Петр Иванович опирался на палку, держа глазами ориентир вначале на кривую потрепанную сосну, что росла на краю дороги, и сваленные кем-то шпалы. На них он присел, съел валидолину, пригляделся к знакомой березе, отмерил взглядом: "Метров триста будет", - и побрел дальше.
"От березы близко, дойду"
По кустам висела старая паутина, и вдоль обочин кудрявился поседевший Иван-чай.
Он напрягал все силы, уговаривая себя: "Сколько раз хожено!" - но сердце стучало как-то не так, как всегда, и ноги подкашивались, и хотелось рухнуть в ржавую траву, отлежаться.
Собраться с духом на последний рывок...
Что держало его на Земле? Непонятно. В Бога он не верил. После случившегося нельзя было верить. Никак! "Нет-нет! - он мотал головой, будто кто-то его заставлял. - Нет!"
Как можно верить в того, кто все отнял?
Мысли Петра Ивановича были похожи на птиц: они то слетались все разом, и он путался и не мог выбрать главную, то вдруг подхватывались - и улетали прочь.
"О чем я? - он поморгал слезящимися глазами: лохматый ствол был уже в двух шагах. Ветер свистел и рвал папиросную кору. - О Боге!"
Бога Петр Иванович не любил, и представлял существом недобрым. Всю жизнь они прожили врозь: Петр Иванович отдельно, Бог - сам по себе. А потом Бог взял - и все отнял. Кто его просил? Если "дал", зачем отнимать? За грехи? Грехов за Петром Ивановичем не водилось: он честно трудился, не крал, не убивал, не желал жены ближнего, был почтителен с родителями и по чести проводил их в могилу - и вот...
За что?!
- Садись, Петро!
Он недовольно обернулся: кто там еще?! Подосадовал: только раздумаешься, ухватишь за хвост верную мысль, как тебя перебьют.
- Дойду...
- Садись, говорю! - сосед Никита Егорыч вылез из машины и, подцепив упрямого старика за куртку, подтолкнул к распахнутой дверце. - Бредет, как нищий с котомкой... Чего не позвонил? Знаешь, я еду. Подхватил бы у метро...
Сюсюкающие интонации соседа были Петру Ивановичу противны. Он знал, что его жалеют, но, как и Богу, не доверял людской жалости. "Для очистки совести, - думал. - Кому нужен чужой старик? Свои не нужны".
За поворотом показался поселок с шиферными крышами.
Конопатый Никита взялся рассказывать про начатую стройку, про то, как он купил по дешевке брус и нанял хохлов. "Хороший мужик, - сказал про себя Петр Иванович. - Хлопотливый". Про хохлов ему было неинтересно. Все земное - материальное, заботливое перестало его волновать. Он таскал в дом с помойки доски, битые раковины, но больше по привычке, чем по нужде. Чтобы занять себя. Соседка Люба жаловалась на него в ЖЭК и в санэпидстанцию. Кричала: "Змей развел!" А он складывал "помойное добро" в угол, перевозя его, по мере сил, на дачу.
Для кого? Не знал.
Для кого он двигался, ел, спал, смотрел иногда новости по телевизору?
Городская квартира Петра Ивановича заросла паутиной и пылью. Как-то разом оборвались обои, занавески, пожелтела за долгие годы водоэмульсионка на потолках. Смешались в неприятную хрустящую массу хлебные крошки с песком на немытом полу. И только в гостиной возле дивана, где он теперь спал, было почище да посвежее. На тумбочке стояли часы в зеленом пластмассовом корпусе, подаренные сослуживцами ко дню рождения, и настольная лампа "колпачком". Тут же лежали ставший ненужным мобильник и на подоконнике коробка с лекарствами и документами на всякий случай.
- Едешь? - притормозил возле них Гришка Кудасов, бестолочь и балабон.
Петр Иванович отвернулся.
- Ну! Мои стучат?
- Стучат! Ёлы-палы, как дятлы, блин!.. Привет соседу!
"Пошел ты...", - беззлобно выдохнул Петр Иванович и снял с горба наплечный мешок: скоро уж. Считай, приехали...
Никита завертел бугристым носом:
- Гляди: хозяина нет - а работают! - прибавил газку. - Слышь, Петро? Повезло, хорошие мужики попались.
- Слышу...
- Ну, а ты, - он скосил глаза на мешок, - всё возишь?
- Вожу.
Простецкую мысль, отразившуюся на рыжеватом лице Никиты Егорыча, было нетрудно прочитать: "Для кого?" Он пересилил её. Крякнул:
- Ну, что ж. Надо что-то делать. Без дела человеку - никак.
Новенький форд кинулся под горку, вильнул вправо-влево и замер, ткнувшись носом, у калитки дачи Петра Ивановича. "Вместе с Катей строили", - неловко выбирался он из кабины. Петр Иванович всегда вспоминал: "Вместе с Катей", - когда выказывались из-за поворота алюминиевый петух с тощей шеей, застывший на коньке, и три крашенные бочки на эстакаде.
- Чудная осень, гляди: без дождей, - затараторил суетливый Никита. - Опять повезло! Крышу посуху крыть!..
Шустро подхватил дедову котомку, потряс её на руке: "Ё-моё!", - и поставил у забора. "Ишь, переминается", - неприязненно подумал Петр Иванович, нашаривая в карманах ключи.
Веселые хохлы тут же замахали хозяину: "Здорово!" Никита крикнул: "Иду!" Оглянулся на своего смурного пассажира, хлопнул дверцей: "Бывай, Петро! Заходи, если что", - и рванул со всех ног туда, где тарахтели задорные молотки, где кипела жизнь, подсмеивалась, пила с устатку водочку, хрустела желтыми осенними огурцами.
Петру на минутку тоже захотелось к людям, их гомону, шуму, беззлобным подначкам и бестолковым советам, неизменно сопровождающим строительство. Он даже сделал шаг, успев подумать: "Лестницу ребятам предложу - у меня лестница на конек, аккурат крышу крыть, - но опомнился. - Я-то куда? Только в тягость".
У крыльца пламенел, блестел оранжевыми ягодами шиповник.
Горела рябина, лопотал девичий виноград уже раскидавший по двору черные семечки из колючих ягодообразных плодов.
Дом встретил его ласково: нагретой на солнце скамейкой, приблудной кошкой, которая сразу вытянула морду из-под крыльца, где у Петра Ивановича был лаз, в который Катя прятала тяпки. Ездил он еще и из-за кошки. Рыжая, блохастая, с тёмным пятном на левом глазу, она радовалась его приезду. Вилась у ног, дрожала, жалобно заглядывала в лицо.
- Ну вот, ну вот, - он вытащил из мешка колбасную нарезку, - Хорошо, дождалась. Ешь, - кинул два ломтика Варьке - он назвал рыжуху Варькой - а третий надкусил, пожевал нехотя, через силу и с шумом проглотил.
Запить бы - да нечем.
Тяжелый комок оцарапал пищевод и больно плюхнулся в желудок.
Тот сжался, скукожился. Дрогнуло сердце.
Петр Иванович охнул, привалился спиной к скамье - старая краска, шурша, осыпалась на отмостку. "С Катей красили", - вспомнил он и закрыл глаза. Внутри затарахтело хохлацкими молотками: "Тум-тум". Рыжие кошачьи круги завертелись в темноте, превратились в факелы. Жаркие искры заплясали, забрызгали в стороны.
Почудилось, будто колокол - протяжно так: "Бум-бум"...
"Пожар? - испугался Петр Иванович. - Дом горит!.. Дом! Мы его вместе..."
Господи, с кем?! Он забыл имя!
"Как же?! Как?"
Заревел, замычал, дотянулся до ворота - рванул тяжелыми пальцами петли...
Он должен вспомнить! Только что...
- Простыней накрой. Дай я...
Никита шмыгнул носом, наклонился.
- Машину вызвали?
- Вызвали, - сел на лавку, стряхнув с брюк соломинки.
- Скильки рокив було?
- Семьдесят, - он покачал головой. - У него сына в Чечне убило. Жена после того помешалась, а в эту весну и вовсе померла. Один остался...
Вытер слезящиеся глаза:
- Ветер, едри его...
- Ото ж, - закивал самый рассудительный старший хохол. - Пид Богом ходымо... Беда.
- Под ним, - сверкнул рыжим глазом Никита. - Что я, дурак, поспешил?! Перекурил бы с ним, посидел...
- Ни. Йому час прийшол. Його уси там, - хохол махнул рукой на рябину с шиповником.