исторический романтический детектив о Незнакомке Блока...
Часть I
1904 год, апрель.
Страшен город Петербург в марте - апреле: одно небо - на три четверти пространства. Зеленое, прозрачное, пронзительное, с закатами, как стихийное бедствие - пропасть в них навсегда, затеряться, кануть... А воздух - не надышаться!
И зыбко так, зыбко...
Маленький взъерошенный человечек с красными губами и потным лбом, нервный, похожий на обиженного Чичикова, выскочил из полутемной арки каменного доходного дома, что на Гороховой улице - и ослеп. Солнце заливало казармы Константиновского военного училища. Молодецкий голос чеканил за стеной: "Раз-два! Раз-два!" Кто-то невидимый подсвистывал и веселился: "Эхма!" Из глаз маленького человечка, выпрыгнувшего на свет из тьмы, потекли неожиданные слезы.
"Ах! - замотал он головой, зажмурился и надвинул на потный лоб шляпу, - Что за наказанье!"
И даже приложил руку к груди - расстроенный, раздосадованный.
Да не так уж он был и мал.
Росту в нем было... словом, прилично в нем было росту.
И пальто на нем было приличное, и ботинки. И толст он был всего лишь в анфас, а в профиль очень даже тонок.
Да отчего же - мал?
Глупости, какие.
Человечек подпрыгнул и побежал по светлой стороне улицы к набережной.
От Фонтанки несло ледяным колодезным холодом. "Будто и не весна вовсе, а зима", - всхлипнув, пробормотал человечек и съёжился. На Гороховой не было ни души. Вдали на Загородном копошились фигурки, похожие на людей. Мостовая звенела. Звенел и радовался голос за стеной. Солнце выжигало последний снег в подворотнях. Воздух дрожал, картинка в слезящихся глазах человечка кривилась и кособочилась.
Он поравнялся с углом здания, нырнул в тень и - о, неосторожный! - столкнулся на бегу со странным молодым господином, лица которого вначале, конечно же, не разглядел.
"Господи! - взвизгнул человечек, больно стукнувшийся плечом о молодого господина, - Да что же это, Господи?!" Хотел закричать, взбунтоваться: "Не видите, куда...?"
Но мал был Семен Маркович! Мал!
Не ростом мал, не формой, а содержанием.
О, нет, поправимся: содержание у Семена Марковича было куда там - всем на зависть. И обходителен он был, и ласков, и приветлив чрезмерно. И цену себе знал. Но никому ее не сказывал. Хи-хи. Зачем вам знать цену Семену Марковичу? Не надо вам ее знать. А надо знать вам одно: такой человек Семен Маркович, что и мухи не обидит. А обидит, сразу извинится - с места не сойдет.
- Виноват! Виноват, - он ухватил странного молодого человека за рукав светлого весеннего пальто и, забежав вперед, перегородил тому дорогу.
Робок был Семен Маркович Персиц, пуглив.
- Простите великодушно. Ради Бога, простите - не хотел, - он запрокинул голову, просительно и подобострастно заглядывая невозмутимому молодому человеку в глаза.
Тот и в самом деле был странен.
Высок, широк в плечах, статен; с египетским лицом, словно изваянным из воска, гордо поднятой головой и светлыми северными глазами...
Каменный гость.
Немецкий пастор или Поэт.
Семен Маркович вдвойне оробел. Неосторожно выскочил из спасительной тени и - вновь ослеп. Солнце брызнуло ему в лицо, он заморгал, задергал щеками, бровями. Молодой человек посторонился, едва заметно кивнул, принимая извинения равнодушно и чуть ли ни с досадою, и, не оглянувшись, продолжил путь.
Ярость бросилась Персицу в лицо. Задушила, заклокотала в горле: "Вот она, молодежь! Вот они, люди! Гиены. Шакалы неблагодарные! Волки! Нет бы два слова в утешение!" Он всхлипнул, потер ушибленное плечо и, отчаянно жестикулируя и разговаривая с самим собой, полетел через Введенский мост на противоположную сторону Фонтанки.
Напрасно Семен Маркович сетовал, представляя молодого человека исчадием ада.
Все треклятое солнце: оно дрожало, кривлялось, посылало на город испепеляющие лучи, обстреливало прохожих нахальными желтыми зайчиками и жгло, жгло.
Ну, словом, издевалось всячески.
Ах, если бы Семен Маркович пригляделся! С его-то проницательностью и умом он бы точно определил, что с высоким молодым человеком не все ладно.
Что тот "не в себе-с".
Ставим два против одного: Семен Маркович непременно бы догадался, кем был светлоглазый молодой человек с лицом, словно изваянным из воска!..
"Бом-бом", - прозвенели отдаленным боем часы на башне Царскосельского вокзала. Ворота Обуховской больницы распахнулись, серьезный пожилой инвалид в овчинном тулупе нараспашку перекрестил отъезжающий к иным берегам катафалк, и, вздохнув, принялся тщательно запирать засовы.
Блок пропустил скорбную клячу с печальным грузом и двинулся мимо больницы к Забалканскому проспекту.
Откуда ни возьмись, вдруг вынырнули люди, точно они спали и к обеденному часу разом проснулись. Толпа обступила его со всех сторон. Забегали у трактиров конторщики, письмоводители, канцеляристы. Потянулись с Алексеевского рынка тетки с кошелками, прихожанки от ограды Троицкого собора. Засновали, замельтешили перед глазами юркие семинаристы с гимназистами.
Теперь его толкали зло, раздраженно, не извиняясь, а лишь покрикивая: "Дорогу, барин! Поберегитесь!"
Самые учтивые цедили на бегу: "Позвольте, сударь".
Он свернул на Забалканский, и ноги сами понесли его к знакомому зданию Палаты Мер и Весов, где жила когда-то его Прекрасная Дама.
Даму звали Любочкой Менделеевой. Она была младшей дочерью выдающегося ученого, носила белые платья с высокими наглухо застегнутыми воротничками, прическу на пробор, с волосами, напущенными на уши, и он ходил за нею по пятам. Следил, крался, считал изгибы улиц: "Пять изгибов сокровенных..." От Андреевской церкви на Васильевском острове до Бестужевских курсов, на которых училась, Любовь Дмитриевна пересекала пять уличных сторон - линий. Церковь стояла на 6-ой, а курсы находились на 10-ой - вот, откуда "пять"...
Ах, что там курсы! Семья Дмитрия Ивановича Менделеева занимала квартиру на втором этаже административного здания Главной Палаты Мер и Весов. Облицованное красным камнем, оно было похоже на замок. Гонимый тоской, он втайне от Любови Дмитриевны подходил к дому на Забалканском и простаивал под окнами часами.
Будто паломник.
За дуновением ветра, клочком синего неба в облаках видел символы. В обычном - искал иррациональное: "к добру" или "к худу" приметы"? Называл себя мистиком, касался "тайн" и "разгадывал" жизнь. Незначительные с виду подробности - огни, плеск волн, тихий шум и красный месяц в синеве - получали смысл и высшее значение.
И рождались стихи...
Молитвы. Покрывала, растянутые на остриях слов. Слова светились, как звезды, и зажигал их - он.
Семьи Бекетовых и Менделеевых дружили.
В 1876 году дед Блока, Андрей Николаевич Бекетов, профессор и автор первого отечественного "Курса ботаники", был избран ректором Петербургского университета. Тут же, в здании Двенадцати коллегий, работал и Дмитрий Иванович Менделеев. Дети, Саша и Любочка, нередко гуляли вместе под надзором нянек в университетском ботаническом саду. "Золотое детство, дворянское баловство". По Неве плыл лед, сновали ботики, лодки, лайбы, тянулись баржи. Ровно в 11 к Адмиралтейству подходил пароход и сипло гудел. "Сморкался", - говорил Сашура.
Он любил смотреть на реку с подоконника.
После отставки Бекетова с должности ректора и ухода из университета Менделеева их квартиры в городе были в разных местах, но летом они жили почти рядом - в подмосковных имениях Шахматово и Боблово, в восьми верстах друг от друга.
Шли годы. Девочка превратилась в барышню, а мальчик стал Поэтом.
Он бродил по миру в поисках Её - своей великой любви, и увиденная жарким летом 1989 года на бобловском холме девушка в розовой блузке с туго накрахмаленным воротничком и маленьким черным галстучком слилась в его представлении с возвышенным образом той, которую искал: Девы, Вечной Жены и Прекрасной Дамы.
Жизнь сводила и перекрещивала пути...
Любовь Дмитриевна была строга, неприступна и холодна.
Но свежа, золотоволоса, румяна и, как он, мечтала о театре и сцене.
В Боблове было шумно. Гости играли в пятнашки. Он приезжал туда на белой лошади и в белом кителе со стеком. Был франт и говорил изрядные пошлости. Многочисленные кузины хохотали и носились по лесу как угорелые. Он всматривался в ее сонные очи, ждал знака и ревновал к развязным подругам. Потом был "Гамлет" в сенном сарае. Он - принц, она - Офелия. Белое платье, белые лилии. Родственники с соседями в роли зрителей, местные крестьяне. Бабы прыскали в кулаки и громко переговаривались: "А наш-то к барышне так и льнёть".
Августовские звезды падали.
Он стоял под бобловским окном, как много месяцев спустя - под окном дома на Забалканском проспекте, весь в ожидании "призыва и звука".
Визиты, прогулки и случайные встречи возобновились только солнечной весной 1901.
Страшен был город Петербург: одно небо - на три четверти пространства, зеленое, пронзительное, высокое.
И все так зыбко, зыбко...
Звенела, стучала и захлопывалась дрянная, мещанская скаредная, дорогая дверь подъезда, сбегал свет от тусклой лампы, и показывалась ее фигура - давно знакомые, во всех мелочах изученные линии. На ней бывала полумодная шубка с черным мехом и маленькая шапочка. Под шапочкой громадный, тяжелый золотой узел волос. Он ложился на воротник и тонул в меху. Разгоревшиеся щеки оттенялись черным мехом. Маленькой длинной согнутой кистью руки в черной перчатке она придерживала платье. В другой - держала муфту и шла, немного покачиваясь, немного нагибаясь вправо и влево, смотря вперед и иногда улыбаясь...
Такая высокая, "статная", морозная.
Он догонял её, и она оборачивалась с необыкновенно знакомым движением в плечах и шее. Смотрела всегда сначала недружелюбно, скрытно, умеренно. Едва дотрагивалась рукою, торопясь вырваться. Он путался и говорил глупости. Падал духом. Но иногда! Одно лишь тонкое слово, легкий шепот, крошечное движение - и мистика начиналась. Начиналось явное его "колдовство": "тайным видением" он ограждался от её суровости.
И весь - светился.
Лето и осень 1901 были преисполнены напряженным ожиданием.
Помимо учебы на Бестужевских курсах Любовь Дмитриевна брала уроки декламации у актрисы Александринского театра М. Читау. Блок ждал ее выхода с занятий, по-прежнему следил и иногда провожал с Гагаринской, где жила М. Читау, до самого Забалканского. Вел себя прескверно: таился, воображая возлюбленную в окружении неведомых всесильных соперников, крался вдоль стен, прячась от дворников и редких прохожих, срывал по неизвестной причине городские объявления с подъездов.
Она все чаще снисходила.
Шла рядом. Привыкала, проникалась его Духом.
Метельной зимой 1901-1902 года они бродили с Любой Менделеевой по городу, и он казался им таинственной, мистической декорацией для прорицаний и любовных заклятий. Их окружали темные купола, мрачные подворотни, им виделась "страшная глубина" соборов, холодные каменные скамьи и мерцающие красные лампады. Люба показывала ему "Хрустальный дворец", где вели долгий разговор Раскольников со Свидригайловым, набережную, по которой метался господин Голядкин из "Двойника" Достоевского.
Их путь проходил мимо Инженерного замка, Аничкова моста и знаменитых скульптур Клодта, мимо унылых доходных домов и Суворинского (Малого) театра, пролегал по набережной Фонтанки до знакомого Обуховского моста.
Гнилой, склизкий, "спустившийся с неба" город открывал им объятия и укрывал туманом и сумерками.
Блок мечтал отгородиться от него и назойливых, докучных людей разноцветным щитом "сверхлюбви", грезил о Прекрасной Даме, о союзе одиноких и избранных...
"Я хочу сверх-слов и сверх-объятий. Я хочу того, что БУДЕТ".
Он писал и не отсылал ей написанных писем.
Однажды, переходя Введенский мостик у Обуховской больницы, Люба сказала, что думает, что он Поэт не меньше Фета. Он был взволнован - это было громадно!
Блок оглянулся на унылый склеп Обуховки: как давно это было.
Коварное солнце впивалось в затылок. Стучало в висках. Дрожало в глазах паутиною. Мостовая качалась и плыла. Он прислонился плечом к давно потухшему газовому фонарю: если звезда упала, на небо её не вернешь. Зачем он вновь идет этим путем?
Щит "сверхлюбви" оказался бумажным.
На выгоревшем небосклоне вспыхивали желтые пятна. Над синими куполами Троицкого собора, ремесленным училищем, Юсуповым садом, над Рыбными рядами, Фонтанкой, над зданием Вольно-Экономического общества и скорбною Обуховкой, над портерными Клинского переулка и заветным Забалканским - над всем этим "городом полусумасшедших" висело белое безжалостное солнце.
Прекрасная Дама оказалась человеком душевно здоровым, трезвым и на редкость уравновешенным. Чуждым всякой мистике и отвлеченным рассуждениям. По своему складу характера она была полной противоположностью мятущемуся Блоку. Какая досада: та, которую он сделал героиней своей мифологии, постоянно одергивала его и повторяла: "Пожалуйста, без мистики!"
Она отказывалась от предназначенной ей роли.
И даже хотела порвать отношения.
И вновь сделалась надменна и холодна...
Он сходил с ума.
Хотел покончить с собой и - не покончил.
Долгие прогулки по ночному Петербургу сменились периодами равнодушия и ссор.
Все решилось в ночь с 7 на 8 ноября 1902 года.
Дворянское собрание. Благотворительный вечер. Люба пришла с двумя подругами - бестужевками. Красивая - в голубом парижском платье. Как только Блок появился в зале, он, не раздумывая, направился к тому месту, где она сидела, хотя она была на втором этаже, и её не было видно. Он шел по наитию, зная наверняка, где она. Он - чувствовал её. Нет, всё не просто так! Всюду знаки, символы...
Оба поняли, что это - судьба.
После бала он сделал ей предложение, и она приняла его.
Вместе они молча вышли и молча, не сговариваясь, пошли вправо по Итальянской, к Моховой, к Литейной - к их местам. Была морозная, снежная ночь. Взвивались вихри. Когда подошли к Фонтанке и Симеоновскому мосту, он вновь повторил, что любит ее...
Дмитрий Иванович не скрывал, что доволен: его дочь связывает судьбу с внуком Бекетова!
Со свадьбой решили повременить.
Их обручение состоялось весной 1903 года в университетской церкви апостолов Петра и Павла, где его когда-то крестили. Теперь они встречались тайно ото всех в "своей" комнате на Серпуховской улице в фабрично-мещанском районе Семенцов. Всё в этой жизни рядом, близко, всё перемешано: когда-то в этом же районе и на той же Серпуховской, жил сам Достоевский. И его знаменитый портрет, на котором он сидит, сцепив руки на колене, а за его спиной встает непроглядная мгла, был написан проницательным В. Перовым именно в квартире на Серпуховской, 15.
Параллели тревожили. Душевная смута росла.
Ни супруги и ни любовники, они встречались в меблированной комнате, чтобы говорить о Любви. "Серпуховские люди" подмигивали. Для швейцара, лакея, для управляющего и прислуги Блок и Любовь Дмитриевна были студентом и барышней, обычной любовной парочкой. Драматизм разрастался. Его мучило неутихающее беспокойство: возможна ли "сверхлюбовь" после женитьбы? Если прямо: возможна ли семейная жизнь с Прекрасной Дамой? Обсуждая их будущую жизнь в браке, он заговаривал об исключении из неё физической близости.
Невеста, стесняясь, отмалчивалась.
В окружении "злого и косного", посреди подмигиваний, цинизма и позитивизма окружающих "сверхлюбовь" перерождалась в искусственные отношения, в затянувшуюся игру, которая вела от безоблачной идиллии к надрыву.
"Прочно ли это? Не поссоримся ли?" - тревожился он.
Внешне жизнь складывалась благополучно.
Мартовский, 1903 года, номер журнала "Новый путь", созданного Д. Мережковским, З. Гиппиус и В. Перцовым, вышел с подборкой его стихов. Их заметила критика. На вечерах, которые редакция "Нового пути" проводила в специально арендованном помещении на Невском ?88, Блок сидел за одним праздничным столом вместе с почетными гостями - редактором "Мира искусств" С. Дягилевым, А. Бенуа, Бакстом, Сомовым.
Это был успех.
Он стал приобретать известность как талантливый Поэт. Руку к ней приложили троюродный брат, сын Михаила Соловьева - брата известного философа, Сергей и, конечно же, мать, Александра Андреевна. Она присылала в письмах к Соловьевым его стихи, и Сергей распространял их среди своих друзей, членов московского кружка "аргонавтов".
Особенное впечатление они произвели на друга Сергея, сына известного профессора-математика Бориса Бугаева, печатавшегося под псевдонимом Андрей Белый. Узнав от Соловьевых, что Белый собирается написать ему письмо, Блок написал своё - и, разумеется, в тот же день, что и сам Белый. И оба восприняли это как "знак". В завязавшейся переписке все трое - Белый, Блок и Сергей Соловьев, - стали называть себя не иначе как братьями и клясться в вечной верности друг другу и идеям Владимира Соловьева.
Все было очень серьезно и торжественно. Было - навсегда.
Свадьба Александра Блока и Любови Дмитриевны Менделеевой состоялась 17 августа 1903 года. Молодые венчались в старинной белокаменной церкви села Тараканова, расположенного между имениями Менделеевых и Бекетовых.
"Мистерия, а не свадьба", - возбужденно отзывался о ней троюродный брат семнадцатилетний Сережа Соловьев, племянник философа и поэта Владимира Соловьева, выполнявший обязанности шафера.
Дмитрий Иванович плакал.
Молодым подарили белых гусей в розовых лентах, а старая няня Любы осыпала их хмелем.
Потирая ушибленное плечо, Семен Маркович взлетел на Введенский мостик.
"Птица-тройка, кто тебя выдумал!.. Ах, Царица Небесная, о чем это я?! Так, направо. Теперь адрес. Какой там адрес?!" - он весь вспотел. Похлопал себя по карманам, нашел бумажку: "Вот она! Слава тебе, Господи. Фонтанка, 16. Сюда, кажется..."
У шестнадцатого дома прогуливались жандармы.
Один, гренадерского роста, чистый, вымытый, важный, с усами, как у невинно убиенного императора Александра II, стоял "на часах". Точнее, на посту. У бедного Семена Марковича спуталось в голове. Не мудрено! Чай, не каждый день в Департамент-то вызывают. "Ну, что ж, ну, что ж, - успокаивал он себя, облизывая толстые красные губы, - Честному человеку чего бояться? Нечего ему бояться..."
Он застыл перед пышноусым гренадером - робкий, виноватый, какой-то весь склизкий от поту, потерянный. Жандарм неприветливо нахмурился, изображая из себя большого полицейского начальника:
- Вам назначено?
- Да-с, - с готовностью отозвался Персиц, но чертова бумажка опять куда-то запропастилась! - Господи...
Гренадер поправил винтовку: мало ли. Ходют тут. Поди, знай, что у них в карманах.
- Нет-нет! - побелел Семен Маркович, заметив движение полицейского, - Вот. Вот она!
Мятый листок перекочевал в руки караульного.
- На второй этаж, вам, - нехотя промолвил он, - В осьмнадцатый кабинет.
Персиц кивнул.
- У дежурного отметьтесь, сударь.
Семен Маркович кивнул еще раз, поклонился - и, бормоча себе на уме про эти поклоны: "Уж не убудет от меня", - пятясь, втиснулся в строгие двери Департамента полиции.
Красное солнце в последний раз брызнуло ему в лицо, засмеялось и скрылось за стеной соседнего здания.
В вестибюле полицейского ведомства пахло свежей кирзой, ружейным маслом и куревом. Дежурный, сидевший за конторкой, отметил Персицу пропуск и молча указал на лестницу, ведущую наверх. Семен Маркович хотел и тут поклониться, попятиться, но раздумал и, осторожно повернувшись к дежурному офицеру спиной, двинулся по ковровой дорожке. Чем выше, тем запахи становились изысканнее, а люди приятнее. И вот уже откуда-то потянуло кофеем, дорогим одеколоном и сигаретами. Вот уже внимательный поручик указал ему на двери и сказал: "Прошу", - а строгий штатский, выходящий из этих же дверей, извинился и коротко промолвил: "Виноват". Сердце у Семена Марковича радостно вспыхнуло и запылало ответной любовью: "Вот люди! Вот! Это вам не уличные истуканы! Молодые невежи, без чести, без..."
- Вы ко мне? - удивился светловолосый ротмистр и посмотрел на часы.
Они показывали без четверти три, а Семену Марковичу было назначено ровно к трем по полудни.
Как он не догадался! Что стоило постоять пятнадцать минут в коридоре?! Вечно он спешит, и вечно с ним что-то не так. Недоразумение ходячее. Он тут же разозлился на светловолосого, который к тому же был подозрительно молод, как тот, утренний, отчего Семен Маркович нацелился, было, отнести его к "истуканам" и даже посетовал про себя: "Чинуша зализанная. Какая разница: ну, пришел человек пятнадцатью минутами раньше - ведь не опоздал же?"
- Я подожду! Вы заняты - я в коридорчике...
- Проходите, - вяло промолвил ротмистр и, отложив бумаги, пригласил Персица к столу, - Присаживайтесь. Прошу.
Неудовольствие ротмистра объяснялась просто: Иван Григорьевич Завалишин, двадцатидевятилетний офицер Шестого отделения Департамента полиции Министерства Внутренних Дел, недавно переведенный в оный Департамент "из прокурорских", хотел потщательнее подготовиться к разговору - настроиться, что ли? - да за ранним приходом посетителя - не успел. Он откашлялся:
- Персиц Семен Маркович?
- Да, да, - обрадовался визитер и протянул Завалишину документы.
Иван Григорьевич поджал губы и выудил из верхнего ящика стола папку с делом краснолицего потного господина, преданно заглядывавшего ему в глаза.
- Я, простите, господин ротмистр, мою смелость, до сих пор не пойму... в чем причина вызова? Мы с Петром Сергеевичем, кажется, все обсудили. Он обнадежил-с...
Завалишин кашлянул в кулак:
- Я в курсе. Пристав Теплов, производивший предварительное дознание, проинформировал меня о вашем с ним разговоре, - ротмистр поправил чернильный прибор: он не любил допросов. Вернее, не умел допрашивать: не держал середины. Он или сбивался на чересчур официальный тон, или - наоборот, горячился и проваливался: переходил "тонкую грань", которую, как учил начальник отделения подполковник Коваленко, переходить было нельзя. - Теперь оно передано к нам.
- Мма-ах! - не сдержал утробного стона Семен Маркович, - За что же... нет, виноват: отчего к вам? Дело-то ведь, - он наклонился над письменным столом и прошептал, - можно сказать житейское.
- Вот мы и проверим, какое житейское, - нагрубил Персицу светловолосый.
Семен Маркович на секунду задумался и посерьезнел:
- Я весь внимание.
Иван Григорьевич возмутился, открыл рот, чтобы сказать: "Нет, это я весь внимание", - но вместо этого кашлянул в третий раз и заявил:
- Расскажите о случившемся по существу.
Персиц внимательно посмотрел на Завалишина:
- С охотой.
"Глуп. Молод и глуп. Копытом бьет. Наворочает, поди, делов. Экая ведь беда. Неудачно я сунулся. Надо расположить его".
Он достал из кармана свежий ситцевый платок и промокнул лицо. Иван Григорьевич позвонил, в дверь неслышно вошел, похожий на моль, серый канцелярист в штатском и уселся за дальний стол.
- С чего, простите, мне лучше начать, господин ротмистр: с первого или с последнего эпизода-с?
- Как вам будет угодно, - нелюбезно буркнул Иван Григорьевич и уткнулся в бумаги, - Слушаю вас.
- Тогда с начала-с, - он спрятал платок и поправил узкие лацканы строго темно-синего сюртучка, - Видите ли, человек я практический. Нынче многими такая позиция осуждается, но я считаю: не имей сто друзей. Капитал - лучший друг. Он завсегда выручит. Папенька мой, - тут канцелярист ударил по кнопкам черного лакированного "Ремингтона". Персиц вздрогнул, но быстро взял себя в руки, - папенька был простым бессарабским виноградарем, но благодаря трудам своим оставил мне в наследство уже не одну только лозу, но и небольшой винный заводик под Кагулом - винокурню. И главное - заповедь оставил отеческую: дело, если его не расширять, умирает.
Завалишин поднял глаза: маленький пришибленный заявитель, будто подрос.
- И где, как не в столицах, его расширять, капитал-то? - по-домашнему спросил у Ивана Григорьевича Персиц. Тот пожал плечами, и Семен Маркович продолжил вдохновенную песнь. - Только в столицах его и расширять. Однако для столиц - заводчик я мелкий. Скромен мой капитал для столиц, вот что.
Он отчего-то задумался. Затих и, прищурившись правым глазом, уставился в окно на ярко-оранжевый шар, разбрызгивающий предзакатные лучи по подворотням. Маленький Персиц будто просчитывал в уме варианты в поисках давней своей ошибки: где и когда он ее совершил?
- Но вы ведь отважились приехать в столицу и со скромным? - почти хмыкнул ротмистр.
- В первопрестольную, - уточнил заявитель. - Позвольте: я председатель кредитного товарищества виноградарей волости. Как было не приехать? Делегирован был-с.
- Вы прибыли в Москву весной 1903?
- Да-с. В мае месяце.
- И поселились на Страстном?
- В доме князя Горчакова.
- Не слишком ли роскошно для кагульского виноградаря?
"Вошь облезлая, - незло подумал Персиц и снова полез за платком. - Подлавливать он меня будет". Внешность у Ивана Григорьевича и в самом деле была неказиста: он был белобрыс, лысоват, и челку носил на бок. Пегую.
- Нет, я приеду устраивать дела, и поселюсь у хромой бабы на Хитровке! Вы меня удивляете, ваше благородие! Спросят: "Кто такой Персиц? Серьезный он человек?" Что им ответят?! Первое правило, - он чуть было не сказал "молодой человек", - господин ротмистр: ввязался в дело - держи фасон. Взялся за гуж...
- ...не говори, что не дюж. И что ж капитал, с которым вы приехали? В чем он был? В каких бумагах?
- В валюте и ассигнациях, - быстро ответил Семен Маркович. - Всего 90 тысяч. Их, разумеется, в надежде на хороший процент можно было быстро и выгодно вложить в ценные бумаги. Вернуться в Бессарабию и зажить себе гоголем - вы ж понимаете. Но папенька говорил...
- ...живые деньги из рук не выпускай.
- Верно! И в живое дело вкладывай!
"Ишь, длинноносик. Смышленым оказался".
Нос у ротмистра Завалишина и вправду был длинен.
- И что же "живое дело"? Что оказалось?
- Оказалось, что связей и капитала у простого провинциального заводчика, - Персиц развел врозь потные ладошки, - не достаточно-с. Не только на собственный магазин, о котором мечталось - мы ведь тоже мечтатели, - он грустно улыбнулся, - но и на паршивенькую лавку на Сухаревке. Вот как.
Он отпил воды из стакана, вытер губы все тем же ситцевым платком, похожим на дамский, обвязанным по краям крючком, и задумался.
- Я ведь не авантюрист, какой. Я по-честному хотел. Характер, знаете ли, помешал. Папашин характер-то. Пасовать перед трудностями не привык, привык - добиваться...
Иван Григорьевич почувствовал минутную симпатию к заявителю: а он вечно пасует!
- Это ваше объявление? - Семен Маркович вытянул шею. - "Дворянин, молодой, 38-ми лет, элегантной наружности, - Персиц покраснел, - с высшим образованием, живший заграницей, деловой, энергичный, с делом, дающим 86 000 руб. доходу в год, хотел бы жениться на барышне или молодой вдове, могущей для расширения дела вложить около 150 000 рублей. Деньги будут вполне обеспечены имуществом и останутся в ее полном владении, равно как и % с её капитала".
- Так точно-с, в "Новостях дня" разместил, московских. Как раз в конце мая прошлого года. А что предосудительного? Обычное дело, естественное, - он покраснел еще больше. Побагровел. - Ну, разве, с элегантностью переборщил. Признаю. Агент посоветовал. Дамы, мол, быстрее клюнут-с.
Иван Григорьевич отложил первый листок и взялся за лежавший под руками второй.
Ржавое солнце выползло из-за трубы и заполнило собой кабинет.
Персиц сощурился:
- Надо бы закруглить эту историю, господин ротмистр, - развязно сказал он. Хотел прибавить: "Баба с возу", - но вовремя опомнился. - Заберу я это заявление: не судьба так не судьба. У людей всамделишные жены пропадают, а тут...
"Надо как-то вывертываться. Дотошный малый, этот белобрысый. Одно дело - простая полиция, а другое - Шестой отдел. Ах ты, Боже мой! Неужто раскопали?"
- И много нашлось претенденток на руку элегантного... дворянина?
Семен Маркович взвился:
- Ну, не дворянин! Не дворянин я! И наружностью не вышел. Что меня теперь - казнить прикажете? - он даже всхлипнул: нет, не задался день - и все тут. - Трое их было. Три дамы-с. Ой, точнее, две мамзели-с и одна вдова. Вдову-то я сразу отш... отклонил - старая. И страшная, как смертный грех...
- Позвольте: вы ведь фиктивным браком хотели?
- И что фиктивным-то? С нею двух часов кряду не просидишь. Господин ротмистр, за два часа так наглядишься, - он зашептал, - что на всю жизнь...
- Почему вы выбрали Надежду Терентьеву? - строго спросил Завалишин. "Жук этот Персиц: то фиктивным, то на всю жизнь".
Семен Маркович обмяк:
- Потому и выбрал, - он вытер набежавшие слезы. Блестки солнца прыгали по его унылому лицу рыжими пятнами и смеялись. - Небесной красоты девушка. Вы - молодой человек, и должны понимать. С такой хоть рядом на аналое постоять, и то.... Не по себе сук срубил. Надо было на вдове. Черт бы с ней...
Иван Григорьевич неожиданно поглядел на Персица с сочувствием. Ему стало страшно любопытно - до зуда в темечке, что значит "неземной красоты"? Как это? Он поджал губы.
- Она пришла ко мне последней. Первую-то я... по финансовым соображениям отверг. У первой, господин ротмистр, всего семьдесят тысчонок нашлось. Гроши. Ну, думал уже съезжать, думал - все, не видать мне московского "дела".
- Когда это было?
- В первых числах июня. Помню, отобедали мы. Все чин по чину, - он вздохнул. - Салфетки крахмальные, пальмы в кадках. Место приличное. Я ей подробнейшим образом свои расклады выложил. Все по чести. Так, мол, и так, хочу, говорю, в первопрестольной магазинное дело открыть. "Бессарабские вина". Сам, мол, - заводчик, капиталом располагаю. Ежели сойдемся, на магазине не остановлюсь - ресторацию заведу. Или трактир.
- И что она?
- Улыбалась. Говорила, все ей нравится. Она и сама бы не прочь... насчет ресторации, да понимает: мужской глаз нужен. Хватка.
- О себе что рассказывала? О семье? Вас не удивило, что такая молодая девушка решает важные вопросы одна? - Иван Григорьевич никак не мог отвлечься от мысли: как она улыбалась? И неземной красоты - как это?
Персиц замычал, задумался:
- Да ведь... Мда. Нет, я спросил, конечно. Она сказала, что мать ее давно умерла - капитал от нее достался, а отец живет заграницей. "Своей жизнью", - сказала. Я счел неудобным расспрашивать, барышня все-таки. Заверила, что девица она самостоятельная и вольна располагать собой по собственному разумению. Я ведь, господин ротмистр, перво-наперво дал ей время подумать. Девушка она благоразумная - подумать согласилась. Встретились мы с ней через неделю - там же, на Петровке у дома ?8, где виноторговая фирма Депре, может, слышали о такой?
Завалишин пожал плечами.
- Хе. Ну, да. Конкуренты. Как ведь дело ведут!.. Ну, вот, обговорили мы все. Наденька, - он осекся и побагровел, - Надежда Васильевна подтвердила согласие. Я со своей стороны, ответственейшим образом заявил, что намерения мои чисты и прозрачны, но поскольку дело касается денег, то попросил ее, как будущую фиктивную супругу, обозначить... э-э, ...так сказать, в физическом выражении...
- Вы попросили ее показать процентные бумаги?
- Да, - выдохнул Семен Маркович. Гора с плеч. Он весь разволновался: к чему этот допрос? - Я вас умоляю, господин ротмистр...
- Секунду. Вы их видели?
- Кто? Я?! Конечно. Бумаг Московского Общества взаимного кредита на 30 тысяч, и Купеческого банка - на сто. Остальная мелочь - в валюте.
"Господи, вот прицепился! Не мой сегодня день..."
- Скажите, господин Персиц, вы держали бумаги в руках?
- Ну, разумеется!
- Там же в ресторане, где обедали?
- Мм... ну, да. В ресторане. А что? Да в чем вы, скажите на милость, меня подозреваете?! - ненатурально возмутился заявитель. Ах, блефовал маленький Персиц! Блефовал: подозревать его было, в чем. Ох, не прост был господин Персиц, ох, непрост! - Бумаг моей жены я не тронул. В целости и сохранности её бумаги. Под залог отданы-с, работают давно. Или вы думаете, я слова не держу? Или с обманом к бедной девушке? То есть, не к бедной, конечно, ну, да.... Ни боже сохрани! Как кредит получил...
- В Купеческом? Вы получили кредит в Купеческом банке?
- Да-с. Как получил, так сразу - в дело его: к сентябрю уж и торговлю открыл...
"Болван. Напрасно ляпнул про торговлю-то. Да что ж это за день сегодня такой?.."
- Не было ли у вас затруднений при получении кредита, Семен Маркович?
Персиц уставился на Завалишина в недоумении.
Серый канцелярист бесплотной тенью прокрался к окну и нервным движением задернул шторы - жаркое солнце слепило глаза, норовя упарить присутствующих в комнате, точно в духовке. Иван Григорьевич поправил ворот мундира и взмокшую прядь свесившихся на лоб волос.
- Какие там затруднения.... Ради Бога, господин ротмистр, пощадите, - Семен Маркович почувствовал нехорошее волнение в животе - сказался утренний мандраж.
Зачем он сунулся с этим заявлением? Пропала - и пропала. Нет, теперь он сидит в "осьмнадцатом" кабинете Департамента и беседует с настырным малым из Шестого отделения! А оно, помимо прочего, занимается еще и контролем над соблюдением законов о винной монополии. Ох-ти! Будут ему, дураку, "Вина Бессарабии", если возьмет да и раскроется та маленькая, скромная, на его взгляд, аккуратная взяточка, которую он дал средней руки московскому чиновнику, получая от казны разрешение на виноторговлю!..
Отольются ему эти вина.
У Семена Марковича мелькнула малодушная мысль: что если бросить эту московскую торговлю к... шуту? Совсем. Продать, податься в родные края, жениться на черной молдаванке.
Господи, он же женат!..
(опубликована половина первой части; замечания приветствуются!:)