Старший - обязательно пропадет, сгинет в неведомых краях, средний просто отдалится, отпочкуется и будет скуп и сух с воспитавшими его, и только младший - немножко с мякушкой и простИной, как и положено Иванушке-дурачку - останется в отчем доме, похоронит родителей, и сам потом ляжет рядом с ними под здоровенную грушу-бессемянку.
Так все и было.
Я и грушу эту помню, и кладбище.
Только братьев было четверо.
Как там у Дольского? 'Я жизнь от забот не избавил. Так просто проблему бессмертья решив - Петр, Александр и Павел'.
Наших звали: Александр, Николай, Павел и Алексей.
Была еще сестра Дунька, но эта - не в счет.
Какие ветры веют над тем парижским предместьем, где живут теперь родственники Александра, канувшего в Первую империалистическую, попавшего в плен и навсегда осевшего в далекой Франции? Кто знает. Найти бы теперь братьев-дядьев, да вдруг подумают, из-за наследства и денег? Пусть живут. Они теперь французы.
Это у нас нет родины.
И Николай, всю жизнь чуравшийся деревни и своего крестьянского происхождения, тоже отчалит к иным берегам, но уже в границах 'территории' - просто поселится в крупном приволжском городе, перестанет писать, приезжать. И дети его так же. Мы не знаемся вполне 'по-европейски': каждый сам за себя, один Бог - за всех.
И только два брата - Алексей и Павел останутся рядом, плечо к плечу.
Алексей - в отчем доме, Павел - через плетень, в новом, а сестра их Дунька - в соседнем селе.
На Великую Отечественную Гаврило Ильич, похоронивший в 39 году супругу, бабку 'Параскеву', проводит троих: Николая, Алексея и Павла.
И троих дождется.
Будет смущаться по этому поводу: в каждом доме погибшие, а у него 'все троя' вернулись.
Алексея ждала Наташка.
Когда поженились, ей было 16, а ему - 17.
Её звали в деревне 'Наташа-цветочек'.
Жаль, у меня нет сканера, вы бы увидели, что цветочек и есть. Ну, да деревенские прозвища всегда в точку. Маленького роста - она была мужу по плечо - с черными, слегка вьющимися волосами, широким, но красивым пропорциональным лицом, словом, 'ладненькия'.
А 'Ленькя' был рыж. Вот и пошли в роду - рыжие да русые.
Это она закончила ЦПШ и всю жизнь сожалела: 'Мне бы учиться'. В коллективизацию в их доме была изба-читальня. Потом она приезжала к нам в Ленинград и читала все подряд. Мало того, что 'ладненькия', она была очень деликатная. Никогда не ругалась, детей пальцем не трогала. За свекром ходила до последнего. И очень работящая. В деревне её звали 'хитрожопая', но хитрости в ней было ноль целых.
Еще звали ведьмой, потому что со всеми, кто причинял ей зло, что-то случалось.
Эту тему развивать не буду, она пахнет мистикой, но и обойти её нельзя - сюжет требует.
Теперь 'Ленькя' (Алексеем он был по паспорту).
По характеру - полная противоположность жене: молчун, дикарь и мужик лихой в прямом смысле слова. Она его сдерживала, иначе был бы Соловей-разбойник: и выпить, и закусить, и подраться - все, что хошь. Это он гонял монашек-побирошек, разрушал вместе с деревенскими мужиками "церкву" в соседнем селе - да-да, увы, так! Он же дрался вместе с Павлом 'конец на конец': один конец деревни - на другой, его 'вычистили из партеи', в которой он пробыл года полтора, не больше, и это он ушел на фронт вместе с 'братами' в августе 41.
Уходил, у них с Наташкой было трое детей-погодков - наш дед старший.
Дальше - с её слов.
Прислал письмо с дороги - и замолчал.
Осень, зима 41 - ни весточки. Начался 42 - молчок.
Вдруг ночью - она говорила, будто толкнул кто: 'Наташка, выйди'. Поднялась, платок накинула - вышла. 'Иди к колодцу'. Заглянула - там луна плещется, спросила: 'Жив Ленькя?' - ей оттуда: 'Жив, жив'.
С тех пор ни слезинки не пролила - знала, что вернется.
И точно.
В 43-ем, когда освобождали Белоруссию, пришло письмо из пермского госпиталя с известием: муж лежит с тяжелым ранением. Она подхватилась, поехала. Ухаживала за ним, потом в 44-м привезла домой комиссованного.
Ленька попал в плен.
Был призван в полк, которым командовал Баграмян. Думаю, Баграмян командовал дивизией или армией - они перепутали. Кинули их в бой безоружными - с одной винтовкой на семерых. Конечно, бой закончился печально. В плену он работал на литовских, белорусских хуторах. Ежедневно в лагерь поступали 'наряды', немцы отбирали самых крепких и отправляли, кого на заготовку дров, кого в конюшни.
Как-то летом 42-го построили, спросили, кто умеет косить и ездить на велосипеде?
Ленька сделал шаг вперед.
Отобрали его и еще одного пленного бойца. Вручили косы, велосипеды и под присмотром автоматчика послали на дальний луг. Привезли немцу обед, а им - шиш. Ганс ест, они переглядываются. Оказалось, Ленька к тому времени уже и шнурок приготовил. Кивнул напарнику, тот ноги фрицу придавил, а наш обедавшего фрица придушил. Схватил автомат - и в лес. Напарник - за ним.
Через какое-то время они услышали погоню - собак.
Кинулись в болото.
Выломали камышовые трубки и через них дышали до тех пор, пока немцы не ушли.
Долго блуждали по лесу - он потом говорил, чуть с голода не подохли, наконец, вышли на партизан.
Вся проверка - бой без оружия. По принципу 'добудь сам'.
Наш добыл, чего там.
До времени соединения с Красной Армией Ленька партизанил в отряде им. Чапаева заслоновской бригады. Соединились - и в одном из боев уже регулярной армии с фашистами был тяжело ранен. Осколок прошел 'от щеки до щеки', разворотил всю челюсть.