- Да там уж все давно быльем поросло. И чего ты не вернешься?
- Быльем. Травой, значит?
- Ну да. Травой, кустами. Зиллям-бадыллям!
Ленка, сама круглая, и говорила так же - будто бусины низала, а двумя последними звякнула - словно припечатала. Зизифер смотрел на нее и как-то не очень верил: вот Ленка. Говорит. Смеется. Очки протирает. Живет ТАМ. Как это может быть - значит, там тоже есть жизнь?
- Я... не могу, - сказал Зизифер, еле шевеля языком. - Там...
И замолчал. А потом добавил и вовсе глупое:
- И поезда не ходят.
- Завтра пойдут. Я вот на автобусе отлично доехала, а назад уже поездом буду. Какой ты унылый стал, Зизифер! Ты же огонь мужик всегда был...
- Был, - отвечал Зизифер. - Да весь вышел. А ты все смеешься.
- Не смеяться, так и вообще помереть можно раньше времени. Ну, ты сам подумай. Ну ладно бы у тебя своя жизнь тут была, а то что? Один же?
Зизифер кивнул.
- Я не знаю, - снова завел он, запинаясь на каждом слове. - То есть... я знаю, что... можно... но я пока не могу.
Они помолчали. Ленка полезла в свою необъятную сумку и достала стеклянную баночку.
- Я тебе вот тут сделала такое. На меду. Тут хмель, пустырник, валерианы немного. Ты возьми, с чаем можно или просто так. Мы этим даже детей лечим.
- Детей.
- Угу, - Ленка на мгновение сдвинула брови, даже не печально, просто посерьезнела. - Детей тоже много стало, в том смысле, что у нас. Заикаются, некоторые совсем не говорят... Не хотят.
Зизифер промычал в ответ что-то такое, что мол, понятно. Ленка с ним в строительном училась, но еще на третьем курсе все обдумала, перевелась в университет, выучилась на психолога, потом еще училась, и еще, и, когда ее спрашивали, чем она занимается, отвечала со своим всегдашним смешком: "педологией и логопедией". Вот пригодилась, видать, логопедия теперь.
Пока-покапока, ну все, пока-пока... Зизифер вышел из кафе, держа баночку в руке, и поплелся к метро. Смена в ангаре начиналась через сорок минут, вроде должен успеть.
Он шел медленно, как привык в последние одинаковые бесцветные годы, и думал бесцветные мысли, одинаковые и сухие. Мед. Пчелы. Хмель. Там пчелы. И хмель. И это так мучительно его удивляло, как если бы ему привезли меду с Марса.
Там - жизнь.
Зизифер не верил. Не мог никак поверить. Для него жизнь там закончилась в тот день, когда он сел в последний, как оказалось, самолет, и улетел по делам в столицу.
А вернуться уже не смог.
Его мир, его жизнь, его землю поразила война - нелепая и неожиданная, навалившаяся в одночасье, как, говорят, наваливалась чума. Такая, что никто и в страшном сне бы не увидел.
И он не увидел. Он тихо сидел в довольно безопасном месте. Он нашел жилье и даже нашел работу - сторожем в ангаре Лётной Академии, а потом война кончилась - все войны кончаются, а он так и застрял в этом ничьем для него городе и в этой ничьей жизни.
Он не мог вернуться, потому что все было отравлено там предательством - город, который был ему другом и братом, вдруг сошел с ума, вызверился, как пьяный. И он сам тоже его предал - сбежал. И люди...
Но вот же Ленка?
Но и Ленка не убеждала. И он успел узнать еще такое: что думаешь, будто человек тебе тоже друг да брат, а у него из глаз вдруг вылезает война. Или сам идешь тихо-мирно, и вдруг какая-то мелочь, цветок не того цвета, просто говор в толпе ТОТ САМЫЙ - и у тебя из глаз вдруг война... хотя ты ее не звал и не пускал, и не хотел...
Он высох, хотя над ним вроде не пролетал военный ветер. Он высох, как живое, лишенное корней и земли. Как зилля-бадылля. И теперь медленно двигался посреди города, живого - но не его жизнью, держа в руке баночку с медом.
У него был с собой пакет, но там лежало занятие на всю долгую ночь - странное занятие, конечно, для мужчины, и его тоже посоветовала Ленка, давно, еще в самом начале, когда они только по телефону могли созвониться, и она как-то позвонила поздравить с Новым годом или с Пасхой, или с Днем Армии и Флота, в общем, он тогда сказал, что все ничего вроде бы, но тоска заедает, а до водки он пока еще не дошел.
"Тогда вяжи", сказала старая подруга, и он стал вязать. Не на спицах, а узлы - тоже вроде женское занятие, "макрамееее", но ему понравилось ощущение в пальцах, то, как затягивается узел и встает на свое место, и очень быстро он стал делать не сов пучеглазых, и не кашпо, а объемные конструкции, похожие на дома.
Потому что он был строитель. Но в войну не строят, а если строят - то наспех и грубо, без чертежей. Без этой вязи, без пересечения тонких черных линий на белом.
И он только этим отводил немного душу - вязал узлы, выстраивал ряды белых, кремовых, голубоватых башен. На сером.
Поэтому пакет с узлами и клубками носил с собой на работу, и баночку с медом туда не положил, чтобы не испачкать случайно шнуры.
В ангаре было тихо, пустынно, где-то вверху сонно курлыкали голуби, укладываясь спать.
Человек по прозвищу Зизифер обошел ангар, приготовил себе чаю и выпил. Он попробовал лечебный мед, но в нем не было никакого особого вкуса или даже запаха - мед и мед. Вязкий. Липкий. Приторный.
Он собирался вязать, как обычно, вынул и разложил шнуры и полуготовую башню. Но вместо тоски в нем поселилось какое-то другое чувство.
Что-то вроде нетерпения. Жажды двигаться.
От этого средство, впрочем, тоже было.
В ангаре среди давно уснувших самолетов и огромных реактивных двигателей помещался еще и полетный тренажер. Инструкторы от нечего делать (пилотов было мало, обучение ушло в другие места) научили его управлять самолетом. Он наизусть запомнил головоломную последовательность нажатия кнопочек и рычажков, приспособился толкать тяжелые педали и знал, как выбрать курс на аэропорт.
Аэропортов было много. Как говорил инструктор Слава: "Та летай хоть в Чили!". Зизифер однажды слетал - одиннадцать часов, почти вся смена...
В тренажере на панорамный экран выводилась очень качественная и очень реалистичная картинка, спутниковые съемки Земли, можно было видеть всю географию в точности так, как ее видно из самолета. При попадании в луч маяка аэропорта по радио звучали настоящие голоса диспетчеров. Иногда по курсу рядом пролетал другой самолет. И главное - никогда не упадешь. А так все почти настоящее. Иногда Зизифер устраивал себе эти полеты, потому что инструкторы ему доверяли, а тренажер практически не использовался, изредка заходили обыватели или школьники на экскурсию, но чаще прекрасная машина стояла без дела. А без дела скучает не только человек.
Он поднялся по шаткой лесенке, открыл дверь - саму обычную, с обычной ручкой, и оказался в кабине. Зажег свет, включил аккумуляторы, услышал знакомые звуки, будто настоящий самолет завел двигатели.
Щелк-щелк, бормоча себе под нос заученные фразы, помогавшие вспомнить, что нажимать и что включать, он проделал все нужные операции, сел в кресло командира и увидел перед собой терминал D столичного аэропорта.
Можно было лететь в Париж. Можно - в Рим. В странный город Рейкьявик. В Сингапур, город львов, или просто во Львов. В Москву, в Хабаровск, в Дели.
У него щемило под ложечкой. Он знал курс. Он давно подсмотрел его в программе. Он не хотел его набирать. Раньше он никогда так не делал.
И набрал. И вывел самолет. И взлетел.
Имитатор был дневной, можно было переключить и на ночь, но он летел днем. К солнцу. На восток. Полет длился час с небольшим, и Зизифер очень радовался тому, что самолет - не машина, на обочине не сойдешь. Он выбрал курс и мог теперь только двигаться вперед, только лететь туда, где на панорамном экране была карта, земля, мир и жизнь, а у него внутри - только война и темнота.
Аэропорта, в который он летел, больше не было. Его расстреливали почти год, он был полностью разрушен и порос быльем. Когда гибли люди, кому бы он сказал, что оплакивает не людей? А свою последнюю прекрасную работу - огромное здание, свет и воздух, машины и эскалаторы, залы и лабиринты. Аэропорты всегда казались ему чудом, видимо, вычитанным из книг, была такая история о возвращении со звезд, где аэропорт представал фантастическим дворцом чудес, и, когда ему предложили строить чудо прямо у себя дома - как можно было не согласиться?
У него уцелело в этой войне почти все.
Все, кроме его собственной жизни и аэропорта. Никто и никогда больше не мог прилететь в его город, кроме птиц, конечно.
И вот он поймал маяк, и несуществующий диспетчер забормотал по-английски, и он, задыхаясь, забормотал в ответ, хотя ему можно было и не отвечать, но он знал и ответы, и все правила переговоров, простые, как детские считалки, это было нетрудно, и он бормотал сквозь зубы, и плакал, и не мог удержать слез.
Он приземлился на полосу и какое-то время сидел еще, выплакивая свое, упираясь грудью в штурвал, видя, как расплывается и теряет очертания аэропорт имени композитора - почему их всегда называют по композиторам? - и боль не прошла, а просто зашипела и притаилась, как залитый водой уголек.
Пора было возвращаться.
Он отстегнул ремни, выбрался из кресла - в кабине было очень тесно, голову он низко пригнул, чтобы не задеть верхнюю панель с переключателями, открыл дверцу и сослепу оступился на стремянке.
Упал он совсем с небольшой высоты - метр, не больше. Поднялся, по-детски протер глаза.
Все действительно поросло быльем - вечно живой, ползучей степной травой и молодыми, совсем юными тополями и кленами.
Он стоял посреди степи на развалинах неба. Аэропорта не было. Торчали покореженные остатки причала. Не было даже полосы - той, на которую могли садиться самые тяжелые в мире грузовые самолеты. Только сонные, пахнущие степью и желчью руины.
Он подумал, что выпил чаю с тем медом и уснул, и летал во сне. Оглянулся. Позади себя увидел дверь. Просто дверь вместе с косяком - она, видно, так тут и торчала с тех времен, если прикинуть расположение, то он на старом терминале, и это пассажирский выход...
Нет. Если ее толкнуть, то проснешься, и там будет ангар.
Он толкнул ее, оцарапав ладонь о треснувший пластик, и с той стороны была все та же степь, и время чуть за полдень, и пахло очень знакомо, сернистым дымом, как в детстве.
Зизифер обернулся. У него опять сдавило горло, и он вдруг увидел в серовато-голубом неярком пыльном небе тонкие светлые линии. Они как будто росли из земли, как будто кто-то вязал макраме, вывязывал узлы, как будто не он же сам пытался снова и снова увидеть, как это было прекрасно, и как это означало - жизнь, и славу места, и красоту, и гордость.
Высоко, уже над пылью, на синем, пролетел самолет, поставив белую черту, довершил невидимое.
Не сюда еще.
Пока не сюда.
Зизифер посмотрел на поцарапанную ладонь. На развалины. На белую полосу в небе.
Покрутил головой, пожал плечами и зашагал к дороге. Там можно было поймать машину, и у него были адреса, которые стоило назвать.
В конце концов, завтра - или уже сегодня - все равно пойдут поезда.