   - Это пытка! - встретил я её у порога.
   - Что? - не поняла она.
   - Это пытка! Ждать тебя так долго и всего на каких-то два-три часа!
   - Коленька, милый, ну, потерпи, пожалуйста. Мама ещё догуливает последние дни отпуска, скоро она выйдет на работу и тогда я смогу приходить к тебе с самого утра, на целый день.
   - На целый день! - воскликнул я. - Этого не может быть!
   - Может, Коленька, может, мой Чижик, может!
   - Давай поужинаем. Ты хочешь кушать? - предложил я.
   - Давай, только немного.
   Я наскоро что-то приготовил, и мы поели, перемежая еду поцелуями и допустимыми ласками.
   - Ты хоть прожуй и проглоти, а потом целуйся! - смеялся я.
   - Зачем? - Тоже смеялась Наташа. - Так получаешь двойное удовольствие: и от твоей еды, и от твоих поцелуев.
   - А тройное не хочешь?
   - Как это?
   - Жевать, целоваться и обниматься.
   - Давай попробуем!
   Мы дурачились, со смехом закончили ужин, потом обнялись и перешли в спальню. Я усадил её на тахту, сел рядом и потихоньку начал расстёгивать её кофточку.
   - Смотри, от твоих знаков ничего не осталось. Никакой памяти, - показала Наташа оголённую грудь.
   - Ты хочешь, чтобы я каждый день оставлял тебе такие знаки?
   - Нет, просто целуй. Мне нравится, когда ты меня целуешь в грудь и прижимаешься ко мне своей волосатой грудью, - и она начала расстёгивать на мне рубашку.
   Господи! Кто создал эти два вместилища жизни, эти два тела: мужское и женское; кто наполнил их желанием, страстью, замиранием и трепетом от соприкосновения друг с другом? Какая сила заставляет их сливаться в одно целое, нерасторжимое соединение, чтобы потом, охнув, как бы опомнясь, на миг ослабить жгучие связи, обменяться влюблёнными взглядами и снова связаться в тот же крепкий любовный узел!?
   Наташа тяжело дышала, я сдерживал себя, не хотел, не имел права переступать последней черты. А на стене, перед глазами, висели часы и неумолимо отсчитывали время, приближая к концу наше свидание.
   Наконец, мы оторвались друг от друга. Я отдышался.
   - Слушай, мы так с ума сойдём, если будем заниматься только поцелуями.
   - Давай займёмся другим! - живо произнесла Наташа и хитро улыбнулась, смотря мне прямо в глаза.
   - Давай, - спокойно продолжал я, делая вид, что не заметил её, ярко преподнесенного мне намёка. - Давай в следующий раз пойдём куда-нибудь погуляем. Или сходим в кино, или в театр.
   - Давай погуляем. Давай погуляем. Давай сходим на кладбище.
   - Куда?! - ужаснулся я.
   - На кладбище. На Байковое. - Наташа улыбалась, но уже без хитринки в глазах. - Там есть такие красивые памятники! И там похоронено много известных людей.
   - Ничего себе, прогулочка! И ты часто там бываешь?
   - Нет. Редко. Но мне нравится там.
   В следующий раз, когда её мать вышла на работу, а я был на второй смене, мы с утра поехали на Байковое кладбище. Я там бывал тоже редко, только когда хоронил своих немногочисленных родственников и некоторых сотрудников. Купив по пути мороженное, мы теперь сидели, тесно прижавшись, друг к другу, на скамейке, перед чьей-то могилой, ели мороженное, целовались, обнимались и смеялись потихоньку, чтобы не нарушать вечного сна покойников. Настроение было явно не траурное. Покончив с мороженным, мы начали осматривать памятники, читать на них эпитафии, но они не наводили на нас тоску, наоборот: эти строки, возле которых, наверное, была пролита не одна слеза, смешили нас. И, чтобы не выглядеть в глазах редких посетителей кладбища богохульниками, мы подавляли смех и, переходя от памятника к памятнику, и, скрываясь за ними, и, целуясь, вскоре достигли центральной арки и, наконец, покинули это царство мёртвых.
   Потом я пригласил Наташу в Оперный театр на балет "Щелкунчик". Она не видела этот балет раньше. Она, вообще, по-моему, была в Оперном впервые, и оба действия сидела, как зачарованная, затаив дыхание и крепко вцепившись в мою руку своей. Перед началом спектакля я ознакомил Наташу с содержанием балета.
   - Это сказка? - спросила она.
   - Да. Её написал Гофман, немецкий писатель и композитор. У него есть несколько сказок, и на основе одной из них был создан балет "Щелкунчик". Музыку к нему написал Чайковский, а либретто...
   - Что такое либретто?
   - Это - содержание произведения. В опере - это музыкальный текст, в балете - хореографическая постановка. Так вот хореографию балета создал Мариус Петипа - талантливейший балетмейстер. По происхождению - француз, он приехал в Россию, в Петербург в середине восьмисотых годов, женился и остался здесь навсегда. Петипа поставил много балетов в Петербурге (а потом и в Москве). Он осуществил постановку всех трёх балетов Чайковского и других русских балетов. Его дети пошли по стопам отца - стали талантливыми артистами. Ну, всё. Тише. Занавес пошёл.
   Потом мы посмотрели "Болеро" Равеля. В то время в главной роли блистал Ковтун, впоследствии располневший и ставший руководителем балетной труппы.
   - Ты и о "Болеро" мне что-нибудь расскажешь? - спросила Наташа, когда мы заняли свои места.
   - Что-нибудь расскажу, - улыбнулся я. - Равель написал "Болеро" специально для Иды Рубинштейн. Это не родственница знаменитого Артура Рубинштейна, польского пианиста, а только его однофамилица. Ида в то время была уже известной балериной. В первоначальной постановке этот сольный танец исполнялся на, вынесенном на сцену, огромном столе (кажется даже, уставленном рюмками и бутылками). После смерти Иды никто не исполнял эту балетную постановку. "Болеро" во всём мире исполнялось, как отдельное симфоническое произведение. А гораздо позже, во многих странах, и у нас тоже, из сольного исполнения создали законченную хореографическую постановку.
   - Откуда ты всё это знаешь? - удивлялась Наташа.
   - Читал.
  
   Мы встречались часто. Очень часто. Мы встречались то с самого утра, то вечером. Я работал на заводе обычно в первую смену, но иногда приходилось работать и во вторую, и в третью. В этих случаях мы встречались тогда, когда я в течении дня был дома. Мы ходили по театрам, гастролирующим летом, мы посещали концерты, выставки, музеи. Я часто беседовал с Наташей о музыке, часто проигрывал ей свои пластинки, в основном, классику, учил понимать музыкальные произведения, просил её читать не только то, что необходимо было по школьной программе. Я понимал, что её мать, занятая только собой, лишила дочь общения с прекрасным и старался дать возможность Наташе возместить этот пробел. Она, как губка, впитывала в себя всё увиденное и услышанное. Мы облазили весь город, все его закоулки и глубокие дворы в старых кварталах, в которых я и сам был впервые. Наташе нравились эти прогулки. И всё-таки по-настоящему счастливой она себя ощущала только в моей квартире, когда мы оставались одни, когда нас никто не видел, нам никто не мешал и мы, забыв обо всём на свете, отдавались ласкам.
   Девчонка становилась всё более страстной, и всё сильнее возбуждала меня, но это меня уже не мучило, как в Судаке, наверное, потому, что я, после особо сильных ощущений, отправлялся к Полине и там позволял себе "разряжаться". От Полины я никогда не получал отказа, какой бы она не была усталой, или как бы она не была чем-то расстроена. Она отдавалась легко и просто и всегда с желанием, хотя и не была особо страстной. Последнее время она всё чаще и чаще заводила разговор о Наташе. Она в чём-то предостерегала меня, она что-то советовала мне, но я в то время был, как в угаре, и, хотя и слушал её, но пропускал мимо ушей то, что она мне говорила.
   Так прошёл сентябрь, потом половина октября.
  
   Однажды Наташа позвонила мне рано утром в субботу:
   - Я сегодня приду к тебе вечером. Жди меня, - и положила трубку.
   Что-то новое я почувствовал в интонации её голоса, но, так и не разобравшись в этом, принялся ожидать Наташу
   И вот она пришла...
   Её глаза блестели...
   Она с вызовом смотрела не меня.
   - Что случилось? Почему ты такая, - я подбирал слово, - такая радостная?
   - Мама уехала в командировку. Я теперь полностью принадлежу самой себе. И тебе! - с нескрываемым возбуждением заявила она.
   Я всё ещё, по своей наивности, не понимал, куда она клонит.
   - Ну и что? - спросил я.
   - Неужели ты такой недогадливый? Меня сегодня никто не ждёт дома. Я остаюсь у тебя ночевать
   - Наташенька, понимаешь... - я не знал что придумать. - Понимаешь... У меня только одна тахта...
   - А зачем нам две? - лукаво произнесла она.
   Я растерялся. Я не знал, что предпринять, чтобы предотвратить этот последний шаг, к которому мы вместе шли неотвратимо, но я не хотел этого! Ведь раньше, когда её мать была в командировках, Наташа всегда уходила к себе! Мы засиживались у меня до позднего вечера, и потом я её всегда провожал, иногда до самого её дома. Она никогда не предлагала мне остаться у неё ночевать и не оставалась ночевать у меня. Что же произошло теперь? Девчонка созрела? Полина была права?..
   - Наташенька, милая, подумай, о чём ты говоришь. Ты же... Я же...-упирался я изо всех сил, и ничего не мог придумать путного.
   - Коленька, любимый мой, я столько времени ждала этой минуты, чтобы отдаться тебе каждой своей частичкой, каждой своей клеточкой, я хочу вся, вся целиком, принадлежать тебе! Понимаешь ты меня?
   - Но...
   - Никаких "но"! Давай поужинаем. У тебя есть вино? Давай выпьем немного.
   - Посиди тут, я постелю ТЕБЕ постель, - сказал я ей после ужина. Быстро поменяв простыни и наволоки на свежие, я всё ещё не решил, что мне делать?
   - Ну, всё, - сказал я, выходя из спальни. - Ложись.
   Она вышла из-за стола, приблизилась ко мне и, обняв меня за шею, притянула к себе. Глаза её были полны спокойной решимостью.
   - Ни о чём не думай. За всё отвечаю только я сама. Я давно ожидала этого часа, но не было подходящих условий. Я не хотела, чтобы в первый раз это произошло в спешке, на бегу, а сегодня у нас с тобой целая ночь, а потом целый день. Целый день! Понимаешь? - говорила она, целуя меня.
   Я подтолкнул её к дверям в спальню:
   - Раздевайся.
   Потом долго стоял посередине гостиной и не мог решить, что мне делать: готовить здесь, на полу, постель для себя, или... Так прошло несколько минут. У Наташи горел свет. Я вошёл к ней в комнату. На спинке стула висела её одежда, на сиденье лежали белоснежные трусики, а из-под них выглядывали бретельки такого же белоснежного лифчика.
   Наташа высвободила из-под одеяла свои руки и протянула их ко мне.
   Я стоял как вкопанный, как статуя, как истукан.
   - Ну что же ты?.. Ну, иди же ко мне, - прошептала она.
   Люди! Товарищи! Мужчины! Кто из вас устоял бы перед нагой, призывающей тебя к себе сверкающим взглядом, тринадцатилетней девчонкой!?
   - Наташка! - выдохнул я и, закрыв глаза, кинулся в омут. Наши уста соединились, наши тела слились, мы окунулись в небытие...
  
   Проснулись мы, когда уже давно сияло на небе солнце. На часах было половина десятого.
   Я улыбнулся Наташе, которая сидела в постели, едва прикрывшись простынёй, и с улыбкой глядела на меня.
   - Ты такой смешной, когда спишь. У тебя почему-то во сне такое обиженное лицо. На кого ты обиделся? На меня?
   Я возложил её на себя:
   - Я на тебя не могу обижаться. Я люблю тебя, - сказал и замолчал. Это я впервые признался ей в любви. Не во время поцелуев, не во время ласк, когда эти слова вылетают как бы машинально, а спокойно и серьёзно, как констатация факта. Наташа, видимо, почувствовала то же, что и я. Приподняв голову, смотрела мне в глаза серьёзно и сосредоточенно.
   - Ты давно не спишь? - спросил я.
   - Нет. Не очень. Я сейчас смотрела на тебя и думала... думала...
   - О чём?
   - Как тебе объяснить?.. Вы, мужчины, этого не понимаете. Ты помнишь свою первую девушку, которая тебе отдалась?
   - Свою первую любовь, невинную ещё, помню, а...
   - Ну, вот, видишь! Для нас первый мужчина - это навеки. Я теперь с полным правом могу сказать, что ты - мой, а я - твоя.
   - А раньше? До этого?
   - Ты, что, не понимаешь? Раньше тоже было хорошо, но... как-то не так, как-то не полноценно...
   - А теперь мы полноценные? - и я заёрзал под нею.
   - Теперь - да! - выдохнула она.
   - Ну, целуй меня, моя полноценная!
   Весь день воскресенья прошёл в сплошном сексе, как это теперь называется. Наташа оказалась страстной девчонкой и, что меня поразило, испытала оргазм в первый же раз, как, впрочем, и во все последующие...
  
   После ухода Наташи, чёрные мысли обуяли меня.
   В понедельник вечером я был у Полины. Молча, вошёл в комнату, не поздоровавшись, молча сел на стул.
   - Свершилось? - спросила, с ноткой сожаления, Полина.
   Я кивнул головой. Наступило молчание. Потом убито произнёс:
   - Что теперь будет?
   - Да ничего не будет! Твоя Наташа умнее тебя. Она не думает о том, что будет завтра, она живёт только одним, только этим, сегодняшним днём и потому счастлива. Ты же, по-моему, сам её этому научил. Теперь жди дальнейшего развития событий.
   - Каких событий?
   - Я тебе уже говорила. Она забеременеет и вот тогда, и начнутся настоящие проблемы.
   - Ты с ума сошла! Этого никогда не будет! Я буду предохраняться.
   Полина улыбнулась:
   - Как мало ты знаешь женщин!
   Да, чёрт возьми, я мало знаю женщин! Может быть, именно поэтому они и вертели мною, как хотели, хотя это происходило не часто, но... происходило. А кто, скажите, их знает хорошо? Кто постиг тайны их мыслей, их психики, их уловок, их способности, соглашаясь с тобой, поступать по-своему и внушать тебе, что ты сам и решил это. Кто научил их ежедневно обводить тебя вокруг пальца? Женщина - это неразрешимая загадка, и как часто она, женщина, действует по наитию, достигая правильных решений, до которых никогда не додумалась бы своим разумом.
   Я просидел у Полины долго. Уже, перед самым уходом, она спросила:
   - Ты теперь не скоро придёшь ко мне? Громоотвод тебе уже не нужен?
   Я поцеловал её, как целуют подругу, не как любимую женщину. Она скупо ответила на мой поцелуй. Это было прощание. На сколько? Может быть - навсегда...
  
  
  
   Глава четвёртая. С Н О В А Н А Т А Ш А
  
   И вот началась у нас с Наташей семейная жизнь. Наташа была для меня гражданской женой, с той только разницей, что она не вела домашнего хозяйства и не оставалась у меня на ночь, за исключением тех нечастых случаев, когда её мать была в командировках. Тогда мы безумствовали и дни, и ночи. Наташа пропускала занятия в школе, а на мои упрёки без колебаний отвечала:
   - Но разве школа важнее?
   Что можно было ей возразить?
  
   Прошло несколько недель. Наташа быстро вошла во вкус интимной жизни, становилась всё более страстной, причём страстной, не только в сексе, но и в ласках, и в поцелуях.
   Однажды она сказала:
   - Коленька, можешь не предохраняться больше. Я поставила спиральку.
   - А разве детям ставят? - удивился Я.
   - По знакомству всё можно сделать.
   - Где это ты нашла таких знакомых?
   - Ты отстал от жизни, Чижик, в нашем классе уже одна девочка имеет ребёнка, а вторая беременная.
   - Так ты хочешь пополнить их ряды?
   - Я же сказала тебе, что поставила спиральку. Можешь расслабиться. А у девочек я узнала всё, что мне было нужно.
   Наташа взрослела не по дням, а по часам. Все её рассуждения, казались мне рассуждениями взрослой женщины. Она уже не тащила меня в первый попавшийся подъезд или за угол дома для поцелуев, и только в постели давала себе полную волю. В интиме она была страстной, как я уже говорил, и ни разу во время процесса не произносила ни единого слова, она как бы проваливалась в это блаженное состояние, тяжело дышала, постанывая, иногда взвизгивая от особо острых ощущений. Её страстные объятия и жгучие поцелуи иногда поражали, иногда пугали меня.
   - У меня завтра будут опухшие губы, так ты их искусала, - жаловался я.
   - Ну, и что? За тобой ведь некому следить. А я должна каждый свой шаг взвешивать, чтобы не узнала мама.
   - Ты же говорила, что мама всё знает.
   - Знает, но не всё. О том, что мы с тобой живём, не знает ни одна душе на свете и никогда не узнает, даже моя лучшая подруга.
   - А что она обо мне знает, твоя лучшая подруга?
   - Да, ничего. Знает, что у меня кто-то есть и я дала ей номер твоего телефона. Это на тот случай, если мама будет меня разыскивать, хотя до сих пор она никогда не звонила и не интересовалась, где я и когда приду домой.
   Встречи наши продолжались. Но это были почти всегда недолгие встречи, хотя мы и успевали за это короткое время заняться сексом; по воскресеньям Наташа приходила ко мне на полдня, или на весь день, и только в дни командировок её матери, мы жили настоящей семейной жизнью.
   Очень часто, когда я её, нагую, держал на своих коленях, и мы дурачились с нею, очень часто меня до боли, до слёз пронизывала мысль: почему это не может быть вечно? Кто может помешать нам? Какая власть имеет право вмешиваться в нашу личную, в нашу интимную жизнь? Ведь я уже замечал за собой, как меняется моё отношение к Наташе. Я уже не относился к ней просто, как к любимой женщине. Нет, теперь я ощущал её рядом с собой, как товарища, как друга, как жену, наконец. ,Я любил её, я любил эту несовершеннолетнюю девочку и уже не представлял себе жизни без неё. Я страдал от её отсутствия, когда она находилась в школе, она мне была нужна как воздух, как сама жизнь, её присутствие рядом наполняло меня безграничным счастьем, но я знал, что рано или поздно это должно окончиться. И в этом была моя трагедия. И её - тоже.
  
   Как-то в субботу, когда её мать была в очередной командировке, Наташа пришла раньше обычного времени, убежав с двух последних уроков. Разувшись и сняв пальто, она вошла в комнату.
   - Раздевайся, - сказал я, потянув с неё платье.
   - Нет, сегодня нельзя.
   - Почему? - удивился я.
   - Ты что, не знаешь, что у женщин бывают такие дни, когда...
   - Зачем же ты тогда пришла? - помимо воли вырвалось у меня.
   Её глаза вспыхнули:
   - Я тебе только для этого нужна? Ты меня ждал, чтобы только... - и в её глазах появились слёзы.
   Я принялся целовать её, пытаясь как-то затушевать свою случайную бестактность, но настроение у обоих было непоправимо испорчено.
   Но такие казусы происходили очень редко. Обычно она врывалась в комнату, как метеор, быстро раздевалась, иногда донага (в комнате у меня было тепло), тут же раздевался и я, и мы начинали любовные игры и стоя, и сидя, и потом уже в постели.
   Иногда Наташа выпытывала меня: какие ещё бывают позы секса. Я, что знал, показывал ей. Ей всё нравилось. Мы даже пробовали те необычные положения, которые некие советские чистоплюи называли извращениями. У меня на этот счёт было своё мнение. Я считал, что любые позы, какими бы они дикими не казались. нельзя называть извращением, если они приносят наслаждение О Б О И М партнёрам. Другое дело, если кому-то из них это неприятно или причиняет боль, а другому нравится - вот это и есть извращение. А так - стойте хоть на голове, занимаясь сексом, но если вам обоим это доставляет удовольствие - и Бог с вами!
   Как-то Наташа сидела верхом у меня на коленях, спиной ко мне, широко раздвинув ноги, и в такой позе мы занимались сексом. Окончив процесс, мы расслабились, но Наташа не спешила покидать насиженное место и, полуобернувшись ко мне, спросила:
   - А сколько всего существует способов?..
   - Много, - ответил я.
   - Ну, сколько? - настаивала она.
   - Больше сотни.
   - Ого! Их за всю жизнь не перепробуешь!
   - Перепробуешь. Потому что, основных способов около пятнадцати, а остальные - только разновидности их: то рука находится не там, где в предыдущем способе, то нога не туда закинута.
   - Расскажи мне самый интересный способ, - попросила она, и полуобернувшись ко мне, хихикнула.
   Я задумался.
   - Сначала надо ввернуть мощный крюк в потолок, - начал я.
   - В потолок?! - Испугалась она. - Это что, секс на потолке?
   - Нет. Это только приготовление. Не перебивай! Ты же хотела узнать самый интересный способ.
   - Да. Извини.
   - Потом надо перекинуть через этот крюк толстую верёвку, сделав на её концах по петле. Потом женщина делает под крюком шпагат и вставляет в петли свои ноги, а мужчина начинает её закручивать. По мере закручивания верёвка сокращается, и женщина медленно приподнимается над полом.
   Наташа внимательно слушала, иногда пытаясь обернуться ко мне и заглянуть мне в лицо, но у неё это никак не получалось.
   - А дальше, дальше! - торопила она меня, заметив, что я замолчал.
   - А дальше... - тянул я резину. - Когда женщина достаточно поднимется над полом, мужчина, держа её за ногу, ложится на пол под нею, в возбуждённом, конечно, состоянии, потом отпускает её ногу и женщина, раскручиваясь, накручивается на него.
   Наташа молниеносно соскочила с моих колен.
   - Ты что! Так же и оторвать можно всё!
   Её глаза были округлены:
   - Это правда? Или ты это выдумал?
   - Я не выдумал. Это мне один товарищ рассказывал, а он, по-моему, выдумал. Хотя, кто его знает!
   Взгляд Наташи скользнул по потолку.
   - Ты что, примериваешься? - усмехнулся я.
   - Нет! - рассмеялась она и снова уселась ко мне на колени, но уже лицом ко мне и обняла меня за шею.
  
   Прошёл декабрь месяц. Наступил Новый год, который я провёл в лесу, со своими товарищами-туристами. Я не хотел никому показывать Наташу, не хотел лишних расспросов и двусмысленных ухмылок, Да и мать, скорее всего, не пустила бы её на всю ночь, да ещё и в лес!
   Я, как всегда, устраивал дома ёлку, для своих многочисленных друзей и подруг. Ёлка у меня была уникальная. На её световые эффекты смотрели, разинув рты, и дети, и взрослые.
   В один из вечеров, я пригласил Наташу. Она радовалась, как ребёнок, прося меня ещё и ещё раз включить ёлку. Это был незабываемый наш Новогодний вечер, но, к сожалению, её мать была дома, и нам пришлось расстаться до следующей встречи.
   Ничто не омрачало нашу жизнь, и нашему счастью, казалось, не будет конца.
  
   Однажды, когда мать Наташи была в командировке, и Наташа пришла ко мне рано, пропустив, как обычно, занятия в школе, мы долго гуляли по городу, потом пришли домой, поужинали и легли в постель. За ласками мы забыли о времени и, когда очнулись, на дворе уже давно было темно. В комнате горел свет. Я любовался нагим телом Наташи, её точёной фигурой, любовался её лицом, которое поминутно меняло своё выражение: от девичьи-любопытного, до женственно-уверенного. Жаль, что я не художник, я бы нарисовал её.
   - Ты чего так на меня смотришь? - спросила Наташа.
   - Ты такая милая, такая симпатичная!
   - Красивая?
   - Нет. Симпатичная. Если бы ты была красивой, я бы тебя никогда не полюбил.
   - Почему!?
   - На красивую можно только молиться, а жить с нею нельзя.
   - Почему?
   - Потому, что, женившись на красивой, ты в первую же неделю сойдёшь с ума от ревности, замечая ежеминутные сладострастные взгляды, бросаемые на неё со всех сторон, проходящими мужчинами. И, главное: женщина в этом абсолютно не виновата - это природа сделала её красавицей, а расплачиваться теперь должна она сама. И вот, в конце-концов, эти нескромные взгляды мужчин заставят женщину кому-то улыбнуться, кому-то кивнуть головой, с кем-то встретиться, с кем-то изменить мужу. А потом на голову этого бедного мужа обрушится лавина измен. И жизни - конец.
   - А какие ещё бывают женщины, кроме красивых?
   - Их, по-моему, можно насчитать всего пять разновидностей: красивая, симпатичная, обыкновенная, некрасивая и уродливая.
   - Хорошо, что я хоть не уродливая.
   - Нет, ты не уродливая, ты симпатичная. Ты очень симпатичная, ты такая милая и привлекательная, что тобой хочется играть, как с любимой игрушкой или сосать тебя, как карамельку.
   - А симпатичные не изменяют мужьям?
   - Бывает, конечно, но реже, чем красивые. Понимаешь, красивых сама красота провоцирует на измену.
   - А симпатичных?
   - Я же говорю: бывает, но реже. А чего это тебя так заинтересовал вопрос об измене, уж не готовишься ли ты к ней?
   - Нет! - Наташа рассмеялась.- Я тебе никогда не изменю. Никогда в жизни! Я люблю тебя! Неужели ты до сих пор этому не веришь? - говорила она, обнимая и целуя меня.
   - Я верю тебе, моя милая. Мне тоже кажется, что мы будем жить с тобой долго и счастливо.
   - Да... Ну, а остальные женщины? - спросила она меня после короткого молчания. - Как они живут?
   - По нисходящей. Обыкновенные женщины, у которых нет ни одной привлекательной черты, ни в лице, ни в фигуре, но может быть прекрасный характер, обычно, верные жёны. И таких в жизни - большинство. С некрасивыми сложнее. Им трудно выйти замуж, они не привлекают внимания мужчин. Обычно они выходят замуж за первого встречного, когда их вот-вот уже назовут старой девой. Некрасивая очень редко изменяет мужу, но если изменит, то уходит от него навсегда. А уродливые - это самые нечастные женщины. И несчастье их заключается не в том, что они уродливы, а в том, что они абсолютно не пользуются успехом у мужчин и это их бесит, это меняет их характер, они становятся злобными, мстительными, ненавидят весь мужской род и вообще всё вокруг. Они с каждым годом становятся всё более и более похожими на Бабу-ягу или Мегеру и по внешности, и по характеру. Если они и изменяют мужьям, то только из злобы на них, из садистских побуждений. Но бывают и среди них счастливые исключения, которые, как говорят, подтверждают правило. Я знал одну такую девушку. Свою сотрудницу. Её физиономия была похожа на лягушечью: огромный рот на миниатюрном лице, выпученные глаза, спрятанные в глубоких глазницах, хаотическая причёска, обыкновенная, затрапезная одежда. Но когда она врывалась в комнату, не входила, а, именно, врывалась - комната наполнялась солнцем и счастьем. Девушка знала, что она уродлива, но не комплексовала по этому поводу. Жила, потому, что надо жить, и приносила людям тепло и счастье.
   - А ты мог бы жениться на уродливой?
   - Вот на такой, как последняя, мог бы, а на остальных - нет. В сущности, что такое уродство? Это понятие относительное и жить надо не с лицом, а с характером.
   - Как всё в жизни сложно...
   - Ну, тебе-то переживать не надо. У тебя всё в порядке. Тебя будут любить всю жизнь многие мужчины.
   - Кто меня будет любить? А ты куда денешься?
   - А я, к тому времени, может быть, уже загнусь.
   - Ой! Не надо про это! Ты никогда не умрёшь! Я не хочу этого!
   - Ладно, ладно, не умру. Мы будем жить вечно.
   - Да, да, вечно! И не будем думать о плохом.
   - Не будем, - подвёл я черту.
   Мы лежали, обнявшись, и наши руки блуждали по телу друг друга.
   - Тебе хорошо со мной? - спросила Наташа, после долгого молчания.
   - Да. Очень!
   - А с другими как было?
   - Тоже хорошо, но с тобой лучше.
   - Ты так говоришь, чтобы не обидеть меня? Ведь другие были опытнее меня в этих делах? Наверное, с ними было лучше.
   - Наташенька, ты не представляешь себе, какую глупость ты сейчас сказала! Для меня не было никогда, и нет, и, наверное, уже не будет человека дороже тебя.
   - Правда? - воскликнула счастливо Наташа.
   - Да. Поверь мне. И это не потому, что ты моложе всех тех, кого я знал. Это, наверное, потому, что я впервые научил тебя целоваться, научил ласкам, научил сексу, Я как бы создал тебя для себя, как Пигмалион свою Галатею.
   - Кто это?
   - Пигмалион?
   - Да.
   - Это, по греческой мифологии, - скульптор, царь Кипра, который, вроде бы, отвергал женщин, презирал их, но, создав из слоновой кости прекрасную статую женщины, - влюбился в неё. А Афродита, богиня любви, услышав просьбы Пигмалиона, оживила статую, назвав её Галатеей. Потом Пигмалион женился не ней.
   - Да. Похоже, - промолвила Наташа. - Ты создал меня. Для себя, - добавила она с упрёком.
   - Ну, зачем ты так?..
   - Да, ты создал меня, но ты никогда на мне не женишься.
   - Наташенька, давай не будем об этом. Мы же договорились.
   - Да. Не будем. Будем жить одним днём. Мне хорошо с тобой, - она уткнулась носом мне под руку и свернулась, как котёнок. - Мне очень хорошо с тобой. И это - моё счастье. А насколько оно продлится - об этом не будем думать. Да?
   - Да. Не будем.
  
   Но думать всё-таки пришлось.
   Однажды у меня в квартире раздался телефонный звонок. Я поднял трубку.
   - Здравствуйте Николай Евгеньевич, - раздал голос Веры. Я насторожился. Почему она называет меня так официально, по имени и отчеству, ведь мы уже давно были на "ты"? Я почувствовал, что будет какой-то неприятный для меня разговор и приготовился к нему. Так и вышло. - Николай Евгеньевич, - продолжала Вера, - я знала, что вы с Наташей встречались каждый вечер в Судаке, и предполагала, что не прекратите эти встречи и в Киеве. И пока ваши отношения не зашли слишком далеко, я прошу вас, я требую, наконец, оставьте Наташу в покое! Не морочьте голову этой несовершеннолетней девочке. Подумайте о своих годах! Что вы делаете? На что вы её толкаете? Неужели вы не понимаете, чем это может окончиться?
   Её слова били меня, как пощёчины, лицо моё горело, и, главное, я понимал, что она была абсолютно права, но было поздно.
   Поезд уже ушёл...
   Я не успел сказать ни слова в свою защиту, да, собственно, и защищаться я не мог, я был кругом виноват, но она и не ждала моих оправданий и, высказав всё, что хотела, положила трубку.
   Я ждал звонка от Наташи. Она позвонила только через три дня.
   - Коля!
   - Наташа, - перебил я её, мне звонила мама, она сказала, что...
   - Я знаю. Я всё знаю. Не придавай этому никакого значения. Всё будет, как и раньше. Только, может быть, мы не будем так часто встречаться.
   - О чём она с тобой говорила? - с нетерпением допытывался я.
   - Я тебе обо всём потом расскажу. Я буду у тебя завтра. Вечером.
   - Ну, рассказывай! - встретил я её на пороге, едва она вошла в дверь.
   - Дай мне хоть раздеться, - улыбнулась Наташа. Но улыбка её была какая-то вымученная, какая-то жалкая, не настоящая Наташкина счастливая улыбка. Я обнял её за плечи, усадил на стул. Она тут же встала:
   - Нет. Давай ляжем, Я так устала...
   Мы легли, не раздеваясь, поверх одеяла.
   - Рассказывай!
   - Я же тебе говорила, - начала девочка, - что мама всё знала. Вернее, обо всём догадывалась: и о том, что мы каждый вечер встречались в Судаке, хотя она сама спровоцировала эти встречи, и о наших встречах в Киеве. Она, конечно, боялась, что мы с тобой дойдём до того, до чего мы уже давно дошли, и решила меня уберечь от этого. Решила запретить мне встречаться с тобой.
   - А ты?
   - А что я? Я сказала, что с тобой уже давно не встречаюсь. Что у меня есть парень, с которым я дружу и она, вроде бы, поверила в это.
   - Ты уверена, что поверила?
   - Да. Она ещё спросила: "Может быть, ты уже и целуешься с ним?" Я говорю: "Нет. Пока ещё нет", "Смотри мне!" До чего глупые эти мамы! Может быть, и я буду такой же, когда вырасту?..
   - Нет, ты не будешь такой. У тебя уже есть горький опыт.
   - Почему горький? - обиделась Наташа. - Сладкий!
   - Это, смотря с какой стороны посмотреть.
   - А с любой! Везде сладко! - и она, хохотнув, обвила мою шею руками.
   Как тесно уживалась в ней рассудительность взрослой женщины и неожиданные проявления взбалмошного ребёнка! Мне нравились эти привлекательные контрасты, они притягивали меня к ней, и потерять её для меня было бы равносильно непоправимому удару.
  
   И всё же этот удар произошёл.
   Как-то, в конце февраля, когда уже чувствовалась в воздухе оттепель. Когда на душе было радостно от скорой встречи с Наташей, мать которой опять отбыла в командировку, когда ничто, казалось, не предвещало никаких неприятностей и когда все мои мысли были только о наших с Наташей бесконечных встречах, - всё рухнуло.
   Наташа пришла ко мне такая же, как всегда, весёлая и улыбающаяся, разделась, обняла меня, поцеловала и весело прощебетала:
   - Ну, давай ужинать. Что ты там приготовил?
   Мы быстро поужинали, не обращая особого внимания на мои кулинарные таланты, хотя иногда Наташа говорила: "Как вкусно ты готовишь! Я иногда делаю всё. как ты, но получается не так вкусно. У тебя, наверное, есть какой-то секрет?" "Есть секрет. Если что-то готовишь для любимого человека - невкусным оно не может получиться". "Ладно, я когда-нибудь приготовлю что-нибудь для тебя. Интересно, что у меня получится?"
   Мы закончили ужин.
   - Посуду будем убирать? - спросила Наташа, хитро смотря на меня.
   - Конечно! Завтра утром. Раздевайся.
   Мы легли в постель.
   Руки!.. Помните у Шульженко: "Руки, как будто две большие птицы!" Эти птицы облётывали всё моё тело, где-то садились на краткий миг, чтобы снова взлететь и опять усаживались, как в гнёздышко, притаптывая и уминая его, и снова взлетали, и снова находили новые места для отдыха. Мои руки делали с её телом, то же, что и её. Наконец, я затих и, положив руку на её грудь, почувствовал, какой она уже стала упругой и большой, больше, чем была в начале наших встреч.
   - А тебе на пользу идут наши отношения, - сказал я с улыбкой, - смотри, какая у тебя уже стала грудь!
   - Это не потому, - тихо произнесла Наташа. - Это потому... Это потому, что я беременна.
   Меня, как током, подбросило в постели.
   - Когда?!
   - Уже три месяца.
   - Почему же ты молчала об этом?
   - Ты бы был против ребёнка.
   - А ты ещё и рожать думаешь?!
   - Я не думаю. Я рожу. У меня Б У Д Е Т ребёнок, подчеркнула она это слово.
   - Какой ребёнок?! Ты сама ещё ребёнок! Зачем тебе это надо? Ты сначала закончи школу! А мама? Что скажет мама?
   - Коленька, успокойся; успокойся, Чижик. Я давно уже не ребёнок. И я хотела ребёнка от тебя с самого начала, когда мы ещё только целовались и обнимались. И мне всё равно: и мама, и школа, и всё вокруг. Главное, что у меня будет ребёнок от человека, которого я люблю,
   Какое-то тёплое и щемящее чувство вдруг охватило меня. Я прижал её к своей груди, я целовал и ласкал её, но внутри у меня всё кипело.
   - Мама знает? - спросил я её, как можно спокойнее.
   - Нет. И никогда не узнает.
   - Не узнает, что ты беременна? - удивился я.
   - Не узнает от кого ребёнок.
   - Ты представляешь себе её реакцию, когда она вдруг заметит твой живот? Ведь она никогда не поверит, что ты, её дочь, её непорочная дочь, могла отдаться кому-то добровольно. Значит, тебя изнасиловали. И тогда она пристанет к тебе с ножом к горлу: кто этот подлец, этот насильник?
   - Коленька, милый, как плохо ты меня ещё знаешь! Не переживай, никто никогда не узнает, что им знать не положено.
   - Наташенька, я не переживаю, я просто не могу представить себе эту ситуацию. Что теперь будет? Как теперь сложатся наши отношения, Чем всё это окончится?
   - Наши отношения не изменятся. Ведь не изменились они за эти три месяца, пока ты не знал об этом? Ну, и дальше не изменятся. А чем и как это окончится, я и сама не знаю. Ну, понимаешь, - не знаю! Я думаю об этом каждую минуту и не могу ничего придумать. У меня же нет никакого опыта, я же ещё ребёнок!
   И я увидел на её глазах слёзы. Слёзы, которых я давным-давно не видел. Постепенно она успокоилась. Мы тихо беседовали. Вдруг у меня мелькнула мысль:
   - Наташа, а как же спиралька? Ты же говорила, что...
   - Ответь честно, - перебили она меня, - если бы я сказала тебе, что хочу от тебя ребёнка, ты бы согласился на это?
   - Конечно, нет!
   - Вот, видишь... Я часто думала об этом. О твоих словах, что мы никогда не сможем вечно быть вместе, что мы расстанемся рано или поздно. И у меня ничего от тебя не останется... Ничего! Одна память! А теперь у меня будет твой ребёнок. Понимаешь, почему я тебя обманула?
   Я прижал её к груди. Меня душили слёзы.
  
   Наши встречи продолжались. Всё осталось, как и было, но постоянно и меня, и её тревожила одна и та же мысль: что теперь будет, чем это окончится? Каждый раз, при встречах с Наташей, я смотрел на её живот, Нет, ничего не было заметно. Даже в постели, когда она была совсем нагой, живот едва намечался. Но шло время, и он рос. И всё стремительнее и стремительнее. Мы уже боялись так бурно отдаваться нашим ласкам, боясь повредить будущую жизнь. Наташа надевала платья свободного покроя, но скрывать свою беременность было всё труднее и труднее.
   В следующий раз она пришла ко мне вся в слезах и долго не могла произнести ни слова. Когда она, наконец, успокоилась, она рассказала мне разыгравшуюся сцену между нею и матерью.
   Первыми заметили увеличившийся живот, её школьные подруги, и, не добившись от Наташи ни слова, поспешили поведать об этом своей классной руководительнице. Она же не преминула доложить сей факт, матери своей ученицы. Едва Наташа переступила порог дома, как мать, став перед нею и уперев руки в бока, громко произнесла:
   - Раздевайся! Показывай свой живот!
   Наташа спокойно ответила:
   - Зачем показывать? Я тебе и так всё скажу. Я беременна. Уже пятый месяц.
   Мать задохнулась от возмущения:
   - И ты так спокойно об этом говоришь! Ты опозорила нашу семью! Моя дочь - гулящая! Моя дочь нагуляла неизвестно от кого ребёнка! Как я теперь буду смотреть в глаза соседям!?
   - Ты лучше на себя саму посмотри! - вырвалась у Наташи непроизвольно, мучавшая её последние годы, боль.
   Мать подскочила к ней, с озверевшим от справедливого упрёка лицом, и влепила ей пощёчину, и тут же разрыдалась от позднего сознания, что её дочь, её ребёнок, всё видела, всё уже давно понимала и, может быть, пошла по стопам матери, видя поминутно её, почти не скрываемое от дочери, поведение.
   Наташа тоже разревелась, и они долго облегчали слезами свои ненужные и несправедливые, в общем-то, упрёки друг другу.
   Наконец они успокоились.
   - От кого ребёнок? - спросила мать.
   - Какая разница? Зачем тебе об этом знать? От человека, которого я люблю.
   - Надеюсь не от того старика, не от Коли?
   "Сама ты старуха! Он не старик! Он моложе вас всех!", - чуть не вырвалось у Наташи, но она сдержалась.
   - Так ты его любишь? А он тебя? Ты хоть покажи мне его, моего будущего зятя.
   - Мама не будет у тебя никакого зятя. Я буду у тебя. Я и мой ребёнок.
   - Он, что, тебя бросил?
   - Нет. Я его бросила.
   - Ты же говорила, что любишь его!
   - Мама, оставь меня в покое. Мне и без тебя тошно. Дай мне самой во всём разобраться.
   - Как ты можешь сама разобраться, если уже натворила, Бог знает что! Что теперь скажут в школе?
   - Уже сказали...
   - Что будут говорить вокруг и за моей спиной соседи?
   И снова на бедную Наташку посыпались гнусные упрёки. Она не выдержала, оделась и прибежала ко мне, Я, как мог, успокаивал её, мне самому было и жаль её, и больно за вылитую на неё грязь
  
   Прошёл ещё месяц.
   Как-то Наташа пришла, как всегда приходила, и всё-таки этот приход был не такой, как обычно. Что-то было в ней неуловимо новое, какое-то необъяснимое спокойствие, какое-то непонятное то ли умиротворение, то ли раскрепощение себя., доходящее до отрешения от всего на свете.
   В постели я не узнавал её. Она Н Е Ж Н О отдавалась мне.
   Женщины! Хоть одна из вас отдавалась своему любимому мужчине нежно? Вы хоть знаете, что это такое: отдаться нежно? Наташа знала...
   Вам известно, женщины, чем различаются выражения: есть пищу, кушать пищу и В К У Ш А Т Ь пищу? Так вот, Наташа - вкушала... Она по капле впитывала, всасывала моё тело, каждую его кровинку, каждый его кусочек и так же ласково отдавала своё. Она растягивала удовольствие на долгие минуты, долгие часы, как будто хотела насладиться этим на много лет вперёд, как будто это было в последний раз...
   - Ты так ласкаешь меня, словно прощаешься со мной навсегда! - сказал я.
   Наташа искоса взглянула на меня, и улыбнулась.
   Если бы я знал, чего стоила тогда для неё эта улыбка!
   - Ну, всё. Мне пора, - сказала спокойно Наташа.
   - Как? Ты не останешься у меня до утра? Разве мама не в командировке?
   - Мама дома.
   - Но уже первый час ночи! Что она скажет?
   - Теперь уже всё равно. Теперь, Чижик, всё равно.
   - Почему "теперь?"
   - Так.
   И она начала медленно одеваться. Наденет одну вещь своего туалета, посмотрит на меня внимательными и серьёзными глазами, как будто старается запомнить меня, меня всего и так же медленно надевает следующую вещь и снова смотрит и смотрит на меня долго и внимательно...
   Я пошёл её провожать. Улицы были уже почти пустынны. Мы дошли до метро. У спуска на лестницу мы, как всегда, останавливались. Здесь мы, обычно, прощались. Наташа вдруг крепко-крепко прижалась ко мне, как будто хотела слиться с моим телом, нежно поцеловала в губы, из глаз её хлынули слёзы (поток слёз!), омочив моё лицо и рубашку, потом прошептала: "Прощай!" и быстро-быстро побежала вниз по ступеням. Я видел, как затряслись её плечи от рыданий, как она прижала на бегу руку с платком к глазам.
   - Наташа! Почему "прощай"? - крикнул я вдогонку, но она уже скрылась за поворотом входа в метрополитен. Я недоумевал: что случилось? Почему она мне ничего не объяснила? Почему "Прощай"? Я побежал домой. Она должна мне всё объяснить. Я ждал звонка до утра, но его не было... Она не позвонила и в последующие дни, звонка не было и всю следующую неделю. Такого никогда не случалось. Наташа, если не могла прийти ко мне, то всегда звонила, иногда по нескольку раз в день. Что же теперь произошло? Я терялся в догадках. И хоть я не имел права звонить ей домой, чтобы Вера не догадалась о наших с Наташей отношениях, но не выдержал и набрал номер её телефона.
   - Я вас слушаю, - раздался в трубке молодой голос женщины.
   Это был не голос её матери и, конечно же, не голос Наташи. В душе у меня что-то упало, провалилось в бездну.
   - Здравствуйте. Наташу можно? - спросил я.
   - Какую Наташу?
   - Наташу. Или её маму - Веру Фёдоровну.
   - А! Наташеньку! А они уехали.
   - Куда!?
   - Я не знаю.
   Я бросил трубку и помчался по давно известному мне адресу, в квартиру, в которую меня всего один раз приводила Наташа, когда её мать была в командировке. Вот он, этот дом на Оболонском проспекте, дом номер семь, квартира номер... да зачем вам этот номер? Там уже нет той, ради которой я жил...
   Я позвонил. Дверь открыла на самом деле молодая женщина. Я запыхался, пока влетал на шестой этаж (лифт не работал).
   - Давно? - только и смог вымолвить я.
   - Что "давно"? - удивлённо переспросила женщина. - Вы кто такой?
   - Я вам только что звонил. Час назад. Наташа давно уехала?
   - А! Нет, недавно. Пять дней назад.
   - Куда?
   - Я не знаю.
   - А вы кто им будете?
   - Я - никто. Я купила у них квартиру.
   - И вы совершенно не знаете и не предполагаете, куда они могли уехать?
   - Совершенно не знаю.
   Женщина смотрела на меня, со всё возрастающим любопытством.
   Я закрыл дверь.
   Ехал домой, как после похорон. Что-то у меня оборвалось внутри, что-то пропало, исчезло навсегда, безвозвратно. Что-то милое, хорошее, ласковое, любимое. Это был конец. Конец всему...
  
   И мне захотелось забиться куда-нибудь в глушь, в махонькую деревушку, не деревушку даже, а заимку, дворов на пятнадцать-двадцать, в небольшую баньку, срубленную недалеко от избы, в небольшой предбанник, где всего одна лавка у стены, напротив топки, а у махонького оконца - маленький столик на одного-двух человек. На столике незатейливая закуска: солёные огурцы, помидоры, квашеная капуста, колбаса, хлеб. Сбоку - начатая бутылка водки, под столом - другая, уже выпитая. А за окном льёт дождь, серо и монотонно, и кажется, что это - навсегда. А небо всё сплошь затянуто тёмно-серой пеленой, и оттого в предбаннике даже днём сумрачно, как после захода солнца.
   Погода и состояние души так соответствовали друг другу, так дополняли одно другим, так усиливали навалившуюся звериную тоску, что хотелось зарычать, завыть, как воет волк в тоске и одиночестве, глядя на яркую в небе луну. Но луны не было. Была сплошная серость и мразь. И выть было не на что...
  
  
   Э П И Л О Г
  
   В следующем году, в середине лета, набрав шесть отгулов, я выехал на неделю, в Судак, и поселился у той же старушки, где жил в прошлый раз, благо комната её была в это время не занята.
   - Почему на такое малое время, - спросила старушка.
   - Работы много, - коротко ответил я и, оставив чемодан дома, устремился наружу.
   Боже! Как всё знакомо. Как всё до боли, до слёз знакомо! Вот забор, со всё ещё не заделанной щелью, за которой мы много раз целовались, скрываясь от посторонних глаз, вот пляж, с нешироким понижением в центре, где я постоянно останавливался, где впервые увидел Наташу, мою Наташу, вот стена крепости, под которой, в кустах, мы прятались днём и целовались, целовались, целовались...
   Я ежедневно обходил памятные для меня места, и на глазах моих наворачивались слёзы. И вдруг мне почудилось, что Наташа сейчас так же, как и я, тоже бродит по городу, по Судаку и вспоминает, вспоминает...
   Нет! Нет, не по городу! Она сидит на нашем камне! Конечно! Она сидит на нашем камне и ждёт меня! Я посмотрел вдаль. Вон скала, с незаметной отсюда тропинкой, огибающей её. Там, за поворотом наш камень, на котором было проведено столько счастливых часов! Мне вдруг представилось, что там сейчас сидит Наташа и ждёт меня, а я нахожусь здесь, на пляже, вдали от неё. И я почти бегом бросился к скале. Вот она, наша любимая скала, вот тропинка, идущая вначале по самому берегу моря, вот она огибает скалу, подымается выше, вот поворачивает... У меня забилось сердце, перехватило дыхание. Вот камень. На камне никого не было...
   Я присел на это дорогое и родное для меня место. Нахлынули волны воспоминаний, от первого прихода нас сюда, до последнего, прощального.
   Я сидел на камне боком, не так, как я всегда сидел, когда мы были вдвоём, и смотрел на тропу, которая скрывалась за поворотом. Мне казалось, что вот-вот, вот сейчас, вот сию минуту там, за поворотом, покажется Наташа, но время шло, а её не было.
   Я каждый день, пока находился в Судаке, приходил на это место, на наш камень и сидел подолгу там, и смотрел на тропу и ждал, ждал... Но Наташа не появлялась. Её не было ни сегодня, ни вчера, ни позавчера, её не будет и завтра.
   Она не придёт уже теперь ни-ког-да...
  
   2002 г.
  
   Р А С С К А З М Е Р Т В Е Ц А
  
   Я тяжело болел... Я болел той болезнью, которой болеет каждый человек, каждое животное, каждое растение.
   Растения переносят эту болезнь очень легко, внешне совсем не проявляя наступления её. Мне кажется, что они просто не понимают, что это за болезнь, и поэтому относятся к ней совершенно безразлично.
   Животные переносят её несколько иначе - они слабеют, тупеют, больше спят, и, кажется, до некоторой степени страдают.
   У человека всё происходит по-иному... Эта болезнь приходит тогда, когда человек почувствует себя лишним, никому не нужным, когда человек почувствует, что всё, что вокруг него происходит - относится не к нему, и всё то, что кругом делается - это не для него. И даже сама жизнь как-то проходит мимо, лишь задевая его, но оставляя в стороне.
   И как только человек почувствует всё это, болезнь не замедлит явиться к нему и, явившись, теперь повсечасно будет ему напоминать об этом, а он, лишний раз убеждаясь в своей беспомощности и бесполезности, отдаёт себя в руки этой болезни.
   Это - старость...
  
   Я лежал в постели и ничего не ощущал, кроме сильной слабости. Казалось, какая-то сила пришила всё моё тело: руки, ноги, голову к моему ложу, и не давала возможности даже пошевелиться.
   Мне хотелось умереть. Умереть и забыться, уйти в небытие, в другой мир... Какой? - я не знал. Я хотел только уйти из этого мира и уйти как можно скорее. Мысль о том, что я останусь жить, пугала меня. Зачем жить? Для чего жить? Для кого? И разве я теперь смогу жить?
   Отдавшись смерти, я начал забываться, и сразу же мне сделалось необыкновенно легко. Я начал засыпать... Долго я спал или нет - не знаю, но когда я проснулся, была уже глубокая ночь. Я открыл глаза. Передо мной, на стене, висело зеркало. С трудом приподнявшись на локте, я увидел своё серо-жёлтое лицо. Оно смотрело на меня бесцветными глазами; седые, пожелтевшие от времени волосы, спускались на лоб. Помню, мне пришла в голову мысль: зачем человек создал зеркало? Когда он юн - никакими зеркалами не докажешь ему, что он некрасив, а когда он стар - зачем ему напоминать об этом?
   Неожиданно я вдруг почувствовал облегчение, как будто тело моё было наполнено воздухом. Я без усилий поднялся с постели и стал на ноги, потом вышел из комнаты во двор.
   Была тёмная ночь. Воздух был тёплый. Яркие звёзды мерцали. Было тихо-тихо. Мне вдруг стало страшно умирать. Хотелось всю жизнь находиться среди этой тишины, вдыхать тёплый ночной воздух, смотреть на звёзды. Хотелось жить. Но... было уже поздно. Прежняя слабость вернулась ко мне и, тяжело переставляя ноги, я поплёлся назад, в душную комнату. Упав в постель, я понял: пришла смерть...
   Сразу мне показалось, что мои лёгкие стали пустыми. Я жадно вдыхал воздух, но не чувствовал, куда он уходит, казалось, что он проходил сквозь лёгкие, не задерживаясь там. Потом мгновенно всё тело сдавили какие-то огромные тиски, и я почувствовал сильный удар в голову. Перед глазами вспыхнул яркий свет, и тот час же погас... Мне показалось, что моё тело лишилось веса. Затем всё полетело в бездну...
   Мне на лицо садились мухи, но я не отгонял их; ворвавшийся в окно ветер, приподнял простынь, обдав холодом моё тело, но всего этого я уже не ощущал - я был мёртв...
  
   Когда утром обнаружили, что я умер, все отнеслись к этому совершенно спокойно, как будто, так и должно было быть, как будто ничего особенного не произошло. Я не видал ни одной слезы, ни одного скорбного взгляда, ни одного тяжёлого вздоха. Был человек - и умер. Был - и нет его. Так было, так есть, так будет всегда. О чём переживать? Мне стало жалко самого себя, но потом я вспомнил, что жалеть уже было некого и незачем, и мне опять всё стало безразличным...
   Наконец меня положили в гроб, одев в чистое бельё. Меня всегда удивлял этот глупый обычай. Зачем одевать мертвеца в чистое бельё, ведь оно сгниёт вместе с ним в могиле? Конечно, если умер ребёнок у матери, то это объясняется её любовью к нему, её отчаянием в этот момент - она готова отдать для него последнее. Но если умер старик, которого не только не жалели, но даже ждали его смерти - зачем одевать его а чистое бельё? А, впрочем, зачем эти рассуждения? Мне в новом, конечно, лучше и приятнее, чем в старом, а думать о тех, об оставшихся - смешно! Зачем думать о том свете, на котором тебя уже нет?
   В гробу я пролежал три дня. Первые дни я ничего не чувствовал. На третий день я почувствовал мелкий зуд во всём теле.
   Наконец, мой гроб поставили на телегу и повезли на кладбище. Лошадь медленно переставляла ноги, телега раскачивалась. Я лежал и ни о чём не думал, но меня поражало лишь одно: почему проходившие мимо люди так равнодушно относились к моей смерти? Помню, когда я был живой, я видел похороны молодой девушки. Почему тогда останавливался каждый прохожий и, тихо спрашивая, у проходящих в процессии, кто она такая и отчего умерла, тяжело вздыхал? Может быть, ему было жалко, что её жизнь прервалась в расцвете лет? Ну, так что же из этого? Ведь не то важно - в старости или молодости наступила смерть, а то, что жизнь оборвана и оборвана навсегда. А потом, кто знает: девушку ли следует жалеть, которая только что вступила в жизнь, не испытала её и не испробовала своих сил в борьбе с нею, или старика, который прожил, познал и накопил огромный опыт, и мог бы ещё многое сделать, если бы не старость и смерть...
   Думая об этом, я не заметил, как мы подъехали к кладбищу. Гроб поставили на край могилы. Я последний раз увидел солнце. Потом гроб закрыли крышкой, заколотили и опустили в могилу. Земля, сбрасываемая лопатами в яму, тяжело стучала о крышку гроба. Затем звуки стали тише и глуше и, наконец, совсем пропали, чувствовалось лишь лёгкое содрогание почвы после каждого броска земли.
   Потом, должно быть, все быстро разошлись по домам, оставив меня одного в могиле. С этого момента для меня перестало существовать время. Я не знал, день ли сейчас или ночь, я не знал, какой сейчас месяц, какой год. И я не знал: тянулось ли время так, как нам кажется, оно тянется в молодости, или летело так, как оно летит в старости, или шло нормально, как оно идёт в действительности. Я только знал, что время не стояло, время шло. Это можно было заключить из того, что вокруг меня и во мне самом продолжала кипеть жизнь. Жизнь! Вечная жизнь! Помимо тебя, помимо меня, помимо всего живого в настоящее время. Она существует, и будет существовать вечно!
   И вокруг меня была жизнь. Моими соседями были черви, жуки, мокрицы. Они вползали через щели гроба, копошились во мне, кусали, сосали моё тело, пока было что кусать и сосать. Постепенно мне становилось легче и легче, я постепенно освобождался от ненужного мне теперь тела. Наконец, от меня остались одни кости и череп, а вокруг них - сгнившее дерево от гроба. Земля постепенно опускалась над моими останками, придавливая их сильнее и сильнее.
  
   Однажды меня разбудило лёгкое подрагивание почвы. Я понял, что рядом с моей могилой, которая, вероятно, уже давно опустилась и сравнялась с землёй, копали новую могилу для кого-то другого. Звуки удара лопаты о землю и содрогание почвы становились всё живей и живей. Наконец, они стали совсем близко и вдруг лопата ударилась о мой череп... Я услышал человеческий голос, и он мне показался таким же новым, каким кажется весь мир человеку, ослепшему в детстве и прозревшему в юности.
   Потом человек вынул из земли мой череп, оглядел его, и с силой вышвырнул из могилы. Мои кости остались в земле, а череп катился с холма в болото. Я давно уже перестал ощущать своё тело, теперь я перестал ощущать то, что было останками этого тела, и с чем я был связан очень долгое время...
   Мой череп наполовину утоп в жидком болоте. Из воды торчал лишь голый лоб и пустые глазницы... Я ничего не видел, но чувствовал, что где-то высоко было солнце. Вода была тёплая...
  
   10 июня 1952 года
  
  
  
   Ю Б И Л Е Й
  
  
   В жизни человека случаются не только несчастья и всякие там неприятности, происходят иногда и счастливые события. Вот таким счастливым событием стал для нас с женой наш юбилей. Мы прожили вместе ровно десять лет, причём прожили, на горе нашим врагам, счастливо. Нам было, что вспомнить за эти счастливо прожитые годы! Естественно, это событие надо было как-то отметить. Мы заранее готовились к этому радостному дню. Сначала мы решили собрать большую компанию друзей-туристов и отпраздновать юбилей в лесу, на одной из наших многочисленных стоянок, оборудованных во многих местах вокруг города. Потом решили собрать небольшую группу самых близких друзей у себя дома. Потом...
   - Слушай, - сказал я жене, - это Н А Ш юбилей? Наш. Так какое к нему имеют отношение всякие там товарищи и друзья? Никакого. Давай соберёмся только вдвоём, только ты и я и больше - никого! И пойдём в какой-нибудь ресторан. Идёт?
   - Идёт! - обрадовалась жена. Ещё бы ей не радоваться! Ведь она полностью освобождала себя на этот день от всех кухонных забот!
   Мы быстро перечислили все известные нам киевские рестораны и остановились на "Столичном", находящемся над станцией метро "Крещатик". Во-первых, он привлёк нас своим расположением: вышел из метро - и ты уже в ресторане, окончил ужин - и ты уже на пути к дому. Во-вторых, это был один из самых дешёвых ресторанов Киева. Правда, обслуживание там было далеко не на высшем уровне, я бы даже сказал: недалеко от низшего, и готовили там отвратительно, и потому народ этот ресторан, кроме как "Гадюшник" никак никогда и не называл. Но это было давно. Мы уже лет семь-восемь не были в этом гадюшнике, а за это время всё могло измениться в лучшую сторону.
   Могло.
   Но не изменилось.
   Вернее изменилось, но не в лучшую
   К сожалению, мы узнали об этом не сразу, а только тогда, когда подозвали официанта для принятия заказа, и ретироваться было уже поздно.
   Итак, в день юбилея мы, со счастливыми улыбками вышли на станции метро "Крещатик" и, в радостном предвкушении скорой выпивки и закуски, вошли в зал ресторана. Зал был почти пуст, несмотря на вечернее время, на то самое время, когда все рестораны были уже переполнены. Если бы мы обладали интуицией Шерлока Холмса, - это бы нас насторожило, но мы не были "шерлоками", мы были просто двумя голодными советскими человечками, а в те времена любой советский человечек вполне мог на свою, честно заработанную зарплату, посидеть один раз за пару месяцев в любом ресторане, и даже не в одиночестве, а с супругой, и даже не с супругой, а с несупругой.
   Мы заняли небольшой столик, покрытый почти свежей, почти белоснежной и почти чистой скатертью, и ожидали подхода официанта. А они (официанты), в количестве четырёх-пяти штук толпились у кассового аппарата, за которым сидела молодая и хорошенькая кассирша, и травили с ней баланду. Я нервно ёрзал на стуле, незаметно дотрагиваясь до плоской бутылки с водкой, спрятанной во внутреннем кармане пиджака, и убеждаясь, что температура её давно стала не как только, что извлечённой из холодильника. А запас я этот сделал, конечно же, не ради экономии средств (в такой день об экономии не думаешь), а просто потому, что в те несчастные годы в ресторане подавали не более ста грамм спиртного на человека. И не помогали тут ни жалкие улыбки, ни намёки на приличные чаевые, ни прочее. Редко-редко сердобольные официанты, видя, что ты, после ста грамм, не валяешься под столом, ставили перед тобой следующий графинчик, незаметно унося под полой предыдущий. Так что, без своего запаса никто не ходил в те годы по ресторанам.
   Мы тщетно различными мимическими и магическими знаками подзывали к себе нашего официанта. Он иногда оборачивался в нашу сторону, кивал нам головой, но не двигался с места. Терпение наше подходило к концу, когда он вдруг направился к нам. Тут же радостно заурчал желудок, который до этого времени только жалобно скулил, и началось обильное слюновыделение. Но надежды наши на скорое чревоугодие рухнули в тот момент, когда официант, небрежно бросив нам на стол меню, удалился к более привлекательному для него объекту. Мы перелистали меню десяток раз (а, может быть, и сотню - я не считал), мы выучили его почти наизусть и вот, нетерпеливо ожидаемая нами персона, вновь предстала перед нами.
   - Что будем заказывать? - любезно обратилась к нам персона, держа в одной руке блокнот, в другой - ручку.
   Всё, изученное наизусть, скороговоркой излилось из моих уст:
   - Закуска: селёдка - две порции, салат из свежих овощей - две порции (а на дворе был декабрь и свежие овощи "кусались", но на какие только жертвы не пойдёшь в этот день!). Бутерброды с икрой. Красной. Два, - торопился я. - На второе: котлеты по-киевски - две...
   - Котлет по-киевски нет, - невозмутимо сообщил официант.
   - Тогда... - я открыл меню. - Тогда отбивную.
   - Нету.
   - А что у вас есть?
   - Бифштекс.
   - Давайте бифштекс. Два. Пиво.
   - Сколько?
   - Бутылку. Или лучше - две. Водки - двести грамм.
   - Водки нет.
   - Никакой? У вас же в меню перечислено десяток сортов!
   - Никакой нет
   - А что есть?
   - Коньяк.
   - Ну, давайте коньяк. Тогда селёдку вычёркивайте. И пиво только одну бутылку. Ещё - лимон. Ркацители - двести грамм и конфет - двести.
   - Всё?
   - Пока всё.
   Официант ушёл. По его лицу не видно было, чтобы он был доволен нашим заказом. Наши лица тоже не выражали удовольствия.
   Через не весьма продолжительное время, перед нами появилась закуска, а ещё через несколько минут - выпивка.
   Настроение было испорчено. Мы с женой любили водку и всегда запивали её пивом, хотя и существует мнение, что это несовместимые напитки, и совмещение их чревато последствиями. Нам почему-то не "чревалось".
   Быстро расправившись с коньяком, я выжидал удобную минуту, чтобы налить под столом в рюмку мою водку, благо цвет её не отличался от коньячного, но официант, как вкопанный, стоял перед кассой, лицом к нам и не спускал с меня глаз.
   - Ну что? - спросила меня жена, уже не раз попадая со мной в подобные ситуации. - Пойдёшь в туалет?
   - А что остаётся делать, - раздражённо ответил я.
   В туалете, под писсуарами стояла батарея разнообразнейших бутылок из-под водок, коньяков, вин и редких ещё в ту пору импортных напитков, которые приносили с собой в ресторан такие же, как я, бедолаги и опорожняли их в таком непривлекательном для распития спиртного месте.
   Кроме писсуаров, в туалете было ещё две отдельных кабинки, но одна из них была совершенно без запора, а на двери другой болтался крючок, но отсуствовала скобка, в которую он должен вставляться. Что было делать? Я зашёл в эту кабинку, закрыл за собою дверь и, держа её одной рукой за крючок, второй начал доставать из кармана бутылку. В это время в туалет кто-то зашёл Я затаился. Посетитель, не найдя запора на первой двери, начал дёргать ручку моей кабинки. Ручки на дверях, были.
   - Занято! - произнёс я.
   - Скоро?
   - Нет!
   - Почему?
   Наивный вопрос! Ну, мало ли по какой причине я не могу быстро освободить кабинку?
   - Почему? - переспросил меня настырный клиент.
   - У меня запор! - зло крикнул я, пытаясь безуспешно отвинчивать пробку бутылки тою же рукой, в которой была зажата эта посудина. Пробка не поддавалась. Я переложил бутылку в ту руку, которой держал дверь, не выпуская последней из этой же руки, и после небольших усилий открутил, наконец, пробку. Не найдя места, куда временно можно было бы положить этот мешающий мне в руке предмет, - я сунул её в рот. Потом, переложив бутылку из руки, которой держал дверь, в другую руку и, поднеся её ко рту, занятому пробкой, я понял, что глоток будет сделать очень затруднительно, если вообще возможно.
   В это время за дверью вновь раздался настырный, но уже жалобный голос:
   - Ну, скоро?..
   - Я ещё не начал! - крикнул я, не успев ещё вынуть пробку изо рта. Настырник явно не понял, каким местом я кричал.
   Наконец, мне удалось спрятать пробку в карман пиджака и сделать долгожданный и долговымученный глоток. Пососав собственный язык (не нести же в туалет ещё и закуску!), я сделал второй глоток и, убрав бутылочку в карман, спокойно вышел из кабинки. Настырник, ожидавший меня за дверью, моментально вскочив в кабинку, был разочарован, не найдя там запора. Для чего ему было нужно непременно запираться, я так и не понял.
   Я вернулся к столу и принялся быстро закусывать туалетную выпивку. Настроение катастрофически падало. Оркестра в гадюшнике не было, танцев, естественно, - тоже. Дожевав кусок подошвы, именуемой здесь бифштексом и, не имея никакого желания вторично идти в туалет, я ласково сказал жене:
   - Идём отсюда к чёртовой матери!
   - Идём, - согласилась она.
   Странно, что очутившись на улице, мы не ощутили приятной тяжести в желудке и игривого помутнения в мозгах.
   Мы прошли по Крещатику, потом свернули на бульвар Шевченко и молча шли по нему, пока не увидели ресторан "Ленинград".
   - Гулять, так гулять! - предложил я. - Может быть, хоть здесь по-человечески выпьем и закусим.
   - Водки! - не сказал, а почти выкрикнул я, едва только к нам подошёл официант.
   - Водки нет. Есть коньяк.
   Я взглянул на жену и вдруг расхохотался, чуть не во всё горло. Жена улыбалась. Официант тупо смотрен на нас, не понимая причины нашего веселья.
   - А котлеты по-киевски у вас есть? - спросил я, всё ещё смеясь.
   - Нет. Есть бифштекс.
   Тут уже расхохоталась и жена. Официант таращил на нас глаза.
   Заказав коньяк, бифштекс и вино, мы, молча, уставились друг на друга. Сил не было комментировать возникшую ситуацию.
   Когда уже было всё выпито и почти всё съедено, жена спросила меня:
   - В туалет пойдёшь добавлять?
   - Пойду, - буркнул я, и отправился "добавлять".
   В туалете никого не было. Под писсуарами стояла такая же батарея бутылок, как и в "Столичном", на дверях кабинок не было запоров. Меня трясло от какого-то нервного смеха. Желание "добавить" улетучилось. Не переставая смеяться, я вышел из туалета и подошёл к нашему столику.
   - Ты чего так быстро? - удивилась жена.
   - Ты наелась? - ответил я вопросом на вопрос.
   - Нет.
   - Напилась?
   - Нет.
   - И это после двух ресторанов!? Пошли домой! Знал бы, чем это всё закончится, никогда не пошёл бы в эти дерьмовые рестораны! Пошли! Дома добавим!
   По пути домой, я рассказал жене о моём посещении туалета ресторана "Ленинград".
   И что это за страна, и что это за порядки, что выпивать приходится в туалетах, где даже спрятаться нельзя от посторонних глаз?
   Но настроение наше подымалось, так как мы шли домой, где за плитой должна орудовать жена, а не какие-то там неизвестные повара, и водки можно было поставить на стол не какие-то жалкие сто грамм, а полную бутылку, или две, а на двери в туалет стоял надёжный запор, хотя он нам был совершенно не нужен!
   Дома жена поджарила картошечку до румяной хрустящей корочки, приготовила два битка, сделала салат, который ни в какое сравнение не шёл с ресторанным. Я поставил на стол бутылку настоянной на травах водки. Когда всё было подано, я разлил водку и поднял рюмку:
   - За наш с тобою юбилей!
   - Ой, а я и забыла, что мы пошли отмечать наш юбилей в эти клоаки!
   - Не будем о них вспоминать. Выпьем за нашу комнату, за наш стол, за нашу постель, выпьем за нас обоих. Нам хорошо здесь, и не надо было никуда уходить.
   Мы распили водку, мы поужинали. Наконец-то, в желудке появилась приятная тяжесть и в голове зашумело.
   Мы легли на тахту, не раздеваясь. Обнялись, улыбнулись друг другу и стали вспоминать самые счастливые минуты нашей жизни...
  
   2008 г.
  
  
  

Н А К О З Ь И Х Т Р О П А Х

  
   Это было в сказочной солнечной Туве. Мы шли по маршруту Алаш - Хемчик - Енисей. Вот в верховьях Алаша, среди горных кряжей, подступающих к самому берегу реки и обрывающихся крутыми, заваленными обломками скал, склонами в воду, это и произошло.
   Мы плыли целый день. Время подходило к вечеру, а удобного места для ночёвки не находилось.
   - Придётся ночевать среди камней, - хмуро произнёс Миша Чудновский, наш руководитель группы.
   - Давай уж лучше на отвесных скалах, - подсказал кто-то. - Альпинисты же ночуют, да ещё зимой!
   - Хорошо, - быстро согласился Миша.- Только я под Валентином Черноморцем висеть не буду.
   - Почему? - удивился Валентин, - Что я тебе плохого сделал?
   - Ты много чая пьёшь на ночь. И к тому же, ленивый - слезать ночью со скалы не захочешь.
   - Ну и что? - спокойно возразил Черноморец. - Считай, что это мелочь, досадные промашки похода.
   - Хороша мелочь! После четырёх кружек чая! - смеётся Миша.
   Мы тоже смеёмся, хотя веселиться, в общем-то, нечего: мест для ночёвки нет.
   - Вон за тем поворотом, - указывает Чудновский рукой, - если до него не найдём ничего подходящего, будем становиться.
   Мы плывём рядом: плот Миши и мой ЛАС. Река пока спокойная. На голубом небе вовсю палит солнце. Красота! Вот только ночевать негде.
   До поворота ничего хорошего не нашли. Прошли поворот, за ним скалы расступились, отошли от берега, но крутые склоны его были так же завалены обломками скал.
   Когда мы вышли на сушу, для осмотра, оказалось, что весь берег был покрыт многочисленными козьими тропами, выбитыми животными в сухой и жёсткой почве.
   - Ну, что ж, будем ночевать здесь, - сказал Миша. - Дальше может быть ещё хуже. Выгружайте вещи.
   - Тут утром пастухи могут гнать коз, - предположил Витя, но к его голосу почему-то никто не прислушался.
   Мы с Валентином Черноморцем и Наташей начали выбирать место для своей палатки. Излазив весь берег, мы убедились, что мест для установки палатки совершенно нет. В этом же убедились и все остальные. Ставить палатки можно было только на козьих тропах, но они были очень узкими, менее метра шириной. Как мы не бились, устраивая наше жильё, палатка получилась кособокой: левая её часть задиралась на бугор, середина покоилась на узкой козьей тропе, а правая свисала на крутом склоне.
   - Да... - промолвил Черноморец. - В этой палатке втроём можно спать, только отбывая какое-то наказание!
   И, то ли на самом деле этот ночлег не внушал ему доверия, то ли он на этот раз просто не захотел стеснять нас с Наташей, он продолжал:
   - Я с вами спать не буду. Я лягу на свежем воздухе, - и он расстелил свой спальник поперёк козьей тропы, метрах в четырёх от входа в нашу палатку.
   А далее, метрах в десяти и тоже на тропе, устанавливал свою палатку Витя с женой, а за ними - Миша с Аликом. Все палатки стояли друг за другом на одной и той же тропе. Это была единственная тропа, шириной чуть более метра. Остальные были ещё уже.
   Установив палатки, мы сварили ужин, немного выпили, поели, посидели у костра, бывалые туристы начали рассказывать небывалые истории, но так как было уже поздно, а все чертовски устали, то вскоре мы разошлись по палаткам и залезли в холодные спальники.
   Черноморец влез в свой мешок и закутался в нём, как кукла. Из спальника виднелось только его лицо, да и то частично, с дымящейся сигаретой во рту.
   - Валя, тебе не холодно? - крикнул я из своей палатки.
   - Нет. Нормально, - ответил он.
   Нам тоже было тепло.
   Лагерь засыпал.
  
   Утром, едва только начало светать, пастух гнал огромное, многотысячное стадо овец, коз, баранов и козлов через наш лагерь. Удивлённые животные сначала с недоумением пялили глаза на наши палатки, потом начали обходить их, задевая задними ногами за растяжки и путаясь в них. Наша палатка затрепетала, готовая вот-вот обрушиться, но мы с Наташей не замечали этого, так как были заняты делом.
   Через мгновение козы были уже у палатки Вити, так как вскоре послышалось его сонное бормотание:
   - Ну, кто там дёргает палатку? Кончай баловаться, а то встану и морду набью.
   "Баловство", наверное, не прекращалось, потому что через минуту он уже возмущался:
   - Ну, кончай, тебе говорят! В морду дам!
   Из палатки Миши, который очень любил поспать и понежиться утром в спальнике и подходил к столу, когда все уже мыли свои миски после завтрака, слышалось умиротворённое бурчание:
   - Ребята, перестаньте, дайте поспать...
   "Ребята" не переставали. И Миша, не открывая глаз, продолжал уговоры:
   - Ну, кончайте шутить, палатку завалите. Я же вас по-человечески прошу.
   Но козы не понимали человеческого языка и продолжали дёргать палатку.
   В это время какой-то козёл или баран (мы с Наташей не видели, так как были заняты делом), выпутавшись из растяжек нашей палатки, подошёл к Черноморцу, нагнулся над ним и стал принюхиваться. Козёл или баран был, видимо, алкоголиком и с тихой радостью вдыхал спиртные выдыхания Черноморца. Это продолжалось до тех пор, пока... Ну, тут версии о случившемся несколько расходятся. То ли козлу или барану захотелось поцеловать Черноморца за доставленные ему столь приятные минуты наслаждения, то ли он просто окосел от алкогольных паров Черноморца и пошатнулся. Но, как бы, то ни было, а результатом всего этого явилось то, что козёл или баран ткнулся своим мокрым и холодным носом прямо в губы Черноморца. Валентин вздрогнул и открыл глаза. Его изумлённому взору и не прояснившемуся ещё со сна сознанию, предстала покрытая шерстью рогатая, бородатая, с выпученными глазами, голова, находящаяся прямо перед его лицом и лицезреющая оное. (Как Валентин рассказывал впоследствии, ему показалось, что он уже в аду и что за ним пришёл чёрт, чтобы тащить его в котёл с кипящей смолою). И Черноморец испустил истошный вопль.
   Баран или козёл, не ожидавший такого поворота событий, подпрыгнул на полтора метра в высоту, сделал ещё один кульбит, и упал на палатку Вити, завалив её. А Витя в это время как раз вскочил, услыхав дикий крик Черноморца и, отбросив в сторону спальник, хотел мигом вылететь из палатки. В ту же минуту баран или козёл обрушился на него сверху, свалив его с ног прямо на жену и придавив к ней своим телом.
   - Это безобразие! Это переходит все границы! - кричал Витя из под барана или козла. - Я, честное слово, сейчас набью кому-то морду!
   К этому времени Черноморец уже окончательно проснулся и вскочил на ноги, не вылезая, впрочем, из спальника и не выпутывая из него рук. Он скакал в мешке по лагерю и кричал во всё горло:
   - Дайте мне ружьё! Дайте ружьё! Я застрелю сейчас этот рогатый шашлык!
   Тут как раз из-за кустов показался пастух. Старый, похожий на сухой сучок, тувинец.
   - Зачэм стрэлять? Нэ нада стрэлять. Барашка казённый чэловэк.
   - Казённый, казённый, - не переставал возмущаться Черноморец, подпрыгивая в мешке, - расплодил гомосеков, целоваться по утрам лезут!
   Тувинец не понял юмора. Проходя через лагерь и погоняя прутиком своих подопечных, продолжал разговаривать сам с собой:
   - Зачэм целовать барашка? Вона! - обрадовался он, увидев жену Вити, вылезавшую из-под обрушенной палатки. - У вас дэвочка ест! - и, посасывая потухшую трубку, пошёл дальше.
   Витя с женой стояли у своей палатки и, кряхтя, потирали ушибленные и оттоптанные копытами места.
   А козы, обходя палатку Миши, уловили, видимо, запахи, от продуктовых мешков, уложенных под палаткой и, схватив их зубами, потянули к себе. Мешки запутались в растяжках, другие козы принялись помогать своим подругам. Палатка затрещала. Миша выполз из палатки на четвереньках, хлопая глазами и не понимая, что здесь происходит, потом увидал, как мешки расползаются в разные стороны.
   - Что вы делаете?! - закричал он, - отдайте мешок! - и он погнался за убегавшей козой, тащившей лёгонький мешок с хлебом.
   Черноморец скакал в спальнике за козой, уволакивающей мешок с тушёнкой.
   - Отдай тушёнку! Ты её не будешь есть! Тигра рогатая! Дайте мне ружьё!
   Витя с женой тоже бегали за козами, отнимая наши продукты, но мы с Наташей этого не видели, так как были заняты делом.
   Один только Алик не принимал участия в спасении похищенных продуктов. Он относился к жизни философски, и в настоящий момент его интересовало только одно: как это к о з а может украсть у ч е л о в е к а продукты?
   - Что они делают? - вопрошал он неизвестно кого, а лицо его светилось жизнерадостной улыбкой. - Это же воровство! Кто их учил? Послушай, - крикнул он проскакивающему мимо Черноморцу, - и в Туве тоже воруют? Даже козы?
   - Дай ружьё! - крикнул зацикленный Черноморец, и поскакал в мешке дальше.
   Когда мы с Наташей выползли из палатки, лагерь уже спал, вернее, досыпал, досматривая последние утренние сны, палатка Вити была уже восстановлена, мешки с продуктами были сложены там же, где они и лежали до этого, а вдали клубилось облако пыли, поднятой копытами бекающего и мекающего стада.
   Посередине лагеря, в спальнике, как статуя, стоял Валентин Черноморец и тоже, по-моему, спал...
  
   1974 г.
  
  
   З А З Е М Л Е Н И Е
  
   Был у меня один друг. Володей звали. Почему - был? Помер он давно. Чудак-человек был. От чудачеств своих и помер. Хотел долго прожить на свете и, что ни услышит интересного о продлении жизни, то тот час же к себе и примеряет. Иногда получалось, чаще выходило боком.
   Узнал он как-то, что для продления жизни полезна голодовка: шлаки при голодовке выходят, организм от всякой гадости очищается и, как следствие, - омолаживается. Ну ладно, голодай себе на здоровье, но голодай же, с умом! Не сразу на большой срок настраивайся, а постепенно: сначала день-два, потом неделю-другую, а затем можно и на месяц замахнуться. Но всё это потихонечку и помаленечку, чтобы организм постепенно привыкал к отсутствию пищи в желудке. Так нет же! Сразу начал месячную голодовку, без предварительной разминки. На двадцатый день ему стало так плохо, что он обратился в нашу заводскую медсанчасть, с просьбой получить больничный лист. Больничный заведующая ему не дала, а назвала его дураком. "Вы же разлагаетесь изнутри! - кричала она ему в лицо. - От вас же пахнет трупом! Прекратите немедленно вашу дурацкую голодовку!" Конечно, заведующую поликлиникой нельзя было обвинять в невежестве. Что она могла знать о лечебном голодании, она, окончившая наш советский мединститут, где в то время от народных методов лечения отмахивались, как чёрт от ладана! Володя не прекратил голодовку, продержался до конца месяца. В этом ещё не было ничего страшного. От лечебного голодания не умер ещё ни один человек в мире. Умирают на выходе. Вот на выходе он и попался. Чудом остался жив, но выводов для себя никаких не сделал.
   Прошло лет десять-двенадцать. Я тоже занялся лечебным голоданием. Иногда мы начинали с ним вместе недельную голодовку, иногда - отдельно. Зашёл я как-то к нему в гости, смотрю: мечется человек по комнате из угла в угол, за живот держится, стонет. "Что с тобой?" - спрашиваю его, "Да, понимаешь, голодал неделю и всё время так хотелось есть, что не вытерпел, купил полкилограмма сала и съел с хлебом..." "Ты с ума сошёл! Ты же уже более десяти лет голодаешь. Неужели ты не понимал, что это убийственно для организма - такой резкий переход?" "Понимал, - жалобно промолвил он, - но кушать сильно хотелось..."
  
   А то ещё узнал от кого-то, что очень полезно для продления жизни сыроедение и перешёл полностью на сырую пищу. Летом, конечно, ещё ничего: изобилие овощей и фруктов. Зимой - хуже. Приходит к нам в гости со своей женой, а моя жена приготовила салат-оливье, жаркое и разные закуски. Он вынимает из полиэтиленового пакетика морковку, половину свеклы, пару капустных листиков, кладёт всё это на свою тарелочку и грызёт. Как кролик. Спиртное он, конечно же, не пил. А мы успевали и пропускать рюмку за рюмкой за наше здоровье, и закусывать тем, что Бог послал. А послал он много чего, не только морковку и капустные листики.
   - Неужели тебе не хочется хоть раз попробовать пюре с мясом, да ещё под оливье, да ещё под рюмку? - спрашиваю с издевкой его.
   - Нет, - отвечал он, - Я уже привык так питаться.
   А глаза по столу так и бегают, так и рыскают...
   Безусловно, сыроедение на самом деле полезно, об этом написаны уже десятки и сотни статей и книг, но заниматься им можно, когда ты холостяк или заниматься вместе с супругой. Чтобы не соблазняли тебя аппетитный вид и умопомрачительные запахи, исходящие от свежеприготовленной пищи, которую ты - увы!- можешь только созерцать. А так можно и язву желудка заработать... Но он умер не от язвы. Он умер от рака пищевода. Дело в том, что летом всё происходило нормально: поглощаемая пища, хотя и была абсолютно холодной, но на улице сияло солнце, и в комнате было тепло. Зимой же ему нечем было согреться, кроме морковки, и он поглощал в неимоверных количествах горячешный чай и сжёг себе пищевод.
  
   Но я хочу рассказать о случае, происшедшем с ним в то время, когда он ещё был жив и не занимался гастрономическими опытами. Услышал он где-то, что тело человека за день накапливает на себе заряд статического электричества, и что это, якобы, вредно для организма. А снять с себя этот заряд - пара пустяков! Надо просто в течение часа походить по земле босиком - и только! Но, во-первых, жалко терять целый час на пустую ходьбу, а, во-вторых, зимой по земле не очень-то потопаешь босиком. И, то ли он сам додумался до этого, то ли ему опять кто-то подсказал, но решил он "заземляться". Самым элементарнейшим способом. Привязывал к своей ноге оголённый провод, а второй его конец, тоже оголённый, укреплял на радиаторе водяного отопления - и в постель. Человек спит, а заряд потихоньку стекает на землю и наутро от него, от заряда, одно воспоминание остаётся.
   В то время Володе было около пятидесяти лет, то есть человек был, можно сказать, в самом расцвете своих сил, в самом соку, и присутствие рядом лежащей супруги не всегда оставляло его равнодушным. Жена Володи не разделяла его электроувлечений, но от секса с супругом, привязанным за ногу к батарее водяного отопления, не отказывалась. И всё всегда проходило нормально, но как-то произошла неувязочка. То ли Володя почему-то вошёл в неуёмный раж, то ли супруга переусерствовала, но ноги обоих запутались в свободно болтающемся проводе. Поначалу борьба с проводом проходила молча. В продолжение некоторого времени то он, то она нервно дрыгали ногами, пытаясь освободиться от электрических пут и сбиваясь с ритма, то он, то она чертыхались про себя, вспоминая всех нечистых, но ничего не помогало.
   Первой не выдержала жена:
   - Слазь! - сказала она коротко и решительно.
   - Не могу... - отвечал с тоской Володя. - Надо сначала распутаться.
   - Так распутывайся! Убирай к чертям свой дурацкий провод! - вышла из себя супруга.
   - А как хорошо началось... - бормотал про себя Володя, распутывая непослушные петли.
   Больше таких экспериментов супруги не предпринимали. Володя укрепил на ноге металлический браслет и подсоединял к нему злополучный провод с помощью штекера. Теперь, стоило ему только услыхать у своего уха учащённое дыхание жены, он мигом освобождался от провода, стоило только быстро выдернуть штекер. Правда, иногда супруга спрашивала его почти безразличным тоном:
   - Что это у тебя за железяка на ноге?
   - Да так... - отнекивался Володя. - Ведь не мешает?
   - Не мешает, - меланхолично соглашалась супруга.
   И дело заканчивалось обоюдным удовольствием.
  
  
   2007 г.
  
   В А С Я
  
   Тува. Река Хемчик. Дивные места. Река быстрая, порожистая, берега крутые, обрывистые, а на скалистых уступах, и справа, и слева, - козы. Наверху многочисленные стада полудиких коз пасут тувинцы, а тут их - единицы. Лезут на почти отвесные скалы, прыгают вниз, и всё это так красиво, так грациозно! А козлы потряхивают своими бородами, мотая головой, украшенной красивыми рогами и стоя на таких скальных уступах, что и не поймёшь, как они туда забрались.
   Впрочем, не всегда их головокружительные прыжки оканчивались благополучно. Нет-нет, да и попадается на берегу, выброшенный рекой, мокрый, раздутый труп животного. Мы чалимся, осматриваем козла. От него идёт неприятный запах мертвечины.
   - Жаль, - говорит Миша.- Если бы только что свалился, можно было бы употребить его в пищу.
   - Дохлого?! - спрашивали испуганно женщины.
   - Мёртвого, - уточняет Миша. - Какая разница: зарежут его или он сам упадёт со скалы и разобьётся?
   Действительно, разницы никакой нет, соглашались мы.
   Но, как назло, сколько мы не плыли и сколько нам не попадались на пути околевшие козлы, - вид их был, мягко говоря, не для употребления в пищу. Во всяком случае, в пищу человеческую.
   И вот тут-то, после очередного, обсаженного зелёными мухами трупа, у Вити и возникла идея:
   - А что, если нам купить у пастухов козла? Они здесь не дорого возьмут.
   - Кто, козлы?
   - Сам ты козёл! Пастухи.
   Идея понравилась. И, увидев очередное стадо, мы решили зачалиться и попробовать поторговаться с пастухами. Однако, берега реки были каменистые, круто обрывающиеся в воду, и пока мы нашли подходящее место для чалки, - стадо оказалось далеко позади.
   - Ничего! - не унывает Миша. - Мы проплыли километра полтора, не больше. Кто пойдёт за козлом?
   - Вот вы с Витей и идите. Инициатива наказуем, - сказал Черноморец.
   Миша помялся, помялся, покрутил носом, но видя, что Витя уже собирается, начал собираться сам.
   - Возьмите бутылку. На всякий случай, - подсказал я.
   -Уже взяли, - улыбнулся Миша, продолжая копаться.
   Идти им, честно говоря, не хотелось. Они немного ещё поговорили о том, что козла можно поймать и без помощи пастуха, а можно просто и пристрелить (ружья у нас были), но девчата были категорически против, и настаивали на честной сделке.
   - Верёвку взял? - нехотя обратился Миша к Вите.
   - Взял...
   - А ружьё брать будем?
   - Да ну его! Неохота таскать.
   Как они потом жалели об этом!
   Сунув бутылку в карман и закинув верёвку на плечо, они вскоре отправились в путь, а мы начали разбивать лагерь. Место, где мы остановились, представляло собой небольшую, залесённую редкими елями площадку, огороженную с двух сторон скалами, с третьей густым кустарником и с четвёртой - рекой.
   Мы установили палатки, разожгли костёр, сварили ужин, а наших добытчиков всё не было. Но вот и ужин уже закончен, и костёр почти догорел, а их нет как нет.
   - Может быть, с ними что-то случилось? - волновались девчата.
   - Что может случиться? Если даже один из них поломал ногу, то другой сможет прийти в лагерь за помощью.
   Приближался вечер. Тут уже стали волноваться и мужчины
   А наши охотники, быстро обнаружив пастуха и распив втроём бутылку, сторговались с ним почти за бесценок.
   - Какого козла брать? - спросил Миша, вставая из-за самодельного столика.
   - А любого, какого поймаете, - ответил пастух с серьёзным видом.
   Миша с Витей долго гонялись за облюбованным ими вначале козлёнком, потом ловили другого, потом уже хотели поймать любого, самого хилого, еле державшегося на ногах, лишь бы он от них не убегал. Но у этого козла, который понуро стоял в стороне, склонив голову, и, казалось, только и ждал своей смерти, вдруг, неизвестно откуда, появлялась бешеная прыть, когда к нему приближались наши охотники и он быстро скрывался в спасительном стаде, державшемся в безопасном отдалении от ловцов.
   - Эх, зря не взяли ружьё! - сокрушался Миша. - Как бы я сейчас саданул его между рогов!
   - А ты лассо кидать умеешь? - спросил Витя.
   - Давай попробуем.
   Но из этой затеи ничего не вышло. Пока Миша и Витя выпутывались из верёвки, брошенной, якобы, на рога животного и очутившейся почему-то на их фигурах, - козлы были уже далеко.
   Проклиная и козлов и саму идею покупки козла, и все самые аппетитнейшие шашлыки на свете, Миша и Витя ещё носились часа полтора среди разбегавшихся в разные стороны животных, пока, наконец, не навалились оба вместе на небольшого козлёночка, чуть не переломав ему ноги. Заарканив козла, ребята повернули домой.
   Справедливости ради, надо сказать, что вначале козёл тащил наших охотников за собою, туго натягивая верёвку, закреплённую на его шее. Сначала ребятам это понравилось, но вскоре они поносили козла самыми непристойными словами. Миша бежал, спотыкаясь, за козлом и кричал на бегу Вите:
   - Подержи верёвку! Я не могу больше! Я уже из сил выбиваюсь!
   - Если догоню, подержу!.. - задыхался позади Витя.
   Но потом, как только козёл достиг какой-то, известной только ему, козлу, границы, - роли поменялись местами. Теперь козёл упирался, бороздил рогами землю, падал на передние колени и никак не хотел идти дальше. Что оставалось делать? Пришлось взваливать эту сорокакилограммовую тушу на плечи и нести её в лагерь.
   Уже смеркалось, и нервы наши были напряжены до предела, когда мы услышали приближение наших охотников к лагерю. Сначала был слышен только мат, и это продолжалось довольно долго, так как стояла предвечерняя тишина и даже река, казалось, успокоилась и не шумела так, как днём, а человеческие голоса были слышны на далёком расстоянии.
   Так вот, сначала мы услышали мат и недовольное чертыхание кого-то из охотников, потом - тяжёлое сопение, вздохи и жалобы на несправедливость жизни и, наконец, появились они. Впереди шёл Миша, ощупывая ногами, теряющуюся в темноте тропу, а за ним - Витя, с безучастной тушей на плечах. Витя, хотя и был зол как чёрт, бережно спустил козла с плеч и привязал его к дереву.
   - Если бы знал, что это будет за ловля, ни за что бы, ни пошёл! - произнёс он устало, опускаясь на бревно.
   - Надо было ружьё брать, - в тон ему пробормотал Миша и сел рядом.
   Во время ужина ребята рассказывали все перипетии их борьбы с козлом.
   - Ну и намучились мы, братцы, - рассказывал Миша, проворно орудуя ложкой в миске с кашей, - Во-первых, ловили Васю часа полтора или даже больше.
   - Почему "Васю"? - спросил Алик.
   - А мы ему сразу дали имя, сразу назвали Васей. Но ловля - это ещё полбеды. Это игрушка по сравнению с тем, что было потом. Сначала он шёл нормально.
   - Какое "нормально"?! - возмутился Витя. - Бежал верёд, как с цепи сорвался!
   - Да, сначала бежал. А потом упёрся и - ни в какую! Мы его и били и уговаривали - никакого толку. Тащим вдвоём за верёвку, а он подгибает коленки и сдирает кожу до крови, а идти не хочет.
   - Бедный Вася! - заохали женщины. - Может, ему перевязку сделать?
   - Харакири ему, а не перевязку! - ругнулся Витя.- Сам маленький, а такой тяжёлый! Рубаха - хоть выкрути.
   Поужинав, ребята успокоились.
   - Ладно, - поднялся Миша. - Уже поздно. Завтра будем его резать. Слышишь, зараза? - обернулся он в сторону козла.
   А Вася не слышал. Он был совершенно безучастным ко всему, что происходило вокруг него. Стоял у самого дерева, упёршись в него лбом, и не шевелился. Даже к свежей траве, которую ему нарвали женщины и положили перед его мордой, не прикоснулся.
   Бедное животное, бедный Вася! Жить ему осталось последнюю ночь.
   Утром всех нас, даже алчущих крови охотников, поразило то, что Вася стоял у дерева в той же самой позе, что и вчера, упершись в ствол лбом. Наши знания зоологии не превышали школьной программы, и поэтому никто из нас не знал: спят ли козлы, как коровы, лёжа на боку, или стоят всю ночь на ногах, как лошади? Во всяком случае, Вася (это мы все могли подтвердить под присягой) ночь провёл стоя, не отходя от дерева, хотя верёвка, за которую он был привязан к стволу, была довольно длинной. Трава перед ним осталась не тронутой. Он как будто понимал, чувствовал, что приходит его конец, его смертный час. Но почему он не делал никаких попыток освободиться, перегрызть верёвку, убежать. Отчего такая безучастность к собственной судьбе? Женщины нарвали свежей травы, и положили перед ним. Он даже не шелохнулся.
   Всё это подействовало на нас удручающе. Пока варился завтрак, пока мы умывались и готовились к трапезе, не слышно было, обычных в это время шуток, смеха. Состояние было такое, как будто мы присутствовали на поминках не отошедшего ещё в мир иной животного.
   - Кто будет резать Васю? - спросил Миша во время завтрака.
   - Ой! - воскликнула жена Вити. - Зачем его резать?
   - А ты его хочешь есть живым? - попытался Миша улыбнуться.
   - Нет, но резать... Может быть как-то иначе.
   - Давайте его застрелим. Пожертвуем одним патроном. Это и быстрее и не так кровожадно, - сказал я.
   - Я стрелять не буду, - быстро промолвил Миша, - это не охота, а убийство.
   - Я тоже, - произнёс Витя, второй наш охотник. - Отпустите его, пусть он попытается убежать, тогда я ещё смогу выстрелить, а так, в привязанного... Нет, пусть кто хочет стреляет. Я дам своё ружьё.
   Тогда как-то нервно заворочался на месте Алик и, обведя нас всех поочерёдно взглядом, сказал:
   - Ребята, если вы не будете обо мне плохо думать, я застрелю Васю. Только вы не думайте обо мне плохо. Я не убийца, просто... просто... - и не найдя слов для утверждения своей мысли, он замолчал.
   Но тут надо, пожалуй, сказать несколько слов об Алике. Это был невысокого роста, в меру пухленький молодой человек. Он никогда не унывал, улыбка никогда не сходила с его лица, его никогда нельзя было застать праздно проводящем своё время. Он всегда вызывался кому-то помочь, что-то сделать, куда-то сходить, хотя и помогать, и делать что-то, и идти куда-то совсем было не нужно. Но для полноты его неординарного портрета надо сказать, что одной из отличительных черт Алика была та, что он являлся страстным любителем необычайных перлов русского фольклора. Не того, конечно, фольклора, который мы изучали в школе, а того, который, как ему и положено, передаётся из уст в уста, а если и появляется иногда в письменном, так сказать, варианте, то только на заборах, в лифтах и на стенах общественных туалетов. Но в этих местах обычно был примитивный фольклор, а Алик, повторяю, коллекционировал перлы.
   Как-то мы добирались в верховья Чёрного Черемоша. Пять или шесть туристских групп втиснулись в небольшой автобус, заполнив его до самой крыши и байдарками, и своими телами.
   - Вы окна не выдавите своими лодками! - предупредил нас водитель автобуса.
   Но дорога была тряская, груз по мере движения уплотнялся, перемещался и, как и следовало ожидать, на очередной остановке обнаружилось, что заднее стекло автобуса выдавлено. Что тут началось! Из водителя фонтаном брызнули перлы! Нет, не трёх- и четырёхэтажного мата; не было в наше стране тогда ещё таких небоскрёбов, с которыми можно было бы сравнить этот многоэтажный мат! Водитель кипел, он не давал нам произнести ни слова, он заливался соловьём, не слыша ничего вокруг себя! Но я смотрел не на него, я смотрел на Алика. На его лице отражались, ежесекундно сменяя друг друга, и радость от услаждающих его слух звуков, и веселие от созерцания этой колоритнейшей картины, и восхищение этим народным умельцем в лице водителя автобуса, и восторг от всего этого, вместе взятого. Глаза Алика округлились, рот его вытянулся трубочкой, Алик то приседал, то подпрыгивал в воздух после очередного перла и бросал на всех нас искрящиеся и возбуждённые взгляды. Потом выхватывал из кармана штормовки маленькую записную книжку и авторучку и быстро-быстро записывал в ней перл за перлом.
   Наконец водитель, увидав сунутые ему почти под нос деньги, умолк. Но Алик ещё долго был в экстазе; он стоял с открытым ртом и не мог произнести, ни слова. Первая фраза, которую он вымолвил, когда мы привели его в чувство, была такой:
   - Ребята! Надо ему ещё одно стекло выдавить!
  
   И вот, этот самый Алик, решил убить Васю.
   - Ребята, - снова повторил он, - если вы не будете обо мне плохо думать, я застрелю Васю.
   Охотники, Витя и Миша, тот час же согласились с тем, что убивать Васю будет Алик, и они поспешили убедить Алика в том, что мнение о нём у них не изменится. Женщины сказали, что Алик всегда будет в их глазах рыцарем без страха и упрёка.
   - Витя, ты дашь мне твою двустволку? - спросил Алик.
   - Конечно!
   - Возьми лучше мою одностволку. Витина даёт осечки, - предложил Миша, но Алик не согласился.
   - Всё-таки два ствола! Если один откажет, то другой сработает.
   - Ну, как хочешь!
   Витя полез в палатку заряжать ружьё.
   - Постой, Витя! - закричал я. - Погодите. Зачем спешить? Я где-то читал, что в древние времена в какой-то стране был такой обычай: если преступника, приговорённого к смерти, соглашалась взять в мужья какая-нибудь женщина, то казнь отменялась и тут же оформлялся брак. Так вот я подумал...
   - Чтоб я вышла за Васю замуж?! За козла! Никогда! Я Витечку не брошу.
   - Я тоже не хочу за Васю выходить, - сказала Наташа. - Он ещё слишком молод.
   - Это ничего! Он подрастёт. Но ты его сможешь спасти от смерти.
   - Нет и нет! Не желаю!
   Осталась третья и последняя наша надежда - Таня. Все взоры были устремлены на неё.
   Таню нельзя было назвать красавицей. Более того, она даже не была симпатичной и, если уж быть абсолютно справедливым, то, положа руку на это самое место, которое "тукает", можно со всей ответственностью констатировать, что Вася был красивее Тани. Но даже Таня, эта худющая как жердь, перезревшая девушка, с вечной ехидцей на непривлекательном лице, даже Таня отказалась от спасительного для Васи замужества.
   - Ты подумай. Хорошо подумай. Соверши геройский поступок, - уговаривал Таню Черноморец
   . Но Таня осталась непреклонна.
   - Нет, - сказала она тихо, но твёрдо.
   Вася был обречён.
   Витя полез заряжать ружьё. Мы поднялись из-за стола.
   - Ну что, Вася, - подошёл Алик к козлу... - приходит твой смертный час. Молись теперь Богу.
   Алик надеялся произнести эту фразу шутливым тоном, но шутка не получалась. Все мы понимали, что сейчас произойдёт самое настоящее убийство абсолютно беззащитного животного, и это сознание как-то сковывало наши эмоции.
   Вскоре Витя вылез из палатки с ружьём в руках и передал его Алику. Алик стал в позу в четырёх метрах от козла.
   - Ой, ой! Погодите! - завизжали женщины. - Мы спрячемся! - и убежали в кусты.
   Мы все стояли сбоку от Алика и переводили свои взгляды то на него, то на Васю. Алик долго целился.
   - Ну, давай уже, не тяни! - не выдержал Миша.
   Нервы у всех были напряжены.
   - Ребята, я же хочу, чтобы он не мучился, чтобы попасть прямо в голову, - сказал Алик, не опуская ружья. Потом зажмурил левый глаз и нажал курок.
   Раздался сухой щелчок. Мы все набросились на Алика.
   - Я не виноват! - оправдывался он. - Это ружьё виновато! Я сейчас со второго ствола жахну!
   - Жахну, жахну! - кричал Миша, - надо было брать мою одностволку!
   Мы все возмущались, суетились, ругали и Алика, и ружьё Вити, один только Вася стоял молча, уткнувшись в ствол дерева, как будто всё это его совершенно не касалось.
   Наконец страсти утихли. Алик снова поднял ружьё. Мы замерли. Вот он упирает приклад в плечо, вот прикрывает левый глаз, вот плавно нажимает на спуск (мы во все глаза следили за его пальцем), вот... - И опять щелчок! Опять осечка!
   Что тут началось! Кричали все сразу, перебивая друг друга, Алик тыкал пальцем в ружьё, а потом указывал на Витю, не надеясь нас перекричать, Витя разводил руками, вынимал из карманов патроны и показывал для чего-то их капсюли, из кустов кричали девчата: "Что там у вас случилось? Чего вы шумите?"
   Миша заряжал свою одностволку.
   - На! - сказал он, подавая ружьё Алику. - И учти: если и в этот раз будет осечка, то стрелять уже буду я. И не в Васю, а в тебя! Понял?
   - Ну, причём тут я? - пытался оправдываться Алик, но ему не дали договорить.
   - Стреляй! Не играй на наших нервах!
   Алик поднял ружьё и уже, почти не целясь (он подошёл ещё на метр ближе к козлу), спустил курок. Грянул выстрел, эхом прокатившийся по скалам. Вася упал, как от удара ногой и задёргался. Мы осмотрели его. В правой части головы было небольшое входное отверстие от пули, левая была вся разворочена.
   Выползли из кустов девчата.
   - Ну что? Всё?
   - Всё...
   Они подошли, посмотрели.
   - Бедный козлёночек, бедный Вася!
   Но нас уже покинуло напряжение, на лицах появились улыбки.
   - Небось, когда будешь есть шашлык, так и не вспомнишь про бедного Васю! - шутит Черноморец.
   - Ну, так это уже будет не Вася, а просто мясо! - оправдывается Наташа.
   - А кто будет свежевать Васю? - спросил Витя.
   - Пусть Роберт свежует.
   Почему я? Я никогда не занимался этим делом, я только раз в жизни видел, как это делается. Видел! А не делал!
   А, впрочем, почему бы не попробовать? Я привязал Васю за задние ноги, раздвинув их укреплённой между ними палкой, ребята помогли мне подвесить Васю между двух близко стоящих друг от друга деревьев, и принялся за дело.
   Шкуру я снял быстро. Её взял Валентин Черноморец, хотел выделать и привезти в Киев, но она через три-четыре дня завонялась и её пришлось выбросить. Когда козёл был в шкуре - это ещё был Вася, когда шкура была снята - это уже была просто окровавленная туша, это была козлятина, это было мясо. От Васи уже ничего не осталось...
   Затем я вскрыл брюхо, извлёк из него на свет божий требуху и, к своему удивлению, сумел обнаружить и сердце, и печень, и лёгкие, и почки, не перепутав их друг с другом. Потом уже начал разделывать тушу по сортам (о которых не имел ни малейшего представления!).
   Ужин у нас был отличный! Суп с мясом, жареная печень и традиционные шашлыки! Наелись все, даже оба Миши с Валентином. Вкусный был Вася!
   Утром мы отчалили. Оставшееся мясо завернули в полиэтилен и привязали под плотом. Вода была холодная, почти ледяная и мясо должно было там хорошо сохраниться.
   К сожалению, наши надежды не оправдались. Всё мясо мы так и не успели съесть. Последние килограмма три-четыре, как было не жаль, пришлось выбросить.
   Вася протух...
  
   1975 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Б А Л А Б А Н
  
   Балабан - это не кличка, это фамилия Эдика. Впрочем, почему Эдика? На работе все сослуживцы называли его Эдуардом Васильевичем, так как он был начальником. Маленьким таким, совсем маленьким, но - начальником. Но часто бывает так, что чем меньше начальничек, тем с большим апломбом он задирает свой нос. А для нас, туристов, Эдик был просто Эдиком.
   Эдик смотрел на всех свысока, как будто все, весь мир, был ниже его по рангу. Если бы он мог - наступал бы на всех ногою, всею ступнёю, но, к счастью, не мог. Он не г о в о р и л, а и з р е к а л свои мысли, не заботясь,. впрочем, о том, понимаем ли мы его или нет (часто мы не понимали его глубокомысленных изречений). Он задавал тебе вопрос и тут же отворачивался от тебя, не ожидая ответа на свой вопрос. Он не слушал твою речь и часто начинал говорить, когда ты ещё не окончил своей мысли. Дежурить с ним в паре - было мучением. Сёма, которому, к несчастью, досталось дежурство вместе с Эдиком, обычно сам и собирал дрова, и растапливал костёр, и поддерживал огонь, и готовил пищу, а Эдик сидел рядом, на бугорочке и копался в своей коробке с фотоаппаратурой. Он копался в ней каждый день. Что-то раскручивал, продувал, скручивал, разбирал снова, опять собирал: то ли хотел изобрести минитрактор из своих аппаратов, то ли швейную машину. И этому не было видно конца. Когда я миролюбиво спрашивал его, почему он не помогает Сёме, Эдик вполне серьёзно отвечал: "Не было указаний!", когда я спросил Сёму, почему Эдик ему не помогает, Сёма ответил: "А пошёл он!.." и послал его так далеко, что и сказать нельзя.
   К концу похода у меня появилась твёрдая уверенность в том, что для полного ансамбля Эдику на нашем парусном тримаране не хватает только письменного стола. Знаете, такого большого двухтумбового стола, с множеством телефонных аппаратов на нём. Как бы тогда распределялись роли на нашем тримаране? Я бы был капитаном, Толя Стоянов - моим заместителем, Валентин Лебедь - кассиром, Сёма - боцманом. Таня Голикова - завхозом, а Эдик, за своим внушительным столом был бы... был бы просто Эдиком!
   Иногда в моей голове складывалась более конкретная, более наглядная картина. Раз я капитан, значит я, наверное, голова; Стоянов, конечно, правая рука; завхоз - левая; боцман - это туловище, с ним тесно связаны все органы; штурман - шея, куда повернёт шея, туда все и плывём; кассир, безусловно, ноги, пока есть деньги - ноги носят, нет денег - стоп машина! Итак: голова, шея, туловище, руки, ноги... Что там ещё осталось? Ну вот, то, что осталось, - это и есть Эдик.
   Так вот этот Эдик, ко всем своим прочим "достоинствам", оказался ещё и отчаянным трусом.
   Мы стояли на небольшом острове на карельском Сег-озере. Островок был совсем крошечным: метров, примерно, двадцать в ширину и пятьдесят в длину, а до берега, до материка, так сказать, было около двухсот метров. Мы остановились на этом острове для ночлега и когда готовили ужин, увидели вёсельную лодку, которая медленно обходила вокруг нашего острова. В ней было двое рыбаков, парней лет по двадцати-двадцати трёх. Перед ужином Эдик отвёл меня в сторону и зашептал:
   - Ты заметил рыбаков, которые изучали наше месторасположение? Заметил, какие у них бандитские лица? Это, наверняка, бывшие зэки. Они могут ночью напасть на нас. Я видел у них в лодке ружьё.
   - Там, по-моему, стоял ещё пулемёт "Максим", - улыбнулся я.
   Эдик не понял юмора, обиделся и, молча, отошёл от меня. Позже я увидел, как он шептался с Сёмой, потом с Валентином, потом с остальными, с каждым в отдельности. Лодка с "бандитами" к этому времени причалила к берегу материка, ребята разожгли костёр, варили ужин и готовились к утреннему клёву.
   После ужина ко мне подошёл Стоянов:
   - Роберт, ты видел ребят в лодке? Эдик их рассмотрел вблизи. Он говорит, что это сбежавшие зэки, что могут ночью напасть на нас.
   В голосе Стоянова не было тревоги. Последнюю фразу он произнёс с улыбкой.
   - Идём к костру, - предложил я. Там сидела вся группа.
   - Ребята, - обратился я ко всем, - Эдик обнаружил вблизи нас бандитов, вон на том берегу, - указал я рукою. - Они могут ночью напасть на лагерь и поэтому надо организовать ночное дежурство. Первым будет дежурить Эдик.
   Мужчины заулыбались. Эдик нахмурился.
   - Зря вы смеётесь, у них ружьё. А дежурить надо по двое.
   - Ладно, иди спать, я останусь! - сказал Сёма. Он пожертвовал собою не потому, конечно, что любил Эдика (Боже упаси!), а просто потому, что его всегда мучила бессонница, если он после ужина не был под мухой, а сегодня мы должны были бдеть всю ночь, и потому все были, как стёклышко.
   - Давай посидим вместе, - предложил я, так как и мне спать почему-то тоже совсем не хотелось.
   Все разбрелись по палаткам и вскоре заснули. Мы с Сёмой набрали полный десятилитровый котёл воды, вскипятили чай и сидели у затухающего костра, выпивая кружку за кружкой, изредка переговариваясь и смотря на лодку с "бандитами". Белые ночи потихоньку превращались в серые, но и в этом полумраке была отчётливо видна далёкая лодка, которая явно не собиралась начинать вероломное нападение на наш миролюбивый лагерь.
   Часам к двум ночи глаза наши начали слипаться, котёл был уже пуст и мы, так и не дождавшись диверсионных событий, решили идти спать, не забыв, конечно, после обильного чаепития посетить кусты.
   Я залез в палатку. Немного покрутился и, как мне показалось, быстро заснул, но коварный чай не дал досмотреть даже первого сна. Я уже готов был вот-вот выскочить из палатки, как вдруг... Вдруг я услышал отчётливые шаги по лагерю. Это были человеческие шаги! Животные так не ходят! Да и откуда взяться тут животному, на этом крохотном островке? По лагерю шагал бандит! Вот он подошёл к одной палатке, постоял, потом - к другой, опять постоял... Что он собирается делать? Обворовывать нас? Убивать? Чем, ружьём? Или топором? Или ножом? Мысли вертелись в сонном мозгу, обгоняя одна другую. Что делать? Кричать? Подымать тревогу? Выскакивать самому? (А самому выскочить, ой как надо было!). Пока я терялся в догадках, шаги затихли. Я тихонько высунулся из палатки, осмотрелся, в лагере никого не было. Пулей сбегал в кусты, потом обошёл весь лагерь, все палатки. Все спали спокойным сном. Да что, в конце концов, у нас можно украсть? Бриллиантов мы с собой не возим, а если и возим, то не сваливаем их в кучу у палаток. У палаток обычно лежали продукты в мешках, котлы, мокрая обувь, спасжилеты. Всё это находилось на своих местах. Я медленно обошёл весь остров, осмотрел все кусты, но ни одного бандита не нашёл. И лодка их стояла на том же далёком берегу. Успокоенный, я залез в свой спальник и уснул. И опять мне показалось, что спал я долго, но это только показалось. Опять этот несчастный чай разбудил меня среди тревожного сна. Но что это?! Я опять явственно слышу шаги по нашему лагерю! Галлюцинация это, что ли? Да нет! Вот он, бандит! Стал у моей палатки, постоял, прислушался и пошёл дальше, снова остановился. Опять пошёл. Шаги затихли вдалеке, потом явственно стали слышимыми вблизи, потом прекратились. Что это было? Я выполз из палатки. Лагерь был пуст, Я снова обошёл весь остров, но бандит как в воду канул.
   Через полчаса или час, когда мне снова понадобилось выйти из палатки, всё повторилось в той же последовательности. И так - в продолжение всей ночи! Сначала я слышал шаги бандита по лагерю, потом они пропадали, потом я безуспешно искал бандита в кустах. Лишь под утро, когда всё выпитое накануне, наконец-то, иссякло, я забылся крепким сном.
   Утром я встал с тяжёлой, как после похмелья, головой. Все ребята сидели уже у костра, а дежурный разливал по мискам молочную кашу, любимое блюдо Стоянова. Я издали заметил, как Сёма, отчаянно жестикулируя, что-то оживлённо рассказывал группе. Я прислушался и до моего уха донеслось:
   ... - ходит, зараза! Пройдёт немного, остановится, вроде как осматривается, и дальше идёт! А мы вдвоём выпили ведро чаю, - смеётся Сёма, - и вот только мне надо выйти из палатки, слышу - шаги! И так всю ночь. Выйду, осмотрю весь лагерь, все кусты - никого, только собираюсь снова по нужде - опять шаги! Чертовщина какая-то!
   Я подошёл к костру.
   - Так это я ловил тебя в продолжение всей ночи, а ты меня? - рассмеялся я и рассказал свою ночную историю.
   В это время к костру подошёл сонный Эдик:
   - Ну как, всё было спокойно?
   - Да нет. Двое "бандитов" посетили остров.
   - А я говорил! - оживился он. - У них ружьё было!
   - И бронепоезд, - добавил я, но и без моей реплики его слова потонули во взрыве хохота.
   Эдик смотрел на нас, ничего не понимающими глазами, а вдали, у материкового берега, стояла лодка "бандитов", которые то-ли перепили вечером, то ли просто проспали и пропустили отличный утренний клёв.
  
   2004 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   , Б А Н Д И Т
  
  
   Что ни говорите, а не перевелись у нас ещё те явления, которые в не так далёком прошлом называли "тяжёлым наследием капитализма", а теперь уж и не знаю, каким там они наследием именуются! Не перевелись ещё у нас воры, насильники, убийцы, и хотя по статистике их становится с каждым годом всё меньше и меньше, но они ещё есть и об этом надо помнить, выходя тёмной ночью из дому в одиночку.
  
   Это было давно. Это было так давно, что приходится теперь завидовать самому себе. Это было в то время, когда я любил, а, главное, когда меня любили; когда я простаивал с н е ю долгие вечера и добрую половину ночи, а потом шагал один по пустынным улицам города к своему дому.
   Шагать было не так уж далеко, каких-нибудь пять-шесть километров, но на этом пути встречался один мост, пересекающий железнодорожные пути, который пользовался дурной славой. На нём, по слухам, часто происходили грабежи.
   Воры, как и женщины, берут если не умом, то хитростью. Действовали они на мосту, обычно, вдвоём. Один прятался под мостом с одной стороны, второй - с противоположной. А теперь представьте, что вы тёмной ночью, когда горят немногочисленные тусклые фонари (ртутных ламп тогда ещё не было), когда тишина и безмолвие кажутся почти осязаемыми, когда любой шорох заставляет вас вздрогнуть, представьте, что вы в такую ночь всходите на мост, но дойдя до середины его, вдруг замечаете верзилу, медленно подымающегося из-под моста. Верзила молча принимал обычную в таких случаях стойку - руки в карманах, голова склонена набок, взгляд исподлобья - и спокойно ожидал вас. Ваши ноги, помимо воли, делают разворот на сто восемьдесят градусов, вы устремляетесь назад, но тут появляется второй верзила и занимает такую же стойку на втором конце моста. Потом они начинают медленно сближаться... Вы оказываетесь зажатыми в тиски. Что делать? Бежать? Некуда. Кричать? Бесполезно. И жертва выворачивает карманы.
   Можно было, конечно, обойти мост стороной. Для этого надо было сделать крюк и пройти лишних триста метров, перебираясь внизу через разветвлённые железнодорожные пути. Но какой человек захочет ломать ноги на рельсах? Он надеется на русский "авось" и со страхом всходит на мост.
   Иногда мост, действительно, оказывался пуст.
  
   Был третий час ночи. Я шёл по безлюдным улицам спавшего города. Как нарочно, даже луны не было. Редкие фонари на моём пути освещали небольшие круглые пятна под собой, которые я старался проходить быстрым шагом, не желая быть замеченным, а тёмные участки между фонарями проходил более медленно и даже останавливался там иногда и осматривался кругом. А затем продолжал путь.
   "А чего мне бояться? Не убьют же меня!" - убеждал я себя, по мере приближения к мосту. Денег у меня было мало. Да что там - мало! Их совсем не было! В кармане звенела какая-то мелочь - и только. "Ну, выверну и м карманы - пусть любуются! А может быть т а м никого и не будет. Что и м делать на мосту всю ночь?" - успокаивал я самого себя, но успокоения не наступало. По телу бегали какие-то тошнотворные мурашки и ощущеньице было такое, как будто стоишь на высоте и не знаешь: сорвёшься вниз или нет?
   Вот и последняя прямая. Я выглянул из-за угла и увидел вдали мост. До него было метров двести. Улица по-прежнему была безлюдна. У страха глаза велики. Мне вдруг начало казаться, что меня не будут дожидаться на мосту, меня схватят до моста, сей час же! И я озирался по сторонам, ища спасительный переулок и высматривая, откуда могут появиться бандиты.
   "Нет. до моста их не будет... Вот только если из этого, из правого переулка сейчас никто не выйдет, то..."
   Я вздрогнул. Как будто бы в подтверждение моих мыслей, из переулка медленно вышел бандит и, глянув в мою сторону, тихо направился к мосту.
   "Всё ясно. Там второй. Там меня будут брать. Ну, ничего. Главное - не показывать им вида, что я испугался. Время ещё терпит".
   Между нами было метров пятьдесят, до моста - сто. Бандит оглянулся и, увидав, что я продолжаю идти за ним, пошёл дальше.
   "Вот сволочь! Ещё проверяет... Уверен, что я как кролик полезу к нему в пасть. Удав проклятый... Дудки! Убегу. Время ещё есть".
   Бандит замедлил шаги. Я тоже пошёл тише, но слишком медленно я идти не мог, не хотел показывать, что я боюсь его, и расстояние между нами начало понемногу сокращаться...
   Он шёл и оглядывался, шёл и оглядывался, а я начал посмеиваться в душе: "Стереги, стереги, всё равно убегу!". Бегал я тогда здорово!
   Вдруг бандит резко остановился. Меня тряхнуло, как от удара током, но я продолжал идти вперёд. Нет! Я не шёл! Ноги сами тащили меня! Какие-то не свои, какие-то чужие ноги! Между нами было не более двадцати метров. Бандит снова медленно двинулся дальше.
   Вот и мост. Вот видна его выпуклая спина, вот перила, а о н уже в пятнадцати метрах от меня.
   Бандит снова остановился. Я шёл. И когда между нами оставалось метров десять, он вдруг резко повернулся ко мне и быстро сунул руку в карман.
   "Что там у него? Нож? Свинчатка?" - пронеслась мысль и прежде, чем я успел выработать какой-то план действий, моя рука непроизвольно тоже скользнула в карман. "Пусть думает, что и у меня э т о с а м о е "!
   Мы стояли друг перед другом. Я отчётливо видел его лицо, и хотя оно было лицом самого обыкновенного человека, но разве бандит не обыкновенный человек? Все люди одинаковы и любой из них может стать преступником.
   Мы молчали. Он начал медленно вытаскивать руку из кармана.
   "Сейчас блеснёт нож... - сдерживая дрожь, думал я, комкая в пустом кармане носовой платок, - и... и..."
   Он вытащил руку. В руке ничего не было. Я вытащил вою. Тоже безоружную. Он сделал ко мне два шага, потом остановился и спросил:
   - Ты куда идёшь?
   Я ответил.
   И я туда же. Пошли вместе, а то я один боюсь.
  
   Мы смело взошли на мост! Мы шли по мосту, чеканя шаг! Мы шли прямо посередине, по проезжей части дороги, не укрываясь в тень. И если бы мы встретили настоящего бандита - не сдобровать бы ему!
   Храбрее нас не было в ту ночь человека!
  
  
   1961 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   С О Н
  
   Сны бывают разные. Бывает даже, что собственная жена приснится, но чаще снятся чужие жёны.
   Мне приснилась чужая. Я знал её. Это была женщина, стол которой находился рядом с моим столом на службе. Мы изредка перебрасывались с нею служебными фразами - и только. Нравилась ли она мне? Не знаю. Я как-то никогда не думал об этом. Значит - не нравилась. Но, то было наяву. Во сне всё было иначе.
   Мне снилось, что мы совершенно случайно, поздно вечером, встретились на набережной, отгороженной от реки высоким парапетом. Женщина была одна. Я тоже был один. Она не спросила, где моя жена, я не спрашивал о её муже. Мы шли рядом, взявшись за руки, молчали и любовались вечерним закатом. Иногда, когда на небе вспыхивала особо яркая полоска света, я кивал в её сторону и легонько пожимал руку женщины Она, в ответ, пожимала мою. Тёплое дуновение лёгкого ветерка нежно обволакивало наши тела. Нам было хорошо.
   А рядом со мной, но не во сне, а в действительности, спала моя жена. Она была тёплая, даже горячая. Она лежала на боку, повернувшись ко мне лицом, а её рука охватывала мою грудь.
   Это, должно быть, нехорошо, когда рядом с тобой лежит жена, а ты в это же время прогуливаешься с другой. Но это же, во сне...
   Я, наверное, просыпался и засыпал множество раз, мне хотелось досмотреть сон до конца.
   ... Мы долго бродили вдоль широкой набережной по ночному городу и не спешили расходиться. Потом она взяла меня под руку и доверчиво прижималась ко мне, когда рядом проносились редкие в это время автомашины. Мы о чём-то, наверное, говорили, а, может быть, и нет, я не помню, это не имеет значения.
   А вечер был чудесный! На совсем потемневшем небе уже догорала яркая заря. Вот возник на горизонте и тут же погас последний отблеск зари.
   - Как красиво! - произнесли мы оба вслух в один и тот же миг. Слово в слово, букву в букву, с той же интонацией, с тем же восхищением в голосе. Сказали, и тут же рассмеялись, этому странному совпадению. Она смотрела на меня, её глаза блестели призывными искорками. Я обнял её за талию и притянул к себе. Наши губы встретились...
   И тут я услышал лёгкое похрапывание своей жены. Как не вовремя это у неё получилось! Было и обидно, и немного совестно. Но это же, был только сон! Это только во сне меня потянуло к чужой жене...
   А сон продолжался. Мы стояли, опершись о холодный парапет. Я - к нему спиной, она - прижавшись ко мне всем своим телом, и целовались. Перехватывало дыхание, мы сдерживали его. И молчали. Молчали, молчали и молчали. О чём можно было тут говорить?
   Должно быть, мы забыли о времени. "Счастливые часов не наблюдают". Мы только вдруг заметили, что кругом нас не осталось ни единой пары, ни одного человека, мы были совершенно одни среди этой пустынной набережной. Время, наверное, уже давно перевалило за полночь, но никто из нас не думал о возвращении по домам.
   Мы всё сильнее и сильнее прижимались друг к другу, мы тискали друг друга в объятиях. Она вдруг страстно и тяжело задышала...
   В это время проснулась моя жена:
   - Который час? Мы не проспали?
   - Да нет! Спи ещё, - ответил я недовольно.
   Сон уже не вернулся. А жаль...
  
   Наутро я, встретив на работе свою соседку, улыбнулся ей какой-то, видимо, странной улыбкой, потому, что она спросила:
   - Почему вы т а к улыбаетесь?
   - Да? Это просто случайно, - сказал я.
   Я не хотел ей ничего рассказывать. Бог знает, что бы она подумала!
  
   2010 г.
  
   С П Р А В Е Д Л И В О Е Н А К А З А Н И Е
  
   Мы совершали поход по реке Вилюй, в бескрайних болотистых просторах Эвенкии.
   Руководителем группы был Барчук Эдуард.
   Барчук... Это была его фамилия, но не только. Он, действительно, был барчуком по своей природе. Работать он любил, в основном, только языком. Его команды разносились по лагерю в течение всего дня.
   - Олег, устанавливай палатку, тебе Оля поможет, а я должен уточнить маршрут.
   Олег устанавливает палатку, а Барчук сидит на берегу, уткнувшись носом в карту. Но поскольку его нос почти касался карты, мы очень сомневались в "уточнении" маршрута.
   Через какое-то время он просыпался, обводя сонными глазами лагерь, и вновь начинались команды:
   - Олег, подкачай ЛАС и оттащи его в сторону, в тень, что-то его раздуло...
   - Зачем же его подкачивать, если его раздуло? - улыбается Олег.
   - Делай, что тебе говорят!
   И опять:
   - Оля, ты с продуктами разобралась?
   - Да, Эдик.
   - Сало прокоптила?
   - Да.
   - Я проверю. Роберт, как у тебя дела?
   - Всё в норме!
   - Давай, мужик, работай!
   В походах, как известно, дежурные на каждые сутки назначаются парами. Каждая пара заготавливает дрова, разводит костёр, поддерживает в нём огонь, готовит пищу. Но это - нормальная пара. Когда дежурит Барчук - дежурит весь лагерь. Дежурство Барчука с Олей, его женой, начиналось со слов:
   - Ребята, давайте напилим дров.
   Берега Вилюя были усеяны плавником. Его здесь было сотни, тысячи тонн, но Барчук заваливал ближайшую сухую сосну и мы должны были её пилить на чурбаки, рубить их на дрова и складывать у костра.
   - Оля, почему ты не принесла до сих пор воды, - обращается Барчук к жене.
   - Эдик, мне тяжело, - говорит тоненькая и хрупкая его жена.
   - Я не понимаю! Я не понимаю! Тебе трудно принести два ведра воды? Это же всего пятнадцать килограмм, даже меньше! Для чего ты тогда вообще ходишь в походы?! Сиди дома!
   Оля шла по воду.
   - Ребята, разжигайте костёр.
   - Эдик, по-моему, ты должен разжигать костёр, ты же дежурный, а не мы! - говорит миролюбиво Саша.
   - Мне надо уточнить маршрут.
   - Барчук почему-то только во время своего дежурства уточняет маршрут, - вполголоса говорю я и потом добавляю: - конечно, река очень сложная, пожалуй, сложнее Десны.
   Упрёк попал в цель. Барчук испепелил меня взглядом.
   - Роберт, когда ты сам будешь водить группы, ты поймёшь, как важно уточнить маршрут перед выходом.
   - И обязательно, когда ты будешь дежурным? - наивно спрашивает Саша.
   - Да, и во время дежурства!
   Барчук вооружается картой, устраивается недалеко от костра и вскоре раздаётся его тихий, с присвистом, храп. Иногда он вдруг просыпается:
   - Оля, ты уже морковку почистила?
   - Почистила.
   - А картошку?
   - Тоже.
   - И лук порезала, и крупу отсыпала, - добавляю я раздражённо.
   - Я не тебя спрашиваю!
   - А мне казалось, что тебе тяжело выдавливать из себя слова, вот я и помогаю тебе...
   Барчук снова храпит. Музыкально. С присвистом. Саша злится, я смеюсь, Олег ухмыляется и молчит, не хочет портить отношений с начальством, тем более, что он плывёт с Барчуком с одном ЛАСе.
   Поскольку нас в походе было всего шесть человек и приходилось паре дежурных приступать к своим обязанностям через каждые два дня, - эти дополнительные дежурства с Барчуком нервировали нас. Мы всё время думали над тем, как бы отомстить Барчуку, как бы наказать его за лень, за перекладывание своей работы на чужие плечи. И вскоре такой случай представился.
   Вот как это произошло.
   На одном из перекусов, мы вдруг услыхали шум моторной лодки. Откуда здесь моторка? Тут же на сотни километров - ни одной живой души! Оказывается, это были обыкновенные браконьеры, которые сначала приняли нас за сбежавших зэков, но увидев среди нас женщин - успокоились. Пригласили нас к себе в гости, они стояли в километре ниже по течению. Мы не отказались и вскоре все вместе сидели у костра на галечной косе у их лагеря. Их было двое. Но это были не обыкновенные браконьеры. Сергей Фёдорович (так звали одного из них), рассказывал нам, что их завозит на эту косу самолёт АН-2, доставляет им пустые бочки, лодку "Казанку" с двигателем, бензин и много соли. Они бьют запрещённого зверя, ловят запрещённую рыбу, солят, вялят, потом продают на рынке. Деньгами и солониной они обеспечивают себя на год...
   Сергей Фёдорович обещает нам убить завтра медведя, узнав, что мы уже почти неделю жили впроголодь. Мы устроили на мишку загон, но он не вышел на нас.
   - Ладно, - не унывает Сергей Фёдорович, - убьём косулю, - и садится в лодку.
   "Казанка" несётся вверх по течению, мы минуем лагерь и мчимся дальше. Охотник пристально осматривал берега. И вдруг мы заметили косулю. Она стояла у самой воды и, нисколько не пугаясь шума мотора, смотрела в нашу сторону. Грянул резкий выстрел и раскатился эхом по гальке. Косуля дёрнулась, рванулась в сторону и скрылась в тайге. Охотник выскочил из лодки и подбежал к тому месту, где она только что стояла.
   - Ранена, - сказал он. - Сейчас она выйдет к воде, - и побежал вдоль реки.
   Я запустил мотор и тихо поплыл вперёд. Спустя несколько минут косуля, действительно, вышла к реке. Браконьер лёг на гальку, тщательно прицелился и нажал на курок. Она кинулась в реку, судорожно забарахталась в воде и затихла. Мы вытащили её на берег. Из раны на её брюхе, шипя, выходили остатки полупереваренной пищи.
   - Я ей кишечник задел, - сказал браконьер, доставая нож.
   Он полоснул косулю по животу, и из набухшего вымени струёй брызнуло молоко.
   - Жалко. Малый у неё где-то. Пропадёт теперь, - сказал браконьер, но я не уловил в его голосе жалости. Это было преподнесено нам просто как факт.
   - А это мишка съест, - сказал он, выворачивая из распоротого брюха требуху и бросая её на гальку.
  
   А всё-таки... А всё-таки подлое создание - человек! Сердцем мы все понимали, что совершили сейчас преступление, но всё равно, что-то пело у нас в душе, что-то подымало нас в своих собственных глазах, и убийство доверчивого животного наполняло душу жгучей радостью первобытного охотника. Защелкали фотоаппараты, каждый из нас становился у трупа косули с ружьём в руках, и не мог сдержать счастливой улыбки.
  
   С триумфом возвратились мы к лагерю. Охотники, не откладывая дела в долгий ящик, тут же принялись свежевать тушу. Нож быстро подрезал шкуру в опытных руках браконьера, не заботящегося о целости её. Всё более и более оголялась кровавая туша, и всё менее и менее оставалось сходства с тем грациозным существом, которое, стоя на берегу, доверчиво смотрело на нас...
   Вскоре уже горел костёр, варилось мясо. Женщины жарили печень. Мужчины готовили шашлыки. Одурманивающие запахи щекотали наше обоняние, давно уже отвыкшее от подобных благоуханий.
   И вот настал, наконец, счастливый миг, когда мы все сели у костра, разлили спирт по кружкам... Но даже спирт нас сейчас интересовал меньше, чем остро пахнувший шашлык. Ограничений не было - лишь бы брюхо выдержало! Начали мы с того, что съели по три полуметровых шашлыка. После этого женщины откололись (нет, не откололись; в этом слове чувствуется что-то стремительное, какая-то динамика; правильно было бы сказать: отвалились). Потом мы попробовали печёнку. После этого ещё кто-то уполз в сторону. Затем мы достали из ведра по полукилограммовому кусочку мяса и расправились с ним, запивая его бульоном. Тут уже отстали все, остались только мы с Барчуком.
   - Ну что, мужик, - говорил он, подавляя икоту, - попробуем сердце?
   Мы и сердце отведали. А на противне, словно дразня нас, лежало ещё несколько тёплых шашлыков. Мы посмотрели в глаза друг другу, вздохнули, и молча, протянули к ним руки.
   - И куда оно в вас лезет!.. - простонал Саша, повернулся на один бок, потом на второй и, оказавшись таким образом у костра, потянулся за шашлыком.
   - Саша... не ешь так много... лопнешь - хрипит Барчук, пытаясь проглотить целиком огромный кусок мяса.
   Наконец, с ужином было покончено. Не потому, что всё мясо было съедено, а просто потому, что всему на свете есть предел. Даже обжорству.
   Давно уже было снять ведро с костра и вокруг него сушились на прутьях наши мокрые кеды, а мы расположились тут же, под палящим солнцем, не имея сил доползти до палаток.
   Кто-то мирно похрапывал, закрыв глаза, кто-то блаженно икал, кто-то издавал нечленораздельные звуки, похожие то ли на стон, то ли на молитву.
   Барчук лежит ближе всех к костру, смотрит на огонь и, не обращаясь ни к кому конкретно, как бы, между прочим, выдавливает из себя:
   - Чей-то кед горит.
   Потом поворачивает голову, ищет осоловелым взглядом кого-нибудь, кто бы вытащил кед из огня, и не найдя такого, снова стонет:
   - Чей-то кед горит...
   Никто не шевелится, Горит, ну и пусть горит.
   - Чей-то кед горит... - опять монотонно бубнит Барчук.
   - Ну, чего ты ноешь? - проснулась Оля. - Возьми и убери.
   - Он уже сгорел... - так же монотонно отвечает Барчук, не меняя позы.
   А в стороне от костра лежат его мокрые кеды, которые он поленился поставить на просушку. Я беру один кед и прячу его под себя. Олег замечает это и улыбается.
   Наконец, послеобеденная истома оканчивается. Мы потихоньку начинает расползаться от костра. Барчук встаёт на четвереньки, поднимает свой кед, шарит вокруг себя руками.
   - А где мой левый кед? Кто видел мой кед?
   - Так он же сгорел! - смеётся Олег.
   - Как!? Это разве был мой кед? - и Барчук, в сердцах, запускает в костёр, находящийся у него в руках кед.
   Брызнули искры, кед лижет пламя. Олег трясётся в беззвучном смехе. Я потихоньку достаю из-под себя мокрую обувь.
   - Эдик, может быть, это твой второй кед? - спрашиваю невинным тоном.
   - Мой!!! - он яростно выхватывает из моих рук кед, бросает взгляд в костёр, но уже поздно. Барчук завертелся на месте, пытаясь что-то выдавить из себя, потом громко икнул и, размахивая кедом, направился к своей палатке. Все попадали от смеха.
   - Кто это сделал? - строго спросила Оля.
   - Что сделал? Он же сам и сделал!
   Никто меня не осудил. Наоборот, все были довольны.
   А эта потеря никак не сказалась не экипировке Барчука: у каждого из нас было по четыре пары обуви.
  
   2011 г.
  
   С О В П А Д Е Н И Е
  
  
   Море расслабляет. Это особенно чувствуется, когда сидишь на берегу, на пляже, на песке. Шуршат волны, то набегая и пенясь у самых ног, то отступая, увлекая за собой мелкие цветные камешки, и набегает на тебя такая же, тёплая, как волна, неумолимая и всепронизывающая лень. Не хочется ни о чём думать, не хочется говорить, хочется только смотреть и смотреть, не отрываясь, на эту, сливающуюся с горизонтом, и слегка волнующуюся ширь моря.
   Нас было четверо. Четверо совершенно незнакомых, случайно оказавшихся вместе, людей. Мы ничего не знали друг о друге: кто - откуда, надолго ли приехал на море, чем здесь думает заниматься, и не хотели знать. Мы лежали, нежась под солнцем, и смотрели сквозь чёрные очки вдаль.
   Я не помню, сколько прошло времени в этом безмолвном созерцании моря: может быть час, может быть два, может быть больше. И вдруг...
   - Какая красота!
   Этот возглас вырвался одновременно из двух уст. Причём совпадение, после стольких часов молчания, было тем более поразительным, что совпало слово в слово, секунда в секунду. Казалось, что эти двое, совершенно не знакомых до этого людей, договорились заранее, прорепетировали заранее эту ситуацию, чтобы в какой-то момент, по одному, известному только им двоим сигналу, произнести эти слова. Мы тот же час повернули к ним головы и, встретившись с ними взглядом, заулыбались.
   - Странное совпадение, хе-хе, проговорил тучный, с отвислым брюшком мужчина, один из тех. кому принадлежал этот возглас.
   - Нет, не странное, - через минуту не согласился с ним второй, который лежал возле меня. Это был мужчина лет пятидесяти, с маленькой седеющей бородкой. Он напоминал мне какого-то канцеляриста из рассказов Чехова и, хотя был в одних плавках, мне почему-то казалось, что для полноты картины ему не хватает портфеля под мышкой. - Не странное, - повторил он, ни к кому не обращаясь. - Простая логика.
   - Логика! - пробурчал первый, не то с удивлением, не то с пренебрежением.
   - Да, логика. Простая логика. Однообразные картины навевают однообразные мысли и потому, в большинстве случаев, и одинаковые словесные выражения. Море, солнце, голубое небо... Разве всё это, вместе взятое, не выражается одним словом - красота? Все мы думали об одном и том же и у всех готовы были сорваться с губ эти одинаковые слова.
   - Да, но почему они сорвались с губ у двух мужчин одновременно? Обратите внимание: од-но-вре-мен-но!
   "Канцелярист" замолчал, а толстяк снова пробурчал:
   - Совпадение! Чистейшей воды совпадение! Какая логика!
   - А что, собственно, вы понимаете под словом "совпадение"? - снова заговорил "канцелярист". По-вашему, это какая-то мистика, если для него нет логического объяснения?
   - Причём тут мистика? Просто бывают в жизни такие, одинаковые во времени, высказывания, как в нашем случае, которые иначе, как совпадением, не назовёшь.
   - Но ведь всё-таки какое-то объяснение этому есть?
   - Ну, какое вы можете дать объяснение только что произошедшему совпадению? Чистая случайность!
   - А знаете, - перебил его со странным воодушевлением "канцелярист", - был у меня в молодости такой случай. Полюбил я одну молодую женщину. Случайно. Это было на курорте. Она отдыхала без мужа, я - без жены. Мы были молоды и, должно быть, в каждом из нас было то, чего мы не смогли найти в своих предыдущих браках, а тут нас вдруг охватило такое чувство, которое мы никогда не испытывали раннее. Это была самая настоящая любовь. Мы часами проводили время вдвоём, где-то в горах, вдали от людей, забывая об обеде и ужине, и разговорам нашим не было конца. С каждым днём мы привязывались всё теснее и теснее друг к другу, пока, наконец, не поняли, что врозь мы уже не сможем жить. Потом я женился на ней. Да... Но это к делу не относится. Так вот однажды, когда наше обоюдное увлечение достигло апогея, когда уже мысли и желания другого понимались без слов и даже почти без жестов, а по какому-то, одним влюблённым известному способу, и произошло то, о чём я хочу сейчас рассказать. Мы рано утром, как всегда, ушли в горы, куда ходили почти каждый день. Шли молча. Я подавал ей руку в опасных местах, она улыбкой благодарила меня, не произнося ни слова. Так, в молчании, мы добрались до огромной плоской глыбы, облюбованной нами ранее, и уселись на ещё почти холодную поверхность её. Мы сидели довольно долго, и, - обращаю ваше внимание, - между нами не было произнесено ни одного слова. Мы часто так сидели, молча, любуясь с высоты морем.
   "А, знаешь что, Кеша..." - вдруг я услыхал её голос.
   "Знаю. Ты хочешь меня спросить о том-то и том-то",- и я повторил не высказанный ею вопрос и ответил на него.
   Вот... Как вы это понимаете?
  
   - Как вам сказать?.. - заворочался толстяк. - Нам трудно судить об этом, не зная, что она хотела вас спросить и что вы ответили ей.
   "Канцелярист" как-то сжался, казалось, что он был чем-то очень сильно смущён, этот пятидесятилетний человек, и заговорил быстро-быстро, перебивая самого себя:
   - Да, да! В этом, конечно, нет ничего такого... Дела давно минувших лет... Да. Просто она хотела ребёнка. А от первого её мужа у неё не было детей. И мы часто говорили об этом. А к тому времени мы уже твёрдо решили не расставаться и. конечно, часто говорили о своей будущей жизни, о детях... Так вот... Она хотела спросить: будут ли у нас дети? Но как так вышло, что мы в одно и тоже время думали об одном и том же, в одно и то же время? Вот в чём вопрос!
   - Ну, так вы же сами на него и ответили, - проговорил толстяк. - Несомненно, что этот вопрос занимал вас со всей серьёзностью, и вы постоянно думали об этом. В тот момент, когда она хотела вас спросить, вы думали о том же и знали, что и она думает об этом же, вот вам и ответ.
   - Значит, есть какое-то объяснение совпадениям? - улыбнулся, молчавший до этого, наш четвёртый товарищ.
   - Да, в этом случае - есть.
   Четвёртый наш компаньон, который лежал за толстяком, не вмешивался в спор между двумя, и молча улыбался каким-то своим мыслям. Когда все умолкли, он приподнялся на локте и сказал:
   - А всё-таки, совпадения, очень странные и необъяснимые, в жизни бывают.
   И опять улыбнулся какой-то хитрой улыбочкой. По всему было видно, что он тоже хочет что-то рассказать, и мы тот час же повернули к нему головы. И, действительно, оторвавшись взглядом от моря, он начал:
   - Хотите, я расскажу вам случай из моей жизни, а потом судите сами: совпадение это, или нет? Я живу в Киеве, в Святошино. Если кто-либо из вас был в этом городе, то должен знать этот район.
   Я не удивился, что встретил своего земляка в Крыму, куда съезжаются люди из самых отдалённых уголков страны, но не подал вида, чтобы не перебивать рассказчика.
   - Однажды летом, - продолжал он, - я решил пойти позагорать на Днепр. Сел в метро и поехал в Гидропарк. Напротив меня, на сиденье, оказалась белокурая девушка. Это было такое существо, на которое можно было смотреть бесконечно долго, не отрывая глаз. Может быть, так начинается любовь с первого взгляда, если она вообще существует на свете. Короче говоря, мне не хотелось так быстро отпускать её от себя. Надо было как-то завязать разговор с нею. И когда я заметил, что она, скользнула по мне взглядом и задержала его на мне на какую-то долю секунды, воспользовался этим и спросил её (мы как раз переезжали Днепровский мост, и я подсел к ней на освободившееся место): "Вы, наверное, сейчас выйдете из вагона?" "Да!" - ответила она и улыбнулась. Что может быть приятнее такой улыбки, чуть приоткрывающей губы и показывающей белоснежные зубки?
   Я обдумывал следующий шаг. Времени для этого было совершенно мало. Я, не отрываясь, смотрел на её лицо. Она быстро повернулась ко мне, так что я не успел отвести взгляда.
   - Что вы так смотрите на меня? - спросила она.
   - Я читаю ваши мысли, - ответил я. Ответил первое, что пришло в голову, чтобы только поддержать разговор.
   - Да? А о чём я сейчас думаю? - спросила она заинтересованно.
   - Вы не думаете. Вы - делаете. Сейчас вы выйдете из вагона, повернёте по подземному переходу налево, пройдёте немного вперёд, потом повернёте направо, к Днепру.
   - Да, - ответила она утвердительно. - А потом?
   - А потом... - силился я угадать, что же может делать девушка, подойдя к Днепру? - А потом подойдёте к ларьку, к которому вы уже подходили не раз, купите бутылку воды и печенье "ушки".
   Её глаза округлились
   - Откуда вы знаете эти подробности? - удивилась она.
   - А я маг, - старался я придать серьёзность своему лицу. Но, честное слово, за секунду до этого я и сам не знал, что я сейчас скажу!
   - Вы на самом деле маг! А потом? Что я буду делать потом?
   - А потом вы выберете на пляже в тени свободное место, разложите там маленький коврик и сложите на нём свои вещи, а рядом, на солнце, ляжете сами, уже на большом коврике.
   - И всё?
   - Нет. Не всё. Мне остается добавить, что я могу быть вашим соседом. Я тоже иду на пляж, и я тоже люблю "ушки", - закончил я, улыбаясь.
   Вот, собственно, и всё. В этот вечер мы вместе загорали, потом я проводил её домой, а через полгода мы расписались.
  
   Но что такое? У этого "мага" были такие глаза, что впору было читать его собственные мысли! Я ясно видел, что он чего-то не договаривал, что-то приберегал для заключительных высказываний. Но что? И для чего? А он смотрел на нас, ожидая наших вопросов. Молча смотрел, и улыбался. Мы тоже молчали. Толстяк перевернулся на спину, подставив своё брюхо солнцу. Надо было срочно поддержать разговор, иначе рассказчик так и утаит свою заключительную мысль.
   - Это не совпадение, начал я. - Вы же сами говорили, что почти логически подошли к выводу, что она едет отдыхать на Днепр. Во-первых, её сумочка, в которой могли быть только полотенце, коврик, да купальник, во-вторых - такой замечательный солнечный день. Любой бы догадался, куда может ехать эта девушка.
   - Это ещё ни о чём не говорит, - вмешался вовремя толстяк. - С сумочкой можно ехать и на базар, и нет здесь никакой логики. Просто вам повезло, что вы угадали, куда едет ваша попутчица. Значит - совпадение. А тем более, разве не совпадение, что вот вы и она, совершенно чужие и незнакомые до этого люди, встретились в одном и том же составе, в одном и том же вагоне и оба ехали по одному и тому же маршруту? Ведь, должно быть, есть и другие пути на Днепр? Совпадение. Чистое совпадение!
   - Да, чистое совпадение, - уже не пряча свою улыбку, проговорил рассказчик. - А спустя год после свадьбы, мы вспомнили как-то этот случай. Я тоже говорил ей, что если бы не совпадение, если бы мы не встретились случайно в метро, то, может быть, и до сих пор не были бы знакомы, а она, хитро посмотрев на меня, ответила:
   - Мишенька, ты веришь в любовь с первого взгляда? - сказала она. - А чем я виновата, что полюбила тебя, едва увидев, и поэтому мне поневоле приходилось играть роль страшно заинтересованной и удивлённой девушки и отвечать утвердительно на все твои, якобы, "магические" угадывания. Я не виновата в этом. А "ушки" я терпеть не могу! Извини меня за этот обман.
   Я её извинил.
  
   2005 г.
  
   Ё Л О Ч К И П У Ш И С Т Ы Е
  
   Преступниками не рождаются, ими становятся в силу обстоятельств. И кто виноват в том, что эти обстоятельства были, есть и, наверное, вечно будут существовать на белом свете.
   Для того, чтобы совершить добро - не надо больших усилий, для того, чтобы не совершить зло - нужны титанические усилия. Не каждый может найти в себе эти силы, поставленный обстоятельствами перед соблазном совершить преступление.
   Счастлив тот, кому не выпала на долю эта борьба; счастлив тот, кто вышел из неё победителем, а тот, кто не удержался, оступился - того уже ждёт другая дорога... И имя он уже носит другое. Это - преступник.
   Но не слишком ли мы бросаемся этим словом? Не слишком ли часто приклеиваем этот ярлык кому надо и кому не надо? И человек, убивший женщину, чтобы обобрать её квартиру - преступник, и человек, впервые в жизни укравший от голода кусок хлеба - тоже преступник. Справедливо ли это? В криминалистике есть даже такой термин: "Малолетние преступники". Да, полно! Могут ли быть преступниками дети?! Называйте их, как хотите, но только не преступниками! А взрослые? Заклеймив человека этим словом, - преступник, - мы уже не видим в нём ничего человеческого. Это уже не человек, это - зверь. И актёры, играющие в кино роль субъекта из преступного мира, стараются придать своему лицу отталкивающее, звериное выражение. А зачем наделять их такими чертами? Ведь мы уже давно отвергли теорию Ломброзо. А, между прочим, человек, даже неоднократно совершающий преступления, внешне абсолютно ничем не отличается от человека, никогда не нарушавшего закон.
   ... В Киеве, на Большой Житомирской, у районного отделения милиции есть витрина. На ней - фотографии обыкновенных людей и описание их наружности. Их ищет милиция. Это - преступники. Справа, на этом же стенде - узкая колонка, под которой подпись: их обезвредили. На левой половине восемь-десять фотографий, на правой колонке - одна, редко две.
   Стою и рассматриваю фотографии преступников, надеясь найти в их лицах что-то зловещее. Не нахожу. Обыкновенные, человеческие лица.
   Вот с одной из фотографий на меня смотрит усталая пожилая женщина. Это - аферистка, Она, пользуясь доверчивостью молодых женщин, просится на квартиру переночевать, а затем исчезает "в неизвестном направлении". Вместе с нею исчезают и некоторые дорогие вещи. Вот так! А на вид - обыкновенная женщина. Пожилая усталая женщина.
   А вот - молодая, симпатичная девушка. Занимается теми же делами. Тоже преступница. А лицо самое обыкновенное.
   Далее совсем молодой юноша. Вор. Его тоже разыскивает милиция.
   Обыкновенные люди, обыкновенная наружность, прямые, не прячущиеся от тебя взгляды. Я часто всматривался в эти лица, пытаясь понять, Ч Т О толкнуло их на преступление, на первое преступление, и на самом ли деле оно так тяжко, это преступление?
   Продолжаю скользить взглядом по витрине. Моё внимание привлекла фотография пожилого мужчины с широкоскулым лицом, чуть заметной улыбкой, и с хитринкой в добрых глазах. "И это преступник?" - недоумевал я. "Рост средний, волос густой, светлый, - говорилось о нём в описании примет. - Одет в светло-коричневый пиджак, ворот рубахи расстёгнут. В разговоре часто любит употреблять выражение: "Ёлочки пушистые".
   Я чуть не рассмеялся. "Ёлочки пушистые"! Ну, какой же это преступник? Другое дело, если бы он повторял какую-нибудь матерную фразу, или хотя бы обыкновенные: "Ёлки-палки", а тут - "Ёлочки пушистые"! Я снова всматриваюсь в лицо этого человека. Нет, не может быть! Тут какая-то ошибка, какое-то недоразумение. И хитринка в его глазах какая-то приятная, без ехидства, а отдающая чуть заметным лукавством. Да, это явная ошибка! И скоро, должно быть, на этом же месте будет дано опровержение, что-то вроде извинения, что, мол, фотография такого-то попала на витрину в результате ошибки, оплошности, а настоящий преступник неизвестен, или, может быть, уже пойман.
   Прошло совсем немного времени.
   Я снова проходил мимо этой витрины, и мой взгляд совершенно случайно упал на неё. Но что это!? В колонке, где находились фотографии обезвреженных преступников, я вижу это же улыбающееся лицо, с хитринкой в глазах и явственно слышу: "Ёлочки пушистые!"
   Так всё-таки преступник? Так всё-таки внешность и повадки обманчивы? И "Ёлочки пушистые" могут звучать в устах не только порядочного человека? Не верилось.
   Я ждал опровержения. Долго ждал. Но его не было...
  
   2010 г.
  
  
  
  
  
  
   Н Е О Б Ы Ч А Й Н Ы Й С О Н
  
   Мы шли по спокойной Саянской реке Уде на вёслах, впятером на плоту ПСН-10. Пороги остались позади, их мы проходили на гребях, а вот на вёслах что-то не получается: нос плота рыскает то вправо, то влево.
   - Абрам, греби сильнее!
   - Я и так стараюсь...
   - Володя, подожди, ты же видишь, что ты нас перегребаешь! Толя не табань!
   Через некоторое время я бросаю весло:
   - Что это за гребля? Это игра на нервах! Пусть кто хочет, тот и гребёт!
   Абрам молча кладёт своё весло рядом с моим, Толя пока не выпускает своего весла из рук, но и не гребёт. Гребут только двое: Лина и Володя. Володя сопит носом, потом прорывается:
   - И не стыдно вам, что вас женщина везёт?
   Не стыдно...
   Спустя некоторое время и они перестают грести. А тут и течение увеличивается, но река по-прежнему широкая и спокойная.
   Абрам запел какую-то туристскую песню, я подхватил, поддержала Лина, потом запели остальные. Всем вдруг стало весело и мы уже, не переставая, пели до самого конца. Мы перепели все туристские песни, мы перебрали все современные песни, какие только могли вспомнить, мы исполнили весь прошлый репертуар, от "цыплёнка жаренного" до "Сталин и Мао слушают нас!", мы вспомнили все песни из кинофильмов, и если вдруг у нас получалась заминка, после исполнения очередной песни, то выручал всегда Толя:
   - А теперь давайте вот эту... - говорил он. - Я слов не помню, но поётся она так: та-та-та, та-та-та, та-та-та!
   Дело только в том, что Толе медведь на ухо наступил, у него было классическое отсутствие слуха, и все абсолютно песни он пел на один мотив. "Та-та-та, та-та-та" могли быть и "Синеньким скромным платочком", и маршем из "Весёлых ребят", и даже арией Яго.
   Жил отважный капитан,
   Он объехал много стран
   И не раз он покорял океан, -
   запела Лина и хитро посмотрела на меня.
   Капитан, капитан, улыбнитесь! -
   подхватили все, и капитану поневоле пришлось улыбнуться.
   Когда у нас уже иссяк весь запас песен - мы перешли к исполнению романсов, потом взялись за опереточный репертуар, а затем и за опертый. Шаляпин, должно быть, перевернулся в гробу, если бы услыхал арию Гремина в исполнении Володи Агамалова или арию Кончака в моём исполнении. Но нас никто, кроме нас самих не слышал и поэтому мы щедро отдавали свой "талант" пустынным берегам.
   А когда мы уже начинали хрипеть - мы опять переходили к туристским песням. Свои песни мы могли петь когда угодно (хоть ночью!) и сколько угодно (хоть сутки, без перерыва на обед) и даже хрипота не мешала нам. Особенно часто мы пели (и на воде, и на берегу) одну туристскую песню, где есть такой куплет:
   А где-то бабы живут на свете,
   Друзья сидят за водкою,
   Играют волны, владеет ветер
   Моей дырявой лодкою!
   Часто мы пели даже и не всю песню, а только один этот куплет и потом долго-долго грустили; а ещё чаще мы пели только две первые строчки этого куплета и грустили ещё больше; но, бывало, мы ограничивались всего только одной первой строкой, и тогда грусти нашей не было предела.
   - А где-то бабы живут на свете! -
   то ли поёт, то ли всхлипывает Мишунин и смотрит на меня грустными-грустными глазами, из которых готова вот-вот выкатиться скупая мужская слеза.
   - Бабы... на свете... - сдерживая рыдания, вторю я ему.
   "Бабы" вертелись у нас на языке весь поход. И нельзя сказать, что у нас в группе были одни бабники. Наоборот! У нас был святой Агамалов; великий трезвенник по женской части Найдич Абрам и вполне умеренные остальные члены коллектива. Но как бы там ни было, а женский вопрос затрагивался в наших разговорах довольно часто.
   ... Лагерь засыпал. Ушла в палатку Лина. Ушла следом за ней Оля, пожелав нам спокойной ночи. У костра остались одни мужчины, и разговор, как и следовало ожидать, зашёл о женщинах. Первым не выдержал Агамалов:
   - После ваших разговоров спать ночью не будешь! - сказал он и пошёл в сторону своей палатки.
   Потом поднялся Абрам. Поднялся, запсопел носом и, ничего не сказав, величественно удалился. Постепенно уходили и другие, слабонервные, пока у догорающего костра не остался железный костяк из двух человек (я не осмеливаюсь сказать, кто это был, чтобы не пугать наших жён и не развращать товарищей). Наконец, поднялись и они.
   То ли под впечатлением этих разговоров, то ли по другой причине, мне приснился странный сон.
   Мне снилось, что у меня жена - кошка. Нет, не мягкая и ласковая, как кошечка, женщина, а самая настоящая кошка: с лапами, с усами и хвостом. Я разговаривал, естественно, на человеческом языке, она - по-кошачьи, и тем не менее мы находили с женой общий язык (поистине, такое только во сне бывает!). Дом наш всегда был полон гостей, приглашаемых моей четвероногой подругой на чашку чая, и гости эти были, конечно, не из человеческого общества.
   Жена моя ревновала меня только к особям своей породы, и милых ласковых кошечек не приглашала в гости, а к остальным тварям относилась совершенно безразлично, и я в этом смысле имел полную свободу.
   Помню, однажды она пригласила в гости уток. Штук восемь-десять. Утки уселись чинно в ряд по одну сторону большого стола, мы с женой - по другую, и начались оживлённые разговоры:
   - Мяу! Мур-мур! Мяу!
   - Кря-кря-кря!
   - О чём они? Ты хоть переводи мне, - спрашивал я жену, не понимая утиного языка. Жена переводила.
   И пока продолжался этот милый разговор, я присматривался к своим визави. У одной была слишком длинная шея, другая была неопрятная, грязная внизу, третья была кривобокой, четвёртая обладала ещё каким-нибудь недостатком, и вот я, наконец, выбрал одну молоденькую, беленькую уточку и начал строить ей глазки. Уточка нагнула шейку, потупила оченьки и, должно быть, залилась румянцем, но сквозь нежное оперение его не было видно. Потом все встали из-за стола, и я незаметно отвёл свою избранницу в соседнюю комнату... Я гладил её по головке и она в истоме закрывала глазки; я обнимал её, и она нежно прижималась ко мне. И вот хмель ударил мне в голову (видимо, от чая) и я со всей страстью стиснул мою белокрылую избранницу в своих объятьях.
   - Кря!! Кря!!! - громко разнеслось по всей комнате.
   Утка вырвалась от меня и, взмахнув крыльями, выпорхнула в открытое окно.
   - А, чёрт!..
   - Мяу? Мяу, мяу? - это вошла моя кисочка. Её вопрос означал: "Что такое? Что тут случилось?".
   - Любовница в окно улетела! - брякнул я, поздно спохватившись. Но, как я уже говорил, моя половина была не ревнива ко всем прыгающим и порхающим, и драма не разразилась.
   И всё же женщина - есть женщина! На следующий раз она пригласила бобров - одних мужчин. Они вошли, важные и степенные, молча уселись за стол и молча начали грызть зелёные прутики, заблаговременно положенные моей женой каждому на тарелочку.
   Разговор не клеился. Да разве с бобром склеишь что-нибудь? Я был зол и, кажется, на этот раз поссорился с женой. Она меня утешила и пообещала на следующий раз пригласить одних женщин.
   Я ожидал с нетерпением этого дня. Возможно, с большим нетерпением, чем этого хотелось бы моей жене. И вот этот день настал! В комнату вошли женщины, Боже! Это были нутрии! Видал ли кто-нибудь из вас живую нутрию, эту огромную крысу с жёсткой щетиной, маленькими глазками, теряющимися на фоне круглой морды и с выступающими вперёд жёлтыми клыками?
   Все они были похожи друг на друга и по расцветке, и по грязи, и по безобразию. Выбора у меня не было.
   Кончился чай. Я зажмурился, схватил первую, попавшуюся под руку, нутрию за то место, где у женщины бывает талия, и потащил в сторону. Это была, видимо, нутрия лёгкого поведения и опытная в подобных делах. Она тот час же обняла меня своей короткой когтистой лапой, прижалась ко мне и заковыляла рядом. Она свободно говорила по-человечески и, как только мы оказались одни в пустой комнате и я отпустил её, она беспокойно заметалась на одном месте и поводя по комнате подслеповатыми глазами, зашамкала:
   - Где ты? Где ты, мой милый?
   - Да здесь!..
   Я снова обнял её, пытаясь выдавить из себя хоть каплю страсти, но страсть не выдавливалась. Она приблизила к моему лицу свою морду, украшенную корявыми клыками, не видавшими зубной пасты с тех пор, как они прорезались, и хрипло произнесла:
   - А теперь давай поцелуемся...
  
   Я проснулся. Болела нижняя губа. Я ощупал её языком. То ли лихорадка, то ли след от поцелуя нутрии.
   Больше я уже не мог заснуть.
   Когда зашевелился весь лагерь, я выполз из палатки и пошёл умываться.
   - Что это у тебя с губой? - встретил меня Мишунин.
   - С нутрией целовался... - и я рассказал ему свой сон.
   Игорь расхохотался:
   - Это какая-то сексуальная патология! Как тебя твоя команда терпит, если ты даже на нутрий бросаешься!
   - Это же во сне... - оправдывался я.
   - Ну и сон! - не унимался Игорь, чистя зубы. - А кабарга тебе не снилась? Она более женственна, чем нутрия.
   - Иди к чёрту!
   За завтраком Оля спросила:
   - Роберт, что это у тебя с губой?
   Мишунин расхохотался с набитым ртом кашей. Не выдержал, расхохотался и я. Все смотрели на нас, как на ненормальных, а мы хохотали всё сильнее и сильнее, пока слёзы не показались на глазах, и не могли вымолвить ни одного словечка. Так никто и не узнал причину нашего смеха, но - Боже! - что они могли подумать!
  
   1974 г.
  
  
  
  
  
  
   К Р Ы М. А Л У Ш Т А И Д А Л Е Е
  
   Ну, надо же такому случиться: зимой у меня обнаружили хронический бронхит. Откуда он взялся? Но как бы то ни было, а надо было заняться лечением. Так как никаких абсолютно лекарств я не принимаю уже более тридцати лет, то решил просто летом съездить в Крым, как всегда бесплатно, электричками, и прогреть свой "хронический" на горячих Крымских берегах
   Перед отъездом мои товарищи попросили меня, чтобы я вёл в Крыму дневник. Теперь эти записки пред вами.
  
   Начало было плохим. Года четыре назад был маршрут электрички: Киев - Цветково, а потом через Знаменку, Пятихатки, Днепропетровск и так далее, - зелёная улица до самого Симферополя. Потом этот маршрут отменили и сделали: Фастов - Цветково. Теперь надо было ехать поздно вечером в Фастов, ночевать там на жёстких сидениях, а в 4-40 отправляться в Мироновку и далее. Неудобно. Но в следующем году и этот маршрут отменили. Всё для блага человека, всё во имя человека. Оставался маршрут Киев - Мироновка. Неудобный. Хотя на Мироновку отправлялось много электричек, но самой ранней не было, значит, выбиваешься из графика и теряешь сутки. Но выбора не было.
   Я решил назначить на воскресенье прощальный ужин для своих товарищей на берегу Днепра, а в понедельник выехать. В субботу я заскочил на вокзал, чтобы точнее определиться с электричкой и неожиданно обнаружил, что в будние дни на Мироновку идёт одна-единственная электричка в 17-45. Я окончательно выбивался из графика. Но что-то менять было уже поздно: мои друзья и подруги были уже предупреждены о встрече в воскресенье. Я, конечно, расстроился, а зря, так как тут же, на вокзале, узнал, что в сторону моря можно начинать маршрут через Гребёнку. Я, конечно, обрадовался, а зря, так как это был окружной путь, и я опять терял сутки. Я, конечно, расстроился, а зря, так как в понедельник, в день выезда, с двумя пересадками, я добрался аж до Знаменки, оставив позади и Мироновку, и Цветково, и Шевченко. Я, конечно, обрадовался, а зря. Приехав на вторые сутки в Пятихатки, узнал, что электричка на Днепропетровск отменена. Опять теряю сутки. Я, конечно, расстроился, а зря. Поговорив с народом, который знает всё, в отличие от работников вокзала, которые ничего не знают, обнаружил, что есть электричка на 16-40, которой нет в расписании. Я, конечно, обрадовался, а зря. Приехав в Днепропетровск, узнал, что очередная электричка на Запорожье, отменена. Я, конечно, расстроился, а зря. В кассе мне сказали, что есть электричка на Синельниково, а оттуда - на Запорожье. Я, конечно, обрадовался и уже не зря, так как в тот же день доехал до Мелитополя, а в 22-40 был в Симферополе.
   Итак, на третьи сутки я был почти у цели своего путешествия.
   Да, хочу сказать, ЧТО меня поразило по пути следования. Все без исключения станции, вокзалы, от самых махоньких до громадных, как в Днепропетровске, находились на капитальном ремонте. Но если маленькие станции производили ремонт по частям (то есть одна половина здания находится в ремонте, а вторая - рабочая, где находились кассы, расписание поездов и кресла, на которых можно хотя бы сидя переночевать), то в Днепропетровске ремонтировали всё здание целиком, а кресла были вынесены на улицу, на привокзальную площадь. Всё было бы хорошо, погода была тёплой, если бы по пути сюда не начался дождь. Правда, в Днепропетровске он уже окончился, но когда я нашёл свободное место и уселся - начался вновь. Сначала дождь моросил, но никто не покидал насиженных мест, потом дождь закапал, тут некоторые вставали и шли под навесы ближайших торговых точек, потом пошёл дождь самый настоящий и уже почти все (но всё же не все, в том числе и я) укрылись под навесом. И, наконец, хлынул ливень. Так как для нас двоих (меня и рюкзака) место под навесом оказалось только одно, то я примостил там рюкзак. Утром, когда уже пригрело солнце, я выкрутил рубашку, а штаны - нет (из эстетических соображений; не буду же я посередине огромной привокзальной площади снимать штаны!) и пошёл бродить по городу, пока они не высохли.
   И ещё одно воспоминание о дороге. Электрички в этом году стали более комфортабельными, чем были пять-восемь лет назад. Исчезли ободранные сиденья, появились новые багажные полки, вставлены новые стёкла в окнах, взамен разбитых, в некоторых вагонах появились настоящие туалеты с унитазом (раньше была просто дыра в полу), а так же был установлен умывальник, в котором иногда даже была вода. А главное, на туалете была самая настоящая дверь, да ещё и с защёлкой изнутри. Но всё это было в миниатюре, и влезть в такой туалет с рюкзаком было затруднительно, а оставить его на кого-то - опасно. Но мне было надо. Я, хотя и голодал, но воду всё-таки пил. Почему я голодал? Причина очень прозаическая. Как, скажите мне, в дороге с огромным рюкзаком, справить, извините, большую нужду? В бесплатный привокзальный туалет не только человеку, а даже и свинье стыдно зайти. Но если всё же зашёл, то куда поставить рюкзак? На загаженный пол - нельзя, а сесть вместе с рюкзаком - невозможно: места мало. Оставить рюкзак на кого-то в зале ожидания - это всё равно, что подарить его дяде. Как только ты покинешь зал, вслед за тобой покинет зал и твой рюкзак вместе с охранником. В платный же туалет я не хожу исключительно из принципиальных соображений. С какой стати? Я плачу деньги за продукты, которые в х о д я т в меня, почему я ещё должен платить и за в ы х о д? Вот, учитывая всё это, я и голодал, но воду, повторяю, пил, и, обнаружив в электричке работающий туалет, решил посетить его. И вот что из этого получилось. Сначала я, как все порядочные люди, попытался войти в туалет передом. Не удалось. Не закрывалась дверь, мешал рюкзак. Освободившись от тесных объятий общественного места, я попытался влезть в него задом. Теперь, чтобы закрыть дверь, мешало пузо (хотя откуда оно у меня взялось, тем более на третий день голодания!). Всё же кое-как, вобрав живот в себя и приподняв рюкзак над умывальником, мне удалось справиться с этой задачей - дверь была заперта. Но вот беда: я оказывался расположенным не лицом к унитазу, а, извините, задом. А развернуться в этом узком пространстве не было никакой возможности. Я предоставляю вашей богатой фантазии догадаться, как вышел я из этого щекотливого положения. Когда мы, наконец, начали вытискиваться из этого негостеприимного места, нас уже ожидала глухо роптавшая очередь. Мы - это я и рюкзак. С момента выхода из дома он уже становился моим вечным спутником, другом, братом и врагом. Почему врагом? Дело в том, что я намеревался провести поход в полуголодовке, Но поголодав в дороге трое суток, я подумал: а почему бы, после этого, не сварить в обед жиденький супчик, а на ужин кашу? Сказано - сделано. Итак, гречка, геркулес для супа, картошка, капуста, морковь. А салат к каше? Значит: огурцы, помидоры, масло растительное, лук-репка, зелень. И кроме всего перечисленного я ещё нёс две-три двухлитровых бутылки с водой. Вес рюкзака оказался где-то в пределах 30-35 кг. Это, по-вашему, друг? А вы попробуйте поднять его и прошагать под палящими лучами солнца по шатающимися под ногами окатышам вдоль берега моря хотя бы часа два. Попробовали? Ну, как?
  
   Наконец я доехал до Симферополя, а потом сел в бесплатный (для пенсионеров) троллейбус и доехал до Перевального. Дальше уже были платные рейсовые троллейбусы до Алушты. Но рейсовые, полупустые, проскакивали мимо и не брали таких пассажиров, как я. Всё для блага человека, всё во имя человека. Прошло более часа, когда какой-то переполненный рейсовый все же остановился. Еле втиснувшись в троллейбус и взгромоздив кому-то на голову свой рюкзак, я успокоился. Правда, человек под моим рюкзаком не мог успокоиться, пока не вышел на какой-то остановке, высказывая мне на ходу всё, что он обо мне думает.
   Прибыв в Алушту, я выпил пива, запасся водой и двинулся по берегу вдоль моря по направлению к Судаку. На первом бесплатном пляже выкупался и отдохнул. Сразу за пляжами начались частные новостройки. Пока через них ещё можно пройти, хотя кое-где приходится перелезать через бетонированные стены, но вскоре проход, по-видимому, закроют. Кончились новостройки, и я увидел покатую крышу клуба пионерлагеря, куда мне надо было дойти сегодня. Но не дошёл. Устал. Нашёл отличную стояночку с лежбищем и кострищем, и остановился.
   В Крыму всегда ощущалась острая нехватка в дровах, и вот года три назад мы случайно обнаружили, что брошенная на морском берегу обувь отлично горит. И поэтому, пока я шёл к своей стоянке, я насобирал полную сумку обуви: босоножки, туфли, шлёпанцы, кеды и прочее. От этих "дров" шёл чёрный дым и удушающий, тошнотворный запах, который на вкусе пищи совсем не отражался, вернее, почти не отражался, ну, скажем так: отражался, но не очень. Короче говоря, пищу, приготовленную на этих "дровах" вполне можно было есть почти нормальному человеку. Вы не смейтесь! Приготовление пищи на костре из обуви - это серьёзное дело. Суть в том, что одна обувь горит синим пламенем, другая, хотя и горит, но сильно дымит, третья просто дымит, но не горит, четвёртая горит, но воняет. Хуже всего, когда и дымит и воняет, но не горит. Я изучил это дело досконально, я стал в этом деле профессором, доктором наук. Есть такое звание: доктор подмёток? Нет? Будет. Зато теперь я со стопроцентной гарантией, увидев даму в любой обуви, сразу скажу, какая из дам горит, какая дымит, а какая воняет...
   Ну, раз пошла речь об обуви, то скажу ещё об одном. До выхода из дому я, конечно, проверил свою обувь, свои кеды. Подошвы были почти новые, значит, запасную обувь брать не нужно - лишний вес. И клей для ремонта тоже брать не нужно. Идиот! Клей весит всего 30 грамм! Правая подошва начала отставать, как только я покинул Алушту. "Ладно, как-нибудь дойду, - подумал я, - не возвращаться же из-за этого с таким рюкзаком в Алушту!" Вскоре подошва отстала наполовину, а потом почти совсем. Иду, шлёпаю по камням полуоторвавшейся подошвой, смотрю по сторонам, ищу правую обувь. Нашёл босоножку. Почти целую, почти мужскую, почти моего размера, забрал с собой. Потом ещё одну, женскую, 35-го размера. Как ни пытался её натянуть на свой 41-ый размер - ничего не получалось, пошла на дрова. И вдруг увидел кед, правда, импортного производства, правда, с лопнувшей посередине подошвой, правда, 45-го размера, правда белоснежный, а мой, родной, - серенький, но что значат все эти мелочи! Хоть болтается на ноге, но идти можно. Шаг внутри кеда. шаг кедом, шаг внутри, шаг кедом, ать-два, ать-два, даёшь Судак! Теперь, главное его беречь. На стоянках хожу в босоножке, в пути - в кеде. Может быть, и в Киев придётся в нём ехать (так и получилось в действительности).
   Итак, я начал приготовление ужина на обуви. Я всыпал в котелок всего три стопки гречки, а получилось полкотла каши. Конечно, я всю её съесть не смог. (Забегая вперёд, скажу, что на следующий день я добавил в оставшуюся кашу пару картофелин, немного капусты, четверть пачки Мивины, щепотку Геркулеса, поджаренный лук, перец, соль, петрушку, укроп, специи и ещё что-то, не помню. Получился преотличнейший супчик! И на него ушло всего четыре разношёрстных подмётки. Не верите? Приходите ко мне домой, я вас угощу точно таким же супчиком. Только приходите со своей обувью. Размер и степень изношенности роли не играют).
   Итак, сварил кашу, поел. Хожу по лагерю нагишом, подставляя солнцу свои места, которые десятилетиями пребывали в полной темноте. Площадка совершенно пустая и туристов нет - стесняться некого. Но тут я хочу предупредить тех, кто последует моему примеру. Дело в том, что нельзя так внезапно и надолго выставлять свою пятую точку на обжигающие лучи солнца. На ней же ещё сидеть надо. А больно...
   К вечеру кончилась вода, и я перебазировался под пионерлагерь. Идти было всего около километра, но я отдыхал два раза и потому, увидев, что здесь идёт стройка и проблем с водой не будет, остановился на четыре дня, с тем, чтобы съесть как можно больше продуктов - нести такой рюкзак, было всё же тяжело.
   На второй день похолодало, и холода держались всё время моего пребывания на ЮБК. Ночью в спальнике было и неуютно, и тоскливо. Море каждое утро было совершенно спокойным, К обеду начинался ветерок, потом ветер, потом ветрище, море бурлило, со дна поднималась муть и купаться совершенно не хотелось. Впрочем, купаться не хотелось и в чистой воде, так как температура была не такой, при которой можно долго киснуть в воде и испытывать при этом блаженство.
   С утра небо, как всегда, было пасмурным, солнца нет, падали редкие капли дождя, как будто дождь раздумывал: идти ему или нет? Сварил супчик, только сел за еду - пошёл дождь. Что надо делать? Правильно: укрыть вещи. Я укрыл вещи, а сам разделся догола и в таком виде продолжал трапезу. Но не успел съесть и двух ложек, как внизу послышались звонкие девичьи голоса, и через мою стоянку пробежали двое мокрых девчонок со стороны моря. Одеться я, конечно бы, не успел, я бы мог только стать за дерево, но все деревья вокруг были толщиной в запястье, поэтому я, молча, продолжал есть, поворачиваясь к нежданным гостям спиной. Долго я ещё слышал их смех вдали. А чего им смеяться? Не видали, как мужчина кушает что ли?
   Дождь прекратился так же внезапно, как и начался, и все мы быстро высохли: земля, тонкоствольные деревья и я.
   Вечером на мою стоянку зашёл товарищ, который, проходя каждое утро мимо меня на работу, здоровался со мной. Он пришёл со своим другом и с бутылкой.
   - Давай выпьем за знакомство!
   Отказываться было неудобно. Выпили, познакомились, разговорились. Товарища звали Володя. Ему было немногим более пятидесяти лет, его другу - Васе - около тридцати. Володя чаще молчал, Вася трещал без умолку. Но дело в том, что с дикцией у Васи был непорядок. Что он говорил, абсолютно нельзя было понять! Ни одного слова, кроме мата. Если случайно проскользнёт нормальное слово - узнаешь общий смысл того, о чём он говорит.
   - Быр-быр-быр, - тараторит Вася, - быр-быр-быр, твою мать, раствор.
   Ага, это о работе. Вася работал на кране, подавал раствор и кирпичи на этажи.
   - Быр-быр-быр. - продолжает он, - быр-быр-быр, блин, убью, твою мать!
   А, это о начальстве. Что-то там у него, у Васи, не складывались с начальством отношения. И опять: - Быр-быр-быр! - Ничего не понять!
   - Быр-быр-быр, твою мать, - изводит нас Вася, - быр-быр-быр, падла!
   А, это о жене. Володя рассказывал, что Вася сбежал из Чернигова от жены сюда, в Крым, на заработки.
   - И сколько вы здесь зарабатываете в месяц?- спрашиваю Володю.
   - Да немного! - машет он рукой, - всего тысячу.
   - Ого! - поражаюсь я.
   - Так это же не долларов - гривен!
   Для меня и тысяча гривен астрономическая цифра.
   А у Васи к тому же очень плохая память. Он всё время переспрашивает меня: как тебя зовут? А чёрт его знает, как меня зовут! Попадая иногда в чужие компании, я часто из-за своего редкого имени - Роберт, почти всегда называл себя, то Борисом, то Николаем, то Алексеем. Как я сейчас назвал себя? Не помню.
   - Как меня зовут? - обращаюсь с улыбкой к Володе, - скажи ему.
   - Коля его зовут. Николай!
   О, теперь хоть сам буду знать, как меня зовут. Только бы не забыть.
   Утром Вася опять пришёл, уже без Володи, но с бутылкой.
   - Давай трахнем по пятьдесят грамм!
   Вот это он выговаривает чётко. "Трахнули" и опять:
   - Быр-быр-быр, твою мать, быр-быр, рыжие.
   Я пытаюсь поддержать разговор:
   - Рыжие, - это ненормальный цвет волос. Ты замечал когда-нибудь, что все рыжие - веснушчатые, а веснушки - это ненормальное распределение пигмента на коже лица. А вот брюнетов веснушчатых нет.
   Вася отчаянно замотал головой, забырбырбыркал, употребляя "твою мать" более, чем надо и вроде бы по моему адресу. С большим трудом я понял, что перед этим он говорил о грибах, о рыжиках, которые он собирал в прошлом году.
   Вот так и разговаривали. Бутылка, которую принёс Вася, постепенно опорожнялась, и когда к обеду пришёл Володя, там оставалось только по пятьдесят грамм на брата. Но зато огурцы и хлеб поубавились, а, значит, вес рюкзака уменьшился.
   Через четыре дня я распрощался с ребятами. Они мне понравились. Мы были с ними на равных, даже с Васей, хотя он был более, чем вдвое моложе меня. А вот ребята, которых я встречал на маршруте, обращались ко мне: "Здорово, Батя!" Почему "Батя"? Ведь ещё совсем недавно мне говорили: "Здорово, друг!" или "Здорово, мужик!" А тут - батя! Я что, уже такой старый? Вот даже клещи... Четырёх снял со своего тела и не один, подлец, не впился. Неужели я уже совершенно невкусный? Но комары ведь не отказываются, впиваются!
   Кстати, о комарах и, вообще, о крымской фауне. Крымская фауна была, в основном, представлена комаром и мокрецом. Комар вам всем знаком, а вот мокрец - это махонькая мушка, едва различимая невооружённым глазом. Основное отличие комара от этой нечисти (сюда же относятся и мошка, и слепень, и овод) в том, что комар протыкает твоё тело и сосёт кровь, а все остальные выгрызают куски твоего мяса, пока не покажется капля крови и потом слизывают её язычком. А выгрызание более болезненный процесс, чем прокол. И, конечно, все вы знаете, что нас кусает не комар, а комариха. Комар, как благородное создание, питается нектаром, а хищным бабам, для воспроизведения потомства нужна кровь... Зато как приятно одним ударом прихлопнуть сразу 40-50 баб (я имею ввиду мокреца). Но эта фауна меня не особенно донимала, так как комары и мокрец любят тёплую погоду. А тёплых дней было мало. И ещё о фауне. На последней стоянке я жил с большим чёрным, с мохнатыми лапами, жуком. Поймите меня правильно! Это слово, "жил", давно уже приобрело какой-то сексуальный оттенок. Ничего подобного! Ну, если хотите, я сосуществовал с жуком. Я сразу не мог понять, куда он девается? Прилетит, сделает надо мной два-три круга почёта. Погудит и исчезнет. А потом нашёл разгадку. Оказывается он жил в норе, проделанной в бревне, на котором я сидел, обедая. Я положил в норку крошку хлеба, он, видимо, её съел. На второй день я засунул туда большой кусок хлеба, полностью закупорившего норку. Жук прилетел (я в это время ужинал), сделал две-три попытки проникнуть в дом. Не получилось. Потом уселся на бревне рядом со мной и как заголосит на высоких тонах, как базарная баба, (а когда летит, то гудит басом), мне показалось, что он и обматерил меня на своём жучьем языке. Я вытащил хлеб из норки. На второй день я увидал на земле, под норкой, грудку древесных опилок: жук расширил входное отверстие. Ох, и умная же скотинка!
   И, наконец, о муравьях. Их было здесь два типа: большие, тёмно-коричневые, которые бегали по всему лагерю, лезли в рюкзак, в спальник, но особенно не досаждали мне, и маленькие, чёрненькие, которые облепляли мигом любую, оставшуюся несъеденной часть пищи. Этих я научился эксплуатировать. Они за ночь вычищали до блеска и котелок после каши, и миски после салата.
   .
   Наконец, в 5-30 утра, я собрался и покинул это гостеприимное место, у пионерлагеря.
   Удивительно быстро дошёл до Солнечногорска и, почти не отдыхая, дошёл до Междуреченска. Что значит облегченный рюкзак! Время было обеденное, но я решил идти дальше. За Междуреченском ничего хорошего не нашёл, кроме какой-то коровьей стоянки. Вся площадь была загажена коровьими лепёшками. Правда, старыми, сухими, но всё же, издававшими специфическое благоухание. Дрова были. Я сварил ужин, нашёл более-менее чистое место и расстелил спальник.
   Рано утром, пока солнце ещё не припекало, собрался и пошёл по берегу, в Рыбачье. Дорога была всё хуже и хуже. Крупные окатыши сменились обломками скал, величиной с голову, с холодильник, с малогабаритную кухню. Лезу с рюкзаком через камни, чертыхаюсь и вдруг дохожу до отвесной стены, глубоко уходящей в воду... Что такое? Или я забыл, что здесь нет прохода, или за эти годы произошёл обвал? Приходилось возвращаться и обходить это место по шоссейной дороге.
   Вышел на дорогу, увидал большой базар и подумал: а на хрена мне это Рыбачье, этот Судак? Ведь я лечиться сюда приехал, а не пешие рекорды бить! Тем более, что когда возвращался назад от скалы, обнаружил отличную стоянку на высоком берегу, со столом, стулом и запасом дров. Всё! Решено! Остаюсь на последнюю неделю на этом месте. Накупил продуктов, запасся водой - 16 литров! - и расположился на прекрасной стоянке.
   Сижу один. Хотя мест для ночлега и костров много, но почему-то совсем нет туристов. Может быть, испугались холодной погоды. На этом месте нет маленьких муравьёв. Оставленная на ночь грязная посуда осталась такой же грязной и утром. Обидно, я так привык к этим помощникам. Теперь и посуду не чистят, и поговорить совершенно не с кем.
   Чем я занимался в одиночестве на этом утёсе? В основном, читал, разгадывал кроссворды, изредка загорал, раз в день купался. Кстати, о купании. Я стоял на высоком утёсе, метрах в двухстах от воды. От моря моей стоянки не было видно, и хотя меня пока не посещала ни одна живая душа, но мало ли что может случиться, воры везде есть и оставлять вещи без присмотра было опасно, но и таскать туда-сюда полный рюкзак - неудобно. Поэтому я, уходя купаться, брал с собой сумочку с документами, деньги, ключи от квартиры, очки - и всё. А потом подумал: ну, украдут мои вещи, пока я купаюсь, упрут рюкзак и останусь я с документами, деньгами, ключами от квартиры и в плавках, да ещё и в чёрных очках. В таком виде в Киев не пустят. Пришлось брать с собою теперь штаны и рубаху.
   Признаюсь вам, чем я ещё занимался на этом пустынном берегу. Только вы не смейтесь. Я вышивал. Крестом. Увидев однажды у знакомой женщины рисунок церквушки, покрытой снегом, с зелёной ёлочкой перед нею, я просто влюбился (в церквушку, а не в женщину) и решил вышить крестом точно такую же. "Что здесь сложного? - думал я. Тем более, что в детстве я даже гладью вышивал. - Тут необходимы три условия: терпение, время и зрение". Терпения у меня, как и у всех нас, хватало с избытком. Чему-чему, а этому нас советская власть научила, мы семьдесят лет терпели её родимую. Время. Вот со временем хуже. Дома у меня совершенно не было свободного времени. Но в Крыму-то делать нечего! И вот, набрав у дочери цветных ниток, вооружившись иголками с широким ушком и основой для вышивания и, дождавшись, когда останусь совершенно один на этом берегу, принялся за дело. При людях я как-то стеснялся. Ну, что это? - сидит мальчишка пожилых лет и вышивает крестиком! Не солидно всё же, Но к великому моему сожалению из этой затеи ничего не вышло. После 40-60 крестиков начинало рябить в глазах, и я переставал видеть кончик иголки. И это здесь, на солнце, а что же будет дома, под лампочкой? Тычу, тычу иголкой, иногда попадаю, но не туда, куда нужно. То есть дырочку в основе вижу, а то, чем надо попасть в эту дырочку - не вижу. Это что, уже последняя стадия?.. Сделал за неделю четырнадцать рядков, посмотрел на свои крестики: один большой, другой маленький, третий кривобокий, четвёртый ещё с каким-нибудь изъяном. Из сотни вышитых крестиков, я не нашёл двух одинаковых и пришлось наложить на эти крестики - крест!
   Да, скучать мне не приходилось. Часто я стоял на высоком берегу и смотрел на море. Увидел вдали дельфина. Странно, что он один, обычно они собираются стаями. Ага, вот и второй, а вон и третий вынырнул. Стою, любуюсь ими, вдруг один из дельфинов взмахивает крыльями, взлетает невысоко и ныряет в воду. Оказывается, это были какие-то чёрные птицы, втрое больше чайки, а издали их легко можно было спутать с дельфинами.
   К вечеру похолодало. Надеваю на одну рубашку, вторую - байковую и вспоминаю, как мы в прошлые походы, в мае месяце, купались через каждые полчаса пути. Устраивали ночные купания... Какие ночные! Тут и дневные не каждый день случаются!
   Из дневника: "Дожил! Сижу у моря в вязаной шерстяной шапочке на голове, в двух рубашках на теле, в штанах на ногах, в шерстяных носках и в разнополой обуви на ступнях. Загораю... Ещё бы вязанные перчатки, что-то руки холодеют. Начал покашливать, с носа капает - долечился...Ночью шёл дождь, море штормило, утром утихло, но небо было всё сплошь в облаках. Холодно. Слоняюсь по лагерю, одетый во всё, что с собой взял. Мысли чёрные. Залез, в чём был, в спальник, только обувь снял, а зря - теперь ноги мёрзнут. Что делать? Ехать в Киев? А продукты? Не оставлять же их все здесь, и съесть всё не удастся.
   К обеду облака исчезли, опять солнце, опять жара, опять духота. Чёрт знает что такое! Но дудки! Ты меня, ЮБК, больше не обманешь. Всё равно завтра еду в Киев.
   И вот утро последнего дня. Небо голубое, хотя холодно и сильный ветер в лицо. Но ещё рано, солнце только взошло. Должно потеплеть. "Позагораю последний раз и покупаюсь последний раз", - тешу себя наивными мыслями. Но этот ЮБК, наверное, задался целью в этом году испытать меня на прочность. Не прошло и часа, как я покинул стоянку, небо заволокло тучами, а над Алуштой была сплошная чернота и шёл сильный ливень, это хорошо было видно отсюда. Спешу, уже не иду, а почти бегу. Проскакиваю пансионат за пансионатом, проскакиваю свою бывшую стоянку, где я пять лет тому назад жил с двумя симпатичными ёжиками. Опять жил! Ну, не жил, не жил я с ежами - сосуществовал! Для полного счастья мне только не хватало ещё вступить в интимные отношения с ежом!
   Проскакиваю пионерлагерь, где была встреча с Володей и Васей - вот тут меня и застал дождь. Только я надел плащ - дождь прекратился. Потом он ещё поливал меня два раза. А потом была Алушта, было яркое солнце, когда я уже сидел в троллейбусе, была бессонная ночь в Симферополе, были постоянные отмены электричек, была четырёхчасовая остановка из-за ремонта путей, много всего было, но всё это было потом, потом, потом, а сейчас я, не обращая внимания на дождь и не надевая плаща, скакал, как горный козёл, по мокрым и скользким окатышам всё вперёд и вперёд, всё ближе и ближе к скорой встрече с моими друзьями и подругами, с моими родными и близкими, с моей квартирой, где книги, где музыка, где благотворная аура и где я всегда с радостью ожидаю всех вас, мои дорогие, хорошие и любимые!!!
  
   2003 г.
  

  
  
  
  

ОДИН ДЕНЬ, ВМЕСТИВШИЙ В СЕБЯ НЕКОТОРЫЕ ИЗ СОБЫТИЙ МНОГОДНЕВНОГО ПОХОДА ПО РЕКЕ ПРУТ

(САМАЯ ПРАВДИВАЯ В МИРЕ ИСТОРИЯ)

  
   Действующие лица:
      -- Симоновский Роберт - руководитель группы, капитан Первого катамарана
      -- Наташа, - матрос, сестра Тани, тринадцать лет.
      -- Гена Шкляев - матрос.
      -- Ольга - матрос, подруга Гены.
      -- Дима, сын Ольги, пассажир, юнга, десять лет.
      -- Лебедь Валентин - капитан Второго катамарана, кассир, по совместительству
      -- Таня Голикова - матрос, опытный завхоз, опытный водный турист.
      -- Витя - матрос, муж Тани, впервые в водном походе.
      -- Стоянов Толя - мой заместитель, старейшина водного туризма, почти опытный матрос.
  
   Наступило раннее утро. Шёл дождь. Этого и следовало ожидать, так как было наше с Наташей дежурство. Солнце показывалось только во время дежурства Стоянова, как, впрочем, и во время остальных дежурств, а на наше - дождь,
   Наташа встала рано. Разожгла костёр. Набрала вёдра воды, вскипятила их, потом разбудила меня. Я, не вылезая из спальника, дал соответствующие указания и продолжал спать. (Я же подчеркнул, что это - самая правдивая в мире история. Значит всё вышеописанное и кое-что нижеописанное надо понимать с точностью до наоборот). Когда завтрак был разлит по мискам, туристы дружно подскочили к столу. Некоторые даже успели умыться.
   - Что у нас сегодня на завтрак? - спросил Димка, первым подходя к столу.
   - Блевонтинчик, - ответила Наташа.
   Блевонтинчик - это любимое блюдо Стоянова. Блевонтинчик - это молочная лапша. Эта лапша была настолько юркой и прыткой, и проскальзывала в горло с такой быстротой, что, казалось, она тут же выскользнет наружу с обратной стороны, но, однако, где-то по пути задерживалась и производила в области желудка неприятное тошнотворное щекотание, отчего это блюдо и получило такое, не вызывавшее аппетита, название.
   Последним к столу подошёл Витя. Подошёл, заглянул мне в глаза и, не прочтя, видимо, в них положительного ответа на свой молчаливый вопрос, тихо проговорил:
   - Может, опохмелимся?
   - А кто хочет? - спросил я всех. - Мне что-то не очень хочется.
   - Это не принято у туристов. Такого у нас никогда не бывало, чтобы по утрам пить, - влез со своими устаревшими правилами непьющий Стоянов.
   - Валя, а ты?.. - с надеждой в голосе спросил Витя Валентина Лебедя.
   - Я не против, - смотря почему-то в сторону, ответил Валя.
   Валентин всегда был "не против" и всегда смотрел при этом в сторону. Вдруг, когда я уже почти согласился выдать этим двоим страждущим, почти безнадёжным, водку, возмутилась Таня:
   - Что это за пьянки по утрам? Роберт, не выдавай!
   Вот так всегда! Вот так всегда эти чьи-то жёны ставят меня в дурацкое положение! Хорошо хоть, что Лебедь в походе холостой! Ну, что делать? Дашь водку - обидишь Таню, не дашь - обидишь страждущих.
   - Мне всё равно: выдавать или нет. Договаривайтесь сами, - выкрутился я.
   Они договорились. Я выдал водку. Завтрак прошёл в дружественной и сердечной обстановке.
   После завтрака некоторые туристы пошли доумываться, другие занялись упаковкой личных вещей, Валя подкачивал свой катамаран. Мой катамаран уже был накачан (видимо, Наташей). Гена начал упаковку своего первого рюкзака.
   - Давайте спустим катамараны на воду, - сказал я, увидав, что Лебедь уже закончил подкачку своего. - Валя, Гена, Витя!
   Валя и Витя тот же час подошли.
   - Гена!
   - Я сейчас! - закричал Гена, пытаясь застегнуть незастёгивающиеся ремни своего первого рюкзака. Наконец, минут через двадцать, ремни застегнулись и он подошёл к нам.
   - Взяли! - скомандовал я.
   - Постойте, постойте! - закричал вдруг Стоянов и, подбежав к нам, стал впереди катамаранов, как полководец перед войском, и скомандовал: - Несите его сюда! - и он величественно простёр свою длань в сторону реки.
   А мы что, в кусты его собирались нести, что ли?
   Наконец, катамараны, при деятельном участии Стоянова, были спущены на воду, и началась их загрузка. Я укрепил на раме свой рюкзак, Наташа - свой. Потом загрузил общественный рюкзак и мешок с продуктами, потом столешницу, а колья для неё поднёс Дима. Гена в это время упаковывал свой второй рюкзак. Валин катамаран тоже был уже почти загружен. Все стоят у реки, все готовы к выходу.
   - Гена, ты скоро?
   - Я сейчас! - кричит Гена, упаковывая третий рюкзак.
   Но время подгоняет, ждать больше нельзя, и мы отчаливаем. С берега несётся отчаянный вопль Гены, спешно набивавшего свой четвёртый рюкзак. Через какое-то время он с Ольгой и Димкой, ломая кусты и выворачивая корни, нёсся по берегу, вслед за нашими катамаранами, со своими четырьмя рюкзаками.
   Завхоз наш был на высоте, и поэтому технические чалки были довольно часты. На одной из них группа Шкляева догнала наши катамараны.
   - Нам на перекусе по двойной порции, - сказал Гена, сбросив два рюкзака с плеч и упав на траву.
   - С добавкой... - чуть слышно произнесла Оля и упала рядом.
   Один только Димка не чувствовал усталости. Залез на мой катамаран, укрепил свой рюкзачок и занял своё законное место. Вскоре Гена увязал и остальные мешки. Через час мы отчалили.
   - Отдыхайте, девчата, - сказал я, жалея, в основном, Олю, измученную бегом по пересечённой местности с препятствиями, но не тут-то было!
   - Нет, я хочу грести, я не могу без гребли, - заявила Оля.
   - Отдыхать! - смеюсь я.
   - Грабать! - Вопят вместе Оля и Наташа.
   - Отдыхать! - кричу я.
   - Дай пограбать, - стонет Оля. - Отдамся.
   - Я тебе пограбаю... - бурчит Гена сквозь зубы.
   - Отдавайся течению. Все отдаёмся! - и я бросаю весло. Гена тоже. Мои матросы сникают и послушно кладут вёсла на раму. Через короткое время, когда течение реки куда-то девалось, я позволил девчатам погрести. Сколько было радости, сколько ласковых слов на мою голову!
   Солнце печёт немилосердно. Все купаются, прыгая прямо с катамаранов в воду. Лебедь даже рубашку снял. Обычно он не снимает её до самого конца похода. На катамаранах остаются двое: я и Стоянов. Я - потому, что хочу купаться, но не могу бросить катамаран на произвол судьбы; Стоянов - потому, что бросил бы его к чёртовой матери, но не хочет купаться.
   - Грести будем? - спрашивают дуэтом Оля и Наташа, влезая мокрые на катамаран и занимая свои места.
   - Ну, погребите, - нехотя соглашаюсь я.
   Нехотя потому, что когда они гребут, катамаран почему-то идёт медленнее, чем когда они не гребут. И чем больше они стараются, тем он идёт всё тише и тише, а потом, словно задумавшись о чём-то, совсем останавливается, а постояв немного, начинает движение, но уже в обратную сторону, против течения. Какие тут действуют законы - я не знаю, здесь не разобраться и учёному!
   Девчата дружно стараются, мы движемся кормой вперёд. Вот уже прошли нашу предыдущую стоянку, вот подбираемся к месту вчерашнего перекуса.
   - А не перекусить ли нам? - спрашивает Таня, - место очень хорошее.
   - И очень знакомое, - говорит кто-то.
   - Ха-ха-ха! - Обрадовался Стоянов. - Вон тот куст, куда я заходил после перекуса!
   Чалимся, выбираем место в тени. Гена страдающим взглядом, смотрит как Таня режет сало и, не найдя своей двойной порции, сникает. Тем не менее, перекус, как и весь поход, проходит с шутками и смехом. Надо сказать, что вообще весь наш поход был каким-то радостным и весёлым. Может быть этому способствовала необычайная совместимость всех нас, может быть - необычайные кулинарные способности нашего завхоза (особенно по части плова), соединённые с содержимым наших фляг, сплачивающих наш и без того дружный коллектив, а может быть потому, что все были немного влюблены друг в друга. Таня любила Витю, Гена - Олю, мы с Димкой - Наташу, Стоянов сначала полюбил Лебедя, но, не добившись взаимности, переключил свои взоры на Олю. Однако, Гена бдел, и чем дальше, тем сильнее и поползновения Стоянова не увенчались успехом.
   Итак, перекус с шутками и смехом окончен. После перекуса Стоянов, соблюдая ритуал, зашёл за куст, росший в полутора метрах от нашего стола, и через непродолжительное время вышел оттуда с умиротворённым выражением лица, демонстративно, как всегда, поддёргивая штаны перед девчатами, что придавало его мужественной фигуре особый шик.
   - Полчаса отдыхаем, потом плывём, - сказал я.
   - Роберт, зачем валяться в кустах? Давай отдохнём на катамаране,- возразил кто-то сонным голосом.
   Странное создание - человек! Вчера, после перекуса, когда мне показалось, что мы очень мало проплыли, я сказал, что отдыхать будем на катамаранах, не гребя, плывя по течению, и тут же услышал возражение:
   - Ну, куда ты гонишь? Давай на берегу отдохнём.
   - Желающие отдыхать на берегу - в кусты! Желающие отдыхать на катамаранах - на посудину! - смеюсь я, хотя мне не до смеха.
   Через полчаса выходим. Плывём. Девчата загорают. Катамаран летит стрелой. Впрочем, это здесь, на спокойной воде. А что было в порогах!
   Помню самый первый день, тот день, когда нам необходимо было зачалиться в пяти метрах от непроходимого порога. Проинструктировав свою команду и объяснив им, что буду орать во всё горло, чтобы перекричать шум реки, и чтобы матросы не принимали мой крик на свой счёт - мы отчалили. Течение быстрое, мы мигом очутились перед порогом.
   - Гена, табань! - крикнул я.
   Гена грёб вперёд.
   - Гена, табань!! - ору я благим матом.
   Гена гребёт вперёд.
   - Гена, табань, табань, табань, твою мать!!!
   Катамаран развернуло кормой вперёд, но стоявшие на страховке наши люди, успели подхватить его и вытащить на берег.
   - Чего ты грёб, когда я тебе кричал табанить?! - налетел я на Гену.
   - Ты как-то нечётко подавал команды, - пытался оправдываться он.
   Ну, уж! Куда чётче!
  
   А потом пошёл порог за порогом. Пороги не сложные, но мы ведь были совершенно не готовы к этому! Нас же Стоянов предупреждал, что на Пруте нет никаких порогов. Мы были без касок и спасжилетов, а перевернуться, если пожелаешь, в тех нагромождениях камней, в тех сужениях и крутых поворотах реки - раз плюнуть. Помню, как мы сели на камень в одном из таких порогов. Сели прочно, как прилипли. Катамаран - ни с места, а вокруг бурлит и грохочет вода, и торчат кругом огромные булыганы, а под ними белеют человеческие кости...
   - Гена, слазь! - ору я, стараясь перекричать грохот потока, и сам прыгаю в воду.
   Неглубоко, только голову покрыло. Выбрался на камень, пытаюсь столкнуть катамаран с места, но и моих, и Гениных усилий явно не хватает. На носу катамарана что-то говорит Наташа, но шум реки мешает мне разобрать её слова. Оборачиваюсь и вижу, что под ней пробита гондола, и половина её уже вывалилась из прорехи чехла и полощется впереди катамарана, а Наташа сидит по пояс в воде и медленно погружается в неё, улыбаясь, как будто принимает минеральную ванну.
   - Вылазь на середину! - кричу я.
   Второй катамаран стоит перед порогом, люди вышли на берег и спокойно наблюдают, как мы погибаем. Когда наши молодые и красивые тела были уже на грани смерти, в группе Лебедя возникло нездоровое оживление, но мы не доставили им этого удовольствия. Кинули на берег чалку, привязали к дереву, высадили девчат, толкнули лёгкую посудину, и течение мигом прибило её к берегу. Как мы с Геной добрались до берега - я не помню, видимо был в шоке. Помню только, что мы долго плыли под водой и никак не могли сказать Оле, которая сегодня приступала к дежурству, чтобы на нас двоих сегодня ужин не готовила. К счастью, на берег выбрались все. Вытащили катамаран, извлекли из чехла гондолу: в переднем отсеке была полуметровая прореха. Высушили, заклеили и пошли дальше.
   Гондолы были старые, поэтому рвались и клеились мы часто, иногда и по два раза в день. Вот и опять оканчиваем очередную клейку. Разборка, сушка, клейка и сборка занимают много времени. Вечерело. И поэтому, только отчалив, мы начали искать место для стоянки. Ищут все, но утверждает или отвергает выбранное место - Стоянов. Но он уже не выскакивает, как раньше, первым на берег, не бросает свою шапочку на землю, обозначая ею выбранное (и, конечно, самое лучшее) место для своей палатки. Теперь он ставит палатку не для себя, а для Тани и Виктора, наших молодожёнов, и поэтому выбирает место, обычно, или на козьей тропе, или, в крайнем случае, на коровьих лепёшках. Вот и теперь. Место не совсем удачное: между берегом реки и забором, огораживающим покосы, - узкая полоска свободного пространства. Правда, полоска ровная, правда, полоска травянистая, но её, эту полоску, вдоль прорезает тропа, и, судя по отпечаткам копыт на ней, ею пользуются не только люди. Гена ставит свою палатку в кустах, Валя сбоку от тропы, Стоянов - прямо не ней. Странно, что Витя и Таня соглашаются с ним. Что это? Туристское пренебрежение к удобствам? Или безразличие после дневной усталости? Или они думают завязать с коровами дружеские отношения? Но у нас и так молочная пища не переводится и сидит у каждого в печёнках, и даже глубже. Но как бы то ни было, а палатки уже установлены и дежурные готовят ужин. Ужин шикарный: каша с тушёнкой и вроде бы намечается маленькая выпивка, так как все устали, так как все промокли, так как все замёрзли, так как все раздосадованы бесконечными латаниями катамаранов, так как... да что там говорить! Так как просто хочется выпить - и баста!
   Наконец, палатки стоят, спальники разостланы, все переодеты в сухое и долгожданный ужин готов.
   Оля наложила каждому в миску... Нет, не так Оля наклала каждому в миску... Снова не то. Как правильно? Может быть так: Оля обеспечила порционное перераспределение сваренного продукта из котла в миски. Кажется, так. А я тем временем наливал в эмалированные "рюмки" водку.
   И вот мы держим кружки в руках, мы произносим какой-то тост, мы чокаемся, мы уже подносим драгоценную влагу к губам и вдруг:
   - Куда?! Куда?! - завопил, срываясь с места Гена, и бросился к своей палатке. Прямо на его палатку шла экзотическая группа, состоящая из двух коров, бычка и козы. Коза уже успела запутаться в растяжках палатки и мекала, уставившись с недоумением на Гену, размахивающим перед её носом двухметровым дрыном. Коровы шли прямо по тропе, на которой Стоянов установил палатку для Тани и Вити..
   - А ну, пошла отсюда к чёртовой матери, - сказал Стоянов спокойным голосом, не вылезая из-за стола и едва полуобернувшись к коровам.
   Коровы, видимо, не поняли, о какой матери шла речь и начали рвать растяжки. Тут уже повыскакивали с места все: и Таня, и Витя, и Стоянов.
   - Надо перенести палатку с тропы, - мудро решил Толя Стоянов.
   А не выпитая водка выдыхается в широких кружках, а каша с тушёнкой остывает в широких мисках, а палатку за пять минут не поставишь... Мы с Лебедем сидим за столом и ждём, пока Гена поправит растяжки, а Стоянов перенесёт палатку. Один Димка с завидным аппетитом наяривает кашу, вызывая у нас обильное слюновыделение. А коровы спокойно прошествовали дальше и скрылись.
   Наконец, всё готово. Все снова уселись за стол.
   - Ну, ладно, хорошо хоть, что палатку не порвали, - смеясь, подводит итог Стоянов. - Теперь можно пить спокойно.
   Мы снова чокаемся и вновь подносим кружки к губам и вдруг замираем, как в финальной сцене "Ревизора": по тропе, в обратную сторону, идёт пастух со своим злополучным стадом. Только пастух идёт п о т р о п е, а вся остальная сволочь - шеренгой через весь лагерь.
   - Куда!? Пошла! Давай! Вали! - раздались голоса всех нас.
   Коровы заметались по лагерю, палатка Стоянова упала.
   - Если бы на тропе стояла - не свалилась бы, резонно предположил Стоянов.
   - Ну, давайте уже выпьем, потом поставим, - вносит Витя предложение, которое с радостью всеми принимается. Тем не менее, когда водка переливалась в горло, глаза наши были устремлены не в кружки, как обычно, а шарили по кустам. Но, к счастью, коров больше не было. Сегодня не было. Они пришли завтра. Утром.
   От всех этих передряг водка на нас не подействовала. Пришлось повторить. Потом ещё раз. И ещё. Предпоследний.
   - Я не понимаю, - говорит кто-то. - Ясно, что коровы забыли в кустах пастуха и вернулись за ним, чтобы привести его домой. Но зачем им было идти всем вместе, да ещё с козой? Что, бычок бы один не справился?
   - Бычок справился бы... - говорит кто-то, икая.
   Мы думали сегодня после выпивки устроить вечер песни, но коровья тема заняла все умы. Речь шла только о коровах, коровьих тропах, коровьих лепёшках, а так же о том, почему Толя Стоянов не выбирает место для ночлега без упомянутых достопримечательностей.
   - Ребята, здесь все берега такие, - оправдывается Стоянов.
   - Что значит "такие"? Ты выражайся конкретнее.
   - Ты сам не видишь? Загаженные. Тут же кругом сёла...
   Стоянову легко убедить нас, он трезвый. А вообще-то нам наплевать: в дерьме, так в дерьме. Тут сама жизнь, кажется, скоро станет такою, что весь целиком будешь в дерьме, да и то молчишь, а тут всего одна лепёшка. Мелочь! Если попадёт под голову - вместо подушки будет!
   - Ничего, - утешает нас Стоянов, - вот в конце похода у нас будет не стоянка, а мечта! Я помню, когда я служил в этих местах на границе, так мы ходили на Прут в самоволку к железнодорожному мосту. Там было отличное место! Огромная поляна, кругом кусты, трава такая мягкая!
   - Это было до революции? - спрашивает с ухмылкой Лебедь.
   - Почему до революции? - не понимает подвоха Стоянов. - В наше время. Какая революция! - вдруг возмущается он. - Я родился после революции!
   - А железная дорога тогда разве была.
   Стоянов задумывается:
   - Ну, может быть, и не было. Но железнодорожный мост - был.
   Стоянов не понимает, почему мы все вдруг расхохотались.
   Мы весь поход ожидали этой отличной стоянки. Дождались!.. На берегу Прута, у железнодорожного моста, была оборудована водонасосная станция, а вокруг неё разбит охраняемый фруктовый сад. Между забором сада и рекой была неширокая полоска, которую к тому же пересекал заболоченный ручеёк.
   - Толя, это, что ли, отличное место?
   - Ребята, тогда не было этих построек и этого сада.
   - Я же говорил, что это было до революции, - улыбается Лебедь.
   Так нам и не удалось, хоть раз за весь поход, переночевать на человеческой стоянке.
   Постепенно люди поднимаются и расходятся по своим палаткам. Ушли Витя с Таней, ушёл Валя с Толей. Поднялась из-за стола Оля:
   - Вы опять будете всю ночь шуметь возле нашей палатки? - спросила она меня с Наташей.
   - А что же нам делать, если ты в свою палатку нас не пускаешь? - наивно ответила Наташа.
   У Оли округлились глаза, она открыла рот, чтобы что-то сказать, потом закрыла его, так и не произнеся ни слова, полезла в свою палатку и включила приёмник почти на полную громкость.
   Неизвестно кто кому мешал.
   А мы не шумели. Мы потихоньку мурлыкали под ласковое журчание реки. А небо было чёрным и чистым и ярко блестели искорки звёзд, явный признак того, что завтра утром опять будет молочная каша, и Стоянов в десятый раз с жаром будет нам доказывать преимущество молочной пищи перед животной для нормальной работы желудка, благо кустов по берегам реки для проверки работоспособности упомянутого органа было предостаточно...
  
   Так закончился один из немногих дней водного похода по великой реке Прут.
  
   1993 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   228
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"