- Тима, съешь морковку. В ней витамины, - бабушка просунула голову в дверной проем и неодобрительно хмыкнула, - Опять лежишь на постели одетый. Сколько раз повторять? И на улицу в этих штанах, и в кровать...
Штаны на Тимофее Егорове, ученике пятого класса престижной городской школы, были не простые, а золотые: пятнистые, как десантника, и расставаться он с ними не хотел ни днем, ни ночью. Ни на улице, ни дома. А тем более на какой-то там даче.
Тимофей фыркнул и сказал басом:
- Бабушка, а я сколько просил? Какой Тима? Тоже мне - назвали, как кота, - он встал и нехотя взял из её рук тарелку с натертой и присыпанной сахаром морковью.
- Как же мне тебя называть? - всплеснула руками Мария Гавриловна.
"Господи, еще недавно в коляске лежал! Ни забот, ни хлопот".
- Тимом. Все ребята так зовут.
- А я как? И я так же...
- Ничего не так же. Надо было сказать: "Тим, съешь морковку". А ты: "Тима..."
- Да ну, тебя! - бабушка махнула на него полотенцем. - Разницы - чуть. Морочишь мне голову. Нормально тебя назвали: Тимофеем Сергеевичем. Очень даже красиво. И чего ты все в доме лежишь? Пошел бы погулял.
- Ш кем? - рот у Тима был набит морковью. - Отвезите меня в город - погуляю. Никого из ребят нет. Скука. Даже Катька и та не приехала.
- Деду вон помоги. Чего сиднем-то сидеть?
Мария Гавриловна покачала головой и вышла.
Её единственный внук Тимофей Егоров всю весну болел ангиной, и участковая врачиха строго сказала: "Вывозите на дачу. Пусть загорает, купается. Спит больше. Он в шестой перешел?" "В шестой", - дочка Марии Гавриловны и Тимина мама всхлипнула. Врачиха наморщила лоб: "И обязательно витамины! Надо укреплять иммунитет" Она была моложе мамы Тимофея Егорова лет на пять. Рыженькая вся, маленькая, как белочка. Только в очках. "Да ясно все, - Мария Гавриловна, не слишком доверявшая врачам, взяла дело под свой строгий бабушкин контроль, и, как только за белочкой закрылась дверь, объявила, - четверть закончится - и мы на дачу. Дед, я и Тимочка. А вы с Сережей станете по субботам с воскресеньями приезжать". "А справитесь?" - расстроено спросила мама Тимофея Егорова. "Чего бы нам не справиться? Он будет помогать. Справимся", - Мария Гавриловна была боевая бабушка и трудностей не боялась.
В начале июня она наняла газель. К дому подкатил занозистый мужичонка в ветровке и зеленых штанах, вылез из машины и сложил на животе пухлые загорелые руки. Грузить дачные вещи он отказался. "Прострел у меня", - скривившись, сообщил мужичонка и, отвернувшись, стал смотреть на тополя. "Мы же договаривались", - бабушка поглядела на него с укоризной. Лицо шофера изобразило страдание. Таскать в машину узлы с пакетами пришлось Тимофею с дедом. "Чем ты их набила?" - закапризничал Тим, перехватив поперек неудобный мешок с постелью. Он был страшно недоволен, что его тащат в эту противную Екатериновку. Все ребята еще в городе: и Женич, и Костяныч с Кином. Женич обещал дать ему "Постал-2". Уж он отвел бы душу! В два счета замочил всех козлов: "Та-та-та! Бамс-бамс!"...
- Грузи, грузи, - приказал мужичонка и шмыгнул носом. - Я бы помог, хозяйка, но сама понимаешь...
Мария Гавриловна усмехнулась:
- Ладно, мы и сами. Дед, бери корзину на руки.
- Зачем на руки? Места мало? - дядька откинул ветошь с лавки.
- Тут у меня посуда. Боюсь, побьется.
- А ты говорила, компьютер не поместится? - возмущенно зашипел на Марию Гавриловну Тимофей, увидев полупустые внутренности газели. - Давай возьмем! Я сбегаю...
Екатериновка была пустынной деревушкой в шестидесяти километрах от города. Грустной, облезлой. С низкими некрашеными домиками, ржавыми железными крышами, огородами, кленами в три обхвата и рябинами у палисадников. В ней давным-давно жили одни только древние старики со старухами, вида которых Тимофей побаивался. Летом они ходили в резиновых калошах, брюках, заправленных в шерстяные носки, и грязных телогрейках. Сидели на пеньках, лавках, глядели на дорогу. Иногда кололи дрова. Старухи гремели засовами, поправляли платки и продавали картошку.
Однажды, когда машина у папы Тимофея Егорова еще не развалилась на части, они купили у такой бабки пыльную картошку в ведре. Килограммов тридцать, не меньше. Она была крупная, ядреная. Мама, которую звали Наташей, все приговаривала: "Нам теперь до ноябрьских хватит". Пока папа Тимофея пересыпал картошку в пакеты и складывал их в багажник, высокая согнутая старуха - продавщица, прикрывая рот рукой, сказала маме: "Хороший у вас мальчишечка".
И засмеялась. И руку опустила.
Приехали домой, и мама Тимофея первым делом воткнула в притолоку лезвие от старой дедовой бритвы. "Это еще зачем?" - засмеялся веселый и молодой Тимин папа. "От сглаза", - шепнула мама Тимофея Егорова. "Наташка, не выдумывай!" - обнял ее папа. Выдумывай - не выдумывай, а половину первой четверти Тимофей пропустил: болел. И во второй четверти болел, и в третьей. Конечно, не от глазливых екатерининских бабок, а оттого что ходил "рот напролет", как говорила бабушка. Она терпеть не могла, когда ходили без шарфов. Зато Тимофей любил.
А бабок с тех пор - боялся.
Никому не рассказывал: но даже жмурился, когда они проезжали Екатериновку.
Вот до чего...
За деревней начинались дачи. Желтые, зеленые, голубые домики. Новенькие, как на подбор. Крыши шиферные, белые. Кое-где уже появлялись и красные черепичные, и крытые ондулином - зеленые. Весело было на них смотреть. Вообще-то Тимофею нравилось жить на даче. Только без ребят было скучно. Он слонялся из комнаты в комнату и вздыхал. Еще дед со своими строгостями. Компьютер запретил. И даже на папу цыкнул: "Не жалуйтесь потом". Мама заплакала, а папа замолчал и заперся в спальне.
Сложно все как-то. Дача была дедова. Дом - старый, давно нуждавшийся в ремонте, с двумя некрасивыми рогатыми пристройками, с застекленным крыльцом и лавками по кругу. Обычно-то никто не спрашивал, чья она, и не уточнял. Она была, как бы, общая. Но дед иногда "вставлял слово": "Дача моя. Вот помру, тогда делайте, что хотите". "Хотели" чаще всего Тимины папа с мамой: выбросить хлам - проволоку, старые доски, коробки, ржавые тяпки с вилами, рваную пленку, которой укрывали пионы с розами. После дедова "слова" папа с мамой переглядывались и надолго замолкали. А бабушка принималась махать руками и тем, что в них было - полотенцами, половниками, и кричать: "Брось уж ты! Накличешь беду. Придумал тоже!". И огорченно хмыкать, и даже бубнить.
"Завелась, завелась", - усмехался дед, почему-то довольный ее реакцией.
Этих разговоров Тим боялся. Не любил их. Не понимал, как это вдруг дед "умрет" и после него всё выкинут? И зачем об этом говорить, чтобы все ссорились, нервничали? Он даже злился на деда: "Ну, чего он опять? Чего?" Убегал во двор, садился на велосипед и - уматывал, куда глаза глядят.
Любимое занятие: кататься "по линиям". "Линиями" в их садоводстве называли черные от шлака колдобистые гравийные дороги, которые шли параллельно одна другой, и на которых было больно падать. Черноплодка свешивалась на проезжую часть, ветки шлепали по лицу и плечам, царапались. Под заборами росли огромные лопухи, шиповники, ломкие бересклеты с полосатыми листьями. За сваленными старыми бревнами там и тут образовывались укромные местечки вроде "домиков", он слезал с велика и забирался внутрь. Выглядывал из-за полениц, пней, сваленных в кучу яблоневых веток, предназначенных для костра.
Там он мечтал. Оттуда подглядывал за прохожими.
Противная Башлычиха, которую дед звал старой атаманшей, однажды разоралась: "Марея! - это она бабушке, - Твой-то шкет как меня напугал! Страсть. Иду себе со станции, по сторонам не гляжу, а он из мусорной кучи мне "Здрассте!" Меня ведь чуть не инфаркт! Чего, говорю, ты тут сидишь, людей пугаешь? А он, представляешь, молча так - на велосипед и - в Дубки. Тоже мне, принц: футы-нуты. Ни словечка не уронил, ни до свидания..."
Противнее всего, что Катя Башлычева была её внучкой.
В Дубках - соседнем садоводстве, тоже были заборы из металлической сетки и штабеля старых дров, кучи гравия и песка, где можно было спрятаться и тихонько сидеть, облокотившись на теплые деревяшки, но там не было Башлычихи, и не надо было здороваться со всеми подряд, поэтому Тимофей Егоров зачастил в Дубки. "Странные эти взрослые, - размышлял он, выглядывая из очередного убежища и кидая оттуда мелкими камешками по ржавому железному листу, как по мишени. - Не здороваешься - плохо, здороваешься - тоже нехорошо".
Он не любил, когда к нему цеплялись.
Возле Екатериновки было три садоводства. По одну сторону от шоссе - "Композит", дед пояснил Тимофею, что был когда-то в городе такой завод, от которого всем рабочим давали участки. По другую - "Черное озеро". Это садоводство называлось еще "Военные дачи". В нем и состоял членом дед Тимофея Егорова - подполковник запаса Степан Максимович Ковров. А вот за "Озером" как раз и начинались полюбившиеся Тимофею "Дубки".
Откуда взялось такое название, непонятно: кругом росли одни высоченные сосны с красно-коричневой корой, осины - со светло-зеленой и елки, похожие на сказочные, из той зачитанной до дыр книжки, которую лет в пять или шесть ему читала мама. Там было про лебедей, Машеньку и ее глупого братца. Сейчас он такой ерунды не читает, факт.
- Я покатаюсь, - буркнул Тим и стукнул по столу тарелкой с недоеденной морковью.
- Так и знала. Посуда любит чистоту.
- Ой, ну бабушка. Подумаешь. Она противная...
- Ладно, иди. Да осторожнее смотри. По нашей линии какой-то лихач второй день мотается, - крикнула Мария Гавриловна с крыльца. - Хоть бы скорость снижали, что ли. Всюду ведь дети...
Велосипед у него был старый, мамин еще. Складной. Он стеснялся: вдруг скажут, девчачий?
- Безрукавку надень, слышишь?
- Не холодно! - бросил он через плечо и - скорее! - в распахнутую калитку, под сиреневый куст, под рябиновый, за башлычевский гараж, направо, потом еще раз направо, мимо продуктового ларька и старой поваленной сосны, затем стрелой метров пятьсот по прямой черной дороге - вверх, вниз! - сердце проваливается в яму, спешит. Вперед, вперед! Свежий ветер в лицо, в ушах - шум и свист, и незнакомое пение. Поворот - и вот он уже в Дубках, у знакомого сарая, с тыльной стороны которого валяются старые вонючие шпалы да гнилой горбыль, пригодный только на растопку. Из шпал дубковцы делали фундаменты для сараев. И не только они.
- Балуешь ты его, - строго сказал дед, выйдя из теплицы.
Верхние стекла за зиму полопались, и дед вставлял новые. Он всегда что-то делал: прибивал, ремонтировал, стеклил, натягивал пленку, а если подходящей работы не подворачивалось, просто подметал двор. Для этой цели смастерил рогатую метлу из березовых прутьев, за которыми посылал Тимофея в ближайший лесок с секатором. Тим смотрел, как дед связывает метлу лыком и алюминиевой проволокой, и хмыкал. Подметать наотрез отказался: вот еще. Дворник он, что ли?
Мария Гавриловна поджала губы. Она сама чувствовала, что балует, но ей было жалко мальчика.
- Не сетуй потом, - повторил Степан Максимович излюбленное и присел на скамейку. Закуривать не стал, посмотрел на кошку Симку, черно-белую красавицу, та зажмурилась и свернулась клубком. - Лягу, пойду.
- Болит? - недовольно спросила Мария Гавриловна.
- Да так...
- Корвалолу выпей. Не лежишь днем-то. Врач говорил лежать.
Она поспешила на кухню. Вернулась с мензуркой и кефиром в стакане. Дед выпил и то, и другое, и, вздыхая, прошел в свою комнату. Улегся за печкой, позвал:
- Маша, слышишь?
- Ну?
- Я вот что придумал. На следующей неделе в поход с ним схожу.
- Господи, куда тебе в поход?! Вон одышка без конца...
- Тьфу, - дед с досады даже плюнул. - Что я, завтра, что ли, собираюсь? Вот отлежусь...
Мария Гавриловна прибежала за печку:
- А куда в поход-то?
- Закудахтала. Я знаю, куда, - он помолчал. - Ты бы, Маша, чаю? Горячего хочу. Знобит что-то.
Дед у Тимофея Егорова был геройский. Дома в шкафу у него висел парадный китель с медалями и орденом Красной Звезды, для которого с левой стороны в кителе была проткнута дырочка: орден привинчивался. Он был тусклый и никакой не красный, а почти бордовый. И только к центру звезды светлел и становился алым. Посередине ордена на пятачке серого металла был изображен воин с винтовкой наперевес. "Штыковая атака", - пояснил Тимофею дед, когда тот, рассматривая китель, спросил: "А че это он делает?"
- Атакует. У него в руках винтовка Мосина. Был такой русский конструктор. На Сестрорецком заводе работал.
- Щас бы его, деда, бац из калаша! - и пристрелили. Щас все десантники с автоматами. И свои, и чужие.
- Что ты сравниваешь? Видишь на нем и шинель старого образца, и головной убор необычный. Как называется, знаешь?
- Ну, папаха какая-нибудь? Или ушанка.
- Буденовка. Чему вас только учат? - Степан Максимович от огорчения крякнул.
- А мы по истории средние века проходим. Альбигойские войны.
Дед посмотрел на Тимофея удивленным взглядом, махнул рукой и отвернулся. Нашарил в кармане зажигалку, потянулся за сигаретами, которые бабушка прятала от него на верхней полке кухонного шкафчика, и со словами:
- Чужие войны учить легко, - вышел на балкон.
Внешне неприметный и маленький, с толстыми, как у Карлсона, щеками, седой, подвижный, правда, до болезни, он был строг и иногда суров. Часто недоволен Тимофеем с бабушкой, реже - мамой Тимофея, и почти никогда - его папой. Наверное, потому, что папа с мамой только ночевали дома - они работали, по бабушкиному выражению, "без продыха". На двух работах каждый. Мама - в школе, она преподавала английский, а папа был инженером-наладчиком в филиале одной хорошо известной фирмы, которая занималась мобильной связью. Тимофею нравилось при случае небрежно спросить у Женича или Кина: "У тебя МТС?" И на вопрос: "А что?" Небрежно ответить: "Да так просто. Фазер там работает". По вечерам у мамы были ученики, которых она подтягивала до четверок с пятерками, а у папы - дежурства в какой-то непонятной "охране".
- Чего ты там охраняешь? - приставал Тим к отцу.
- Ничего. Я на пульте сижу.
- Как "сидишь"?
- Верхом, - папа у него был смешливый, - как на Пегасе.
Тимофей обиделся.
- В мониторы он пялится, - пояснила недовольная мама. - Следит, чтобы на территорию их супер-пупер хладокомбината ни один злодей не проник. Ну, чего ты над ребенком?
- Наташка! - завертел ее по комнате папа Тимофея.
Нет, с папой и мамой ему повезло. Они никогда не ругались. Ну, если по пустякам. Вон у Женича вообще никого нет. С одной вредной бабкой живет. И у Кина - только мама. Вообще-то у Женича родители есть, только живут они далеко - на каких-то заработках. Зато он играет в компьютер, сколько влезет, и никто ему над ухом не зудит: "Женечка, ты уже целый час за компьютером, врач говорила, надо дозировать нагрузку".
Тимофей скорчил рожу, копируя бабушку. Вечно она со своей "нагрузкой". Будто не понимает, что если человек не прошел, допустим, все уровни, которые наметил, он ни о чем другом думать не станет. Только об оружии и набранных "жизнях" с очками. Он вспомнил свою последнюю игру - IGI2. Как он отстреливался! Класс. Противник наступал со всех сторон, окружал, а он - тра-та-та! Вертолеты, БТРы вокруг, а он...
"Мочить козлов! Ура! - Тимофей забегал вокруг гравийных куч. - Тра-та-та! Пафф! Бамс! Ура!" Сделал перебежку, укрылся за шпалами, дал оттуда длинную очередь по бедному дубковскому пенсионеру с тачкой, показавшемуся в конце улицы. Прыгнул в сторону, запетлял между сараями и мусорными коробами: "Пафф! Пафф! Огонь!"
Вороны недовольно каркнули. Тимофей дал по ним очередь, плюхнулся на горячий песок, залег и вытащил из кармана "гранату". Подпустил "противника", размахнулся, что было сил, и швырнул её в приближающегося пенсионера с тачкой.
- Я тебе постреляю, паршивец ты этакий, - беззлобно сказал дядька.
- Убиты!
- Не дождешься.
- Тра-та-та! Бабах! - он кинул вторую гранату и зажмурился.
- Пиу-пиу! - дядька бросил тачку и прицелился с плеча. - Готов. Я из гранатомета.
Тимофей засмеялся.
Над Дубками висело симпатичное рыжее солнце.
Крохотные ватные облачка весело бежали по небу, ветер шумел и пригибал кусты. Из них стаями выпархивали нахальные пестрые дрозды, трещали желтыми клювами, носились над огородами, высматривая зазевавшихся жуков с букашками и зеленых гусениц с долгоносиками. У заборов во всю цвели люпины с шиповниками. Пахло молодой травой, горячим песком и... лягушками: знаменитое Екатерининское болото начиналось сразу за садоводствами. Прошлым летом они вместе с Катей ловили в нем плавунцов с тритонами, складывали в жестянку от конфет, а потом выпускали.
Через болото проходили длинные неустойчивые мостки из досок, шпал и стволов подросшего осинника, вырубленного коллективно на субботнике. Держась за руки, они иногда пробирались по хлипким бревнышкам до рыжей трясины, у которой мостки обрывались, и глазели на другой берег. Там высился глухой темный лес, заросший папоротником и ёлками, покрытыми серым курчавым лишайником. Он, конечно, запросто пошел бы и дальше - к озерам, но Катька пищала: "Бабушка не разрешает! Утонем, заблудимся!", - и они возвращались.
Тим отряхнул пятнистые брюки, выловил из песка кепку - бейсболку, потянулся и сощурился на солнце: "Хорошо!" Над его головой всхлипывали белопузые чайки, резко ныряли к земле, точно "мессеры" из кинофильма, и стремительно взмывали над поселком. Дед говорил, отсюда, если по прямой, всего пятнадцать километров до Ладоги. Или двадцать. Забыл. Вот они и летят.
Чайки покружились над помойками, болотом, и, взвившись к облакам, улетели туда, откуда пахло морем.
- Обедать, Тимочка. Запропастился совсем. Хотела искать, - Мария Гавриловна накрывала на стол. - Где ты был-то?
- Нигде, - он вымыл руки: ну, что это? Каждый шаг докладывать? Только говорила: "Пошел бы погулял!" - и вот уже: "Где ты был?".
- А чего я, один? А дед?
- Нездоровится ему. Капель выпил, уснул.
- Я только первое, ба.
- И первое, и салат. Помнишь, доктор говорила: витамины нужны. А у меня как раз укроп взошел. И чесночок вот. Смотри, какой...
Тимофей вздохнул и принялся за салат. После салата смолотил борщ с куском курицы, на котором висела жирная свернутая в трубочку кожа, и которую он терпеть не мог, а потому осторожно, чтобы бабуля не видела, опустил ее вниз - Симке. Затем слопал два блинчика с творогом, потянулся за компотом, но, подумав, уронил руку на скатерть:
- Не, ба.... Все, не лезет. Я потом.
- Потом так потом, - миролюбиво согласилась Мария Гавриловна, во все глаза глядевшая на диковинный аппетит внука, которого в городе приходилось кормить чуть не насильно. Тимофей икнул, зевнул и сладко потянулся:
- После сытного обеда по закону Архимеда...
"Дитё дитём", - довольно подумала бабушка.
Ей хотелось, чтобы он подольше оставался маленьким: "Господи, какие они маленькие-то хорошие!"
- Иди, отдохни. Почитай чего-нибудь. Что там по литературе на лето?
- Тише, Маша, я Дубровский! Пасиб, - внук отчалил от стола.
На веранде было тихо и светло. За окном подсвистывали крошечные длиннохвостые трясогузки, качался дикий виноград, отбрасывая на теплый пол длинную прохладную тень. Кивала соцветиями старая персидская сирень, закрывавшая собою полкрыльца.
Из комнаты деда раздавалось прерывистое: "Пуфф-пуфф", - и Тимофей опять вспомнил про смерть. Ему стало стыдно, что он вспомнил о ней в связи с дедом. Его пугали разговоры о том, что он плохо чувствует, что у него стенокардия и железный стимулятор в груди. Тревожили мамины с папиными переглядывания, бабушкино беспокойство и слезы украдкой. И это частое: "Вот помру, тогда и делайте, что хотите".
Он улегся за стенкой - само собой, поверх одеяла и в штанах, и принялся размышлять: что такое смерть? Ничего толкового не придумал. Однако недаром он слыл "неглупым мальчиком" - учительница Лидия Егоровна не раз о том говорила маме, и Тиму была приятна такая оценка. И потому он, конечно же, кое о чем догадался: жизнь после ухода какого-то близкого или вовсе далекого и незнакомого человека, остается такой, какой и была. Течет себе потихоньку. Так же восходит солнце, просыпаются люди по утру, умываются, обедают, пьют чай, смеются. И все как всегда.
Но он не понимал: как это?! Меня не будет, а все будут пить чай? Шуршать бумажками от конфет и сосать леденцы? Кидаться апельсиновой кожурой? Вы что, люди? Кто вы после этого? Не будет славного любимого деда, а все будут продолжать читать газеты, смотреть телевизор, и я буду гонять на велике, играть в Постал-2, а мама красить губы и надевать жемчужное ожерелье, которое так нравится папе? Как это? Как?! Ему хотелось заплакать, закричать, застучать в стенку: "Деда, прости!", обнять его крепко-крепко, прижаться...
Тимофей шмыгнул носом.
Как он боялся смерти! Кто бы только знал. Страшных разговоров, непонятных чувств, от которых мурашки и холод в животе. И еще этот противный "Нахаленок". Нет, конечно же, не противный. Нахаленок Тиму нравился, только...
Вместо "Дубровского", читать которого не хотелось - что он, совсем, что ли? каникулы только начались, а он сразу книжки по программе читать? - Тим вытащил из дачной кладовки старый затертый том Шолохова - мамин еще. Углядел на обложке: "Сборник рассказов". "Ага, - решил, - подходяще. Рассказы, они маленькие. Прочитаю парочку, а потом - за Дубровского".
Читать он любил, но делал это, по общему семейному мнению, безобразно: всегда лежа и в обнимку с чипсами, жвачками, конфетами или надкусанными яблоками. Пакеты и фантики разбрасывал вокруг постели, отчего бабушка приходила в ужас, а огрызки складывал на тумбочке горкой. Они высыхали, становились коричневыми и прилипали к чистой кружевной салфетке - не отодрать.
Перечитав "Нахаленка", которого они проходили в пятом классе, Тим призадумался. Раньше он не понимал, какой это страшный рассказ. Почему? Маленький был, что ли? Уцепился Нахаленок за подсумок крайнего бойца: "Вы куда идете? Воевать?" Хотел с ними. Но ушел - отец. Взял винтовку - наверное, такую, про которую дед рассказывал: инженера Мосина, поцеловал в последний раз Мишку - нахаленка и зашагал вместе с товарищами по улице на край станицы. И вот уже везут убитого отца на повозке, и его мертвая голова, подпрыгивая, стукается об задок, и течет на доски густая, черная кровь...
Тимофей представил эту повозку, неподвижное тело, искромсанное сабельными ударами лицо так, что видны оскаленные зубы, заплывший кровью выпученный глаз, на котором сидит большая зеленая муха, маленького Мишку - Нахаленка, мелко подрагивающего от ужаса, и сердце у него заторопилось, застучало, забилось в горле. Руки похолодели и стали липкими, а в животе что-то неприятно сжалось и превратилось в ледяной комок. "Батянюшка, встань! Батянюшка, милый!" - кричал обезумевший Мишка, и крик его бился у Тимофея в ушах. К нему примешивались прерывистое дедово "Пуфф" за стеною и собственное: "Деда, прости!".
Он не выдержал: стиснул зубы, зажмурился и отчаянно замотал головой.